Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Взглянув на вид из этого бомжатника на восьмом этаже – унылые крыши Гири-стрит и кроваво-красную вертикальную вывеску отеля «Адажио» (неоновое слово «отель» перегорело еще до того, как мы приехали в Сан-Франциско), – мы с Элейн поняли, почему эта квартира была такой дешевой. Ее следовало бы сдавать бесплатно!

Но смерть от СПИДа Тома и Сью Аткинс поразила нас, и мы не могли вынести того, что сделала с собой миссис Делакорт, – и я никогда прежде не слышал о том, что такая медленная смерть была нередким выбором родных и близких тех, кто умирал от СПИДа, особенно (как с таким знающим видом сообщил нам Ларри) распространенным среди одиноких матерей, потерявших единственных детей. Но, как справедливо сказал тот же Ларри, как бы мог я узнать о чем-то подобном? (Он был прав, я не был в теме.)

– Вы хотите попробовать жить вместе в Сан-Франциско, – сказал Ларри нам с Элейн, как будто мы были сбежавшими из дома детишками. – Боже, не слишком ли поздно играть во влюбленных голубков? – (Мне показалось, что Элейн сейчас его ударит.) – И скажите, умоляю, что заставило вас выбрать Сан-Франциско? Вы что, прослышали, будто там нет умирающих геев? Может, всем нам пора переехать в Сан-Франциско!

– Иди ты на хер, Ларри, – сказала Элейн.

– Дорогой Билл, – сказал Ларри, не обращая на нее внимания. – Нельзя сбежать от чумы – если это твоя чума. И не говори мне, будто СПИД, на твой вкус, чересчур вульгарен! Ты посмотри только на то, что ты пишешь, Билл: перебор – твое второе имя!

– Ты меня многому научил, – просто сказал ему я. – Я не перестал любить тебя, Ларри, только потому, что больше не сплю с тобой. Я все еще люблю тебя.

– И снова перебор, Билл, – сказал Ларри; он так и не смог (или не захотел) взглянуть на Элейн, а я знал, как он любит ее и ее книги.

– Я никогда ни с кем не была так близка, как с этой ужасной женщиной, – сказала мне Элейн о миссис Киттредж. – И никогда ни с кем не буду так близка.

– Насколько близка? – спросил я ее; она не ответила.

– Это его мать меня отметила! – воскликнула Элейн, говоря о вышеупомянутой ужасной женщине. – Это ее я никогда не забуду!

– Как она тебя отметила? – спросил я, но она расплакалась, и мы выполнили свой ритуал адажио: просто молча обнялись – нежно, плавно, не спеша. Так мы и жили в Сан-Франциско, почти весь 1985 год.

Многие покинули свои дома в разгар эпидемии СПИДа; многие из нас переехали, надеясь, что где-то в другом месте будет лучше – но лучше не стало. Что ж, стоило хотя бы попробовать; по крайней мере, попытка совместной жизни не повредила ни мне, ни Элейн – просто у нас не получилось быть любовниками. «Если бы это могло сработать, – сказала нам Марта Хедли, но только после завершения нашего эксперимента, – то сработало бы еще когда вы были детьми, – а не теперь, когда вам обоим за сорок».

Миссис Хедли, как всегда, была права, но для нас с Элейн этот год оказался не таким уж плохим. Я использовал фотографию переодетых Делакорта и Киттреджа вместо закладки в той книге, которую читал в данный момент, и оставлял книгу валяться на обычных местах – на ночном столике с моей стороны кровати; на кухонной стойке рядом с кофеваркой; в маленькой захламленной ванне, где она могла бы подвернуться Элейн под руку. Ну что ж, у Элейн было очень слабое зрение.

Прошел почти год, прежде чем Элейн наконец увидела эту фотографию; она вышла из ванной, голая, с фотографией в одной руке и книгой, которую я тогда читал, в другой. На ней были очки, и в следующую секунду она запустила в меня книгой!

– Почему ты просто не показал мне ее, Билли? Я уже несколько месяцев назад поняла, что это Делакорт, – сказала мне Элейн. – Я думала, что второй ребенок просто девочка!

– Quid pro quo, – сказал я своей дорогой подруге. – У тебя тоже есть что мне рассказать, правда?

