Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
6
В пять утра Женя стояла у поручней в кромешной темноте. Рассвет наступал медленно, расползаясь сероватой мглой, и корабль дюйм за дюймом приближался к берегу. Туман был слишком плотен, чтобы различить горизонт, отделявший небо от моря, воздух плотен и горяч. Чтобы дышать, Жене приходилось раскрывать рот.
По мере того как сумрак прояснялся и наступало утро, другие пассажиры выходили из кают на палубу, морщась от сверкающего света.
– Вот он Нью-Йорк, – заметил один из них. – Город, где воздух можно увидеть и потрогать.
Туман поднялся совсем неожиданно, как занавес на сцене. Послышались восклицания, люди на что-то указывали друг другу.
– Вот она там. Смотрите, леди показалась.
Женя взглянула налево и увидела статую Свободы.
Она видела ее изображение в книге о Нью-Йорке, которую давал ей Бернард, и в другой, которую читали с английским учителем. Огромная, подернутая зеленоватой патиной женщина, с факелом в поднятой руке, должна была символизировать свободу и надежду для всех угнетенных. Они проплывали мимо, и Женя разглядывала статую, одиноко стоящую на острове, и вдруг подумала: «Она, как я».
Был почти уже полдень, когда Женя спустилась по сходням, разыскивая в море лиц на пристани лицо Бернарда. Вот она ступила с трапа на бетон, впервые оказавшись на американской земле. Бернарда она не заметила, но зато разглядела плакат со своим именем. Подойдя к держащему его мужчине, сказала:
– Я – Женя.
Мужчина опустил плакат и вытер лицо платком.
– Хорошо, что встретил тебя. Я – шофер мистера Мерритта. Зовут меня Росс. Дай-ка мне твои багажные квитанции – вот так, хорошо, а теперь стой здесь и не сходи с места. Я на минутку, – он пошел прочь, и Женя увидела на спине темные пятна пота, проступившие сквозь форменную рубашку. Вокруг нее люди встречались друг с другом: объятия, восклицания, поцелуи, отцы подхватывали на руки детей.
«Он не пришел к кораблю, чтобы встретить ее».
Шофер вернулся с ее чемоданами удивительно быстро и поставил перед служащим таможни.
– Контрабанду везешь? – улыбнулся тот Жене.
Она не знала значения этого слова и вся напряглась.
– Ну что ж, на этот раз пропустим, – он подмигнул и подал знак рукой – убирать чемоданы. – Добро пожаловать в Нью-Йорк, дорогуша. Увидишь, мы тебе понравимся.
Росс, а за ним Женя пробирались сквозь толпу к огромной машине. Такой большой она еще не видела. Разве кроме тех, что возят на похороны мертвых правителей. Шофер открыл заднюю дверь, и она вошла, как ей показалось, в небольшую комнату с диванами и баром.
Машина тронулась. Из маленького громкоговорителя донесся голос Росса.
– Не желаете ли коки, мисс Сареев?
Женя отрицательно помотала головой в стекло, за которым находился Росс.
– Или чего-нибудь другого? Сока, лимонада? Все там в баре перед тобой. Просто нажми серебряную кнопку.
«Как в сказке, но в сказке жуткой».
– Спасибо, – ответила она в пустоту. – Почему Бернард не приехал, чтобы встретить ее? Может быть, он болен? Или вообще куда-нибудь уехал Америки?
В окне стоявшие рядом дома уходили вершинами в небо. Небоскребы, вспомнила Женя. Но небо они не скребли, они впивались в него остриями. Ее поселят в одном из них? Так высоко над землей?
Несмотря на обжигающую жару, улицы были полны народа и люди куда-то спешили. У некоторых в руках были бумажные пакеты. На скамейках под деревом двое мужчин распечатывали свои. Обед, поняла она и с облегчением подумала, что и в Америке есть настоящие люди.
– Вот мы и приехали, – раздался голос водителя. – У мистера Мерритта здесь тройка наверху.
– Тройка? – переспросила она, выйдя из машины. Перед ней возвышалось высокое здание, но справа зеленели деревья и трава – парк.
– Трехэтажная квартира в надстройке. Видишь ли, он владеет отелем.
