Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то – должно быть, сам Киттредж, – вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери. Фотография была смешной, но мы с Элейн не рассмеялись.

Дело в том, что лицо Киттреджа подходило к женскому телу, к женской одежде, а лицо миссис Киттредж совсем не смотрелось нелепо на теле Киттреджа в борцовском трико.

– По-моему, возможно, – сказал я Элейн, – что это миссис Киттредж поменяла лица на фотографии.

(На самом деле я так не думал, но все равно сказал.)

– Нет, – ровно сказала Элейн. – Только Киттредж мог это сделать. У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора.

– Как скажешь, – сказал я своей дорогой подруге. (Как я уже вам говорил, я не собирался оспаривать знания о миссис Киттредж, которыми обладала Элейн. Как бы я мог это сделать?)

– Лучше начинай обрабатывать Джерри и найди этот ежегодник, Билли, – сказала мне Элейн.

Я занялся этим на семейном рождественском ужине – когда тетя Мюриэл, дядя Боб и Джерри, а также мы с мамой и Ричардом Эбботтом собрались в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит. Бабушка Виктория вечно разводила суету вокруг обязательно «традиционного» рождественского ужина.

По семейной традиции, за рождественским столом к нам неизменно присоединялись и Боркманы. Кажется, Рождество было одним из немногих дней в году, когда мне доводилось видеть миссис Боркман. По настоянию бабушки Виктории все мы называли ее именно «миссис» Боркман; я так и не узнал ее имени. Под словом «все» я имею в виду не только детей. Как ни странно, тетя Мюриэл и моя мать тоже обращались к миссис Боркман по фамилии – и так же поступали дядя Боб и Ричард Эбботт, когда заговаривали с предполагаемой «ибсеновской женщиной», на которой женился Нильс. (Она пока не ушла от Нильса и не выстрелила себе в висок, но мы полагали, что Нильс Боркман никогда не женился бы на неибсеновской женщине, и потому нас не удивило бы, если бы миссис Боркман вдруг совершила что-нибудь ужасное.)

У Боркманов не было детей, из чего тетя Мюриэл и бабушка Виктория делали вывод, что в их отношениях что-то неладно (или действительно кроется какая-то ужасная тайна).

 – Едрить твою мать! – сказала мне Джерри в то Рождество 1960 года. – Разве нельзя предположить, что Нильс и его жена просто слишком депрессивные, чтобы заводить детей? Меня мысль о детях вгоняет в жуткую тоску, а я не суицидница и не норвежка!

На этой радостной ноте я решил поведать Джерри о таинственной пропаже «Совы» за 1940-й год, которую – согласно картотеке мистера Локли – взял из библиотеки академии дядя Боб.

– Не знаю, зачем твой отец держит его у себя, – сказал я Джерри. – Но мне нужно его заполучить.

– А что в нем? – спросила меня Джерри.

– Некоторые члены нашего замечательного семейства не хотят, чтобы я увидел, что в нем, – сообщил я Джерри.

– Не парься, найду я этот сраный ежегодник. Мне самой до смерти охота узнать, что там в нем, – сказала Джерри.

– Возможно, это что-то очень деликатного свойства, – сказал я ей.

– Ха! – гаркнула Джерри. – Уж если я до чего доберусь, долго оно «деликатным» не останется!

Когда я передал Элейн ее слова, моя дорогая подруга заметила:

– От одной мысли о сексе с Джерри меня начинает тошнить.

И меня, едва не ответил я. Но произнес я другое. Я полагал, что мой сексуальный прогноз туманен; я был совершенно не уверен в своем сексуальном будущем.

– Сексуальное влечение – довольно избирательная штука, – сказал я Элейн. – И обычно определенная, так ведь?

– Пожалуй, – ответила Элейн. – Ты к чему ведешь?

– К тому, что раньше мое сексуальное влечение было довольно избирательным – и определенным, – сказал я Элейн. – Но, похоже, оно меняется. Например, твоя грудь – она мне нравится именно потому, что она твоя, а не просто потому, что она маленькая. Эти темные участки, – попытался объяснить я.

