Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)
– Федор Иосифович вас ждет, – сказала женщина на безукоризненном оксфордском английском. – Пожалуйте сюда.
Жени прошла вместе с ней по коридору к тяжелой дубовой двери. Женщина постучала и тут же открыла ее, слегка подтолкнула Жени вперед, а сама попятилась в коридор.
– Мой дорогой доктор! – навстречу ей шагнул с распростертыми объятиями крепкий мужчина лет пятидесяти, широколицый, с густыми волосами и загрубелой кожей. Когда он приблизился, Жени разглядела, какой у него был странный цвет глаз: желтовато-оранжевую радужную оболочку обрамлял темный кружок.
– Большая честь! – он крепко пожал ей руку и улыбнулся, глаза прикрылись, и от уголков к волосам побежали морщинки. – Поездка была приятной? Последняя часть, наверное, немного неожиданной? Но так уж было необходимо. Чем-нибудь подкрепитесь. Чай? Водка?
– Пожалуйста, чай, – Жени и забыла, что русские служащие, как и рабочие, часто пьют по утрам водку.
– Хорошо, – он отдал распоряжение в мегафон интеркома на столе – массивном образце мебельного искусства девятнадцатого века, и предложил Жени сесть на диван.
Сама она предпочла бы постоять – тело после длительного полета свело, ноги затекли. Дверь тут же открылась: все та же женщина в твидовом костюме внесла поднос с чаем. После того как та закрыла за собой дверь, Федор Иосифович налил чашку чая Жени, потом еще одну – для себя, и, сидя в кресле напротив, держал чашку на весу.
Он спросил Жени о погоде в Калифорнии, сказал, что ему известна ее блестящая репутация хирурга, поинтересовался, участвует ли она в работе мужа. Жени вежливо отвечала, но не могла понять, зачем нужны были эти церемонии перед тем, как ей скажут, что ей предстоит делать. Очевидно одно: Федор Иосифович не являлся ее пациентом. Его упоминали во время инструктажей – важная фигура в Советском руководстве, Федор Иосифович стоял за сценой, но, обладая колоссальной властью, был одним из кандидатов на пост руководителя партии в будущем.
Он продолжал незначительный разговор, как бы оценивая свою гостью. «Чай это хорошо, – говорил он. – Полезно для здоровья». Сам он выпивает в день не меньше десяти чашек. И только черный – прочищает организм, выводит шлаки.
Жени слушала вполуха, изучая человека, сидящего напротив. Он спросил, есть ли у них дети. Но Жени прекрасно понимала, что он знает ответ из досье и вопрос задан, чтобы направить разговор в нужное русло.
– К сожалению, нет. А у вас?
Он был вдовцом и жил с единственной двадцатилетней дочерью Ольгой – прекрасным агрономом, девушкой с острым политическим умом.
– Как у меня, – добавил он.
– Но Ольга очень некрасива, – вздохнул Федор Иосифович. – Добрая, умная, но некрасивая. Прекрасная душа, но страшный подбородок. Уши, как капуста. Нос, – он пожал плечами, – как огурец.
«Косметическая хирургия», – разочарованно подумала Жени. Не операция по восстановлению лица мужчины, а пластика, чтобы сделать симпатичнее девушку.
– Ольга влюбилась в Ваню, – продолжал Федор Иосифович. – Сына моего друга. Очень важного друга, – повторил он с нажимом. Жени догадалась, что друг, наверное, состоял в Политбюро и от него зависело будущее Федора Иосифовича.
– Ваня ищет красотку. Как все молодые ребята, хочет красивую жену. Почти уже обручился с дочерью одного ответственного работника.
Соперника, поняла Жени. И Федор Иосифович хочет превратить свою дочь в красавицу, чтобы Ваня на ней женился, а его отец поддержал Федора Иосифовича в борьбе за власть. Пластическая хирургия на службе у политической интриги? Для нее это не имеет значения, сказала себе Жени, надеясь только на то, что и девушка, как и ее отец, хочет операции.
– У вас есть ее фотография? – спросила она.
Он пропустил мимо ушей ее вопрос.