Теперь, задним числом, легко понять, что в Сан-Франциско у нас все могло бы сложиться иначе, если бы мы сразу рассказали друг другу то, что узнали о Киттредже, но живешь в тот момент, когда живешь – когда что-то происходит с тобой прямо сейчас, невозможно увидеть всю картину.

На фотографии Киттредж не выглядел – как, предположительно, сказала Элейн его мать – «болезненным маленьким мальчиком», он (или та симпатичная девочка на картинке) не был похож на «неуверенного в себе» ребенка, как якобы сказала миссис Киттредж. Непохоже было, что к этому ребенку «цепляются другие дети, особенно мальчики», как якобы вспоминала эта ужасная женщина.

– Но миссис Киттредж тебе так сказала, да? – спросил я.

– Не совсем, – промямлила Элейн.

Еще труднее было поверить в то, что Киттредж «когда-то боялся девочек», не говоря уже о том, что миссис Киттредж соблазнила сына, чтобы тот набрался самоуверенности, – и я никогда не верил в эту историю до конца, напомнил я Элейн.

– Это правда произошло, Билли, – тихо сказала Элейн. – Просто мне не понравилась причина, и я изменила причину, по которой она это сделала.

Я рассказал Элейн, как Киттредж крал одежду миссис Делакорт; я рассказал ей, как Делакорт перед смертью едва слышно воскликнул, явно имея в виду Киттреджа: «Ему всегда было мало просто приспособиться!».

– Мне не хотелось, чтобы ты простил его или сочувствовал ему, Билли, – сказала Элейн. – Я ненавидела его за то, как легко он сплавил меня своей матери; я не хотела, чтобы ты жалел его. Я хотела, чтобы и ты его ненавидел.

– Я и так его ненавижу, Элейн, – сказал я.

– Да, но это не единственное твое чувство к нему, и я это знаю, – сказала она.

Миссис Киттредж действительно соблазнила сына, но причиной была не реальная или воображаемая нехватка уверенности в себе. Киттредж всегда был уверен в себе – даже (и сильнее всего) в своем желании быть девочкой. Его тщеславная и запутавшаяся мать соблазнила его, поддавшись самому распространенному и поразительному заблуждению из всех, с которыми сталкиваются юные геи и бисексуалы – хотя обычно все же не со стороны матерей. Миссис Киттредж была уверена, что ее сыну нужен всего лишь положительный сексуальный опыт с женщиной – и он, конечно же, образумится!

Сколько геев и бисексуалов хоть раз в жизни слышали эту хренотень? Всегда найдется кто-нибудь, истово верующий, что стоит нам один раз «нормально» потрахаться – и мы не сможем даже помыслить о сексе с мужчиной!

– Надо было рассказать мне, – сказал я Элейн.

– Надо было показать мне фотографию, Билли.

– Да, надо было, нам обоим «надо было».

Том Аткинс и Карлтон Делакорт видели Киттреджа, но как давно – и где? Нам с Элейн было ясно только, что Аткинс и Делакорт видели Киттреджа в виде женщины.

– И хорошенькой, готова поспорить, – сказала мне Элейн. Аткинс сказал, что Киттредж был прекрасен.

Нам с Элейн и так непросто давалась жизнь в Сан-Франциско. А теперь, когда мысли о Киттредже вернулись к нам – в том числе мысли о том, как он выглядит в виде женщины, – мы уже не могли оставаться в Сан-Франциско – и оставаться вместе.

– Только не звони Ларри – пока не надо, – сказала Элейн.

Но я все же позвонил Ларри; мне просто захотелось услышать его голос. К тому же Ларри знал все обо всех; если в Нью-Йорке сдают квартиру, Ларри будет знать, где и кто сдает.

– Я найду тебе жилье в Нью-Йорке, – сказал я Элейн. – Если не получится найти две квартиры в Нью-Йорке, попробую пожить в Вермонте – ну, знаешь, просто попробую.

– Билли, в твоем доме нет никакой мебели, – указала мне Элейн.

– Э-э, ну…

Вот тогда я и позвонил Ларри.