– Ареолы, – сказала Элейн.

– Да, мне они ужасно нравятся. И еще целовать тебя – это мне тоже очень нравится.

– Господи – и ты теперь решил мне об этом сообщить, Билли! – воскликнула Элейн.

– Я только сейчас это понял – я меняюсь, Элейн, но совсем не уверен, в какую сторону, – сказа я ей. – Кстати, не дашь ли ты мне один из своих лифчиков – тот мама разрезала на куски.

– Да ладно? – поразилась Элейн.

– Может, какой-нибудь, из которого ты уже выросла или он просто тебе надоел, – сказал я.

– Моя дурацкая грудь выросла совсем чуть-чуть, даже когда я была беременна, – сказала она мне. – Теперь, кажется, она и вовсе перестала расти. Можешь взять столько моих лифчиков, сколько захочешь, Билли, – сказала Элейн.

Однажды вечером, уже после Рождества, мы сидели у меня в спальне – разумеется, с открытой дверью. Наши родители отправились в кино в Эзра-Фоллс; нам предложили присоединиться, но мы отказались. Элейн только начала целовать меня, а я ласкал ее груди – я даже высвободил одну из них из лифчика, – когда кто-то забарабанил в дверь квартиры.

– Билли, открывай долбаную дверь! – орала моя кузина Джерри. – Я знаю, что твои уехали в кино вместе с Хедли – мои придурочные предки тоже с ними поехали!

– Господи, эта ужасная девчонка, – прошептала Элейн. – Спорим, она достала ежегодник.

Джерри не понадобилось много времени, чтобы отыскать «Сову». Пускай из библиотеки академии ее взял дядя Боб, но Джерри нашла ежегодник под кроватью с той стороны, где спала ее мать. Несомненно, это была идея тети Мюриэл – убрать ежегодник этого выпуска подальше с моих глаз, или, может, тетя с мамой вместе додумались до этого. Дядя Боб просто сделал то, что ему велели женщины из рода Уинтропов; если верить мисс Фрост, дядя Боб был слюнтяем еще до того, как его загнали под каблук.

– Не знаю, с чего столько шума, – сказала Джерри, вручая мне ежегодник. – Ну да, это выпуск твоего сбежавшего отца – ну и, блядь, что?

– Мой отец учился в Фейворит-Ривер? – спросил я Джерри. Я знал, что в пятнадцать лет Уильям Фрэнсис Дин был парнем из Гарварда, но никто не говорил мне, что до того он учился в академии.

– Так он, наверное, познакомился с мамой здесь, в Ферст-Систер! – сказал я.

– Ну и, блядь, что? – повторила Джерри. – Какая разница, где они встретились?

Но моя мама была старше отца; это означало, что Уильям Фрэнсис Дин был еще моложе, чем я думал, когда они встретились впервые. Если он закончил Фейворит-Ривер в 1940 году – и ему было всего пятнадцать, когда он начал учиться в Гарварде осенью того же года, – то ему могло быть всего двенадцать или тринадцать лет, когда они встретились. Может, он не достиг даже полового созревания.

– Ну и, блядь, что? – снова сказала Джерри. Очевидно, она не изучила ежегодник во всех подробностях и не заглянула в более ранние выпуски (за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый), где могли найтись фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в возрасте всего двенадцати, тринадцати и четырнадцати лет. Как я мог проглядеть его? Если в сороковом году он был в выпускном классе, значит, он поступил в академию осенью 1936-го – когда ему было всего одиннадцать!

Что, если мама знала его, когда он был одиннадцатилетним мальчишкой? Их «романтика» могла кардинально отличаться от той, что я себе воображал.

– Ты заметила в нем что-нибудь от женолюбца? – спросил я Джерри, пока Элейн быстро перелистывала страницы с портретами выпускников.

– Кто сказал, что он женолюбец? – спросила Джерри в ответ.