– Вы лучший в Америке пластический хирург. Вы женщина и хорошо понимаете женское сердце. И, – он поднял вверх указательный палец, – вы не любите западных журналистов.
Жени кивнула. Он предупреждал, что она не имеет права ничего разглашать по возвращении в Америку. Она соглашалась, не мучаясь угрызениями совести – любому своему пациенту она обещала анонимность.
– Я люблю Ольгу. Вы любите отца. Ведь так?
Она снова кивнула. В его вопросе слышалась угроза.
– Вы сделаете Ольгу красивой, – заключил он.
Профессиональная честность заставила ее возразить:
– Не могу вам этого обещать. Я ведь даже не видела вашу дочь.
– Вы увидите Ольгу. А теперь отдыхайте. Операция завтра.
Он встал, и в комнату вошла женщина в твидовом костюме. Встреча подошла к концу.
Следующим утром в семь часов Жени начала с ринопластики, изменила форму кончика носа, убрала горбинку с переносицы, сузила нос, разбив и сдвинув в новое положение носовые хрящи. Потом наложила несколько легких швов на слизистую оболочку и на несколько минут прервалась, пока девушке давали дополнительный наркоз.
Она не хотела делать все за один раз: и из-за пациентки, и из-за себя самой. Операция продолжительностью в целый день была неоправданно травматической. Жени понимала, что устала и не была достаточно подготовлена. Ассистирующие ей, небольшая бригада, не понимали ее жестов и команд. Она теряла время на объяснения и не чувствовала себя такой же уверенной, как у себя в клинике.
Но Федор Иосифович распорядился сделать все в один день, включая изменение формы ушей – операция, на которую обычно уходят недели и месяцы, пока не приживется донорский материал.
Прокалывая левое ухо, Жени совершенно расстроилась. Она привыкла планировать все заранее, обсуждать все шаги с пациентом и по возможности предусматривать осложнения.
Раздражение, граничащее с гневом, заставляло ее спешить. Жени глубоко вздохнула. Макс рассказывал ей о мерзавцах, учивших его работать. И ему приходилось оперировать в невероятных условиях, как-то с помощью одного перочинного ножа, сидя в засаде.
Здесь, в специально оборудованной клинике, у Жени было все, что ей могло потребоваться. Гневу не место в хирургии. Она сосредоточилась и ее следующий надрез вышел таким аккуратным, что у ассистирующего хирурга вырвался возглас восхищения.
После ушей настала очередь подбородка. Жени прикрепила имплантант, потом сняла несколько миллиметров для лучшего соотношения новой формы носа и подбородка.
Кроме пластики носа, ушей и подбородка, Жени слегка изменила конфигурацию шеи.
Им обеим здорово досталось, подумала она, проверяя у Ольги последние швы. Она чувствовала к пациентке симпатию и ощутила с ней даже какое-то родство. Может быть, Ольга всерьез и не хотела операции. Но и она, и Жени вытерпели последние часы ради своих отцов.
– Ну вот, – объявила Жени бригаде. – Она ваша. Моя работа окончена, – и пошла к раковине. В это время к ней подошла сестра:
– С вами хочет поговорить Федор Иосифович.
– Сейчас? – она недоверчиво подняла глаза на сестру. Она оперировала целый день, и весь ее халат был запятнан.
– Как можно скорее, доктор.
Она вымыла руки, лицо, сорвала с головы шапочку и направилась по коридору к комнате, где он поджидал ее. Двери оказались распахнутыми, и Жени переступила порог без стука.
– Вы меня хотели видеть?
– Поздравляю! Мне сказали, вы прекрасно поработали, и моя Ольга будет красавицей.
– Судить еще слишком рано, – сухо заметила Жени. – Ваша дочь спит. Пришлось дать ей сильный наркоз. Хорошо, что у нее здоровое сердце, – укоризненно заключила она.
– Ольга выйдет замуж за Ваню! Правда ведь здорово, доктор!
Жени пожала плечами:
– Я навещу ее позже. Какое-то время продержатся синяки и отечность…
– Вам нет никакой необходимости ее навещать. Ваши помощники за всем присмотрят.
– Но она – моя больная, – возразила Жени.
– Совершенно верно, Доктор. Но и моя дочь.
