Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

У нашей общей ванной была одна забавная особенность: в двери имелся глазок, скорее подходящий для входной двери в гостиничном номере. Поразмыслив, я решил, что глазок сделали затем, чтобы, выходя из ванной – полуголым или обернутым в полотенце, – жилец мог проверить, чист ли горизонт (другими словами, нет ли кого там снаружи). Но зачем? Кому и для чего нужно разгуливать голышом по прихожей, даже если в ней никого нет?

Еще таинственнее было то, что цилиндр глазка в двери ванной можно было перевернуть и поставить наоборот. Мало того, я обнаружил, что переворачивают его частенько — таким образом можно было заглянуть в ванную из прихожей и просто-напросто увидеть, кто там находится и что он делает!

Попробуйте-ка объяснить такое кому-нибудь на немецком, и сразу поймете, насколько хорошо или плохо вы знаете язык; но все это я умудрился каким-то образом рассказать Эсмеральде, по-немецки, на нашем первом свидании.

– Ни фига себе! – в какой-то момент рассказа воскликнула Эсмеральда по-английски. У нее была кожа цвета кофе с молоком и тончайшие, едва заметные усики над верхней губой. Волосы у нее были черные как смоль, и темно-карие глаза тоже казались почти черными. Ладони у нее были больше моих – она была и немного выше меня, – но ее грудь (к моему облегчению) была «нормальной» – что для меня означало «небольшой» в сравнении с ее крупным телом.

Ну ладно, все-таки скажу. Если мне трудно было решиться на секс с девушкой, то отчасти потому, что я обнаружил, что мне нравится анальный секс. (И еще как нравится!) Какая-то часть меня, несомненно, беспокоилась, каким же окажется вагинальное соитие.

Тем летом, когда мы были в Европе с Томом – когда бедный Том чувствовал себя таким беззащитным и уязвимым – а я всего-то поглядывал на девушек и женщин, – я раздраженно сказал ему: «Господи Иисусе, Том, ты что, не заметил, как мне нравится анальный секс? И как, по-твоему, я представляю себе вагинальный? Наверное, это как заниматься сексом с бальной залой!».

Конечно, слово вагинальный заставило бедного Тома тут же помчаться в ванную – я слышал, как его тошнит там. Но, хотя я просто шутил, бальная зала засела у меня в голове. А что, если вагинальный секс действительно такой и есть? И все же меня продолжало тянуть к крупным женщинам.

Наши далекие от совершенства ситуации с жильем были не единственным препятствием, стоявшим между мной и Эсмеральдой. Мы уже успели побывать в гостях друг у друга.

– С перевернутым глазком в двери ванной я еще могу смириться, – сказала мне Эсмеральда. – Но от этого ребенка у меня мурашки по коже.

Она называла Зигфрида «пожирателем скорлупы»; однако по мере развития наших отношений с Эсмеральдой выяснилось, что пугал ее отнюдь не Зигфрид сам по себе.

Гораздо сильнее, чем перевернутый дверной глазок, Эсмеральду беспокоили дети. Она страшно боялась забеременеть: как и многие молодые женщины в то время, Эсмеральда мучилась противоестественным страхом перед беременностью – и у нее были на то причины.

Если бы Эсмеральда забеременела, это означало бы конец ее надеждам сделаться оперной певицей. «Я не готова стать сопрано-домохозяйкой», – так она говорила мне. Оба мы знали, что в некоторых странах Европы аборты разрешены. (Но Австрия, католическая страна, к ним не относилась.) Но по большей части аборт было сделать невозможно – либо возможно, но небезопасно и незаконно. Об этом мы тоже знали. К тому же мать Эсмеральды была итальянкой и католичкой до мозга костей; Эсмеральда испытывала бы опасения насчет аборта, даже если бы процедура была и доступна, и безопасна, и легальна.

– Нет такого презерватива, который помешал бы мне залететь, – сообщила мне Эсмеральда. – Я плодовита в десять раз против обычного.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Я просто чувствую это, все время – я знаю, вот и все, – ответила она.

– А-а.