– Я думал, это ты и сказала, – ответил я. – Или, может, это я от твоей мамы что-то такое услышал.

 – Не припомню слова женолюбец, – сказала мне Джерри. – Я слышала только, что он был типа женоподобный.

– Женоподобный, – повторил я.

– Господи, эта твоя привычка повторять, Билли. Пора уже с ней завязывать, – сказала Элейн.

– Не был он женоподобным! – возмущенно сказал я. – Он был женолюбцем – мама его застала, когда он с кем-то целовался!

– Ага, может, с другим парнем, – сказала кузина Джерри. – По крайней мере, я так слышала, и как по мне, он точно похож на петушка.

– На петушка! – вскричал я.

– Мой папа говорил, что по твоему отцу за километр было видно, что он гей.

– За километр, – повторил я.

– Господи боже, Билли, хватит, прошу тебя! – сказала Элейн.

А вот и он: Уильям Фрэнсис Дин, самый хорошенький из всех мальчишек, что я видел; он сошел бы за девочку, и с куда меньшими усилиями, чем мисс Фрост вложила в свое преображение. Легко было понять, почему я пропустил его в предыдущих выпусках. Уильям Фрэнсис Дин был похож на меня; его черты были мне так знакомы, что я, видимо, толком его и не заметил. Выбор колледжа или университета: «Гарвард». Предполагаемая специальность: «исполнитель».

– Исполнитель, – повторил я. (Мы с Элейн еще не успели посмотреть другие фотографии; мы видели пока только фото крупным планом.)

Прозвище Уильяма Фрэнсиса Дина было «Фрэнни».

– Фрэнни, – повторил я.

– Слушай, Билли, я думала, ты знаешь, – сказала Джерри. – Папа всегда говорил, что это двойной удар.

– Что? — спросил я.

– Ну, что из тебя точно получится гей, – объяснила мне Джерри. – У тебя гены дедушки Гарри с материнской стороны, а с отцовской – да ты глянь на него! – сказала она, указывая на фотографию красавчика из выпуска 1940-го года. – С отцовской стороны твоего сраного генофонда у тебя голубой, как яйца дрозда, Фрэнни Дин! Вот это двойной долбаный удар. Неудивительно, что дедушка Гарри обожал этого парня.

– Голубой, как яйца дрозда, – повторил я.

Я начал читать краткую биографию Уильяма Фрэнсиса Дина. «Клуб драмы (4)». Я почти не сомневался, что Фрэнни играл исключительно женские роли – и мне не терпелось увидеть эти фотографии. «Борцовская команда, менеджер (4)». Разумеется, борцом он не был – просто менеджером, тем парнем, который следит, чтобы у борцов хватало воды и апельсинов и всегда было поблизости ведерко, чтобы сплевывать, а еще подает и забирает полотенца.

– С генетической точки зрения, Билли, тебя просто подставили, – говорила Джерри. – Мой папа, конечно, небольшого ума человек, но тебе сдали не ту карту, это уж точно.

– Господи, Джерри, – хватит уже, – сказала Элейн. – Будь добра, просто оставь нас.

– Дураку ясно, что вы тут обжимались, Элейн, – сказала ей Джерри. – У тебя такие маленькие сиськи – одна из них выпала из лифчика, а ты и не замечаешь.

– Я обожаю грудь Элейн, – сказал я своей кузине. – А ты иди на хер, Джерри. Почему ты ничего мне не рассказала?

– Да я думала, ты знаешь, придурок! – закричала Джерри. – Черт, Билли, да как ты мог не знать? Это же очевидно, мать твою! Как ты мог быть таким педиком и не знать?

– Это нечестно, Джерри! – заорала на нее Элейн, но Джерри уже исчезла. Она оставила дверь в коридор нараспашку. Нас с Элейн это не смутило; мы ушли вскоре после Джерри. Мы хотели успеть в библиотеку академии, пока она была еще открыта; мы собирались отыскать все фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина, которые сможем, в тех выпусках, где я их пропустил.