– Я немного простудился – ничего страшного, Билл, – сказал Ларри, но я слышал, как он кашляет и как старается сдержать кашель. Этот сухой кашель при ПЦП не был болезненным; он не был таким, как при плеврите, и мокроты тоже не было. При пневмоцистной пневмонии главную угрозу представляло затрудненное дыхание и лихорадка.

– Сколько у тебя Т-лимфоцитов? – спросил я его. – Когда ты собирался сказать мне? И не морочь мне голову, Ларри!

– Возвращайся домой, пожалуйста, Билл, – вместе с Элейн. Прошу вас, возвращайтесь оба, – сказал Ларри. (Только эта пара фраз, совсем коротких – и он уже начал задыхаться.)

Дом, где жил и где умер Ларри, стоял в уютном зеленом районе на Западной Десятой улице – всего лишь в квартале к северу от Кристофер-стрит, неподалеку от Хадсон-стрит и Шеридан-сквер. Это был узкий трехэтажный таунхаус, который поэт никогда не смог бы себе позволить – как и большинство писателей, включая меня и Элейн. Но одна гранд-дама из числа покровительниц Ларри, обладательница решительного характера и большого наследства, – я называл ее про себя патронессой – завещала этот дом Ларри, а тот оставил его нам с Элейн. (Хотя мы и не могли позволить себе сохранить его – в конце концов мы вынуждены были продать этот чудесный дом.)

Когда мы с Элейн переехали к Ларри, чтобы помогать ухаживать за ним, это уже не считалось «совместной жизнью», с этим экспериментом мы покончили. В доме Ларри было пять спален; у каждого из нас была собственная спальня и отдельная ванная. Мы по очереди сидели с Ларри в ночную смену, чтобы его медбрат мог поспать; флегматичный парень по имени Эдди заботился о Ларри в течение дня – чтобы я и Элейн, теоретически, могли писать. Но мы с Элейн написали не так уж много (а написанное было не так уж хорошо) за те долгие месяцы, пока медленно угасал Ларри.

Ларри оказался хорошим пациентом – возможно, потому, что сам был прекрасной сиделкой для многих других, пока не заболел. Так мой ментор, мой старый друг и бывший любовник снова сделался (на смертном одре) тем самым человеком, которым я восхищался, когда только познакомился с ним – в Вене, больше двадцати лет назад. Ларри избежал худшего течения кандидозного эзофагита; катетер Хикмана ему не ставили. Он и слышать не хотел об искусственной вентиляции. Но он страдал от миелопатии спинного мозга; Ларри становился все слабее и слабее, он не мог ходить и даже стоять, и у него началось недержание, которого он поначалу (но недолго) стеснялся.

– Опять мой пенис, Билл, – вскоре начал говорить мне Ларри с улыбкой, когда у него возникала проблема.

– Ларри, попроси Билли сказать это во множественном числе, – встревала Элейн.

– Ах да, ты когда-либо слышала что-нибудь подобное? – восклицал Ларри. – Пожалуйста, скажи, Билл, – во множественном числе!

Для Ларри я готов был это сделать – да и для Элейн тоже. Они просто обожали это долбаное множественное число. «Пениз-зиззы», – говорил я, поначалу совсем тихонько.

– Что? Не слышу, – переспрашивал Ларри.

– Громче, Билли, – говорила Элейн.

– Пениз-зиззы! – вопил я, и тогда Ларри и Элейн присоединялись ко мне, и мы втроем орали во всю глотку: «Пениз-зиззы!».

Однажды ночью наши вопли разбудили беднягу Эдди, который как раз пытался поспать.

– Что происходит? – спросил юный медбрат. (Стоя на пороге комнаты в пижаме.)

– Мы учимся говорить «пенисы» на другом языке, – объяснил Ларри. – Билл нас учит.

Но на самом деле это Ларри всегда учил меня.

Однажды в разговоре я сказал Элейн: «Знаешь, кого я считаю своими учителями? Тех, кто значил для меня больше всего. Разумеется, это Ларри, но еще Ричард Эбботт, и – пожалуй, она была важнее всех остальных или появилась в самое важное время – твоя мать».