Жени безнадежно посмотрела на него.
– Сейчас вы как следует выспитесь, а потом полетите обратно к мужу.
– Но…
– Поверьте мне, так будет лучше, – его желтоватые глаза превратились в желтушные, когда растянулись в улыбке.
– Мой отец… – начала Жени.
Федор Иосифович махнул рукой:
– Георгий Михайлович – сложный человек. Тоже некрасивый. Гораздо некрасивее Ольги. У нас с ним было много проблем.
– Когда я его увижу?
Федор Иосифович посмотрел на часы:
– В свое время. Через недели, через месяцы, как знать. Сперва Ольгино лицо, потом свадьба. Придется подождать, доктор. В свое время.
– А мой брат?
– Умный человек. Ему тоже придется подождать до свадьбы. Кстати, доктор, не хотите приехать в Москву гостьей на свадьбу? – желтые глаза сделались красными, как капельки крови дочери на халате Жени.
– Нет! – Жени повернулась и поспешила из комнаты.
На следующий день в три часа самолет поднял ее в холодное ясное небо. Из иллюминатора ей на секунду открылся вид на голубовато-зеленый Зимний Дворец на фоне белого снега.
Во вторник на дорожке к ее дому остановился ярко-красный «Феррари». Было десятое мая – сорокалетие Жени. Пел щурился под весенним калифорнийским солнцем, и его улыбка то вспыхивала, то затухала, как солнечные зайчики на лице, пробивающиеся сквозь колышущиеся ветви.
– Не стоило… – начала Жени и крепко обняла его за шею. – Но я так рада! – она поцеловала мужа в губы и подбежала к машине – погладила по крыше, по дверце, по ветровому стеклу. – Какая красивая!
Застенчивая улыбка Пела стала шире, и он с облегчением рассмеялся. В прошлом он не осмелился бы подарить ей что-нибудь столь экстравагантное. Тогда Жени не любила роскошь, думая, что дорогие подарки привязывают.
– Давай прокатимся! – она расхохоталась.
Пел согнулся и устроился рядом с ней на сиденье.
– Там, в перчаточнике, есть еще кое-что для тебя.
– Довольно, довольно! – закричала Жени, наигранно сердясь, но, протянув руку, повернула ручку. Открыла. Внутри что-то написано от руки. «С днем рождения! Со свадьбой! Ольга и Ваня поженились шестого мая в Москве».
Она радостно вскрикнула и, плача от счастья, бросилась к нему в объятия.
42
В специальной комнате Далласского аэропорта Жени прохаживалась, то и дело поглядывая на часы. Пел подошел, обнял за талию и повел к стулу. Она устроилась на кончике, как пугливая птица, повинующаяся кормящему ее человеку.
Но тут же вскочила, когда отец переступил порог. Он шел медленно, шаркая ногами и низко опустив голову. Жени бросилась навстречу и раскрыла объятия. Он поднял лицо, и ее руки застыли, на миг онемели ноги: на нее взирала маска с провалом посередине. Взгляд отца показал, что он понял, как потрясена дочь, и она, стыдясь, рванулась к нему и поцеловала в щеку.
– Здравствуй, папа. Добро пожаловать.
– Здравствуй, Женя, – ответил он и пристально посмотрел на нее. Она заставила себя улыбнуться, руки было поднялись, но опять безжизненно упали вдоль тела. Она искала глазами Пела, и он подошел к ним с протянутой рукой.
– Здравствуйте, Георгий Михайлович, – проговорил он, но на этом его русский и кончился, и приветственные фразы переводил уже другой человек.
Жени слушала, как отец говорит обычные благодарственные слова. Его язык был сух, хотя Пел отвечал ему с теплотой.
Ее отец – бывший советский функционер, иностранец, человек без носа и без уха, на чьем лице безжизненная кожа свисала складками – это ее отец? Его увечье определило всю жизнь Жени, но теперь, увидев его, она снова стала ребенком, побоялась прикоснуться, и сгорала от стыда, когда представляла друзьям.