Теперь я знал, где искать: Фрэнни Дин будет самой хорошенькой девочкой на фотографиях Клуба драмы в «Совах» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы; он будет самым женственным мальчиком на фотографиях борцовской команды и не будет одет в борцовское трико. (На нем будет пиджак и галстук, обычная форма менеджера команды в те годы.)

Прежде чем отправиться в комнату с ежегодниками, мы занесли «Сову» за сороковой год на пятый этаж Бэнкрофт-холла и спрятали в спальне Элейн. Родители не роются в ее вещах, сказала мне Элейн. Она уже поймала их за этим вскоре после возвращения из поездки в Европу с миссис Киттредж. Элейн подозревала, что они пытаются узнать, не занимается ли она сексом с кем-нибудь еще.

После этого Элейн разложила по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли сочли это за знак того, что Элейн спит одновременно с добрым десятком парней, но, скорее всего, миссис Хедли была умнее. Марта Хедли, вероятно, поняла, что это изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)

«Сова» за сороковой год была в безопасности в спальне Элейн Хедли – раз уж у меня ее оставить было нельзя. Мы с Элейн могли отыскать все фотографии Фрэнни Дина в том ежегоднике, но мы оба решили сначала посмотреть снимки более юного Уильяма Фрэнсиса Дина. И тогда за оставшиеся дни рождественских каникул мы постараемся узнать все, что сможем, о выпуске академии Фейворит-Ривер 1940 года.

Во время того рождественского ужина, когда я попросил Джерри достать мне «Сову» за сороковой год, Нильс Боркман улучил момент, когда мы ненадолго остались одни, чтобы поверить мне секрет.

– Твоя подруга-библиотекарша – они несправедливо ее остудили, Билл! – хрипло прошептал мне Боркман.

– Осудили ее, да, – поправил я.

– Все они стиральные сексотипы! – воскликнул Боркман.

– Сексуальные стереотипы? – переспросил я.

– Да, я так и сказал! – заявил норвежский драматург. – Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, – прошептал мне наш режиссер. – Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену – эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще чего-нибудь сделают!

– Прекрасные роли в чем? — спросил я.

– Это американский Ибсен! – воскликнул Нильс Боркман. – Это новый Ибсен, с задворок вашего американского юга!

– Кто? — спросил я.

– Теннесси Уильямс – самый крупный драматург после Ибсена, – благоговейно произнес Боркман.

– А что за пьеса? – спросил я.

– «Лето и дым», – ответил Боркман, весь дрожа. – Внутри подавленной героини тлеет новая женщина.

– Понятно, – сказал я. – Это была бы роль для мисс Фрост?

– Из мисс Фрост вышла бы идеальная Альма! – вскричал Нильс.

– Но теперь… – начал я. Боркман перебил меня:

– Но теперь у меня нет выбора – либо миссис Фримонт на роль Альмы, либо вообще никого, – мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.

– Я думаю, подавленную женщину Мюриэл может изобразить, – попытался ободрить я Нильса.

– Но Мюриэл не тлеет, Билл, – прошептал он в ответ.

– Это точно, – согласился я. – А какая у меня была бы роль?

– Роль все еще за тобой, если захочешь, – сказал Нильс. – Это маленькая роль – она не помешает твоему задашнему доманию.

– Моему домашнему заданию, – поправил я его.

– Да – я так и сказал! – снова заявил норвежец. – Ты будешь играть коммивояжера, молодого парня. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.

– То есть флиртую с тетей Мюриэл, – сказал я пылкому режиссеру.

 – Но не на сцене – не волнуйся! – воскликнул Боркман. – Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.

Я был уверен, что Нильс Боркман не имел в виду «стайную» сексуальную активность – даже вне сцены.

– Тайная сексуальная активность? – переспросил я.

– Да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! – взволнованно заверил меня Боркман. – Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.

– Так неприлично, ты имеешь в виду? – спросил я.