Лоуренс Аптон умер в декабре восемьдесят шестого; ему было шестьдесят восемь лет. (Трудно поверить, но Ларри тогда было столько же, сколько мне сейчас!) Он прожил еще год в том доме на Западной Десятой улице. Он умер в смену Элейн, но она пришла и разбудила меня; так мы с ней договорились, потому что оба хотели присутствовать при смерти Ларри. Как сказал сам Ларри о Расселле, в ту ночь, когда Расселл умер у него на руках, «он почти ничего не весил».

В ту ночь, когда умер Ларри, мы с Элейн лежали рядом с ним, баюкая его в объятиях. Из-за морфина сознание у него мутилось; кто знает, насколько ясно соображал Ларри, когда сказал нам с Элейн:

– Опять мой пенис. И опять, и опять, и опять – дело всегда в моем пенисе, правда?

Элейн начала петь ему песню, и он умер, пока она пела.

– Красивая песня, – сказал я ей. – Кто ее написал? Как она называется?

– Феликс Мендельсон, – сказала Элейн. – Не важно, как она называется. Если ты соберешься умирать у меня на руках, Билли, то снова ее услышишь. Тогда я скажу тебе, как она называется.

Еще два года мы с Элейн болтались в огромном, чересчур роскошном доме, который оставил нам Ларри. У Элейн появился какой-то вялый и невзрачный приятель, который не нравился мне единственно потому, что был для нее слишком пресным. Звали его Рэймонд, и почти каждое утро он сжигал свой тост, приводя в действие долбаный детектор дыма.

Большую часть того времени я был у Элейн в черном списке, поскольку встречался с транссексуалкой, которая убеждала Элейн одеваться «более эротично»; Элейн не испытывала желания выглядеть «более эротично».

– У Элвуда сиськи больше, чем у меня – да чем у кого угодно, – сказала мне Элейн. Моя транссексуальная подруга звала себя Эл, но Элейн нарочно называла ее Элвудом или Вуди. Вскоре все вокруг начали употреблять слово «трансгендер»; даже мои друзья сказали, что теперь и я должен его использовать – не говоря уже о некоторых до ужаса корректных молодых людях, которые неодобрительно косились на меня, поскольку я продолжал говорить «транссексуал», хотя нужно было говорить «трансгендер».

Просто обожаю, когда некоторые считают, что вправе указывать писателям, какие слова нужно употреблять. И потом, когда я слышу, как те же самые люди говорят «согласно договора», мне просто блевать хочется!

В общем и целом конец восьмидесятых был для нас с Элейн переходным периодом, хотя некоторым, по-видимому, было нечем больше заняться, кроме как обновлять чертов гендерный язык. Это были трудные два года, и попытка сохранить тот дом на Западной десятой улице, с учетом просто убийственных налогов, едва не поставила нашу дружбу под угрозу.

Как-то вечером Элейн рассказала мне, что вроде бы видела Чарльза, медбрата бедного Тома, в одной из палат больницы Святого Винсента. (Я уже давно не получал известий от Чарльза.) Элейн заглянула в палату – она искала другого человека, – и там лежал усохший бывший бодибилдер, с перекосившимися татуировками на растянутой и провисшей коже его когда-то сильных рук.

– Чарльз? – спросила Элейн, стоя в дверях, но тот человек зарычал на нее, как животное. Элейн была слишком напугана и не стала входить внутрь.

Я почти наверняка знал, кого она видела – и это был не Чарльз, – но все же отправился в больницу, чтобы подтвердить свою догадку. Стояла зима восемьдесят восьмого; я не был в Святом Винсенте с тех пор, как умер Делакорт, а миссис Делакорт вколола себе его кровь. Я пошел туда еще раз – чтобы убедиться, что рычащее животное, которое видела Элейн, не было Чарльзом.

Конечно, это оказался жуткий вышибала из «Майншафт» – тот, которого прозвали Мефистофелем. Он зарычал и на меня. Больше я никогда не заходил в больницу Святого Винсента. (Привет, Чарльз, если ты еще на этом свете. Если нет, мне жаль.)

Той же зимой, за ужином с Эл, я услышал еще одну историю.

– Мне тут рассказали про одну девчонку – вроде меня, понимаешь, но немного старше, – сказала Эл.

– Угу, – сказал я.

– Кажется, ты был с ней знаком – она уехала в Торонто, – сказала Эл.