Мы целомудренно сидели рядышком на ее кровати; ее ужас перед беременностью встал передо мной непреодолимым препятствием. Решение относительно того, в чьей спальне мы можем попытаться заняться этим, было принято за нас; если мы собирались жить вместе, то нам оставалась только квартирка Эсмеральды. Моя рыдающая вдова пожаловалась в Институт; меня обвинили в том, что я переворачиваю глазок в двери ванной! Das Institut принял заявление о моей невиновности в этом нездоровом поведении, но мне пришлось съехать с квартиры.

– Спорим, это пожиратель скорлупы, – сказала Эсмеральда. Я не стал с ней спорить, но Зигфриду пришлось бы залезть на стул или табурет, чтобы дотянуться до этого дурацкого глазка. Я считал, что это была разведенка с расстегнутыми пуговицами.

Квартирная хозяйка Эсмеральды была только счастлива получить дополнительную плату за аренду; вероятно, она и представить себе не могла, что квартирка Эсмеральды, с такой маленькой кухонькой, может вместить двоих, но мы с Эсмеральдой никогда не готовили – мы всегда ели в кафе.

Эсмеральда сообщила, что хозяйкино расположение выросло с тех пор, как мы стали жить вместе; если пожилая дама и не одобряла того, что Эсмеральда живет с парнем, дополнительные деньги за аренду, видимо, смягчили ее недовольство. Даже сварливая собачка считала меня за своего.

Тем же вечером, перед тем как мы с Эсмеральдой уселись на ее кровати, не касаясь друг друга, пожилая дама пригласила нас к себе в гостиную; она хотела показать нам, что они с собачкой смотрят американский фильм. Мы оба до сих пор не отошли от культурного шока; нелегко оправиться от зрелища Гэри Купера, говорящего по-немецки.

– Как они только посмели продублировать «Ровно в полдень»? – то и дело повторял я.

Бормотание телевизора окутывало нас. Текс Риттер пел «Не покидай меня».

– Ну хотя бы Текса Риттера они не продублировали, – как раз говорила Эсмеральда, когда я – очень неуверенно – дотронулся до ее прекрасной груди. – Дело вот в чем, Билли, – сказала она, позволяя себя трогать. (Я видел, что она не в первый раз произносит эту речь; как я потом узнал, раньше все ее парни останавливались на этом моменте. Но не в этот раз.)

Я не замечал презерватив, пока она не вручила мне его – все еще в блестящей обертке из фольги.

– Билли, тебе придется его надеть – даже если чертова штука порвется, так чистоплотнее.

– Ладно, – сказал я, взяв презерватив.

– Но дело в том – вот в чем главная проблема, Билли, – я могу только анально. Это единственный секс, который я могу позволить – анальный, – повторила она, на этот раз пристыженным шепотом. – Я понимаю, тебе придется пойти на компромисс, но так уж обстоит дело. Либо анал, либо ничего, – сказала мне Эсмеральда.

– А-а.

– Я пойму, если тебе такое не подходит, – сказала она мне.

Только бы не брякнуть лишнего, думал я. Ее предложение едва ли было для меня «компромиссом» – я обожал анальный секс. От предложения «анал или ничего», отпугивавшего других парней, я, напротив, испытал облегчение. Ужасающая встреча с бальной залой снова откладывалась! Я знал, что нужно быть осторожным – чтобы не выказать слишком большой энтузиазм.

Я не совсем врал, когда сказал: «Я немного нервничаю, это мой первый раз». (Ну да, я не прибавил «с женщиной» – да, да!)

Эсмеральда включила граммофон. Она поставила знаменитую запись шестьдесят первого года – «Лючию ди Ламмермур» Доницетти с Джоан Сазерленд, исполняющей партию обезумевшего сопрано. (Тогда я понял, что этим вечером Эсмеральда не намерена работать над своим немецким произношением.) Доницетти, несомненно, был более романтичным фоном, нежели Текс Риттер.

И вот я взволнованно приступил к своему первому опыту с девушкой – компромиссу «анал или ничего», который для меня не был компромиссом. «Или ничего» оказалось тоже не совсем правдой; у нас было много орального секса. Я не имел ничего против орального секса, а Эсмеральда его обожала — по ее словам, она от него пела.