– Отелем?
– Отелем «Франсуаз». Главный вход за углом с Пятой авеню, а здесь личная дверь мистера Мерритта, – он ввел ее внутрь и, с чемоданами под мышками, в лифт. Там было лишь две кнопки: «Н» и «X». – Надстройка и Холл, – объяснил Росс. – Мистер Мерритт даст тебе ключ.
Они поднялись наверх и вступили в прихожую, уставленную свежими цветами и увешанную картинами. Искусно вырезанная передняя дверь открылась, когда Женя приблизилась, и она оказалась в распростертых объятиях Мерритта.
– Добро пожаловать, дорогая моя.
– Это вы, – по-русски произнесла Женя и закрыла глаза.
Теперь она была выше, доходила макушкой ему почти до переносицы, но наклонила голову, нацелясь лбом в шею.
– Вас там не было… Когда я сходила с корабля…
Бернард ослабил объятия, но она по-прежнему прижималась к нему.
– Я был в конторе. Бросил все и примчался сюда, как только Росс позвонил мне из машины. Пойдем, Женя, – он ответил по-русски и отстранился от нее.
Слезы стояли в ее глазах. Он не был болен, не уехал из Америки, просто был занят.
Держа Женю за плечи на вытянутых руках, Бернард оглядел ее:
– Ты похудела, Женя. Ты здорова?
Она кивнула. В Англии единственной приличной едой был завтрак. Остальное было почти невыносимо.
– Росс позаботится о твоем багаже. Плавание было удачным? Отлично. Сейчас посмотришь квартиру.
Они стояли в холле за передней дверью – круглой ротонде с куполообразным потолком, таким же, как в комнате Дмитрия и Жени. Подвешенную к центру люстру крепили тонкие шнуры, в которые были вплетены миниатюрные стеклянные призмы, напоминающие радугу, пол отделан белыми и черными мраморными квадратами.
Жене не хотелось осматривать квартиру. Ей пришелся бы больше по душе прием, которым встречали людей с дороги дома: сажали за чай и долго-долго обо всем говорили. Ей о многом нужно было спросить. Но Бернард повел ее в первую дверь направо. За ней оказалась комната, похожая на музей во дворце: на стенах висели картины в тяжелых золоченых рамах, на персидских коврах стояла мебель из полированного дерева, обитая парчой. Все как будто напоказ, а не для того, чтобы пользоваться. Бернард указывал на предметы на столах и полках. Корзина, сплетенная из серебряных прутьев, до прозрачности тонкая китайская ваза, кувшин из литого золота с орнаментом из кораллов.
– Красиво, – говорила о каждом Женя.
– Этот дом полон прекрасных вещей. Большую часть своей жизни я занимаюсь коллекционированием. Сначала приобретал то, что мне просто приглянулось. Потом начал собирать систематически. Теперь у меня много коллекций. Не все так уж хороши, но весьма интересны: импрессионисты, африканское искусство, восточная коллекция. Большинство из них я держу в других домах, а здесь только самые лучшие вещи.
Они прошли в другую комнату, еще более прекрасную, чем предыдущая.
– А здесь есть кое-что, – Бернард указал на картину на стене, – что ты должна знать. Нет? Кандинский – один из величайших ваших мастеров. Моя русская коллекция охватывает тысячелетие – от икон до модернистов, которых советские власти клеймят «декадентами». У меня есть серебро Ивана Грозного, несколько стульев, принадлежавших Петру Великому. В библиотеке есть томик Вольтера, подписанный им Екатерине, и несколько страниц рукописи Толстого. Но больше всего я дорожу иконами, – последние слова он произнес со страстью.
Женя смотрела на удивительного человека – холеного американца, водящего ее по музею русских сокровищ.
Человек не может жить в таком доме, расстроенно думала она. Кто решится сесть на такую мебель? А что делать зимой с мокрыми ботинками?
Бернард не уставал напрашиваться на ее похвалы:
– А это правда Красиво? – перед ней оказалась маленькая статуэтка птички. – Правда, прекрасно? Сделана восемьсот лет назад.
Женя машинально повторяла «прекрасно» и «красиво», едва замечая предметы, на которые он ей указывал или к которым подводил.