И пока Жени испытывала эти чувства – доктор Сареева смущалась и наблюдала. Но врач не мог подавить в ней дочь. «Ужасная ошибка, – думала она и ее глаза обратились к Пелу: зачем я заставила его приехать? Что я делаю с Пелом, с собой, со всеми нами?»
– Я буду скучать, – прошептала она, когда они целовались на прощание.
Муж поцеловал ее еще раз и ободряюще сжал плечо. «Как хорошо он меня знает», – подумала Жени и помахала Пелу рукой. Она заставила улыбку задержаться на губах и, повернувшись к отцу, взяла его под локоть и повела к самолету, вылетающему в Сан-Франциско.
В аэропорту люди бросали на них взгляды и быстро отводили глаза. В Жени вспыхнул гнев. Какое они имеют право. Увечье – такой же случай, как красота и гениальность. Ей приходилось сталкиваться с куда более ужасным уродством – дети, искалеченные ядерным взрывом, юноши, превращенные огнем в безликие мумии. Она крепче сжала локоть отца и, высоко подняв голову, встречала чужие взгляды, защищая отца от невежества и черствости. Это мой отец, говорили ее глаза, он пострадал от сил, с которыми не в силах был справиться.
Но в самолете Жени почувствовала облегчение, когда отец почти тут же заснул и проспал весь полет. Нет, он справлялся. И не только с пытками во время войны, но и со всем остальным, что выпало на его долю после. А мог бы выбрать тот же путь, что и Гроллинин.
Они приземлились, и на «Феррари», оставленную Жени на стоянке аэропорта, отправились домой. Георгий, казалось, оцепенел и не сказал по дороге ни единого слова, даже тогда, когда они подкатили к двери.
Жени провела его по дому, распаковала чемоданы и вынула шерстяной костюм. Местами он протерся и порвался, но был тщательно зашит. Жени повесила его на деревянной вешалке в шкаф – такой теплый пиджак был ни к чему в Калифорнии. Три пары брюк она повесила туда же, зажав концы в отдельные клипсы, а свитера свернула и положила в ящик. В другой – нижнее белье, носовые платки и шерстяной шарф. Ящик остался на две трети пустым. Со дна чемодана Жени достала томик Пушкина и сказки и положила книги на туалетный столик.
В ванной она достала из кожаной сумочки его туалетные принадлежности: кусок мыла, зубную щетку, щетку для волос из кабаньей щетины. Жени вспомнила, что точно такую видела, когда была маленькой. Кто-то привез щетку отцу из Англии, и он с гордостью показывал ее Жени. Она подержала ее в руках, потом снова стала доставать вещи: расческа, пузырек одеколона. Вот и все. Она вынула все, что у него осталось.
Нужно пойти в магазины, думала она. Теплые осенние дни еще могут обернуться жарой. Но как он выдержит встречу с продавцами в Кармеле и Монтерее? И как эту встречу выдержит она?
Жени оставила отца дома, переоделась и пошла в бассейн. И там мощными гребками старалась перебороть разочарование от угасающей мечты, столкнувшейся с реальностью существования ее отца.
Через полчаса она вышла из воды и завернулась в длинный махровый халат. Что ей предстоит впереди. У Георгия нет другого дома, кроме ее, и он пожелает жить в нем затворником. Здесь, в дельмарском лесу это было возможно. Но как теперь мечтать о переезде в Джорджтаун? Пел занят, и ему приходится видеться с множеством людей. В эту жизнь отец никогда не сможет вписаться.
Что она наделала? – мрачно думала Жени в десятый раз за день. Открыв стеклянную дверь, она проскользнула к себе в спальню. Что станется с ее браком? С ними со всеми?
На следующий день, отдохнув, Георгий начал проявлять интерес к окружающему. Он никак не мог поверить, что Жени владеет таким домом с четырьмя акрами земли. Бассейн его просто поразил. Разве может его хозяином быть один человек? – удивлялся он. Такого бассейна хватило бы для рабочих целой фабрики.
– Нет, невозможно, – качал он головой. Потом рассмеялся. – Я и забыл, что это Америка.
– Хочешь искупаться? Вода подогревается.
– Купаться в это время года? Очень странно.
На следующее утро он вошел в бассейн и, стоя по плечи в воде, наблюдал, как плавает дочь.