– А, ты, наверное, имеешь в виду Донну, – сказал я.

– Да, точно, ее, – сказала Эл.

– И что там с ней?

– Не очень у нее хорошо идут дела, как я слышала, – сказала Эл.

– А-а.

– Я не сказала, что она заболела, — пояснила Эл. – Я просто слышала, что дела у нее плохи, что бы это ни значило. Она вроде как была для тебя кем-то особенным, а? Об этом я тоже слышала.

Я не стал ничего делать с этой информацией, если можно ее так назвать. Дело в том, что тем же вечером мне позвонил дядя Боб и сообщил, что Херм Хойт скончался в возрасте девяноста пяти лет. «Тренера больше нет, Билли – теперь ты со своими нырками сам по себе», – сказал Боб.

Конечно, этот звонок отвлек меня, и я забыл выяснить, что там произошло с Донной. На следующее утро нам с Элейн пришлось распахнуть все окна на кухне, чтобы проветрить ее от дыма, когда Рэймонд снова сжег свой долбаный тост, и я сказал Элейн:

– Я еду в Вермонт. У меня там есть дом, я собираюсь попробовать там пожить.

– Конечно, Билли, я понимаю, – сказала Элейн. – В любом случае этот дом для нас слишком велик – надо его продать.

А этот клоун Рэймонд просто сидел и жевал свой горелый тост. (Как сказала потом Элейн, Рэймонд, вероятно, раздумывал, где ему жить дальше; должно быть, он понимал, что с Элейн ему жить больше не придется.)

Я попрощался с Эл – в тот же день или на следующий. Нельзя сказать, чтобы она проявила понимание.

Я позвонил Ричарду Эбботту и попал на миссис Хедли.

– Передайте Ричарду, что я собираюсь попробовать, – сказал я ей.

– Буду держать за тебя пальцы крестиком, Билли, – мы с Ричардом были бы в восторге, если бы ты поселился здесь, – сказала Марта Хедли.

Так и вышло, что я оказался в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит, а теперь в моем собственном доме, тем утром, когда дядя Боб позвонил мне из своего отдела по делам выпускников.

– Понимаешь, Билли, Большой Ал… – сказал Боб. – Такой некролог я не могу разместить в «Вестнике Ривер» без редактуры, но тебе я расскажу неотредактированную версию.

Стоял февраль 1990 года – холоднее, чем ведьмина сиська, как говорят у нас в Вермонте.

Мисс Фрост была ровесницей Ракетки; она умерла от травм, полученных в драке в баре, – ей было семьдесят три. Большинство ударов пришлись на голову, сказал мне дядя Боб. Она подралась в баре с группой летчиков с воздушной базы Пиз, расположенной в Ньюингтоне, Нью-Хэмпшир. Сам бар находился в Довере или, может, в Портсмуте – у дяди Боба не было точной информации.

– «Группа» – это сколько, Боб? – спросил я.

– Ну, хм, там был один пилот первого класса, один рядовой и еще пара, которых назвали просто летчиками, – больше ничего не могу тебе сказать, Билли, – сказал дядя Боб.

– Молодые парни? Четверо? Их было четверо, Боб? – спросил я его.

– Да, четверо. Думаю, довольно молодые, раз они еще служили в армии. Но это только мои догадки, – сказал мне дядя Боб.

Вероятно, мисс Фрост получила травмы головы после того, как этим четверым наконец удалось уложить ее; наверное, двое или трое держали ее, пока четвертый бил ее ногами по голове.

Все четверо попали в больницу, сообщил мне Боб; у двоих травмы оценивались как «серьезные». Но ни одному из летчиков не предъявили обвинения; тогда база Пиз все еще была базой стратегического воздушного командования. По словам дяди Боба, армия сама занималась своими «взысканиями», но Боб признался, что на самом деле не совсем понимает, как работают «все эти юридические штуки», когда дело касается военных. Имена этих четверых так и не обнародовали, и не было никакой информации о том, почему эти молодые мужчины затеяли драку с семидесятитрехлетней женщиной, которая, на их взгляд, была или не была приемлемой в качестве женщины.