Так я познакомился с вагиной, но с одним ограничением; эпизод с бальной залой (или не бальной залой) пока откладывался – и я был готов, и даже счастлив, подождать. Мне, как человеку, который так долго относился к этому органу с трепетом, знакомство с вагиной показалось весьма увлекательным и приятным. Я действительно любил заниматься сексом с Эсмеральдой, и ее я тоже любил.

Были моменты после секса, когда, забывая в полусне, что лежу рядом с женщиной, я протягивал руку и дотрагивался до ее вагины – чтобы тут же в удивлении отдернуть руку. (Я пытался дотянуться до члена Эсмеральды.)

– Бедный Билли, – говорила Эсмеральда, неверно толкуя мое мимолетное прикосновение. Она думала, что я хочу оказаться внутри ее вагины, что я испытываю мучения от того, что мне отказано в доступе к ней.

– Я не бедный Билли – я счастливый Билли, я полностью удовлетворенный Билли, – всегда отвечал я.

– Ты держишься молодцом, – говорила мне на это Эсмеральда. Она и не представляла, как я счастлив, и когда я дотрагивался до ее вагины – во сне или просто бессознательно, – она не догадывалась, что я тянусь к тому, чем она не обладала и по чему я, видимо, скучал.

Der Oberkellner (метрдотель) в «Цуфаль» был сурового вида молодой человек, казавшийся старше, чем был на самом деле. Он лишился глаза и носил повязку; ему не было еще и тридцати, но то ли сама повязка, то ли история о том, как он потерял глаз, придавали ему серьезный вид и прибавляли лет десять. Звали его Карл, и он никогда не говорил о том, как лишился глаза, – мне рассказали другие официанты. В конце Второй мировой, когда Карлу было десять лет, он увидел, как русские солдаты насилуют его мать, и попытался вмешаться. Один из русских ударил мальчика винтовкой, и этот удар стоил Карлу зрения в одном глазу.

Поздней осенью моего первого года за границей – приближался конец ноября – Эсмеральде выпал первый шанс выступить ведущим сопрано на сцене Штаатсопер. Как она и предсказывала, это была итальянская опера – «Макбет» Верди, – и Эсмеральда, терпеливо ждавшая своей очереди (на самом деле она думала, что ее очередь никогда не наступит), была дублершей леди Макбет большую часть осени (как раз все то время, пока мы жили вместе).

«Vieni, t’affretta!» — пела Эсмеральда во сне – из той сцены, где леди Макбет читает письмо от мужа, в котором он рассказывает о первой встрече с ведьмами.

Я попросил у Карла разрешения уйти пораньше с первой смены в ресторане и опоздать на вторую; ведь в пятницу моя девушка будет петь леди Макбет.

– У тебя есть девушка – эта дублерша действительно твоя девушка, да? – спросил Карл.

– Да, Карл, совершенно верно, – сказал ему я.

– Рад слышать, Билл, – тут ходили противоположные слухи, – сказал Карл, сверля меня единственным глазом.

– Эсмеральда – моя девушка, и в эту пятницу она будет петь леди Макбет, – сказал я метрдотелю.

– Такой шанс выпадает один раз на миллион – не дай ей облажаться, – сказал Карл.

– Я просто хотел бы успеть к началу – и остаться до конца, – сказал я.

– Конечно, конечно. Я знаю, что это пятница, но у нас не так уж много посетителей. Теплая погода закончилась. Туристы улетают, как осенние листья. Возможно, это последние выходные, когда нам будет действительно нужен англоговорящий официант, но мы справимся и без тебя, Билл, – сказал Карл. Ему каким-то образом удавалось испортить мне настроение, даже когда он был на моей стороне. Я вспомнил о леди Макбет, призывающей посланников ада.

«Or tutti sorgete», — я слышал от спящей Эсмеральды и эту арию; звучало жутковато и никак не помогало моему немецкому.

«Fatal mia donna!» — говорит леди Макбет своему безвольному мужу; она берет кинжал, которым Макбет убил Дункана, и пачкает кровью спящих стражников. Мне не терпелось посмотреть, как Эсмеральда загонит Макбета под каблук! А все это происходит в первом акте. Неудивительно, что мне не хотелось опаздывать – я не хотел пропустить и минуты из встречи с ведьмами.