– Ты хорошо плаваешь, – заметил Георгий, когда она закончила. – Настоящая спортсменка. А девочкой была неловкой.
– Неуклюжей, – согласилась Жени, встряхивая волосами. – Помнишь, как меня выгнали из балетной школы?
– Да, да, помню. Как давно это было, Женечка.
Ласковое слово удивило их обоих. Жени подала отцу халат, и они вместе отправились домой.
– Заварить чай? – предложила она.
– Давай.
Жени сделала его по-русски черным и крепким, и Георгий процеживал горячую жидкость сквозь кусочек сахара, языком прижимая его к зубам.
– Хорошо, – он поставил чашку на стол. – Я для тебя обуза, Женечка.
– Мы привыкнем друг к другу, – принялась отрицать она. – Нужно только время. Ведь столько лет…
Он кивнул.
– Я сомневался. Думал, мне слишком поздно что-либо менять.
Жени вспомнила об одежде, которую купила ему. Она лежала у него в шкафу. Отец потрогал, похвалил материал, но даже не примерил.
– Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты была еще ребенком, а теперь взрослая женщина, жена. И ты должна быть со своим мужем.
Их глаза встретились и они поняли, что оба думают о Наташе.
– В последний раз, когда я тебя видел… – его голос растворился во времени.
Она стояла на верхней площадке лестницы с Дмитрием и Катей и видела, как он с достоинством сходит вниз, упрекая солдат за то, что они ломали двери. Гордый человек с военной выправкой. И следующая встреча почти через двадцать семь лет: сломленный старик, шаркающий ногами по незнакомой комнате с низко опущенной головой.
– Я стар. Жизнь уже прожита. Мои ошибки останутся со мной, – он посмотрел на свои руки. – Когда-нибудь я расскажу, в чем они заключались. Страшные ошибки. Я был слепым глупцом. Все эти годы я молил твою мать о прощении.
– Мою мать?
– Ее память. Она постоянно во мне.
Георгий замолчал. Жени не знала, о чем его спросить, что ему еще рассказать. Стрелки часов показывали половину восьмого.
– Мне пора одеваться и идти в клинику, – в десять у нее была запланирована подтяжка лица престарелому сценаристу. – Хочешь пройтись посмотреть округу?
– Пока нет, – его голос звучал еще печально. – Ты правильно сказала, необходимо время.
Постепенно они стали узнавать друг друга. Иногда проходили дни, а они даже не говорили друг с другом, но, ощущая друг друга рядом, вспоминали прошлое, как будто в их памяти открывались новые ячейки. Одна за другой. Постепенно Георгий начал носить одежду, которую ему купила Жени. Кое-что было велико, но он и слышать не хотел, чтобы поменять вещи.
Иногда день или два они не виделись, когда Жени улетала на восток. Она предпочитала видеться с Пелом там, хотя он постоянно предлагал приехать в Калифорнию. Еще рано, говорила она ему. Она не могла думать без содрогания о них троих в одном доме.
Поездки Жени ободряюще действовали и на нее, и на Георгия. После выходных с Пелом она чувствовала себя увереннее, а отец ждал ее дома, соскучившись по разговорам.
Готовясь к поездке в Америку, Георгий вернулся к учебникам, чтобы освежить английский. Когда уезжала Жени, он разговаривал с поваром, много читал, час или два в день смотрел телевизор. И к концу зимы свободно говорил, набравшись американских разговорных выражений. Теперь они с Жени общались больше по-английски, чем по-русски. Ее владение родным языком было хуже, чем его – английским.
– Ты говорил, что у тебя были сильные сомнения, – напомнила отцу как-то вечером Жени. – Так почему же ты решил сюда приехать?
– Из-за тебя, – ответил он, повернув руки ладонями вверх. – Ты меня ждала.
– Только поэтому?
– А почему же еще? Я прошел через слишком многое, чтобы теперь меня заботила политика или волновали политические системы. Я мог бы дожить жизнь и в России. Но приехал в Америку, потому что меня просила об этом дочь.
– А Дмитрий? А твои внуки?
Если ничего не произойдет, в конце следующего лета они приедут в Америку. Фонд расширил стажировку Дмитрия, и теперь он проведет в Массачусеттсе целый год.