Мы с дядей Бобом предположили, что у мисс Фрост когда-то были отношения – или, может, просто свидание – с одним или несколькими из них. Может быть, как предсказал когда-то Херм Хойт, один из парней возражал против межбедренного секса; может быть, ему этого показалось маловато. А может быть, учитывая, какими молодыми были эти летчики, они знали мисс Фрост только по ее «репутации»; их могло спровоцировать всего лишь то, что она не была, по их мнению, настоящей женщиной, – и только. (Или, может, они просто были долбаными гомофобами – дело могло быть единственно в этом.)

Что бы ни привело к ссоре, ясно было – как и предрекал Херм Хойт, – что Большой Ал ни за что не стал бы уклоняться от боя.

– Мне очень жаль, Билли, – сказал дядя Боб.

Потом мы с Бобом согласились: хорошо, что Херм Хойт не дожил до этого дня. Тем вечером я позвонил Элейн в Нью-Йорк. У нее была отдельная маленькая квартирка в Челси, немного к северо-западу от Вест-Виллидж и к северу от района Митпэкинг. Я рассказал Элейн о мисс Фрост и попросил ее спеть мне песню Мендельсона – ту, которую она пообещала спеть мне, ту, которую она пела для Ларри.

– Обещаю, что не умру в твою смену, Элейн. Тебе не придется петь мне эту песню. И мне нужно услышать ее сейчас.

Элейн объяснила, что песня была отрывком из «Илии» – самой длинной вещи Мендельсона. Ближе к концу оратории, когда появляется Бог (детский голос) и ангелы поют благословения Илие, он исполняет свою последнюю арию – «И горы разойдутся». Ее-то Элейн и спела для меня; ее альт звучал громко и сильно, даже по телефону, и я попрощался с мисс Фрост, слушая ту же песню, что слышал, прощаясь с Ларри. Мисс Фрост была для меня потеряна почти тридцать лет, но той ночью я узнал, что она ушла навсегда, и что бы ни написал о ней дядя Боб в «Вестнике Ривер», этого будет недостаточно.

«Печальные вести для выпуска тридцать пятого года! Ал Фрост, род. в Ферст-Систер, Вермонт, 1917; капитан борцовской команды, 1935 (без поражений); умер – Довер или Портсмут, Нью-Хэмпшир, 1990».

– И все? – спросил я дядю Боба.

– Черт, Билли, что еще я могу написать в журнале для выпускников? – сказал Ракетка.

Когда Ричард и Марта распродавали старую мебель из дома дедушки Гарри, они обнаружили тринадцать пивных бутылок под диваном в гостиной – все они остались от дяди Боба. (И если бы мне пришлось спорить, я поставил бы на то, что все они оказались под диваном после «вечеринки» памяти тети Мюриэл и моей матери.)

– Ай да Боб! – сказал я миссис Хедли и Ричарду.

Я знал, что Ракетка прав. Что можно написать в долбаном журнале для выпускников о транссексуальном борце, погибшем в драке в баре? Немногое.

Прошла еще пара лет – я постепенно привыкал к жизни в Вермонте, – когда поздним вечером мне позвонила Эл. Я не сразу узнал ее голос; кажется, она была пьяна.

– Помнишь ту твою подругу – вроде меня, только старше? – спросила Эл.

– Донну, – сказал я после паузы.

– Да, Донну, – сказала Эл. – Ну вот, теперь она больна – как я слышала.

– Спасибо, что сказала мне, – как раз говорил я, когда Эл повесила трубку. Было слишком поздно, чтобы звонить в Торонто; я просто лег спать. Вроде бы это был 1992-й или 1993 год; может, даже начало 1994-го. (После переезда в Вермонт я уже не столь внимательно следил за временем.)

В Торонто у меня было несколько друзей; я навел справки. Мне рассказали, что там есть великолепный хоспис – все мои знакомые расписывали его как чудесное место, с учетом обстоятельств. Назывался он Кейси-Хаус; совсем недавно кто-то говорил мне, что он все еще существует.

Уходом за пациентами в Кейси-Хаусе заведовал отличный парень, звали его, кажется, Джон, если память меня не обманывает, а фамилия у него была вроде бы ирландская. С тех пор как я переехал в Ферст-Систер, я начал замечать, что не очень хорошо запоминаю имена. К тому же, в каком бы точно году я ни узнал о болезни Донны, мне было уже пятьдесят или без малого пятьдесят. (И не только имена давались мне с трудом.)