– Неприлично и символично! – воскликнул Боркман. – Но с Мюриэл нам остается только неприлично – если ты понимаешь, о чем я.

– Пожалуй, надо бы для начала хотя бы прочитать пьесу – я даже не знаю, как зовут моего персонажа, – сказал я.

– Я принес тебе экземпляр, – прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной – страницы выпадали, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую книжку до дыр в буквальном смысле. – Тебя будут звать Арчи Крамер, Билл, – проинформировал меня Боркман. – Юный коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!

– Без головного убора, – поправил я. – И что же я продаю?

– Туфли, – сообщил мне Нильс. – В конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино – и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!

– А именно? – спросил его я.

– Такси! – заорал Боркман.

Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эбботт впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».

– Тебе нужно такси, Нильс? – спросил дедушка Гарри старого друга. – Ты разве не на машине приехал?

– Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, – объяснил Нильс.

– Толковали о делах, Нильс, – сказал дедушка Гарри.

– А какая будет роль у дедушки Гарри? – спросил я норвежского любителя драмы.

– Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, – сказал дедушка.

– Я как раз собирался! – воскликнул Боркман. – Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, – сообщил мне наш коварный режиссер.

– Если ты в деле, то и я в деле, – сказал я дедушке Гарри.

Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой – и моим последним выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эбботта и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» – и это будет последний случай, когда маме представится возможность мне суфлировать.

Мне уже нравилась эта идея – еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс приводит эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, меня повсюду поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, знает ли Киттредж немецкий оригинал этой строчки.

– Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, – сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.

Позже я ухитрился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эбботта на роли Альмы и Джона.

– Не волнуйся, Билл, – сказал Боркман. – Мюриэл и Ричард у меня в резервации.

– У тебя в резерве, да, – сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.

Той рождественской ночью, когда мы с Элейн бежали по опустевшему кампусу Фейворит-Ривер к библиотеке, мы увидели следы лыж, пересекающие двор. (На трассе для кросса и других спортивных площадках академии хорошо было охотиться на оленей, когда ученики разъезжались по домам на рождественские каникулы.)

Я не думал, что мистер Локли будет сидеть в библиотеке в каникулы, но он там был – как будто в обыкновенный будний вечер; а может, предполагаемому «непрактикующему гомосексуалу» (как называли мистера Локли за глаза) было нечем больше заняться.

– Дяде Бобу так и не удалось найти «Сову» за сороковой год, да? – спросил я его.

– Мистер Фримонт считает, что вернул ее, но он не вернул – насколько мне известно, – чопорно ответил мистер Локли.

– Тогда я ему еще напомню, – сказал я.

– Будь так добр, Билли, – сурово сказал мистер Локли. – Мистер Фримонт нечастый гость в библиотеке.

– Это уж наверняка, – сказал я, улыбаясь.

Мистер Локли не улыбнулся в ответ – он не собирался улыбаться Элейн, это уж точно. Он был одиноким немолодым мужчиной; следующие два десятилетия, за которые большинство мужских интернатов в Новой Англии (если не все) перейдут наконец-то на совместное обучение, не вызовут у него особого восторга.

Знаю, знаю – есть еще твердолобые консерваторы, которые продолжают уверять, что однополое образование было более строгим или меньше отвлекало от учебы, а совместное обучение имеет свою цену – утрату «чистоты», как вопиют мистеры Локли по всему миру. (Обычно под этим они имеют в виду меньшую сосредоточенность на «академических дисциплинах».)

Тем рождественским вечером все, что смог выжать из себя мистер Локли в адрес Элейн, – максимально сдержанный поклон. Как будто неслышно произнес: «Добрый вечер, залетевшая преподавательская дочка. И как тебе теперь живется, вонючая маленькая шлюшка?».

Но мы с Элейн занялись своим делом, не обращая внимания на мистера Локли. Мы остались одни в комнате с ежегодниками – да и во всей библиотеке мы были единственными посетителями. Старые выпуски «Совы» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы захватили наше внимание, и вскоре мы обнаружили на их страницах немало удивительного.

