Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)
Подарок ко дню рождения, который я посылал тебе давным-давно, у меня. Так что просто знай, что я о тебе думаю.
И я знаю, что ты помнишь обо мне. Поэтому не трать времени на письма. Ты навсегда останешься в моем сердце, а я надеюсь остаться в твоем.
Твой любящий брат
Дмитрий.
Женя закончила чтение с сухими глазами, не испытывая никаких чувств.
– Не от него, – решительно заявила она по-русски.
– Боюсь, девочка, что именно от него.
Она затрясла головой.
– Он никогда так не говорил. Писал кто-то еще. И он никогда не называл меня дорогой сестричкой – Женей, Женечкой, даже красавицей – родительским прозвищем, но никогда сестрой.
– Письму требовалось пройти цензуру. Оно представляет определенную опасность, и брат хотел, чтобы ты это поняла. Разве ты не видишь, что оно написано как бы кодом.
Женя покачала головой. Ее руки задрожали и она отодвинула чашку.
– Назвав тебя «дорогой сестричкой»вместо того, чтобы обратиться по имени или употребить привычное прозвище, брат хотел дать тебе знать, что письмо могут читать и другие, кто должен убедиться в том, что здесь все открыто и ничто не скрывается.
А теперь посмотрим на письмо повнимательнее. «О наших родственниках ничего не слышно».Это означает, что они в ссылке или тюрьме. Упомянув «апельсины»,он, наверное, намекает на Сибирь. Может быть, Дмитрий точно и не знает, что твои отец, мать, а вероятно, и оба в Сибири, но он так предполагает. По моим сведениям, твой отец находится не более, чем в тысяче миль от Ленинграда.
– А почему вы не узнали, куда его услали? – Женя широко открытыми глазами смотрела на Бернарда.
– Я пытался, – резко ответил он. – Твоя мать, не исключено, и в Сибири, а может быть, и нет. В основном мы старались выяснить судьбу отца.
Женя снова просмотрела письмо Дмитрия. Почерк был знакомым. Если оно являлось кодом, как утверждал американец, то что означало «жилище, причудливое, как кукольный домик»?
– Готов спорить, что они живут очень тесно. Наверное даже без канализации. Дмитрий на студенческую стипендию, а домработница на пенсию за мужа. И не странно ли, что они живут вместе?
– А какой у него адрес?
– Я не знаю, Женя. Но он просил тебя не писать. Подарок ко дню рождения, каким бы он ни был, вернулся обратно. И ни одно из других его писем не попало к тебе.
– Но почему мне ему не писать? – это ведь ее брат, ее семья.
– Потому что, Женя, – Бернард говорил очень раздельно, – потому что он просит тебя об этом. Если ты не послушаешься, его поступление в университет может оказаться под угрозой; не забывай, что его родители осуждены за преступление против общества, а сестру могут принять за перебежчика.
– Меня? – но ей не требовалось ответа. Она никуда не сбежала, как и ее родители не совершали преступлений. Но это не имело никакого значения. Женя свернула письмо и положила в сумочку. Брат снова оказался для нее недоступен, а его письмо подтверждало, что ее прошлое умерло.
Она закрыла сумочку и посмотрела на Бернарда. Какое будущее он уготовил ей? Глаза американца скользнули по ней. Вот так бы он глядел на нее, будь она портретом или фотографией.
Только с Лекс, подумала она, только со своей новой подругой я ощущаю себя живой, только она принимает меня такой, какова я есть.
– Пожалуйста, – попросила Женя. – Я хочу сейчас же вернуться в школу.
7
Лекс сумела махнуться комнатами с Франки Рокфеллер, та ухватилась за возможность перебраться в корпус для старших. Для внешнего мира слова Вандергриффы и Рокфеллеры были почти синонимами. Но хотя Лекс и Франки смутно понимали, что их меряют одними и теми же мерками и поэтому они должны вести себя как члены одного клуба, до дня обмена они едва ли сказали друг другу больше, чем «здравствуй».
Администрация, уставшая от бесплодных попыток провести грань различия между двумя наиболее известными семьями в Америке, две недели не замечала подмены, а когда наконец обнаружила, приняла лишь символические меры. Лекс обосновалась в комнате напротив Жениной, и девочки стали вовсе неразлучными.