– Билл, я очень горжусь тобой. Я имею в виду, тем, что у тебя есть девушка – не потому, что она певица, а потому, что она вообще у тебя есть. Это должно положить конец сплетням, – сказал мне Карл.

– А кто болтает обо мне, Карл? – спросил я.

– Кое-кто из официантов, один су-шеф – сам знаешь, Билл, как расходятся слухи.

– А-а.

На самом деле, если кому-то на кухне «Цуфаль» и нужно было доказательство того, что я не гей, это, вероятно, был сам Карл; если и были разговоры о том, что я гей, я уверен, что Карл и был их зачинщиком.

Я приглядывал за Эсмеральдой, пока она спала. Леди Макбет встает во сне – впечатляющая сцена в четвертом акте, – жалуясь, что не может смыть кровь с рук, но Эсмеральда никогда не ходила во сне. Она всегда крепко спала и спокойно лежала на месте, когда (почти каждую ночь) начинала петь: «Una macchia».

У ведущего сопрано, отказавшегося выступать вечером в пятницу, образовался полип на связках; хотя для оперной певицы это была обычная проблема, крохотному полипу Герды Мюле уделялось много внимания. (Нужна ли будет операция или нет?)

Эсмеральда боготворила Герду Мюле; у нее был резонирующий голос, который без всякого напряжения охватывал впечатляющий диапазон. Герда Мюле могла без усилия пройти от нижнего соль до головокружительных высот верхнего до. Ее сопрано было достаточно мощным и объемным для Вагнера, но Мюле обладала и необходимой ловкостью для стремительных рулад и сложных трелей итальянского стиля начала XIX века. Однако Эсмеральда сказала мне, что своим полипом Герда Мюле достала всех.

– Он занимает всю ее жизнь – и начал захватывать наши жизни, – сказала Эсмеральда. От почитания Герды-сопрано она перешла к ненависти к Герде-женщине – теперь Эсмеральда именовала ее Полипом.

Вечером в пятницу Полип решила дать отдых своим голосовым связкам. Эсмеральда была в восторге от того, что получила возможность сделать, как она говорила, «первый шаг» в Штаатсопер. Но к полипу Герды Мюле она относилась с пренебрежением. Еще в Кливленде Эсмеральда перенесла операцию на носовой пазухе – рискованная штука для будущей певицы. Когда Эсмеральда была подростком, ее пазухи были хронически забиты; иногда она задавалась вопросом, не операция ли повинна в ее упорном американском акценте. Эсмеральда не испытывала никакого сочувствия к Герде Мюле, которая подняла столько шума вокруг своего полипа.

Я научился пропускать мимо ушей шутки официантов и поваров о том, каково это – встречаться с сопрано. Все подкалывали меня, за исключением Карла – он никогда не дурачился.

– Наверное, иногда это громко, – сказал шеф-повар «Цуфаль» ко всеобщему смеху.

Конечно, я не стал рассказывать им, что Эсмеральда получает оргазм только при оральном сексе. По собственной оценке Эсмеральды, ее оргазмы были «довольно впечатляющими», но я был надежно защищен от звука. Бедра Эсмеральды зажимали мне уши; я действительно ничего не слышал.

– Господи, кажется, я только что взяла ми-бемоль – и держала! – сказала Эсмеральда после одного из своих продолжительных оргазмов, но уши у меня нагрелись и вспотели, а голова была так плотно зажата между ее бедер, что я ничего не услышал.

Не помню, какой была погода в Вене в эту ноябрьскую пятницу. Помню только, что когда мы с Эсмеральдой вышли из нашей маленькой квартирки на Швиндгассе, на ней был значок с предвыборной кампании Джей-Эф-Кея. Эсмеральда говорила, что он приносит ей удачу. Она очень гордилась тем, что была волонтером во время предвыборной компании Кеннеди в Огайо в 1960 году; Эсмеральда пришла в ярость, когда Огайо с небольшим отрывом проголосовал за Никсона.

Меня политика интересовала намного меньше, чем Эсмеральду. В 1963 году я думал, что слишком серьезно намереваюсь стать писателем, чтобы отвлекаться на политику; я сказал Эсмеральде что-то жутко пафосное на эту тему. Я заявил ей, что не собираюсь распыляться, – я сказал, что политика оставляет молодым людям запасной выход на случай, если их творческие планы провалятся, или еще какую-то подобную хренотень.