В «Сове» за тридцать седьмой год Уильям Фрэнсис Дин был маленьким улыбающимся мальчиком – тогда ему было двенадцать лет. Очаровательный, похожий на эльфа менеджер борцовской команды 1936/37 учебного года; единственная, кроме этой, фотография Фрэнни Дина, которую нам удалось отыскать, запечатлела самую хорошенькую девочку в Клубе драмы – до моего рождения оставалось каких-нибудь пять лет.

Если Фрэнни Дин и встретил Мэри Маршалл в тридцать седьмом году, в «Сове» за этот год никаких свидетельств этому не нашлось – как и в выпусках тридцать восьмого и тридцать девятого; за эти годы менеджер борцовской команды совсем немного прибавил в росте, но, похоже, немало в самоуверенности.

На сцене Клуба драмы, как отметили мы с Элейн, будущий парень из Гарварда, выбравший карьеру «исполнителя», превратился в соблазнительную роковую женщину.

– А он был красивым, правда? – спросил я Элейн.

– Он похож на тебя, Билли, – красивый, но какой-то особенный, – сказала Элейн.

– Он уже должен был встречаться с моей матерью, – сказал я, когда мы, закончив с просмотром ежегодников, спешили обратно в Бэнкрофт-холл. (Моему папе было пятнадцать, когда маме было девятнадцать!)

– Думаешь, «встречаться» – это подходящее слово? – спросила Элейн.

– Что ты хочешь сказать? – спросил я ее.

– Билли, тебе нужно поговорить со своим дедушкой – если сможешь застать его одного, – сказала мне Элейн.

– Я бы сначала попробовал поговорить с дядей Бобом, если смогу застать его одного. Боб не такой сообразительный, как дедушка Гарри, – сказал я.

– Есть идея! – неожиданно сказала Элейн. – Поговори сначала с ответственным за прием, но скажи ему, что ты уже говорил с дедушкой Гарри – и что тот рассказал тебе все, что знал.

– Боб не такой тупой, – сказал я Элейн.

– Очень даже такой, – сказала она.

Мы провели еще час вдвоем в спальне Элейн, прежде чем мистер и миссис Хедли вернулись домой из кинотеатра в Эзра-Фоллс. Поскольку стояли рождественские праздники, мы решили, что супруги Хедли вместе с мамой и Ричардом, а также тетей Мюриэл и дядей Бобом, зайдут куда-нибудь выпить после фильма – и не ошиблись.

Нам с лихвой хватило времени, чтобы пролистать «Сову» за сороковой год и просмотреть все фотографии голубого, как майское небо, Фрэнни Дина – самого хорошенького мальчика в выпуске. Уильям Фрэнсис Дин был сногсшибательной красоткой на фотографиях Клуба драмы и вот – наконец-то дойдя до выпускного бала – мы с Элейн обнаружили тот снимок, который искали с таким энтузиазмом. Малыш Фрэнни обнимал мою маму, Мэри Маршалл, покачиваясь с ней в медленном танце. С нескрываемым неодобрением за ними наблюдала старшая сестрица Мюриэл. Ох уж эти девицы Уинтроп – «эти женщины из рода Уинтропов», как назвала мою маму и тетю Мюриэл мисс Фрост, по девичьей фамилии бабушки Виктории. (Если говорить о том, у кого в семействе Маршаллов были яйца, они явно передавались по линии Уинтропов.)

Мне не пришлось долго ждать, чтобы подловить дядю Боба. На следующий же день в академию приехал очередной будущий ученик со своими родителями; дядя Боб позвонил и спросил, нет ли у меня настроения устроить им экскурсию по академии.

После окончания экскурсии я нашел дядю Боба в кабинете одного; во время рождественских каникул секретарши не всегда бывали на работе

– Что такое, Билли? – спросил меня дядя Боб.