– Мы даже не были друзьями. Дмитрий меня так и не простил за то, что я сделал с его матерью, – Георгий пронзительно посмотрел на Жени. – Это я услал ее туда.
Жени выдержала его взгляд.
– Я знаю. Она мне говорила.
– Я рад, что она тебе сказала. Ненависть свела меня с ума, и я был с ней жесток.
– Но она мне сказала, что ты пожертвовал своей жизнью, чтобы спасти ее.
– Она так сказала?
– Да. Что ты принял наказание за преступления, которые не совершал, чтобы ей разрешили эмигрировать.
Георгий заплакал.
– Это правда? – мягко спрашивала Жени. Ей хотелось, чтобы он подтвердил это сам. – Ты был чист, но признался?
Он не мог говорить, но кивнул головой.
– Она тебя простила, – прошептала Жени. – За все, что случилось в прошлом.
Несколько минут Георгий еще тихонько всхлипывал, потом достал из кармана большой белый платок и вытер глаза.
– А ты, Жени? Ты меня простила?
– Девочкой я обвиняла во всем ее. Во всем, что случилось после ее ухода. Я осуждала ее за то, что она сбежала с актером, что оставила семью. Считала ее плохой, а тебя хорошим.
– Хорошим? Меня?
– Когда я подросла, – продолжала Жени с трудом, – я постаралась вовсе выкинуть ее из головы. Старалась о ней не думать. Но когда мой брак сломался, я почувствовала себя совершенно одинокой, сомневалась во всем. Я поехала в Израиль, чтобы снова ее найти, и поняла, что моя мать – женщина героической доброты, – она перевела дыхание. – Я так и не сказала ей… Не сказала, что люблю ее. Она умерла у меня на руках. Было слишком поздно.
– Она бы тебя простила, – Георгий обнял дочь.
Жени кивнула:
– А я прощаю ее. Она этого хотела.
Она подвинула стул ближе к отцу, и они сидели, взявшись за руки, и оплакивали разбитую Наташину любовь.
Успокоившись, Жени начала рассказывать о цели своей жизни, как она впервые узнала в Аш-Виллмотте о пластической Хирургии.
– Тогда я уже знала, что стану хирургом. Я провела лето с убогим от рождения ребенком и думала о тебе. Во время учебы в медицинской школе и все годы практики – восемь лет – я думала о тебе. Я мечтала одержать верх надо льдом.
– Льдом? Ладожским? Но когда это случилось, ты еще не родилась.
– Я родилась в этом. И это сделало меня такой, какая я есть.
Он удивленно посмотрел на нее:
– Никогда бы не подумал… Моя дочь… И у тебя до сих пор сохранилась эта мечта?
– Да.
– Ну, тогда я твой.
– Ты хочешь, чтобы я сделала операцию? – выдохнула Жени.
– Да. Дам тебе хоть это, – пробормотал он и добавил. – Я так мало тебе дал.
Через десять дней, без пятнадцати семь, на утро операции Жени в последний раз рассматривала четкие снимки реконструирующей компьютерной системы. Компьютер был их последним приобретением, современным средством диагностической технологии, дающим возможность наиболее точного промера ущербов. Он давал послойные изображения, закодированные в цифровой системе, и позволял планировать операцию на различных ее стадиях. В конце концов получалось трехмерное изображение искомого результата. И сейчас, еще не приступая к операции, Жени видела реконструированное лицо отца.
Систему установили в здании Боннера, в той комнате, где когда-то лежала Чарли, а потом Элиот Хантер: историческая комната. Руки Жени дрожали. Она волновалась и перед операцией Чарли, но сейчас несравнимо сильнее.
Она изучала Снимки, стараясь понять, что могло пойти не так, как надо, во время операции, то, что не предусмотришь заранее, пока не сделаешь разрез. Сейчас она не нашла ничего, никаких возможных погрешностей.
Она отвернулась от сканера и взглянула на часы: семь. Теперь каждую секунду сестра может дать демерол, чтобы в полузабытьи везти пациента в операционную.