– Ты хочешь сказать, Билли, что из-за того, что я больше тебя вовлечена в политику, я не так стремлюсь стать сопрано, как ты стремишься стать писателем? – спросила меня Эсмеральда.

– Конечно, я не это имел в виду! – ответил я ей.

Что я должен был ей сказать, но не осмеливался, – так это то, что я бисексуален. Не литература удерживала меня от вмешательства в политику; просто в 1963 году мне с лихвой хватало моей двойственной сексуальности. Поверьте, когда вам двадцать один и ваша ориентация изменчива, вам поневоле приходится быть дипломатом.

В ту пятницу мне предстояло вскоре пожалеть, что я ляпнул Эсмеральде, будто, по моему мнению, она распыляется – или оставляет себе запасной выход, – потому что так увлекается политикой.

Во время первой смены в «Цуфаль» среди клиентов было больше американцев, чем ожидали мы с Карлом. Других иностранных туристов не оказалось – по крайней мере, англоговорящих, – но было несколько пожилых американских пар и стол с десятком акушеров и гинекологов (также поголовно американцев), которые сообщили мне, что приехали в Вену на конференцию по акушерству и гинекологии.

Я получил щедрые чаевые от врачей после того, как сообщил им, что они удачно выбрали оперу. Я объяснил им ту сцену в «Макбете» (в третьем акте), когда ведьмы вызывают призрак окровавленного младенца – как известно, он сообщает, что «никто из тех, кто женщиной рожден», не сможет повредить Макбету. (Конечно, Макбета обдурили. Макдуф, убивший Макбета, объявляет, что появился на свет в результате кесарева сечения.)

– Вероятно, это единственная опера, затрагивающая тему кесарева сечения, – сказал я акушерско-гинекологическому сборищу.

Карл рассказывал всем, что моя девушка сегодня поет леди Макбет, так что я был довольно популярен среди ужинающих в первую смену, и метрдотель сдержал свое обещание отпустить меня пораньше, чтобы я успел к первому акту. Но что-то было не так.

У меня возникло странное впечатление, что зрители никак не могут угомониться – в особенности неотесанные американцы. Одна пара, похоже, была на грани развода – женщина рыдала, и что бы ни говорил ее муж, не могла успокоиться. Думаю, многие из вас поняли, что это была за пятница – 22 ноября 1963 года. В 12:30 по центральноамериканскому времени в президента Кеннеди выстрелили в Далласе. В Вене было на семь часов больше, чем в Техасе, и «Макбет» – к моему удивлению – не начался вовремя. Эсмеральда говорила мне, что в Штаатсопер представления всегда начинают минута в минуту – но не этим вечером.

Я не мог этого знать, но за кулисами был такой же беспорядок, как и в зале. Супруги-американцы, которых я посчитал кандидатами на развод, уже ушли; оба были безутешны. Теперь я видел и других американцев, явно расстроенных. Неожиданно я заметил пустые места. Бедняжка Эсмеральда. Это был ее дебют, но полного зала у нее не будет. (Когда Кеннеди умер, в Далласе был час дня – восемь вечера в Вене.)

Когда занавес просто не поднялся, я начал беспокоиться за Эсмеральду. Может, у нее приступ страха перед сценой? Может, она потеряла голос? Может, Герда Мюле передумала брать выходной? (В программке был вкладыш, объявляющий, что Эсмеральда Солер исполняет роль леди Макбет в пятницу, 22 ноября 1963 года. Я уже решил, что закажу для него рамку; я хотел вручить его Эсмеральде на Рождество.) Все больше американцев раздражали меня своим бормотанием – и все больше уходили, некоторые в слезах. Я решил, что американцы – бескультурные, социально неприспособленные кретины – или просто жалкие обыватели!

Наконец занавес поднялся, и появились ведьмы. Когда на сцену вышли Макбет и Банко (я знал, что последнему вскоре предстоит стать призраком), я подумал, что Макбет староват и жирноват для мужа Эсмеральды – даже для оперы.