– Кажется, ты забыл, что вообще-то вернул «Сову» за сороковой год в библиотеку, – начал я.

– Вернул? – переспросил дядя Боб. Я видел, что он мучительно соображает, как будет объясняться с Мюриэл.

– Не сама же она объявилась в комнате с ежегодниками, – сказал я. – К тому же дедушка Гарри мне все рассказал о Фрэнни Дине и о том, каким красавчиком он был. Но я пока не понимаю, как у них все началось с мамой – ну то есть когда и почему. Как так вообще получилось?

– Фрэнни был неплохим парнем, – поспешно сказал дядя Боб. – Он был просто малость голубоват, если ты понимаешь, о чем я.

Я слышал это выражение – разумеется, от Киттреджа, – но сказал только:

– Почему моя мама вообще в него влюбилась? Как все началось?

– Он был совсем мальчишкой, когда встретился с твоей матерью – она была на четыре года старше, а в таком возрасте это большая разница, Билли, – сказал дядя Боб. – Твоя мама увидела его в одной постановке – в роли девочки, конечно же. А потом он сделал ей комплимент по поводу одежды.

– Одежды, – повторил я.

– Очевидно, ему нравилась женская одежда – то есть нравилось ее примерять, Билли, – сказал дядя Боб.

– А-а.

– Твоя бабушка застала их в спальне твоей мамы – однажды вечером, когда твоя мама вернулась из школы в Эзра-Фоллс. Фрэнни Дин с твоей мамой примеряли ее платья. Детская игра, но твоя тетя Мюриэл говорила мне, что Фрэнни и ее наряды примерял. И вот внезапно Мэри влюбилась в него, но к тому времени Фрэнни, должно быть, уже знал, что его больше привлекают мальчики. Ему искренне нравилась твоя мама, Билли, но в основном ему нравилась ее одежда.

– И все же она как-то забеременела, – заметил я. – Невозможно забеременеть, если кто-то трахнул твою одежду!

– Сам подумай, Билли, они же то и дело одевались и раздевались, – сказал дядя Боб. – Наверное, они часто оставались в одном белье – ну ты понимаешь.

– Мне трудно это представить, – сказал я ему.

– Твой дедушка был без ума от Фрэнни Дина – я думаю, Гарри верил, что из этого может что-нибудь получиться, – сказал дядя Боб. – Не забывай, твоя мама всегда была немного незрелой.

– Немного туповатой, ты это хочешь сказать? – перебил я его.

– Пока Фрэнни был еще мальчишкой, мне кажется, твоя мама вроде как им командовала – понимаешь, Билли, она вроде как верховодила.

– Но потом Фрэнни вырос, – сказал я.

– А ведь был еще тот парень, с которым Фрэнни познакомился в армии, а потом они встретились снова, – начал дядя Боб.

– Так это все-таки ты рассказал мне ту историю, да, дядя Боб? – спросил я. – Помнишь, про прыгуна по унитазам на корабле – того, который уронил «Госпожу Бовари» и проехался по всем унитазам. Потом они еще встретились в метро. Тот парень вошел в вагон на Кендалл-сквер и вышел на Централ-сквер, и он еще сказал папе: «Привет, я Бовари. Помнишь меня?» – я об этом парне. Ты мне про него рассказал, да, дядя Боб?

– Нет, Билли, не я, – сказал дядя Боб. – Твой папа сам рассказал тебе эту историю, и тот парень не сошел на Централ-Сквер, он остался в вагоне. Билли, твой отец и тот парень были парой. Может, они и сейчас пара, кто его знает, – сказал он мне. – Я думал, твой дедушка тебе все рассказал, – добавил он подозрительно.

– Похоже, нужно будет его еще порасспросить, – сказал я дяде Бобу.

Ответственный за прием учеников печально уставился в пол кабинета.

– Экскурсия прошла нормально? – спросил он немного рассеянно. – Как тебе этот мальчик, внушает надежду?

Конечно, и сам потенциальный ученик, и его родители выветрились у меня из памяти.