Они посещали различные занятия, но встречались сразу же после них. Женя попросилась в команду пловчих, в которой Лекс состояла с первого года в Аш-Виллмотте, и тотчас была принята. Лекс установила рекорд школы в кроле. Ежедневные летние Женины заплывы на даче, где она переплывала озеро, научили ее выносливости в воде. И уже через шесть недель после поступления в команду с Лекс в качестве тренера, Женя стала серьезным претендентом на звание лучшей в вольном стиле.
Подруги вместе ели, вместе готовили домашние задания, вместе мыли волосы в соседних душевых кабинках, и в свободное от занятий время расставались только для сна. По выходным, когда им разрешали выходить в город, Лекс вела Женю в магазины и на деньги, которые регулярно, первого и пятнадцатого числа, подруге переводили адвокаты Бернарда, снабдила ее полным гардеробом из магазина в Нассау: бермудами, рубашками со свободными воротниками и какими-то одежками, которые Женя посчитала бесформенными, но американка назвала «университетскими» – шотландскими свитерами и спортивными куртками.
– Знаешь, а тебе дают на содержание в три раза больше, чем мне, – сказала Лекс, когда они покончили с покупками. – Сплошная показуха.
– Что?
– Новые деньги даются легче старых. Что-нибудь в этом роде, – она обняла подругу за плечи. – Когда я была маленькой, то думала, что мы очень бедные. Я получала четверть доллара в неделю, а все другие дети гораздо больше. Но потом я поняла, что им приходилось экономить деньги, а я могла тратить все подчистую. Я была ужасной транжирой, – рассмеялась она. – Покупала все, что попадалось мне на глаза: лакричные сиропы, сахарные батончики, сосульки. Леденцы, – поправилась Лекс.
– А мне не давали денег, – сказала Женя. – Да они мне были и не нужны. Не на что было тратить.
В новой одежде, с волосами, зачесанными под беретом за уши, Женя почувствовала, что принята остальными девочками. Ее дружбу с Лекс оценили. Хотя ту и считали одиночкой, в школе она пользовалась уважением. У нее не было близких подруг, а потому и врагов. Она не принадлежала ни к одной компании, а поэтому ее часто призывали, чтобы разрешить спор. Ее независимость и ореол, отбрасываемый именем рода, заставлял девочек глядеть на Лекс снизу вверх. И в качестве ее подруги, Женя не являлась больше чужой или еще хуже – вероятной коми.
Их любовно прозвали «ужасными близнецами» – кличкой, придуманной Цинцией Вурлитцер, получившей высший балл по психологии в старшем классе. Она вычитала эту кличку в книжке о формировании характера детей Гезельским институтом, и термин точно подошел к девочкам, постоянно предающимся шалостям.
Большую часть времени Женя казалась радостной. Но выходные иногда повергали ее в задумчивость и даже в меланхолию, когда в школу прибывали машины с родителями, приехавшими навестить дочерей, взять их с собой на прогулку или в ресторан. Как бы то ни было, но к ноябрю Женя ощутила, что принадлежит к Аш-Виллмотту, и не могла уже понять, почему ей так не понравилась школа раньше. Ее акцент все еще выдавал в ней иностранку, но под неусыпным присмотром Лекс она стала большим знатоком американского сленга.
В середине ноября подруги сидели скрестив ноги на полу в комнате Лекс, обложенные, как осенней листвой, разбросанными листами с домашним заданием. С Виктории Вудхолл, где располагался кафетерий, прозвучал колокол к обеду. Состроив кислую физиономию, Лекс подняла глаза и смешала свое устройство американского правительства с Жениной биологией.
– Опять на жратву. Посмотрим. Пять против трех, будут пирожки с опилками, жаренные на соплях.
Женя потянулась и широко улыбнулась:
– Семь к четырем – рыбьи потроха в ореховом масле.
– Идет! – завопила американка и, вскочив, потащила Женю с пола. Девочки протопали по листам разлетевшейся домашней работы, схватили куртки и побежали в сторону Грязного Холла,как Лекс именовала Вудхолл.