Можете себе представить мое изумление, когда в следующей сцене первого акта «Vieni, t’affretta!» запела не Эсмеральда. И не Эсмеральда призывала слуг ада содействовать ей («Or tutti sorgete»). На сцене были Герда Мюле и ее полип. Могу себе представить, как обалдели мои англоговорящие клиенты из «Цуфаль» – включая десятерых гинекологов и акушеров. Вероятно, они думали: «Как это дородное сопрано может быть девушкой нашего молодого и симпатичного официанта?».

Когда леди Макбет мазала кровью спящих стражников, я начал воображать, что Эсмеральду убили за сценой – или с ней произошло еще что-нибудь ужасное.

К концу второго акта рыдала чуть ли не половина зала. Я не мог понять, что их так растрогало – то ли весть об убийстве Банко, то ли его призрак, сидящий за обеденным столом? К тому моменту, как Макбет во второй раз увидел призрак Банко ближе к концу второго акта, я был, наверное, единственным человеком в Венской опере, который не знал, что президент Кеннеди убит. И только в антракте я выяснил, что произошло.

После антракта я остался, чтобы еще раз увидеть ведьм – и того жуткого окровавленного младенца, который говорит Макбету, что «никто из тех, кто женщиной рожден», не способен повредить ему. Я остался до середины четвертого акта, потому что хотел увидеть, как леди Макбет ходит во сне – как Герда Мюле и ее полип поют «Una macchia» (арию о крови, которая до сих пор пятнает руки леди Макбет). Может, я думал, что Эсмеральда выйдет в зал и присоединится ко мне и другим студентам, как обычно, стоящим в конце зала Штаатсопер – но к концу четвертого акта в зале было столько свободных мест, что большинство студентов смогли сесть.

Я не знал, что за кулисами беззвучно вещал телевизор, и Эсмеральда была прикована к экрану; позднее она сказала, что ей не нужен был звук, чтобы понять, что случилось с Джей-Эф-Кеем.

Я не стал ждать конца четвертого и последнего акта. Мне не нужно было видеть, как «Бирнамский лес пошел на Дунсинан», или слышать, как Макдуф сообщает Макбету подробности своего появления на свет. Я побежал по многолюдной Кернтнерштрассе к Вайбурггассе, минуя людей, по лицам которых текли слезы, – и большинство из них не были американцами.

В «Цуфаль» все повара и официанты уставились в маленький черно-белый телевизор на кухне. Я увидел тот же беззвучный обзор событий в Далласе, который, вероятно, смотрела и Эсмеральда.

– Ты пришел раньше, а не позже, – заметил Карл. – Твоя девушка облажалась?

– Она не выступала – пела Герда Мюле, – сообщил ему я.

– Blöde kuh! — воскликнул Карл. – Тупая корова!

(Венские любители оперы, которым до смерти надоела Герда Мюле, начали именовать ее тупой коровой задолго до того, как Эсмеральда назвала ее полипом.)

– Наверное, Эсмеральда слишком расстроилась, чтобы выступать, – скорее всего, разрыдалась за кулисами, – сказал я Карлу. – Она была фанаткой Кеннеди.

– Значит, она все-таки облажалась, – сказал Карл. – Не завидую – тебе теперь жить с последствиями.

Карл предупредил меня, что у нас уже появилась горстка англоговорящих клиентов – очевидно, из числа тех, кто не ходил в оперу.

– И еще новые акушеры и гинекологи, – презрительно заметил Карл. (Он считал, что в мире и так слишком много детей. «Перенаселение – проблема номер один», – не уставал повторять Карл.) – И еще за одним столиком голубые, – сообщил мне Карл. – Только что пришли и уже надрались. Эти точно гомики – вы ведь так их называете?

– Да, и так тоже называем, – сказал я одноглазому метрдотелю.

Гинекологический стол определить было нетрудно – за ним сидело двенадцать человек, восемь мужчин и четыре женщины, все врачи. Поскольку президент Кеннеди был только что убит, я решил, что рассказ о сцене с кесаревым сечением в «Макбете» будет не лучшим началом разговора.

Что до столика голубых – или гомиков, как назвал их Карл, – там сидели четверо мужчин, все пьяные. Одним из них был знаменитый американский поэт и преподаватель Института Лоуренс Аптон.