– Спасибо за все, дядя Боб, – сказал я; он мне правда нравился, и одновременно я жалел его. – По-моему, ты парень что надо! – крикнул я ему, выбегая из кабинета.

Я знал, где искать дедушку Гарри; был рабочий день, значит, дед не дома, не под каблуком у бабушки Виктории. У Гарри Маршалла не было рождественских каникул. Я знал, что дед где-то на лесопилке или на складе, и вскоре разыскал его.

Я сообщил ему, что нашел своего отца в ежегоднике Фейворит-Ривер; я сказал, что дядя Боб выложил все, что знал о голубом, как незабудка, Фрэнни Дине, изящном мальчике, который примерял одежду моей матери – и даже одежду тети Мюриэл!

Но что там насчет того, будто бы папа навестил меня – когда я болел скарлатиной? И как папа мог рассказать мне ту свою историю о солдате, которого встретил в гальюне во время зимнего атлантического шторма? Транспортный корабль только что вышел в открытое море на пути из Хэмптон-Роудс, Вирджиния, в Италию, когда мой папа свел знакомство с прыгуном по унитазам, читавшим «Госпожу Бовари».

– Кто, черт возьми, был этот парень? – спросил я дедушку Гарри.

– Тот самый кое-кто, с которым целовался Фрэнни, когда их увидела твоя мама, – сказал мне дед. – У тебя была скарлатина, Билл. Твой папа узнал, что ты болен, и захотел тебя навестить. Зная Фрэнни, могу предположить, что он хотел заодно взглянуть на Ричарда Эбботта, – сказал дедушка Гарри. – Фрэнни просто хотел убедиться, что ты в надежных руках, так я думаю. Фрэнни не был плохим парнем, Билл, – он просто был не совсем парнем!

– И никто мне ничего не сказал, – выговорил я.

– Э-э, ну, не думаю, чтобы кто-то из нас этим гордился, Билл! – воскликнул дедушка Гарри. – Наверное, так просто иногда бывает. Твоей маме эта история причинила немало огорчений. Бедняжка Мэри никогда не понимала, в чем тут штука с этим переодеванием – по-моему, она думала, что Фрэнни просто перерастет эту привычку.

– А тот парень с «Госпожой Бовари»? – спросил я дедушку.

– Э-э, ну, жизнь порой сводит нас с разными людьми, Билл, – сказал дедушка Гарри. – Большинство из них просто случайные прохожие, но однажды ты встречаешь любовь всей жизни, и это совсем другое дело – понимаешь?

Мне оставалось увидеться с мисс Фрост всего только два раза. Я не знал о том, как может отозваться встреча с «любовью всей жизни» – тогда еще не знал.

Глава 10. Один прием

В предпоследний раз я увидел мисс Фрост на борцовском состязании, проходившем в академии Фейворит-Ривер в январе 1961 года. Это был первый домашний матч сезона; мы пошли на него вместе с Томом Аткинсом. Зал для борьбы – когда-то единственный спортзал в академии – находился в старом кирпичном здании, соединявшемся с новым, более современным и просторным спортзалом посредством закрытого, но не отапливаемого бетонного коридора.

Старый спортзал по периметру огибала нависающая беговая дорожка; на поворотах она была слегка скошена внутрь. Зрители рассаживались на дощатой дорожке, облокачиваясь на железные перила. В ту субботу мы с Томом Аткинсом тоже устроились на ней и смотрели вниз, на борцов под нами.

Мат, судейский стол и две скамьи для команд занимали большую часть пола. У стены стояла секция трибун, не больше чем в дюжину рядов. Среди учеников скамейки на трибуне считались местами для «престарелых». Там сидели преподаватели и родители. Некоторые горожане также приходили посмотреть на состязания, и они тоже занимали места на трибуне. В тот день, когда мы с Элейн наблюдали за миссис Киттредж, она сидела на этой трибуне – а мы с Элейн разглядывали ее с высоты беговой дорожки.