Деревья, кроме вечнозеленых, сбросили листья, земля потемнела и стала твердой.
– Только посмотри, – недовольно пробормотала Лекс, упрятав руки в карманы. – Какой-то дурдом. Когда же наконец выпадет снег? Ноябрь нужно вычеркнуть из календаря. Он никому не приносит радости.
– Согласна, – признала Женя.
Мимо них прошмыгнули три девочки, спеша от корпуса Сьюзан Энтони в столовую.
– Привет, близняшки, – выкрикнула одна из них.
Ни Лекс, ни Женя не ответили.
– Помедленнее, – предупредила Лекс. Они всегда старались оказаться последними, чтобы занять отдельный столик.
– Последний год и вот надо ж, ноябрь. Последний шанс поразвлечься перед тем, как окажусь в счастливых охотничьих угодьях.
– Не знаю этого выражения, – Женя шла мягкой походкой гейши.
– Кончина. То, куда добрые девочки из хороших семей, как моя, возносят свои молитвы. Еще называют «повыставляться». Завернуться в цветную простыню и чтобы с запястий свисали номерки из прачечной. А волосы так напомадят, что они станут твердыми, как картон.
– Для чего?
– Чтобы выйти замуж, – Лекс сморщилась, плюнула в дерево и не промахнулась. – Вот почему следующим сентябрем я не отправлюсь в колледж. Свободный год за хорошее поведение. Вот чего от меня ждут. Думают, повезет и я подцеплю кого-нибудь родовитого, вроде нас самих, и женю на себе. А если это случится, мне вовсе не будет смысла поступать в колледж, – Лекс хоть и была на полтора года старше Жени и перешла во вторую ступень, все же оказалась моложе других старшеклассниц. Ее родители настаивали, чтобы до восемнадцати лет она повременила с колледжем и год понаслаждалась в дебютантках.
– Но не тут-то было! Говорят, можно подтащить лошадь к стойке, но попробуй-ка заставить ее выпить виски. Ничто человеческое дебютантку не ждет. Приходится танцевать с марсианами, замаскированными под людей – мальчиками в клубных пиджаках, у которых между ушей пусто и кто умеет говорить только о самих себе.
Женя рассмеялась:
– Так не ходи на танцы, – предложила она.
– Ты серьезно? Звучит так, будто ты советуешь мне не приходить на собственные похороны. Это просто убьет родителей. Но, – Лекс понизила голос, – не представляешь, как это убивает меня. Ужасно. Только посмотри на меня.
Женя обернулась. В свете, заливавшем окружность Грязного Холла,она увидела приземистую девушку с волосами шатенки, мелкими чертами лица и широким ртом. Ее подбородок выдавался вперед, лицо исказила гримаса.
– Я явно не гвоздь сезона, – горько заметила американка. – Даже не обычная заурядная простушка. Страшна, как крыса. И если на этих самых танцах кто-нибудь вздумает со мной заговорить, то лишь для того, чтобы меня отвлечь из опасения, как бы я его не искусала. Я умею говорить вещи, которые ждут от меня марсиане: «О, какой у вас совершенно замечательный галстук! Где это вы сумели его достать? В магазине?
Просто великолепно!» – Лекс на секунду прекратила кривляния, чтобы дать возможность рыдающей от смеха Жене перевести дыхание, потом продолжала: – Или вот: «Что это у вас такое на руках? Мускулы? А я думала, Гималаи, такие они большие». Идиоты. Калеки. При них нельзя ругаться, закурить сигарету, положить ногу на ногу и вроде даже дышать. У каждого из них есть очаровательная маленькая штучка – мужское я, – и оно рассыпается во прах, если девушка при них скажет «дерьмо». Я серьезно. Просто дурдом.
Женя обняла подругу.
– Какая ты смешная. Готова спорить, ты нравишься ребятам.
– Пошли они подальше, – горько заявила Лекс.
Женя, никогда не слышавшая от нее таких грубостей, отступила, американка протянула ей руку:
– Какая ты милая. До тебя у меня никого здесь не было. И я сама ничего не значила. Страшенная рожа. А посмотри на себя. Красавица. Самая красивая девушка на свете. На моем месте ты была бы лучшей невестой года.