Вдруг Жени потеряла всякую уверенность. Вот сейчас она должна идти к нему. Она вскочила и бросилась из компьютерного кабинета к Георгию. Сестра уже готовила шприц.
– Оставьте нас на секунду, – попросила Жени. – Я хочу поговорить с отцом наедине.
Сестра растерянно посмотрела на нее, но повиновалась и вышла, неся перед собой шприц вверх иглой.
Георгий приподнялся на подушках:
– Женечка, что ты здесь делаешь? Я думал, мы увидимся теперь только после…
Жени пододвинула стул к кровати:
– Ты говорил, что приехал в Америку только потому, что я этого хотела. Это правда?
– Правда. Но почему ты…
– Это очень важно. Чрезвычайно. Скажи, почему ты согласился на операцию?
– Для тебя.
– Но разве ты сам не хочешь избавиться от увечья? – у Жени перехватило дыхание. – Разве это не для тебя?
– Я сохранил свое лицо таким, чтобы каждый, кто его видит, вспоминал, что фашисты сделали с нами – с нашей страной, с нашим народом. Когда после войны мне предложили пластическую операцию, я отказался из гордости. Но я знал, что мое лицо заставит меня прятаться от людей.
– Но все это в прошлом! – возразила Жени. – Ты мне рассказывал, как изменился с годами.
Георгий продолжал, как будто она ничего и не сказала.
– Когда я вернулся, я уже не был мужчиной и я заставлял Наташу страдать. Она была красива, желанна. А я ее ненавидел, потому что был страшен и был неспособен ее любить. Я превратился в собственные раны. Понимаешь? Искалечена была душа.
Жени кивнула:
– Но ты говорил, что в ссылке о многом передумал.
– Да. Я понял, что я наделал и кем стал.
– Почему же ты сейчас не хочешь операции?
– Я хочу, Женя. Ради тебя. Согласен нести на своем лице знаки собственной жестокости. Помнить нужно теперь мне одному, а не другим. Я не должен забывать свою чудовищность.
Жени взяла его за руку:
– Ты за все заплатил. Твое наказание длилось слишком долго.
– Недостаточно. Я хотел нести его до смерти, – он сжал ее ладонь и попытался улыбнуться. – Но что я хочу, теперь не имеет значения. Мне надо дать тебе, что ты желала всю жизнь.
– Нет, ради себя я не могу подвергать тебя риску и боли. Я почти забыла, что я врач, и пыталась строить из себя бога, – она положила его руку на кровать. – Я скажу, чтобы тебе принесли завтрак. Можешь одеваться. Мы отменяем операцию.
Лицо отца осталось прежним. Но после несостоявшейся операции и его признания, Георгий стал ей понятен, превратился в настоящего человека и больше уже не был тем, кого она придумала в своем воображении. Всю жизнь Жени любила – или старалась полюбить его, потому что он был ее отцом. Теперь, узнав его, она полюбила его как личность.
Пригретый дочерью, Георгий изменился. У него появились новые интересы, вкус к жизни. Как-то днем Жени провела его по клинике, давая на ходу объяснения. Рассказала о высокоточном оборудовании, о работе, которую они выполняли в обеих частях клиники, о некоторых пациентах. «Утром, – говорила она, – была проведена ринопластическая операция – изменена форма носа Джейн Дарвин, которую до этого оперировали по поводу изменения пола».
– Превращать женщину в мужчину? Не может быть, – твердо заявил Георгий. – Это какая-то несусветная чушь.
В старом здании он почувствовал себя свободнее и тут же понравился пациентам – детям с врожденными недостатками.
Жени купила отцу машину, и два или три раза в неделю он ездил в клинику навестить детей из здания Боннера. Его уже ждали в палате, и он рассказывал о России, вспоминал сказки, которые читал или слышал, рассказывал о днях своей юности. Дети ухватывались за слова, просили повторить полюбившиеся места и наслаждались маленькими пирожками, которые он сам для них готовил. Они называли его дядей Георгием, но думали о нем как о волшебнике-дедушке, который всегда их подбодрит и который знает секрет, отличающий их от других людей.