Они поднялись наверх по спиральной лестнице, устланной красным ковром.
– Сейчас покажу, где ты будешь жить. Тебе, наверное, интересно.
Но ей не было интересно. Ей хотелось бежать от всей этой роскоши, от тирании вещей. Оказаться дома или в Финляндии. Америка оказалась слишком велика. Бернард, вышагивавший впереди Жени, казалось, отдалился больше, чем до того, как она его встретила.
– А вот твоя комната, – гордо объявил он. Спальня была большой, закругленные стены задрапированы материей, рисунками розовых бутонов. Ванная – лазурной, с большой мраморной ванной и телефоном на стене. Над потолком – как будто росли большие папоротники: их тени падали на дымчатые стекла.
Гостиная оказалась меньше спальни – голубой, с розовым с охрой ковром.
– Я отделал ее в стиле Версаля, – сказал Бернард, указывая на миниатюрный столик на тонких ножках, заканчивающихся птичьими лапами. На нем покоилась золотая шкатулка, инкрустированная яркими драгоценными камнями. Хозяин взял ее в руки. – Я поставил ее здесь специально для тебя, – улыбнулся он. – Она принадлежала Романовым. Пользуйся ей, как хочешь. Для заколок, булавок.
Женя вспомнила о деревянной шкатулке, хранящейся на дне ее чемодана, на крышке которой Олаф вырезал ее инициалы и подарил, чтобы она могла держать в ней свои «драгоценности».
Романовы. Версаль. Целая квартира для нее одной. Женя глубоко вздохнула, чтобы унять слезы. Жить точно на сцене. Почему нельзя ей было предоставить комнату, где-нибудь по соседству с ним?
– Красиво, – выдавила она.
Бернард показал ей маленькую кухоньку, где она сможет держать напитки в холодильнике или готовить себе, если пожелает.
Готовить себе? Зачем? Разве они будут жить не вместе?
– А мы разве… вы и я…?
– Что ты хочешь спросить?
– Разве мы не будем есть вместе? – еле внятно пробормотала она.
– Ну как же, дорогая. Будем как-нибудь по вечерам. В другие дни тебе придется есть с Соней, кухаркой; или если пожелаешь, она станет приносить еду к тебе.
– Но почему? Я ведь приехала жить к вам.
Он не глядел на девочку, как раньше, в Ленинграде. Глаза будто пронизывали ее и разглядывали что-то за ее спиной.
– Ты ведь останешься здесь лишь на короткое время, до тех пор, пока папа не сможет тебя забрать.
– А когда это случится?
– Не знаю, – в его голосе послышалось легкое раздражение. – Ты ведь понимаешь, как обстоят дела. Я обещал твоему отцу заботиться о тебе пока… пока, скажем, он не в состоянии сам это делать. Мы все полагали, что к настоящему времени он уже окажется на свободе. А пока я – твой опекун, и буду следить, чтобы у тебя было все в порядке. Через несколько дней ты пойдешь в школу…
Она глядела на него в ужасе. Они все еще стояли в коридоре напротив маленькой кухни. Внезапно Бернард стал мягче, взял ее за обе руки и развел их в стороны.
– Извини. Позже мы все обсудим, – он притянул к себе Женю, чуть постоял, а потом повернулся и пошел из квартиры.
– Постарайся понять, Женя. Я не твой родитель и не могу им быть.
Слезы, которые Женя сдерживала, хлынули из глаз.
– Ну, ну, – безнадежно попросил он. – Пожалуйста, перестань плакать, – и подождав, пока она справилась с собой, продолжал: – После обеда мне нужно быть в конторе. Приедут люди из Саудовской Аравии. Но вечер мы проведем вдвоем, – Бернард пригладил ей волосы и подал свой белоснежный платок, от которого пахло лавандой – чистым запахом улицы. Женя слегка улыбнулась и высморкалась.
– Славная девочка, – Бернард отказался взять обратно платок после того, как она им воспользовалась. – Теперь он твой. Ну как, тебе получше? Прекрасно. Я хочу познакомить тебя кое с кем из своего домашнего персонала. Они станут помогать тебе во всем. А как твой английский?
– Сносно, – она употребила английское слово.