– Я и не знал, что ты здесь работаешь, юный писатель, – сказал Ларри. – Ты ведь Билл, да?

– Точно, – ответил я.

– Господи, Билл, ужасно выглядишь. Дело в Кеннеди или еще что-то случилось?

– Я был на «Макбете» сегодня, – начал я.

– А, я слышал, что сегодня поет дублерша – вот и пропустил представление, – прервал меня Ларри.

– Да, предполагалось, что будет выступать дублерша, – сказал ему я. – Но она американка, и, должно быть, она была слишком расстроена из-за Кеннеди. Она не вышла – пела Герда Мюле, как обычно.

– Герда великолепная певица, – сказал Ларри. – Наверное, было восхитительно.

– Как по мне, не особенно, – сказал я. – Дублерша – моя девушка, я надеялся увидеть ее в роли леди Макбет. Я слышал, как она поет во сне, – рассказывал я компании пьяных геев. – Ее зовут Эсмеральда Солер, – сказал я гомикам. – Может быть, однажды вы все услышите это имя.

– У тебя есть девушка, – произнес Ларри с тем же насмешливым недоверием, которое он выражал потом на все мои заявления, что я актив.

– Эсмеральда Солер, – повторил я. – Видимо, она была слишком расстроена, чтобы петь.

– Бедняжка, – сказал Ларри. – Не думаю, чтобы дублершам выпадало такое уж изобилие возможностей.

– Вряд ли, – сказал я.

– Я все еще думаю над твоей идеей писательского курса, – сообщил мне Ларри. – Я не исключаю такой возможности, Билл.

Карл сказал, что не завидует мне, ведь после того, как Эсмеральда не спела партию леди Макбет, мне придется «жить с последствиями». Но пока я глядел на Лоуренса Аптона и его голубых дружков, мне неожиданно пришли в голову и другие, не особенно приятные последствия жизни с Эсмеральдой.

После того пятничного «Макбета» Верди немногие англоязычные любители оперы явились в «Цуфаль». Думаю, убийство Кеннеди лишило аппетита большую часть моих соотечественников, которые находились в тот момент в Вене. Гинекологический стол пребывал в унынии; они ушли рано. Только Ларри и гомики засиделись допоздна.

Карл велел мне идти домой.

– Иди отыщи свою девушку – наверное, ей сейчас нелегко, – сказал мне одноглазый метрдотель. Но я знал, что Эсмеральда либо осталась с коллегами по опере, либо уже вернулась в нашу маленькую квартирку на Швиндгассе. Эсмеральда знала, где я работаю; если бы она хотела видеть меня, она знала бы, где меня искать.

 – Гомики и не собираются уходить – они решили тут и помереть, – продолжал Карл. – Похоже, ты знаком с тем красавчиком – который все время говорит.

Я рассказал, кто такой Лоуренс Аптон, и объяснил, что он преподает в Институте, но я у него не учусь.

– Иди домой к девушке, Билл, – повторил Карл.

Но я содрогнулся при мысли о том, чтобы смотреть уже начавшие повторяться репортажи об убийстве Кеннеди по телевизору в хозяйской гостиной; мысли о сварливой собачке удерживали меня в «Цуфаль», где я мог поглядывать на экран маленького черно-белого кухонного телевизора.

– Это смерть американской культуры, – объяснял Ларри трем другим гомикам. – Не могу сказать, чтобы в Соединенных Штатах существовала такая уж культура книг, но Кеннеди давал нам хоть какую-то надежду обзавестись культурой писателей. Чего стоит Фрост со своим стихотворением на инаугурации. Неплохой выбор; у Кеннеди по крайней мере был вкус. И сколько теперь пройдет, прежде чем у нас появится еще один президент, обладающий хоть каким-то вкусом?

Ну да, понимаю – я представил вам Ларри с не самой приятной стороны. Но этим он и был удивителен: он говорил правду, не принимая во внимания «чувства» окружающих в эту минуту.

Слова Ларри могли бы вызвать у кого-то новый приступ скорби по убитому президенту – или, напротив, заставить слушателя ощутить себя жертвой кораблекрушения на чуждом берегу, омываемом волнами патриотизма. Ларри было все равно; если он считал что-то правдой, он говорил это вслух. Но прямота Ларри не отталкивала меня.