Джон сообщил мне, что Донна поступила в хоспис несколько месяцев назад. Но медсестрам и прочему персоналу Кейси-Хауса Донна была известна как Дон.

– У эстрогена есть побочные эффекты – в частности, он может вредно влиять на печень, – объяснил мне Джон. Кроме того, эстрогены иногда вызывают разновидность гепатита, поскольку из-за них застаивается желчь. «Зуд, характерный для этого состояния, просто выводил Дона из себя», – сказал Джон. Донна сама попросила всех называть ее Доном; после того как она прекратила принимать эстрогены, у нее снова начала расти борода.

Мне показалось ужасно несправедливым, что Донна, так упорно старавшаяся стать женщиной, не просто умирает от СПИДа, но и вынуждена вернуться в свое прежнее мужское тело.

Вдобавок у Донны была цитомегаловирусная инфекция.

– В его случае слепота может быть и к лучшему, – сказал мне Джон. Он имел в виду, что Донна была избавлена от зрелища своей бороды, но, конечно, она ее чувствовала – несмотря на то, что медсестра каждый день брила ее.

– Я просто хочу вас подготовить, – сказал мне Джон. – Будьте внимательны. Не называйте его «Донной». Просто постарайтесь, чтобы у вас случайно не вырвалось это имя.

Я заметил, что в телефонном разговоре Джон использовал только слова «он» и «его», говоря о «Доне». Он ни разу не произнес «она», «ее» или «Донна».

Подготовленный таким образом, я приехал на Хантли-стрит, небольшую улочку в центре Торонто. (Для тех, кто знает город: она находится между Черч-стрит и Шербурн-стрит.) Сам Кейси-Хаус был похож на дом большой семьи; атмосфера была настолько теплой и дружелюбной, насколько это возможно, но справляться с пролежнями и мышечной дистрофией можно лишь до какого-то предела – как и с постоянным запахом сильной диареи, как бы вы ни старались его замаскировать. В комнате Донны стоял почти приятный аромат лаванды. (То ли освежитель воздуха, то ли ароматизированный дезинфектант – не самый мой любимый запах.) Кажется, я задержал дыхание.

– Это ты, Билли? – спросила Донна; бельма закрывали ее глаза, но слышала она хорошо. Наверняка она услышала и то, как я задержал дыхание. Конечно, ей сообщили, что я приду, и сестра недавно ее побрила; мужской запах крема для бритья или, может, геля после бритья был мне непривычен. Но когда я поцеловал ее, я почувствовал прикосновение щетины – чего ни разу не было, когда мы занимались любовью, – и на ее чисто выбритом лице все же был виден контур бороды. Донна принимала «Кумадин»; я заметил таблетки на прикроватном столике.

Меня впечатлило то, как хорошо работали сестры в Кейси-Хаусе; они делали все возможное для удобства Донны, в том числе (разумеется) давали ей обезболивающее. Джон объяснил мне тонкости сублингвального приема морфина в сравнении с раствором морфина и фентаниловым пластырем, но я слушал не очень внимательно. Джон также сообщил мне, что Дон использует особый крем, который вроде бы помогает снимать зуд, хотя этот крем также содержит «большое количество стероидов».

Короче говоря, я убедился, что в Кейси-Хаусе Донна в хороших и заботливых руках – несмотря на то, что она ослепла и умирала мужчиной. Пока я сидел у Донны, к ней пришли две ее торонтские подруги, две очень достоверных транссексуалки, явно намеренные прожить свою жизнь женщинами. Когда Донна познакомила нас, у меня возникло сильное ощущение, что она заранее предупредила их о моем визите; может, Донна даже попросила их зайти, когда я буду с ней. Возможно, Донна хотела показать мне, что нашла «свой народ» и была счастлива в Торонто.

Обе транссексуалки держались очень дружелюбно – одна из них флиртовала со мной, но явно напоказ.

– Ах, ты тот писатель – мы о тебе наслышаны! – сказала та, что была более разговорчива, но без намека на флирт.