– Очень уж по-английски. Я бы сказал – классно Мне нравится.
Они говорили по-английски, пока он знакомил ее со слугами. Но на кухне, огромной, как ресторан, и выложенной светлыми изразцами – «ручная работа из Испании. Сам выбирал каждый» – снова перешли на русский.
– Это Григорий. Григорий Леонтов, – перед ней стоял высокий, сутулый, как коса, человек с седыми усами и маленькой бородкой. – Григорий мажордом и отвечает здесь за все, даже за меня, – Бернард игриво похлопал управляющего по искривленной спине. – Мой камердинер.
Григорий согнулся над Жениной рукой, усы застыли в дюйме от нее:
– Очень приятно. Рад познакомиться.
– А это Соня. Она отвечает за Григория. К тому же, она лучшая в Нью-Йорке повариха – моя любимая женщина, – он подмигнул кухарке.
– Добро пожаловать! – она сердечно сжала Женину руку в обеих своих ладонях. – Много слышали о тебе от Бернарда Робертовича и вместе с мистером Мерриттом ждали твоего приезда. Нам с тобой есть о чем поговорить. Я ведь тоже из Питера, – Женя узнала старое название Ленинграда. – Чай готов. Подать в алькове?
– Где пожелает Женя. А мне, боюсь, придется бежать обратно.
Как будто по заказу появился Росс.
– Готовы, мистер Мерритт?
– Иду, – и повернулся к Жене. – Если хочешь посмотреть еще дом, попроси Соню. Она проведет с тобой обычную поварскую экскурсию, – Женя безучастно посмотрела на него.
– Постараюсь не задерживаться, хотя перед ужином придется остаться на приеме в ООН. Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Соне или Григорию. Они знают мой номер телефона в конторе, а секретарь в курсе, кто ты, – махнув рукой, он уже направился с кухни, но вдруг, точно что-то вспомнив, вернулся и поцеловал Женю в лоб.
Потом быстро вышел. Она стояла, глядя ему вслед, и вся сжалась от звука захлопываемой входной двери. Как будто получила удар в грудь. Потом сгребла стул и повалилась на него, помотав головой, когда Соня предложила ей чаю.
Кухарка посмотрела на девочку и поняла, как она расстроена:
– Ничего, утрясется, – мягко проговорила она. – Ты скучаешь по дому. Это естественно. Когда я уехала из Питера, я была еще моложе тебя. Как я тогда плакала! По ночам сновидения захлестывала одна только Нева.
Женя уронила голову на руки. Нева. Дом.
– Тебе здесь скоро понравится, вот увидишь, – успокаивала ее Соня. – Даже не захочешь возвращаться обратно.
Женя затрясла головой, но так и не подняла голову с рук. Если она не вернется, то на всю жизнь останется сиротой.
– Я совсем не отсюда, – тихо пробормотала она.
Над входом в школу Аш-Виллмотт в Риджент Парке, штат Коннектикут, красовался девиз, выбитый на потемневшей бронзе: «Veritas Est Fortis». В истине сила. Женя скользнула взглядом по буквам, когда они проезжали по выметенной дорожке к главному подъезду. Везут в тюрьму, подумала она. Как и отца. Только другая тюрьма, вроде того дворца, в котором она провела почти неделю. Ей не понравились кусты, деревья, аккуратно подстриженные газоны, вид на реку, а больше всего девочки, которых увидела из окна машины – в глупых брючонках выше колен, разгуливающие парами или небольшими группками, смеющиеся и о чем-то разговаривающие.
Росс прошел с ней в кабинет старшей управляющей и представил Женю мисс Виллмотт.
– Спасибо, – поблагодарила его седовласая женщина, чей голос прозвучал, как туго натянутая струна. – Вы больше не нужны. Теперь я сама обо всем позабочусь.
Женя страстно сжала руку шофера, желая, чтобы он задержался, хотя бы еще на секунду.
– Евгения Сареева, – начала мисс Виллмотт. – Вы необычное приобретение для нашей школы. Учениц из вашей страны у нас еще не было, хотя есть девочки даже из Аргентины. Уверена, что вы почувствуете себя здесь, как дома. Но если вас будет что-нибудь беспокоить, приходите сюда и откровенно рассказывайте мне обо всем.