По вечерам Георгий читал газеты и вырезывал все, что находил о своем зяте. Он гордился Пелом, любил его и восхищался им. И Пел испытывал те же чувства к Георгию, и в один из своих приездов в Калифорнию сказал:
– Понятно, почему мы так ладим: мы оба любим одну и ту же женщину.
Георгий совсем не походил на отца Пела, но после смерти Филлипа в жизни его сына образовалась пустота, и Георгий мало помалу занимал его место. Пел звал его по-русски «отец», и Георгий отвечал ему «сын».
– Ты мне больший друг, чем Дмитрий, – как-то признался он.
Но хотя Георгий радовался обществу Пела в доме на полуострове Монтерей, в Вашингтон он ехать отказался.
– Неприглядный будет вид. Политический деятель не должен иметь такого, как я, родственника, – категорически заявил он.
Жени по-прежнему летала на восток так же часто, как и Пел, приезжавший их навестить. Теперь она могла взять несколько дней подряд: покидать клинику ей стало несравненно легче. С ней работал Стив Лукас, грубоватой манерой напоминавший Макса, и такой же преданный делу квалифицированный хирург. И Клэр Вашингтон, начинавшая в косметическом крыле, и теперь ведущая большую часть административной работы. С Клэр и Стивом – «совестью» клиники – Жени смогла постепенно отстраняться.
Она надеялась открыть кабинет в Вашингтоне или недалеко от города. Пела безусловно переизберут на второй срок, если он захочет еще быть сенатором. Хотя, может быть, он займется и чем-нибудь другим – о Пеле поговаривали как о восходящей звезде. Его работа в сенаторском комитете по международным отношениям привлекла внимание всей страны. Аналитики предсказывали, что если демократы победят на выборах 1988 года, Пел может получить место в правительстве или стать послом США при ООН.
И возможности на этом не ограничивались. Кто знает, какие перспективы откроют для Пела выборы 1992 года? Размышлять об этом было слишком рано, но Вашингтон всегда считался городом Пела, и Жени мечтала там обосноваться.
Но она не спешила, по-прежнему принимая новых пациентов. Не спешила, потому что не знала, что делать с отцом. Он казался довольным, навещал детей, много читал и недавно на собственной земле начал заниматься огородничеством. Но он был стариком в чужой стране и покинул родину ради нее. Как она могла теперь его бросить?
В Вашингтоне ему станет неуютно. Внешность и политическое прошлое, о котором еще многие помнят, заставят его снова прятаться от людей. Жени чувствовала ответственность за отца, но и своего счастья с Пелом она упускать не хотела. Ведь ей уже перевалило за сорок.
Когда Дмитрий очутился в аэропорту Джона Кеннеди, первым впечатлением Жени было, что брат слишком быстро постарел. На фотографии его лицо было слегка размыто, и она удивилась, увидев брата взрослым мужчиной. В жизни он казался лет на десять старше ее. Длинную бесформенную бороду испещрила седина. Брат был очень худ, и не так высок, как она представляла. Видимо, поняла Жени, она еще продолжала расти, когда он уже перестал.
Жени помахала рукой, чтобы брат заметил ее, и окликнула его по имени. Он подбежал и крепко обнял сестру. Они прижимались друг к другу, смеялись и плакали, и не могли выговорить ни слова. Наконец с застенчивой улыбкой вперед выступила Вера, и Жени из объятий брата попала в объятия детской подруги, ставшей теперь ее сестрой.
– Вот твои племянники, – женщины отстранились и посмотрели друг на друга. – Миша чем-то похож на тебя, хотя мальчики не бывают красивыми, по крайней мере, он сам так считает.
Мальчики с достоинством протянули тете руки.
– Они оба красавчики, – рассмеялась Жени, притянула ребят и поцеловала в макушки.
Из аэропорта они отправились в Ванвуд, куда собирался приехать и Пел, после расследовательской миссии в Никарагуа.
– А где дедушка? – спросил Василий, старавшийся перед Мишей играть взрослого. – Когда мы увидимся?
Жени посмотрела на брата, ожидая его ответа. «Сын меня не знает, – заартачился Георгий, когда она позвала его с собой встречать Дмитрия в аэропорту. – И я не хочу навязываться ни ему, ни его семье».