Однако где-то в середине речи Ларри в ресторан вошла Эсмеральда. Она говорила мне, что не может есть перед выступлением, так что я знал, что она еще не ела, – зато она выпила белого вина – не лучшая мысль, на пустой-то желудок. Сначала Эсмеральда села у барной стойки, заливаясь слезами; Карл быстро препроводил ее на кухню, где она уселась на табурет перед телевизором. Карл налил ей бокал белого вина, а потом сообщил мне, что она на кухне; я не заметил Эсмеральду у бара, потому что в этот момент открывал еще одну бутылку красного вина для компании Ларри.

– Твоя девушка пришла – отведи ее лучше домой, – сказал мне Карл. – Она на кухне.

Ларри неплохо владел немецким; он понял, что сказал мне Карл.

– Билл, это твоя дублерша сопрано? – спросил меня Ларри. – Посади ее к нам, мы ее развеселим! – предложил он. (Я в этом весьма сомневался; я был уверен, что разговор о смерти американской культуры не развеселит Эсмеральду.)

Так Ларри все-таки увидел Эсмеральду – когда мы с ней шли к дверям ресторана.

– Оставь гомиков на меня, – сказал Карл. – Я разделю с тобой чаевые. Отведи девушку домой, Билл.

– Меня, кажется, вырвет, если я буду и дальше смотреть телевизор, – сказала мне Эсмеральда. Она слегка покачивалась на табурете. Я знал, что ее, скорее всего, вырвет в любом случае – из-за белого вина. Нам предстояло пройти всю Рингштрассе до Швиндгассе – со стороны мы, вероятно, будем смотреться несуразно, но я надеялся, что прогулка пойдет ей на пользу.

– Необыкновенно хорошенькая леди Макбет, – услышал я слова Ларри, когда выводил Эсмеральду из ресторана. – Я все еще думаю насчет того курса, юный писатель! – крикнул мне Ларри, когда мы выходили.

– Кажется, меня все-таки вырвет, – как раз говорила мне Эсмеральда.

Было уже поздно, когда мы добрались до Швиндгассе. Эсмеральду вырвало, когда мы пересекали Карлсплац, но когда мы дошли до квартиры, она сказала, что чувствует себя получше. Хозяйка и ее сварливая собачка уже легли спать; свет в гостиной не горел, и телевизор был выключен – а может, все они, вместе с телевизором, были так же мертвы, как Джей-Эф-Кей.

– Только не Верди, – сказала Эсмеральда, увидев, что я с задумчивым видом стою у граммофона.

Я выбрал Джоан Сазерленд в ее «знаковой роли»; я знал, как Эсмеральда любит «Лючию ди Ламмермур» – эту пластинку я и поставил, негромко.

– Билли, сегодня у тебя счастливая ночь – и у меня тоже. У меня тоже никогда не было вагинального секса. И не важно, если я и забеременею. Если дублерша запорола свой выход, на этом все – можно ставить точку, – сказала Эсмеральда; она умылась и почистила зубы, но кажется, была еще немного пьяна.

– Не сходи с ума, – сказал я ей. – Важно, что ты можешь забеременеть. У тебя будет еще много шансов, Эсмеральда.

– Слушай, ты хочешь попробовать или нет? – спросила меня Эсмеральда. – Я хочу попробовать в вагину, Билли, – я прошу тебя, господи ты боже мой! Я хочу знать, каково это!

– А-а.

Конечно, я надел презерватив; я надел бы и два, если бы она попросила. (Она точно была еще немного пьяна – тут не было никаких сомнений.)

Так это и произошло. В ту ночь, когда умер наш президент, я впервые занялся вагинальным сексом – и мне правда, правда понравилось. Кажется, как раз во время сцены безумия Лючии у Эсмеральды случился очень громкий оргазм; честно говоря, я так и не понял, кто из них двоих взял ми-бемоль: Джоан Сазерленд или Эсмеральда. В этот раз мои уши не были защищены; я едва расслышал лай хозяйкиной собачки – так звенело у меня в ушах.