Никогда в жизни, думала Женя, глядя в ее суровое лицо. Ей бы очки, и она бы выглядела как судья, приговорившая ее мать.
Старшая девочка показала Жене ее спальный корпус – Сьюзан Энтони Хаус, простое деревянное строение на вершине холма, глядящее на реку. Ниже располагались теннисные корты, а еще ниже – конюшни.
– Меня зовут Лея, – представилась девочка. Я живу в Апхра Бен Хаусе. Я – старшеклассница, а Сьюзан Энтони для новых учеников – младших или средних. Там много иностранок. Ты с ними подружишься.
Она показала Жене ее комнату – маленькую и скромно обставленную: только кровать, письменный стол и умывальник с зеркалом. На стенах никаких картин.
– Ты понимаешь, что я говорю? – ее тон сделался недружелюбным. – Ты знаешь английский?
– Немного, – ответила Женя. Окно ее комнаты выходило на теннисные корты. Занавески были светло-табачного цвета.
– Ты из России? – спросила Лея, и Женя почувствовала, что она рассматривает ее, как диковинный предмет.
– Да.
– Там и вовсе плохо? Коммунизм.
Женя пожала плечами.
– Тебе повезло, что вырвалась, – Лея все так же пристально глядела на нее. – Должно быть, рада, что оказалась в свободном мире.
– Спасибо, – проговорила Женя, проглатывая комок. Ее чемоданы уже стояли посередине комнаты. Она поставила один из них на кровать и принялась распаковывать, повернувшись спиной к американке.
– Так у тебя еще есть вопросы?
– Нет. Спасибо.
– Ну, тогда я пошла. Счастливо.
Следующие несколько дней Женю тестировали, чтобы понять, в какой класс поместить. Английский язык она понимала великолепно, но понимание намного превосходило способность говорить. По математике заработала высший балл и официально попала в одиннадцатый класс, где в свои четырнадцать с половиной лет оказалась среди девочек, большинство из которых были на год старше нее.
Несмотря на предсказание Леи, Женя не обзавелась подругами. Она не решалась разговаривать с этими длинноногими самоуверенными девчонками, чьи лица казались ей закрытыми. И из них никто не попытался подружиться с ней. Напротив по коридору жила дочь Рокфеллера, рядом за стеной дочь Вандербильта. Женя узнала имена магнатов и богачей.
Она ощущала их враждебность. Разговоры прекращались, когда она проходила рядом, и Женя понимала, что говорили о ней. Она была изгоем, источником заразы, в ней видели коммунистку – носителя странного заболевания, которое можно подхватить, стоит только с ней пообщаться. Четверо латиноамериканок, живших в ее корпусе, много путешествовали по свету, говорили на великолепном английском и все до безумия интересовались лошадьми.
Дмитрий частенько обвинял Женю в «политической наивности». Она была хорошей пионеркой, а пионерская организация – организация патриотическая. Но Женина идеология складывалась, как у большинства подруг: она все принимала на веру и ни о чем не задумывалась. Она читала то, что ей говорили, повторяла лозунги, когда было нужно. Слово «хороший коммунист» означало для нее хороший человек. А пионерскую организацию она любила за то, что в ней состояли ее друзья, и они все вместе строили что-то полезное.
А потом одного за другим арестовали ее родителей. Женя ничего не знала о политике и по-настоящему ею никогда не интересовалась. Для нее люди были людьми, а идеология вела к «ошибкам», так называл их Дмитрий. «Идеология» привела к тому, что она осиротела, ее вынудили уехать из страны. Она любила Россию и своих соплеменников, но не испытывала враждебности и к американцам. И все же как ей было полюбить их, если они смотрели на нее как на парию?
Она одна шла на занятия и ловила на себе оценивающие взгляды: ее одежда – блузки, юбки отличали в ней иностранку. Хотя школа и не предписывала никакой формы, все девочки носили короткие брюки (Женя узнала, что они называются бермудами), хлопчатобумажные мальчишечьи рубашки и гольфы до колен. Волосы собирали в хвостик или носили распущенными. Все девочки говорили как-то одинаково, как будто половину слов пропускали через нос. И Женя в молчании удалялась.
За три недели она так устала, что едва могла дотащиться до классной комнаты. Голова болела, все тело стало водянистым, но когда по воскресеньям звонил Бернард, она отвечала, что у нее все в порядке.
– Что-то по голосу не похоже, – беспокоился он. – Звучит как будто ты подхватила простуду. Сходи-ка в лазарет. Пусть тебя проверят.
– Хорошо, – отвечала она. – Спасибо, – а когда Бернард клал трубку, забиралась в кровать и натягивала на себя одеяло, даже если стоял жаркий солнечный день.
В тот раз через несколько минут после его звонка ее разбудила смотрительница спального корпуса – молодая жилистая женщина, которая должна была смотреть за девочками, быть им дуэньей, но которая на самом деле редко выходила из своей комнаты и даже не знала имен всех своих подопечных. Она склонилась над Женей, и выражение беспокойства появилось на ее лице:
– Ты не заболела? Твой опекун звонил декану.
Женя отвернулась, но смотрительница упорствовала. Пощупала прохладной худощавой рукой ее лоб, потом поставила градусник под язык, а вынув и посмотрев на него, тихонько присвистнула. – Нужно сейчас же отвести тебя в лазарет.
Она помогла Жене одеться, упаковала маленькую сумочку с туалетными принадлежностями и проводила по ухоженной лужайке в лазарет за часовней.
У Жени была температура – 104 градуса [2]2
По Фаренгейту.
[Закрыть]: она подхватила азиатский грипп. В лазарете ей пришлось проваляться десять дней. Бернард прислал ей розы – целую дюжину: золотистые, темно-красные, бордовые; все с длинными стеблями. Женя попросила сиделку их унести – как и в Англии, запах был всепроникающим, а их сладостная гнилость бередила желудок.
Первые четыре дня она лежала одна и почти все время спала. На пятый день, когда угроза заражения других миновала, ее перевели в небольшую палату с четырьмя кроватями. Две из них пустовали.
Женя проснулась после полудня и увидела над собой лицо внимательно вглядывавшейся в нее девочки. Та была в больничном халате, босоногая, волосы сбились вперед. Заметив, что Женя открыла глаза, она слегка отпрянула.
– А ты красивая, – произнесла она как бы извиняясь. – Хай!
– Хай.
Глаза у девочки были маленькими, нос небольшим, а рот широким, широкое лицо все усеяно веснушками. Какое-то вдавленное лицо, подумала Женя, но дружеское и открытое. Она улыбнулась.
– Ты ведь русская?
– Да.
Девочка ухватила Женю за руку и крепко, по-мужски, пожала.
– Лекс Вандергрифф. Лекс – сокращенно от Алексис. Так меня зовут, – улыбка, как солнечный луч, осветила ее простое лицо.
Женя села на кровати и представилась.
– Я несколько раз видела тебя в школе, – сказала Лекс. – Клянусь, ты выглядела великолепно. Но вблизи ты просто чудо! Настоящий динамит!
Женя рассмеялась. Она знала слово «динамит». Но как можно человека сравнивать со взрывчатой смесью? Лекс изъяснялась очень забавно.
– Как это мы раньше с тобой не встречались? Ты живешь в общежитии? Или ты все время болеешь, как те русские героини, которые умирают от обжорства?
– Да нет, я очень здорова.
Лекс скосила голову на сторону и внимательно посмотрела на нее. Что-то не выглядишь такой, решила она.
Женя привыкла, что ее изучают девочки, но с Лекс все оказалось иначе. Другие смотрели на нее как на бесчувственную диковину, которая не способна заметить их интереса. Лекс глядела на нее с восхищением.
– Так что же ты подхватила? – но прежде чем Женя смогла ответить, забралась на ее кровать и затараторила. – Расскажи мне про Россию, про меха, про снег. Обо всем. Как ты сюда попала? Что значит ощущать себя русской? – она так быстро сыпала словами, что они, казалось, сливались в один знак вопроса.
– Что же мне тебе рассказать? – безнадежно переспросила Женя.
– Расскажи о предках.
– О ком?
– О родителях. Об отце и матери.
– Их… нет.
– Умерли? – с интересом спросила Лекс.
– Нет, их забрали, – Жене не хотелось говорить «в тюрьму» или «в ссылку». Что могла подумать ее новая подруга? И как объяснить ей все это?
– Что это значит? – не отставала Лекс.
– Я еще плохо говорю по-английски.
Лекс взглянула на нее и, различив на лице встревоженное выражение, спросила:
– А как ты добралась до Америки?
Но через несколько дней Женя понемногу рассказала историю своей жизни. Лекс слушала зачарованно, слегка озадаченно, извергая потоки вопросов, как только Женя приостанавливалась, пока не уясняла, что та хотела сказать.
Женя рассказывала об аресте родителей, их исчезновении, увечии отца, о потере брата, о стране – обо всем. Иногда ей не хватало слов. Когда Женя начинала плакать, Лекс обнимала ее и укачивала, как маленькую. И девочка чувствовала, что неимоверная ноша становится легче, хватка огромной злобной птицы ослабевает. Пока она рассказывала – об отъезде из России, о Круккаласах, об опекуне, у которого не хватает на нее времени – камень спадал с сердца, лед начинал растапливаться. Лихорадка приносила живые образы.
Желудочный грипп заставлял Лекс внезапно, посредине фразы вскакивать, хвататься за живот и убегать в ванную. Но несмотря на болезнь, девочки безостановочно болтали, шептались в темноте после того, как гасили свет, уменьшили проход между кроватями, чтобы можно было держаться за руки, когда на обход приходили врачи.
Удивительно, думали обе. Они родились в противоположных концах Земли, воспитывались в противоборствующих идеологиях, но потребовалось несколько дней – даже меньше – чтобы они сблизились, точно сестры. Обе ощущали это, но не понимали, как произошло.
Рожденная в семье Вандергриффов, богатейшего и могущественного американского рода, Лекс воспитывалась на конных прогулках, теннисных кортах, прогулках на яхте, бассейнах, путешествиях в Европу, в пятнадцать лет имела спортивную машину. Она получила в наследство жизнь, о которой мечтает большинство девчонок. Но гораздо больше роскоши Женю интересовала семья подруги. Она разрослась, пустила ветви по всей стране. У самой Лекс были отец, мать и старший брат – все очень близкие девочке.
И все же она чувствовала себя одинокой. Она призналась новой подруге, что с самого раннего возраста, с тех пор, как пошла в школу, ее преследовала мысль, что произошла ошибка и на самом деле она не принадлежит этой семье.
– Ты слышала о гадком утенке? – спросила она Женю.
Та не знала, и Лекс рассказала ей сказку, а в конце добавила:
– Я оказалась неправильным ребенком, не от родителей, а от других особей. У меня все, как в сказке, только наоборот. Это они лебеди, а я утенок, а может быть, даже мерзкая жаба.
Всю жизнь, объяснила Лекс, ее угнетало социальное положение ее родителей, необходимость быть на виду, преуспевающей, честолюбивой и к тому же красивой. Она была уверена, что не обладает ни одним из этих качеств, а потому не может оправдать ожидания семьи. Родные блистали великолепием – такими их видел весь мир и Лекс – и от этого ее жизнь становилась еще мучительнее и тягостнее.
Жене казалось, что Лекс имеет все, чем только можно обладать в жизни. Для американки Женина красота была превыше всех остальных ценностей мира. И хотя ни одна из девочек не могла до конца понять одиночества другой, они сошлись вместе, как две плакучие ивы, образовали вокруг себя раковину, дополняя друг друга, и были счастливы.
– А этот, твой опекун, Мерритт. Я думаю, мои родные его знают. Я как-то уже слышала о нем, – Лекс сидела на кровати, скрестив ноги. Стоял дождливый октябрьский день, четвертый с тех пор, как они встретились. – Он большой ловкач.
– А что это такое?
– Первоклассный пройдоха. Пробивной человек. Он хоть симпатичный, а?
– Когда я его встретила впервые, то решила, что он очень привлекательный и культурный, – последнее слово Женя произнесла по-русски.
– А что это значит?
– Образованный, элегантный.
– А теперь? – Лекс достала из-под подушки сигарету и закурила. Табак был строго запрещен во всей школе, а уж в лазарете тем более. Она глубоко затянулась. – Ты и теперь считаешь его обаятельным?
– Я не могла долго прожить с ним. Он – как у вас говорят – не в этом мире.
– Не от мира сего? – пыталась ухватить смысл Лекс. Она подошла к кровати подруги и предложила ей сигарету. Женя несколько раз быстро пыхнула дымом и вернула сигарету обратно. – Он очень занят. Когда я приплыла в Нью-Йорк, даже не можетменя встретить.
– Не смог, – машинально поправила Лекс. – А как было на корабле? Бал устраивали? Расскажи… – она зажала сигарету между большим и указательным пальцем огоньком к себе и стала его разглядывать. – Надо будет как-нибудь попробовать опиум.
Женя пожала плечами, не зная значения слова. С тех пор, как она встретила Лекс, она соглашалась со всеми ее планами и проказами. Вчера они возили друг друга по лазарету в кресле-каталке до тех пор, пока сестра не накричала на них и не загнала обратно в кровати. Вечером Лекс заказала из города пиццу и, предложив роскошные чаевые разносчику, заставила его влезть с ней к ним в окно на третий этаж.
– Никакого бала. Даже не пришлось ни разу потанцевать, – ответила Женя. – Всю дорогу за мной присматривали, как будто я какая-нибудь ценность, которую могут стащить. Представляешь?
– Шутишь? – Лекс сделала последнюю глубокую затяжку. – Если не понимаешь, посмотри на себя, – и она юркнула в туалет затушить окурок, пока не появилась сестра.
– Так, так, – произнесла медичка, подозрительно принюхиваясь. – По крайней мере мне не долго осталось возиться с вами, озорницами. Одну из вас завтра выписывают.
– Кого? – спросила Лекс.
– Ее, – сестра указала на Женю.
– Тогда мы уйдем вместе, – заявила Лекс тоном, не терпящим возражений.
В следующий уик-энд в Аш-Виллмотт ненадолго приехал Бернард. Женя вежливо поблагодарила его за розы, которые он прислал ей в лазарет.
– Рад, что они тебе понравились, – Бернард принял благодарность за свою заботливость – не забыл вовремя дать поручение секретарю.
Они поехали в Риджент Парк Инн, старинный отель Новой Англии, где подавали вечерний чай. Посетители провожали их глазами, когда они появились в ресторане. Женя понимала, что Бернард – человек яркий и выдающийся и гордилась тем, что ее видят с ним.
Из окна у столика виднелась живая листва – самое красивое, что Женя встретила в Америке. Осень здесь, точно лето, полыхала красками: от желтой до пурпурной и темно-бордовой. Не кривя душой, она сказала, что в школе ей нравится, и решила поделиться, как познакомилась с Лекс. Но услышав ее имя, Бернард скривил губы. Да, Вандергриффы влиятельны, признал он, но с некоторыми из них у него случались неприятности.
– Не хочу, чтобы ты с ними дружила, – заявил он. Женя уже собиралась запротестовать, но он тут же добавил: – У меня для тебя кое-что есть, – под серебром волос его глаза казались чистыми, как быстрый поток. – Ты давно этого ждала. Письмо от брата.
Голова у Жени закружилась, будто вновь вернулась лихорадка. Бернард достал конверт.
– Два месяца шло до Нью-Йорка. Читай.
Ленинград
17 августа 1958 г.
Дорогая сестричка!
Мы постоянно о тебе думаем, хотя и не получили ответа на наши письма. Надеюсь, это хороший знак. Уверен, у тебя уже много друзей, может быть, есть даже мальчик и ты довольна.
Я много занимаюсь и смею надеяться на место в университете в ближайшем будущем. У нас с Катей все в порядке. Только допоздна не даю ей спать – не гашу свет и скриплю пером. Как я тебе прежде писал, наше жилище причудливо, как кукольный домик.
Ну да ничего, мы все здоровы, а Катины пирожки по-прежнему восхитительны. О наших родственниках здесь ничего не слышно, хотя не приходится сомневаться, что и они здоровы и сыты – на апельсинах и других вкусных вещах.