Они вошли в кафетерий и сели за пустой столик. Никто на них даже не взглянул – привыкли, что «ужасные близнецы» всегда опаздывают.
– Дождалась моего последнего года в школе и только тогда объявилась, – продолжала Лекс. – Зато теперь я чувствую себя более живой, чем когда бы то ни было.
– И я тоже! – воскликнула Женя.
Разносчик сердито посмотрел на девочек и плюхнул перед ними на стол тарелки.
– Ты – сказка, Женя. Нет, Женя – ты просто джинн [3]3
Jenie – джинн (англ.).
[Закрыть]. Вот так-то, – Лекс вскочила и громко застучала ножом по стакану, пока вся столовая не затихла. – Внимание! – объявила она. – Сейчас у нас будет крещение!
Несколько девочек прыснули, не понимая, что собираются делать «близнецы». Лекс держала стакан в левой руке, а правой обильно окропила водой волосы подруги.
– Нарекаю тебя Жени – джинном, творцом чудес!
Вокруг раздался громкий смех, и Лекс нагнулась к подруге:
– Нормально? – волнуясь прошептала она на ухо.
– Здорово, – ответила новообращенная Жени, улыбаясь и стряхивая воду с волос.
Лекс больше не возвращалась к своему мертвящему будущему. Вместо этого она шутливо завопила:
– К черту ноябрь! Он приносит революцию.
– Дома так и говорили, – рассмеялась Жени. Ей нравились шутки о России.
– Но у вас зашли слишком далеко. А я думаю о небольшом развлечении.
Жени по-прежнему соглашалась с планами подруги. Они написали любовное послание мисс Трашер, учительнице химии, и подписали его именем преподавателя французского языка Пьерра Руссо. А потом послали месье Руссо приглашение на ужин при свечах, от имени Мери Трашер. И стали внимательно наблюдать за учителями, подмечая признаки начинающегося романа. Но все оставалось спокойным, желанного скандала не возникало.
Потом занялись виноделием, вымачивая в водке дольки дыни и продавая их девочкам в общежитии.
На следующий день смотрительница заметила, что в корпусе Сьюзан Энтони несколько учениц не могли удержаться на ногах, и мисс Виллмотт строго отчитала Лекс и Жени у себя в кабинете. Старшая управительница, внучка основателя школы, заявила подругам, что ее заведение – не место для хулиганок и алкоголичек.
Девочки прыснули, однако утихомирились со своими проделками. Но только до февраля, темнота которого еще сильнее, чем ноябрьский сумрак, подвигала их на новые шалости.
Лекс была вдохновителем, а Жени исполняла ее замыслы. Она пролистала учебник по химии и по вечерам проскальзывала в лабораторию, испытать различные формулы. И через две недели нашла то, что им было нужно. Принесла Лекс бесцветную жидкость и торжествующе заявила:
– В ней секрет женственности.
Накануне соревнований по плаванию, которые школа Аш-Виллмотт проводила с гостьями из Гринвича, девочки пробрались в бассейн и опустили в воду сосуд с жидкостью.
На следующий день в десять утра началась встреча. Команда Гринвича выиграла заплывы в кроле и брассе. В марафоне они тоже оказались впереди.
Сидя на краю бассейна, Лекс свесила в воду руку и выдавила содержимое бутылочки.
Когда вокруг лидера команды Гринвича вода окрасилась в кроваво-красный цвет, та сбилась с ритма и в замешательстве остановилась. Вода продолжала краснеть, и марафон был сорван. Результат объявлен недействительным.
– Лучше уж такой выкидыш, – прошептала Лекс Жени.
Смех девочек не укрылся от тренера по плаванию, и он сообщил о своих подозрениях мисс Виллмотт. Старшая управляющая вызвала подруг к себе в кабинет и допрашивала с таким пристрастием, что те не могли не сознаться. Обе были временно исключены из школы.
На следующее утро в Аш-Виллмотт приехали родители Лекс. Жени мельком увидела их в комнате подруги перед тем, как они отправились к старшей управляющей. Маргарет Вандергрифф оказалась исключительно высокой женщиной, худое, плоское тело которой напоминало доску. Филлип, отец Лекс, был ниже и круглее жены. Его почти лишенные ресниц глаза пристально и проницательно смотрели сквозь очки. В их обществе Лекс вела себя подавленно, выглядела почти что мрачной.
Бернард Мерритт в школу так и не приехал, хотя позже в тот же день Жени узнала, что он разговаривал по телефону с мисс Виллмотт. Поступил бы он так, если бы она была его ребенком? – размышляла Жени. Филлип Вандергрифф – человек безусловно занятый – ставил дочь превыше всех дел.
А ее родители примчались бы сюда, чтобы защитить свою дочь? Или бы устыдились ее поведения? Она не могла представить их в Аш-Виллмотте, разговаривающих со старшей управительницей. Не могла вообразить, как они говорят по-английски и живут в Америке. Хоть и живые, они были погребены.
Потом от Бернарда пришло письмо, в котором опекун предостерегал ее от таких чертовских глупостей, напоминая, что она в Америке гость и должна вести себя соответствующим образом.
Слово «гость» резануло Женю. Оно означало, что даже в школе она не была у себя дома. А дальше Бернард писал, что дочь Вандергриффов ей не компания.
Холодное, ужасное письмо. Казалось, она совсем для него ничего не значила. Зачем же тогда он привез ее в Америку?
Потому что пообещал отцу. И только лишь поэтому. Отец был в тюрьме, Дмитрия тоже от нее заперли. Обратиться можно было только к Бернарду, а он больше походил на тюремщика, чем на стража.
Визит Вандергриффов и особенно разговор в кабинете с Филлипом подействовали на мисс Виллмотт, и та изменила решение. После Пасхи девочек восстановили, и те до конца учебного года демонстрировали образец поведения.
– Побесимся летом, – успокоила Лекс подругу, да и саму себя тоже. Они планировали провести это лето вместе на вилле Вандергриффов в Адирондаксе. Американка нарисовала Жени райскую картину: они станут свободно лазить по горам, бродить в лесах, купаться, кататься по озеру на лодке, ездить на лошадях, испытывать водные лыжи, а в укромных уголках, где некому сделать им замечание, будут устраивать пикники. Рай только для двоих, и никакой мисс Виллмотт, скрючившейся за деревом.
Но за две недели до выпуска Лекс мечта разбилась. До конца мая Жени тянула и не говорила Бернарду о своем намерении. Потом написала ему письмо. Как только опекун прочитал послание, он позвонил в общежитие и яростно потребовал, чтобы девочка, как только объявится, тут же ему перезвонила.
Еще до разговора Жени поняла, что все кончено. Ей захотелось бежать, спрятаться у Вандергриффов и никогда не возвращаться оттуда.
– Пока ты в этой стране, я за тебя отвечаю, – заявил ей Бернард. – Я привез тебя сюда, и ты будешь делать то, что я тебе скажу.
– Но меня пригласили. Спросите у ее родителей, – умоляла она, зная, что это бесполезно.
– Я не собираюсь разговаривать ни с какими родителями! У тебя, кажется, все перепуталось в голове, ты позабыла, кто есть кто. Это я отдаю тебе приказы, а не наоборот. Я устроил, чтобы ты поехала на лето в Кейп Код. Будешь там нянькой у ребенка или не знаю, черт побери, как еще это называется. Станешь ухаживать за ребенком одного из сотрудников моей компании. Прекрасная работа для тебя. Великолепное место.
– Пожалуйста, не отсылайте меня.
Обнаженное одиночество, прозвучавшее в ее голосе, лишь на мгновение смягчило Бернарда.
– Я не считаю, что я несправедлив, Женя. Большинство подростков в Америке летом работают. И я так поступал в твоем возрасте. Работал до третьего пота. Поэтому и стал таким, каким ты видишь меня сейчас. Праздность и развлечения – только для маленьких детей и бездельников. А ты, Женя, не принадлежишь ни к тем, ни к другим. До сих пор тебе все подавали на блюдечке. Теперь нужно начинать учиться жить самостоятельно.
Жени повесила трубку и несколько часов, слишком подавленная, не могла рассказать о звонке Лекс. Бернард был ужасно несправедлив. Как он мог сказать, что до сих пор ей все давали просто так? Наоборот, у нее все отнимали. А с помощью Лекс все постепенно приходило в норму…
Подруга нашла ее в четыре вечера лежащей на кровати и прячущей в волосы лицо.
– Я ждала тебя после занятий. Что случилось?
Жени рассказала, Лекс села на край ее кровати, и девочки в молчании посмотрели друг на друга. Потом Жени встала.
– Я закончу школу, – решительно заявила она. – А потом уеду куда-нибудь подальше, только чтобы его больше не видеть.
– Правильно, – согласилась Лекс.
– Найду работу, стану врачом…
– Подожди. Ты говоришь ерунду.
– Знаю, – отозвалась Жени.
– Он, конечно, сукин сын. Последнее дерьмо. Но он держит тебя в руках. Лето будет ужасным, просто чудовищным. А потом ты вернешься на это пепелище [4]4
По созвучию названия школы с английским словом пепел – Ashes.
[Закрыть], а я окажусь в мертвящих счастливых охотничьих угодьях.
Девочки основа замолчали, размышляя о невеселом будущем. Но вдруг Лекс увидела проблеск света.
– На Рождество приезжай к нам – если мы обе до него дотянем. Я заставлю отца прищучить Бернарду задницу. Он сделает это для меня. А отец умеет добиваться того, чего хочет. Так что – на Рождество.
Но Рождество звучало для обеих так, словно было в следующем тысячелетии.
– А может быть, – проговорила Женя, – Бернард хочет сделать как лучше для меня.
– Если бы это было так, мы провели бы лето вместе.
– Нет, я хочу сказать, что я и впрямь не знаю, как жить независимой. И он пытается меня этому научить. Как будто он и есть мой отец.
– Нет, он не твой отец.
Женя кивнула, и слезы снова покатились по ее щекам.
Через три недели Женя находилась уже в Труро – местечко на Национальном побережье Кейп Кода по соседству с Провинстауном, на оконечности мыса, где земля заворачивалась, словно язык, стремящийся достать до собственного основания.
Дом был запрятан в лесу, и к нему вел песчаный проселок, уходивший от дороги № 6, петлявший по лесам и болотам, раздваивающийся и разветвляющийся, точно артерии, приводящие к летним убежищам бостонцев, но в основном нью-йоркцев. Томпсоны уже десять лет снимали один и тот же домик, каждый год намереваясь построить собственный. Но с рождением дочери Синди, пять лет назад, они потеряли уверенность, какой дом им следует возводить. Когда заходила речь о том, чтобы присмотреть землю в округе, они напоминали друг другу: «Подождем, пока не поправится Синди, а там увидим». Под этим они подразумевали, когда Синди заберут в дом для отсталых. Даже с их, не такими уж малыми, средствами Томпсоны не могли себе позволить оплачивать пребывание в частном заведении дочери весь остаток ее жизни. Они ждали, когда Синди подрастет, может быть, достигнет школьного возраста. Тогда, если ее признают пожизненным инвалидом, они получат финансовую помощь, которая позволит им отослать девочку из дома.
Жени добиралась к своей летней работе на автобусе, пересаживаясь в Провидансе, Род Айленде и снова в Гайаннисе на мысу. В Труро миссис Томпсон встретила ее на лендровере – машине с четырьмя ведущими колесами, которая и стала почти единственным предметом их беседы, пока они добирались до дома. Заворачивая на дорожку, ведущую к дверям, она сообщила Жени, что ее работа не будет тяжелой – ей предстояло лишь следить, чтобы ребенок был сыт и вне опасности.
Внутри она указала на дверь:
– Входи, познакомься с Синди. Твоя комната справа, рядом с ее.
С трепетом Женя открыла дверь. Синди сидела в углу на полу. Комната была почти пустой. Единственной игрушкой служил цветной пляжный мяч.
– Привет, – волнуясь произнесла Жени.
Ребенок не ответил. Девочка выглядела исхудавшей, бледной, плохо питавшейся. Лицо показалось странным, хотя в первый момент Жени не поняла, что в нем ее так поразило.
– Привет Синди, – повторила она, но по ребенку нельзя было сказать, что девочка ее слышит. Жени поняла, что у нее голова неправильной формы – отсутствовали скульные кости и лицо напоминало мордочку грызуна.
Синди имела врожденный синдром Тречера-Коллинза, объяснила ее мать, когда Жени вышла из комнаты. Абсолютно неправильное строение черепа.
– В моей семье все были нормальными, – Найоми Томпсон как будто оправдывалась. – И в роду Мэтта тоже. Мы не понимаем, что произошло.
Большую часть времени ты будешь свободна, – продолжала она. – С ней не придется много возиться. Она ничего не понимает.
Но в ближайшие дни Жени поняла, что это было неправдой. Синди не являлась запоздалым в развитии ребенком или немой, она оказалась просто запуганной. И крайне чувствительной: заслышав в голосе недовольные нотки или перехватив недобрый взгляд, тут же сворачивалась калачиком. Она застывала при незнакомом звуке, каменела, если ощущала опасность. Когда Жени протянула к ней руку, сжалась, будто боялась, что ее ударят.
Родители относились к ней, как к домашнему зверьку, слишком старому и зажившемуся на свете, и при любой возможности избегали с ней сидеть. Как правило, Жени оставалась с Синди одна. Мэтт Томпсон всю неделю жил в Нью-Йорке, обычно прилетая вечером в пятницу в крошечный аэропорт в Провидансе, куда Найоми ехала за ним на машине. Выходные они проводили, играя в то, что Найоми называла «пристеночным теннисом», по вечерам ходили на открытие галерей, коктейли и ужины. На неделе Найоми вела жизнь «соломенной вдовы»: по утрам практиковалась с теннисной ракеткой, потом завтракала с приятельницей, шла на пляж, загорала и барахталась в волнах. Позже «отмокала» в бассейне, обычно плавая из конца в конец, прежде чем вернуться домой и начать приводить себя в порядок к вечеру.
Каждый день она «сбрасывала» Жени и Синди у моря, коротко сказав «развлекайтесь». Жени получила водонепроницаемые часы – грубая и почти карикатурная копия тех, что когда-то подарил Бернард отцу – и должна была вовремя вернуться на стоянку.
Девочки спускались к воде всегда одним и тем же путем: подальше от людей, шумных игроков в мяч, прижимаясь к дюнам – Синди боялась разбивающихся о берег волн. Так они оказывались между пляжами Труро и его западного соседа Веллфлита, выбирали место среди дюн, где, насколько хватало глаз, были одни, и устраивались на пикник – поесть еду, приготовленную утром Жени.
Со временем Синди стала доверять Жени. На прогулках брала ее за руку, сжимая в обеих своих ладошках. С каждым днем они все ближе подходили к воде, пока Синди не решилась ступить на мокрый песок. А на следующий день осмелилась на него сесть и наблюдала, как Жени строит из песка крепость.
Первые слова Синди произнесла мягко, но вполне разборчиво:
– Хочу быть мышкой.
– Какой мышкой? – Жени постаралась не выдать удивления.
– В норке, – объяснила Синди.
Жени поняла:
– Когда я была маленькой, – стала рассказывать она, – я жила в красивой стране, покрытой снегом. Мой отец был снеговиком, и никто не хотел на него смотреть.
На лице ребенка отразился явный интерес.
– Но я любила его, потому что он был моим папой.
– Да, – понимающе кивнула головой Синди, и с тех пор каждый день просила рассказать про снеговика.
Каждый день Жени развлекала ее новыми историями об отце, иногда придумывая их – это не имело значения. Синди полюбила «снеговика».
Каждый день Жени писала Лекс, словно вела дневник. Она по-прежнему писала по-английски лучше, чем говорила. «Мать Синди заявила, что операция ни к чему не приведет, а когда я спросила об этом мистера Томпсона, он посмотрел на меня так, будто я лезу не в свое дело, и сказал: «Она еще слишком мала».
«Лекс, они не понимают, что их ребенок – человеческое существо. Сегодня Синди подарила мне пять камешков. Она сложила их в круг».
«Синди умеет чувствовать. Она – личность. Но родители не замечают этого. А может быть, притворяются, что не замечают, или просто не хотят».
Жени настолько презирала Томпсонов, что ей было трудно находиться с ними в одной комнате. Но она понимала, что является буфером между ними и их ребенком. От миссис Томпсон она узнала, что в Нью-Йорке Синди оставляли на попечение няньки, которая вовсе не любила детей, особенно «увечных». И теперь, с приближением осени, Жени стала опасаться, что предстоящая разлука с ней плохо подействует на Синди.
«Знаешь, Лекс, это сумасшествие. Как будто выбрасывают алмаз только потому, что не нравится его обрамление. Этим летом Синди научила меня большему, чем я ее. Заставила понять, что отец жил в мышиной норке, только называл ее кабинетом. Не знаю, хотел ли он этого или был вынужден оставаться там из-за лица.
А может быть, это одно и то же: когда люди пугаются тебя и испытывают отвращение к твоей внешности, ты начинаешь сама бояться себя и относиться к себе с отвращением. Но это несправедливо. Разве обязан каждый выглядеть, как остальные люди?»
Жени оставалась на взморье до конца августа. Томпсоны оценили ее терпение и предложили награду. Она отказалась. Гнев, таящийся внутри, был уже готов выплеснуться наружу, но в это время в комнату проковыляла Синди и ради нее Жени сдержалась.
Когда Синди увидела собранные чемоданы, стоящие рядом с Жени, она завыла, а потом тоненько заплакала, как делала это, когда слышала гром.
– Синди… Синди… – Жени встала на колени и протянула руки к ребенку. На мгновение Синди прекратила рыдания. Потом взглянула на Жени – в глазах девочки стояло понимание того, что вот-вот должно произойти.
– Плохой снеговик, – проговорила она и снова завыла.
Жени вышла из дома, но по-прежнему слышала рыдания девочки. Они доносились даже в машину, пятившуюся задом, выруливая на дорогу.
* * *
«Хочу быть врачом, – писала Жени Лекс. – Хочу исправлять лица людей».
Ответное письмо пришло в Аш-Виллмотт: «А как насчет того, чтобы исправить мое лицо, – начиналось оно. – Сделать из него что-нибудь вроде твоего?»
Жени улыбнулась: так похоже на Лекс. Для Жени Лекс выглядела так, как и должна была выглядеть, – как Лекс.
Но Жени не могла выбросить из головы крошечное личико Синди и ее огромный страх. В начале семестра Жени стала проявлять большой интерес к пластической хирургии: читала все, что могла достать – журналы, старалась раздобыть книги.
Летом она поняла, как увечье калечит и тело, и душу. Если не исправить Синди лицо, она никогда не сможет стать нормальной. Георгия искалечило во взрослом возрасте, когда его личность уже сформировалась, и все же Жени была уверена, обезображенный, он стал другим – новая внешность сформировала новую сущность. И его не избавить от этого, пока лицо не станет выглядеть, как у всех других.
В выпускном классе Жени должна была самостоятельно работать над какой-нибудь темой, и она предложила преподавателю общественных наук – пластическую хирургию. Но тот скептически отнесся к ее выбору.
– Пластическая хирургия? – заметил он. – Слишком легкомысленный предмет для девушки из Аш-Виллмотта.
– Нет, – возразила Жени. – Это вовсе не так для людей с увечьями.
– Подтяжка кожи на лице, – продолжал учитель. – Изменение формы носа. Стареющие кинозвезды, не желающие выглядеть на свой возраст. Если вас интересует медицина, займитесь чем-нибудь более полезным: врачеванием, излечением недугов…
– Пожалуйста, – перебила она его. – Дайте же мне досказать.
Он внимательно слушал, пока она рассказывала о своем лете с Синди. Жени разволновалась, описывая в подробностях, как относились к девочке родители. В конце концов учитель сдался. Она может работать над темой – пластическая хирургия, но при условии, если ограничится только ее историей.