– Ах да, бисексуал, точно? – подхватила та, которая заигрывала со мной. (Конечно, она просто притворялась. Весь флирт разыгрывался, чтобы позабавить Донну; Донна всегда любила флиртовать.)

– Ты с ней поосторожнее, Билли, – сказала мне Донна, и все трое рассмеялись. Вспоминая Аткинса, вспоминая Делакорта, вспоминая Ларри, не говоря уже о тех летчиках, что убили мисс Фрост, – могу сказать, что это был не самый тяжелый визит. В какой-то момент Донна даже сказала своей флиртующей подруге:

– Знаешь, Лорна, Билли никогда не жаловался на то, что у меня слишком большой член. Тебе он нравился, правда, Билли? – спросила меня Донна.

– Конечно, еще как, – сказал я, следя за собой, чтобы не сказать: «Конечно, еще как, Донна».

– Да, но я от тебя слышала, что Билли актив, – сказала Лорна; вторая транссексуалка, по имени Лилли, рассмеялась. – Попробуй-ка быть пассивом, и увидишь, что с тобой делает большой член!

– Видишь, Билли? – спросила Донна. – Я же тебе говорю: будь с ней поосторожнее. Лорна уже ухитрилась сообщить тебе, что она пассив и что ей нравятся маленькие члены.

Три подруги снова рассмеялись – и мне пришлось рассмеяться вместе с ними. Уже прощаясь с Донной, я заметил, что никто из нас ни разу не назвал ее по имени – ни Донной, ни Доном. Транссексуалки ждали меня, пока я прощался с Джоном; ну и работа у него, подумал я.

Я проводил Лорну и Лилли до станции Шербурн; они сказали, что поедут домой на метро. По тому, как они сказали домой и как держались за руки, я сделал вывод, что они живут вместе. Когда я спросил их, где могу поймать такси, чтобы вернуться в отель, Лилли сказала:

– Хорошо, что ты упомянул, в каком отеле остановился, – обязательно расскажу Донне, что ты и Лорна попали в историю.

Лорна рассмеялась.

– А я могла бы рассказать Донне, что это ты и Лилли попали в историю, – сказала мне Лорна. – Донна обожает, когда я говорю: «Лилли никогда не встречала такого члена, который ей не понравился бы, ни большого, ни маленького», – это ее всегда смешит.

Лилли рассмеялась, и я присоединился к ней, но флирт был закончен. Все это был спектакль для Донны. Я расцеловал подруг Донны на прощание у станции метро, и их щеки были идеально гладкими и нежными, без следа щетины – совершенно ничего на ощупь, и никакой тени на их хорошеньких личиках. И до сих пор они обе время от времени снятся мне.

Прощаясь с ними, я думал о том, что сказала миссис Киттредж, когда они с Элейн путешествовали по Европе. (О настоящих словах миссис Киттредж, а не о той версии, которую Элейн рассказала мне сначала.)

– Не знаю, чего хочет ваш сын, – сказала Элейн матери Киттреджа. – Знаю только, что чего-то он постоянно хочет.

– Я скажу тебе, чего он хочет – даже сильнее, чем трахать нас, – сказала миссис Киттредж. – Он хочет быть одной из нас, Элейн. Он не хочет быть мальчиком или мужчиной; ему плевать, что ему наконец-то так хорошо удается им быть. Он вообще никогда не хотел быть мужчиной!

Но если Киттредж теперь был женщиной – если он стал тем, чем была Донна и две весьма «достоверные» подруги Донны – и если теперь Киттредж умирает от СПИДа, что, если врачам пришлось перестать давать ему эстрогены? У Киттреджа очень густо росла борода; прошло больше тридцати лет, но я все еще помнил, какая она густая. Так долго и так часто я представлял, как она царапает мне лицо.

Помните, что он сказал мне о транссексуалах? «Жаль, что я никогда не пробовал, – прошептал мне в ухо Киттредж. – Но есть у меня ощущение, что если подцепить одного, то и другие не заставят себя ждать». (Он говорил о трансвеститах, которых видел в Париже.) «Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже, – сказал мне Киттредж. – Но ты, Нимфа, ты уже это сделал!»

Мы с Элейн видели комнату Киттреджа в общежитии академии, и мне больше всего запомнилась фотография Киттреджа и его матери, сделанная после матча. Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери.