Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)
25
Утонула, прочитали они в некрологе, в газете, на борту самолета. Лекс почти на три четверти переплыла озеро в Топнотче. Ныряльщики вытащили тело только после семи часов поисков.
В аэропорту их встретил Генри Вандергрифф, вокруг которого увивались, как обезьяны, охотники за автографами, которые тут же набросились и на Пела с Жени. Нью-йоркские полицейские расчистили им дорогу в толпе, и они поспешили к лимузину губернатора.
По дороге в город Генри рассказал им все, что знал. За три дня до этого, 28 июня, кухарка Мери поднялась, как всегда, в пять тридцать и, выглянув в окно, заметила Лекс в купальном костюме, но без полотенца – как она вспомнила позже. Девушка направлялась к берегу озера. Тогда Мери ничего не заподозрила: она привыкла к тому, что Лекс постоянно занималась спортом и неожиданно принималась за какие-нибудь серьезные упражнения. За два вечера до этого девушка ходила купаться после заката и вернулась через полтора часа, дрожащая и с синими губами. Тогда Мери приготовила ей чашку горячего шоколада.
На следующий день, 27 июня, она купалась утром и сказала Мери, что вода становится теплее. Лекс плавала в озере со Дня памяти погибших [7]7
30 мая.
[Закрыть], и свой озноб накануне объяснила болезнью.
– Но до конца июля чертовски холодно, – перебил дядю Пел.
– Лекс сказала Мери, что стало теплее, – повторил Генри, но согласился, что вода, если и потеплела у берегов, на середине озера оставалась ледяной. Ведь глубина там превышала восемь футов.
Мери приготовила завтрак к восьми, но Лекс так и не объявилась. Кухарка зашла в ее хижину, но девушки не было и там. Она не заметила никаких следов, чтобы Лекс возвратилась с купания. Мери стала искать ее в главном здании, в других хижинах и в округе, спустилась по тропинке к озеру, стала звать девушку по имени.
Наконец она позвонила в полицию. В десять утра, плача от страха, она набрала номер Мег в Нью-Йорке. Мег сообщила Генри, и они вместе вылетели в Топнотч.
Тело нашли вскоре после пяти вечера. Лекс заплыла дальше центра озера – самой холодной его части – и там силы покинули ее. Плавание в ледяной воде истощило ее, решили власти. А если она еще и могла позвать на помощь, на таком расстоянии ее никто бы не услышал. Но скорее она и не кричала: холод сковал ее, сделал немой, она плыла все медленнее и медленнее и наконец ушла под воду.
Тело перевезли самолетом вчера, сообщил Генри, когда они подъезжали к квартире Мег. Похороны назначены на завтра, чтобы Жени и Пел успели вернуться.
Их пытались разыскать по телефону, но это оказалось невозможно – оператор не смог соединиться с кораблем. И тогда Генри послал телеграмму в отель, чтобы она дождалась их прибытия.
О смерти Филлипа им сообщили почти при тех же обстоятельствах, подумала Жени. Неужели смерть будет подстерегать их в каждом путешествии?
Они вошли в здание и поднялись на лифте. Жени была потрясена, но до сих пор не могла поверить: она знала, что Лекс очень сильная пловчиха и намного выносливее ее самой. К тому же Лекс прекрасно знала озеро – плавала в нем с детства сотни, а может быть, тысячи раз. Такой невероятный просчет невозможно было понять.
Они переступили порог. Мег сидела на диване. Она выглядела изможденнее и старше своей матери, которая, в тщетной попытке утешить, похлопывала ее по руке. Жени и Пел устроились в противоположном конце комнаты – сидели, взявшись за руки. Жени вспомнила, что они не разжимали рук с тех самых пор, как прочитали телеграмму, ладони слиплись от пота – мужа или своего, Жени не могла разобрать.
– Несчастный случай, – мрачно проронила Мег.
– Расследование не окончено, – повернулся Генри к Пелу и Жени.
– Заткнись! – Мег вырвала у матери руку. – Это несчастный случай!
Мег была близка к истерике. Но что могло ее утешить? Вторая смерть – и так быстро после первой – оказалась еще ужаснее. Смерть утонувшей дочери.
Наконец Роза Борден – теперь Роза Борден Марен – подхватила Мег и почти на руках повлекла в спальню, не переставая поглаживать по спине и в то же время давая знак остальным уйти.
– Сейчас, сейчас, – приговаривала она. – Все будет хорошо, дадим тебе чаю. Мама останется с тобой. Одну тебя не оставит… – ее голос постепенно удалялся, и присутствующие в гостиной ощутили всю тяжесть страдания Мег: когда собственное горе будто затягивало в самую середину ледяного озера.
После похорон Пел и Жени собирались, хотя бы на короткое время, остаться с Мег, но она их отговорила. Ей нужно было уехать. В Топнотч она не вернется – никогда, и нью-йоркская квартира была полна призраков. И пока она решила переехать к матери.
– Сама я в матери не гожусь, – сказала она Пелу, крепко обнимая сына.
– Ты великолепная мать, – успокаивал он ее, гладя исхудавшее тело. – Я тебя люблю.
Ответ прозвучал невнятно. Но освободившись из объятий, Мег четко произнесла:
– Если любишь, оставь пока одну. Мне теперь самой нужно побыть ребенком. Я совершенно растеряна, – она взглянула на сына. – И не знаю, что делать.
Пел снова притянул ее к себе. Жени смотрела на них – любовь, беспомощность и горе отражались на лице мужа, и она поняла, что две потери заставили его навсегда распрощаться с юностью.
– Живите с нами, Мег. Потом, если захотите, – предложила она, и поверх головы матери Пел послал ей благодарный взгляд.
– Спасибо, дорогая, – вежливо, но отчужденно поблагодарила миссис Вандергрифф.
А когда они прощались, Мег расцеловалась с ней, как с мимолетной знакомой, приложившись щекой к щеке Жени и чмокнув воздух. И Жени стало жутко. Неужели Мег считает ее виноватой? Неужели в горе неспособна принять вместо умершей дочери?
В Вашингтоне Жени продолжала размышлять о возможной связи их брака и гибели Лекс. После свадьбы они уехали вдвоем, а Лекс одна вернулась в Топнотч. Не ощущала ли она, что ее все оставили? Не была ли оскорблена их клятвами друг другу? Или это было совпадением, несчастным случаем, как на том настаивала Мег. Из-за того, что Лекс переоценила свои силы, не учла воздействия долгого пребывания в холодной воде?
Жени убеждала себя в том, что нет смысла задавать себе бесчисленные вопросы, на которые все равно нельзя получить ответов. Но проходя по пустым или полупустым комнатам их нового дома – с рабочими, «консультантами», а чаще одна – она не могла избавиться от нахлынувших на нее дурных предчувствий.
Но Пелу о своих сомнениях она не говорила. Они так мало бывали вместе, что встречи хватало только для создавания будущего счастья.
Пел полагал, что его работа в Фонде к июню завершится и он вернется на государственную службу. Его шестимесячный отпуск уже кончился. Но обязательства перед Фондом еще существовали, и он мотался между Нью-Йорком и Вашингтоном, возлагая на Жени основную нагрузку по обустройству дома. Но сам тоже хотел участвовать в этой важной части их совместной жизни: помогать выбирать ткани, спорить о цветах, советовать, не подвинуть ли полки вправо и не повесить ли их на дюйм выше. Жени знала это и сообщала о всех даже мельчайших проблемах по телефону или когда он приезжал домой. Но нагрузки были слишком велики, он не мог сосредоточиться и сделать выбор и в конце концов почти умолял ее принять решение самой.
В Нью-Йорке Пел по-прежнему старался выбраться из Фонда, оставив там надежную власть и сильное руководство. Дяди – Генри и Джадсон – помогали ему советом и делом, но присутствие Пела было необходимо на совещаниях и конференциях Фонда, где разрабатывались ими решения для претворения в жизнь.
Концепция «тройки» в основном была Джадсона. Руководитель транснациональной корпорации, Джадсон слыл знатоком в передаче полномочий и распределении власти. Он предложил разделить бывшую службу Филлипа на три части: Джон Дубрей, работавший в Фонде с его основания, отвечал за внутренний менеджмент и персонал; Джек Лузи, финансовый маг и превосходный администратор, должен был распоряжаться денежными вопросами; а Санфорд Вайтмор станет генератором идей. Его видение Фонда как организации, поддерживающей все сферы человеческого благосостояния, было близко взглядам Филлипа.
Планы были подготовлены, программы составлены, но летом 1965 года Пел по-прежнему был необходим, чтобы координировать действия трех сфер власти и организовывать работу Фонда единым фронтом.
Ему приходилось летать в Нью-Йорк, по крайней мере, дважды в неделю. А это сильно мешало работе помощника подсекретаря. Из занимающих такие посты в Государственном департаменте, Пел был самым молодым и получил его за неделю до того, как был вынужден попросить об отпуске. Это сильно его расстраивало. Но когда вышестоящий чиновник предупредил Пела:
– Я не собираюсь больше выполнять вашу нагрузку вместе со своей, – он холодно ответил, что в этом нет необходимости. Со своей он справится и сам. В Вашингтоне он работал по двенадцать – четырнадцать часов в день, приезжая на службу на двадцать секунд раньше клерков и выходя из здания вместе с уборщиками.
Напряжение двух работ было невыносимым, к тому же Пел мечтал проводить больше времени с Жени, как другие мужья, оставаться с женой долгими спокойными вечерами, во время которых расцветает и зреет взаимопонимание. Ему не хватало домашних забот, и он понимал, что когда лето кончится, упущенного не наверстать: Жени возвратится в Гарвард, а ему по вечерам придется приходить в пустой дом.
Напряжение, истощение, и отчаяние в связи со смертью сестры, и беспокойство за мать – все это, и ощущение ускользающего времени – заставляло Пела забыть уроки любви, которые Жени давала ему в Финляндии. По ночам он набрасывался на нее со слепой настойчивостью, и Жени принимала мужа, но пассивно, не испытывая возбуждения. А он, понимая, что не удовлетворяет жену, приходил в отчаяние.
Теперь Жени мечтала вернуться обратно в медицинскую школу, заполнить дни занятиями. Их брак начинался в любви, красоте, когда белыми ночами медового месяца рождались удивительные надежды. Теперь они удалялись друг от друга и вскоре даже наедине будут оставаться порознь.
10 августа официально завершилось расследование смерти Лекс. Но его результаты оставались неубедительными: полиция обнаружила в комнате девушки пустой тюбик из-под лекарства. Рецепт выписан три недели назад – пятьдесят капсул снотворного, каждая из которых содержит 100 миллиграммов барбитуратов.
Если утром 28 июня Лекс приняла все капсулы или хотя бы большую их часть, ей никогда бы не удалось переплыть озеро. Узнав об этом, Пел, сидя во все еще полупустой гостиной наверху, в тот же вечер предположил:
– Пустой тюбик может означать, что она пыталась и раньше, – большой бокал виски, который он теперь наливал себе каждый вечер, дрожал в его руке.
– Пыталась? – Жени тоже пригубила спиртное. Кондиционер работал на пределе – ночи были по-прежнему жаркими. Но проглотив коньяк, она ощутила озноб.
– Одно из предположений, не включенных в отчет – она уже могла «совершить попытку», могла проглотить все капсулы когда-нибудь раньше.
– И вытошнить их. Непроизвольно или нарочно, – закончила Жени. Она неотрывно глядела на Пела. – Но если она приняла лекарство, чтобы умереть, а потом заставила себя отрыгнуть, значит…
– Что?
Жени не могла высказать вслух свою мысль.
– Значит, она передумала, – сказал за нее Пел.
– Да, – она опустила глаза к полу, только что отциклеванному и покрытому лаком. Неужели Лекс передумала и в последний раз? Она вошла в озеро с намерением утонуть, но, подхваченная ритмом гребков, плыла все дальше. Миновала самую глубокую часть на середине, не в силах погрузиться, а завидев противоположный берег, решила жить?
Пел поставил бокал на стол, длинные руки повисли между колен и достали пола. Сердце Жени рвалось к мужу. Ей хотелось его обнять, утешить. Но тогда Пел прижмется к ней и они вместе отправятся в спальню…
Она откинулась на стуле и прикрыла руками глаза. А когда вновь взглянула на мужа – тот уже спал. Боль и усталость отражались на его лице.
Через пять дней Жени получила письмо от Мег. Оно было адресовано ей, а не Пелу. Внутри она обнаружила еще один запечатанный конверт и записку на голубой бумаге, почерком Мег: «Это я нашла в хижине Лекс. Написано тебе».
Жени разорвала второй конверт. Оттуда выпал лист, разлинованный синим, с розовыми полями – страничка из студенческой тетради. «Дорогая Жени!»было перечеркнуто, а линейкой ниже написано: «Дорогая, дорогая Жени!»
Почерк поразил Жени, как будто она услышала голос Лекс и подруга восстала из мертвых.
Жени принесла письмо в свою спальню, глубоко вздохнула и заставила себя прочитать:
Мне здесь очень одиноко. Никогда бы не подумала, что могу испытать такое одиночество, что такое одиночество может кто-нибудь перенести. Родители называют меня затворницей – теперь они должны знать, что я вовсе свихнулась.
«Родители» – это означает, что Лекс писала еще до смерти отца. Когда? Год назад? Больше? Почему она так и не отправила письмо?
Свихнутый урод – куда хуже, чем разжиревшая леди. Но здесь кроме врачей и слуг меня никто не видит. А им за неудобства платят. Это мое единственное место, и я останусь здесь навеки.
Шрамы могут поджить, и мама все время посылает мне газетные вырезки о косметике. Косметика, маски – какая разница? Я так и не научилась быть женщиной.
Создав меня женщиной, Кто-то весело пошутил.
А теперь мне предстоит быть твоей подружкой на свадьбе, стоять рядом.
Рядом, Жени. А я ведь урод. Единственная моя защита – кожа – безобразна, как грех.
Я могу поменять всю кожу, но останусь прежней. Такой, какая я есть. Грешной и безобразной. И я люблю тебя всею своею грешной душою.
На этом, без подписи, письмо обрывалось. Прежде чем запечатать в конверт, Мег, вероятно, его прочитала.
– Прости меня, – прошептала Жени в пустоту. Она вспомнила Лекс на свадьбе, ее только что закрученные волосы, их разговор на рассвете. Лекс призналась, что хотела быть похожей на отца, но не оправдала его любовь. Она подтвердила, что Жени правильно почувствовала, что Пел напоминает Филлипа, и с помощью брата собиралась исправить все, что не сложилось с отцом, заслужить в собственных глазах прощение.
А через несколько часов Жени вышла замуж за Пела.
Жени взглянула на письмо, которое все еще держала в руке. Не было надобности его перечитывать, а Пел никогда не должен его видеть. Она смяла в комок разлинованный синими полосками листок бумаги, вошла в ванную и спустила его в унитаз.
Спустя месяц слова «Ятак и не научилась быть женщиной» вновь всплыли в ее голове, но обрели значение в собственной жизни Жени.
Она была одна из немногочисленных женщин, обучающихся в медицинской школе, не наладившей с ними никаких отношений. Женщины были еще более самодовольны, чем мужчины, и казалось, постоянно держали себя в руках, чтобы не проявить доброту. Солдаты на страже или в карауле, они ежеминутно боролись против дискриминации.
Жени почувствовала ту же дискриминацию женщин, которая царила в медицинской школе. Она проявилась задолго до поступления – с требованием психологической оценки девушек. И продолжалась на занятиях, где, если женщины предлагали свой ответ на вопрос, мужчины-однокурсники смотрели на них, как на чудо. Будто на танцующих на задних лапах собак. Профессора зачастую нарочито покровительственным тоном хвалили студенток.
И тем не менее, Жени не испытывала духовного родства с остальными жертвами дискриминации. Она понимала, что должна заниматься более важными вещами, а не тратить время на перевоспитание нетерпимых. Медицина не имела пола, и призвание Жени не было связано с ее женской сущностью.
В конце концов большинство студенток стало относиться к ней с настороженностью из-за ее взглядов и из-за того, что она была замужем за Вандергриффом. Они демонстративно избегали ее.
Ни подруг, ни отношений с Мег. Жени чувствовала, что и жена из нее не удалась: она не могла ни помочь мужу, ни утешить его. Она не делит с ним жизнь, не создает ему дома. И в постели она снова была холодна, лишая мужа уверенности в себе.
Может быть, она была какой-нибудь ненормальной. Может быть, совсем наоборот, но, как и Лекс, она тоже не сумела сделаться «настоящей женщиной»? Не гомосексуальность, а какая-то мужеподобность отличала Жени от других женщин. От таких, как ее мать. Иногда Жени задумывалась, а какой женщиной была Наташа?
Несмотря на все сомнения и продолжающиеся ущемления, второй год в школе Жени нашла легче первого. Очевидно оттого, что она научилась воспринимать материал с большей эффективностью. К тому же, в этом году предметы были связаны больше с клинической практикой, а не с механическим запоминанием, и Жени могла выделить день или даже все выходные, чтобы навестить Пела. И в связи с этим не испытывать, как в прошлом году, паники, что что-то недоучит.
Она по-прежнему жила в общежитии. С их домом-мечтой в Вашингтоне казалось неразумным заводить еще квартиру в Бостоне, чтобы Пел мог останавливаться на день или два. Лучше было ей самой при первой возможности летать в Вашингтон.
Другой жизни, кроме работы, в Бостоне у Жени не было. Она занималась днями и вечерами, часто захватывая и ночи, а свободное время, которое она «экономила», отдавала поездкам к Пелу. Он был поначалу благодарен, даже восхищен тем, что она урывала для него свободную минуту. Но шли месяцы, и Жени почувствовала, что Пел хотел бы, чтобы она жила в Вашингтоне, он даже этого требовал.
Разрыв между женщиной и врачом становился все глубже. В Вашингтоне она носила шелковое платье и развлекала дипломатов, в Бостоне влезала в джинсы и училась. В медицинской школе у нее не было друзей. В своем доме в Вашингтоне она была постоянно окружена людьми. В Гарварде – просто студентка, в столице – жена Пела Вандергриффа. Она посещала посольства, ходила на приемы в Белый Дом, где танцевала с президентом Джонсоном. А днем позже ела у себя в общежитии холодную пиццу.
Жизнь была расколота на две половины, и по мере того как время текло, Жени чувствовала, что два ее «я» все больше и больше удалялись друг от друга. Надо было как-то решать этот конфликт, она это прекрасно понимала, но каждое, было слишком сильным. Жени любила то, что делала, и любила Пела.
Пел скучал по Жени гораздо сильнее, чем позволял себе показать. Он нуждался в ней не только как в хозяйке, очаровательной жене, прекрасно управлявшей приемами, которые они устраивали у себя в доме. Больше всего он скучал по человеку, дорогому другу, любимой женщине. Хотел быть с ней рядом, делить с ней жизнь, приходить к ней со своими проблемами и сомнениями, которые наваливались на него со всех сторон.
Она стояла в стороне от его профессии и могла бы судить обо всем объективно, а он бы рассказывал ей, почему разочаровался в своей новой должности и о работе в департаменте. Со своими знаниями проблем Восточной Европы и особенно СССР он вдруг был назначен помощником секретаря по делам Африки.
Это означало, что весь его приобретенный опыт превращался в ничто. А в Африканских делах он был новичком и не мог принять квалифицированных решений. И какова же могла быть международная роль США, если сотрудники департамента иностранных дел будут все такими же необразованными?
Пел мог бы вернуться в Фонд, но чувствовал, что время для этого было неподходящим. Мог бы принять предложение Администрации по международному развитию, но это означало бы работу за рубежом.
Так многое зависело от Жени. Их постоянная разлука создавала сильное напряжение. Хорошо еще, что они часто встречались и каждый день могли разговаривать по телефону. Из-за нее Пел не мог принять никакого предложения, которое бы означало отъезд за границу или предполагало частые командировки. Но он не осмеливался, не считал правильным просить ее жертвовать своим профессиональным будущим. И поэтому не говорил о том, что его волновало. Просто оставался на государственной службе, но был разочарован. А Жени, если та спрашивала его о работе, отвечал, что все «хорошо».
Жени чувствовала, что он оберегает ее от забот, чтобы она могла спокойно учиться. В ответ она тоже старалась не говорить о своих неприятностях. Сдерживалась и не упоминала об отце. Она понимала, что Пел больше не имел доступа к информации об СССР. Новая работа его угнетала, и Жени не хотела наваливать на него еще и новую ношу. Если бы она попросила помочь, Пел бы сделал все, что в его силах, но он уже и так поддержал ее во всем, и Жени не могла просить его о большем.
Друг с другом они говорили не так уже свободно, и их жизни все больше и больше расходились. Пел все чаще вспоминал отца, его советы. Ему ужасно не хватало Филлипа, его ободрений. А до свадьбы Жени надеялась, что Пел поможет ей в поисках отца.
Во время весенних каникул на третьем курсе медицинской школы Жени и Пел давали прием на П-стрит в своем новом доме. Перед приездом гостей Пел проводил обычную проверку: охлаждаются ли вина в холодильниках, положены ли салфетки на подносы, стоят ли в вазах цветы, есть ли на столе карточки с именами, напротив каждого стула.
– Я хотел бы, – он улыбнулся Жени, – чтобы это удовольствие ты разделяла со мной.
Жени ничего не ответила. Его удовольствие – это ей наказание: Жени следовало самой присматривать за вечеринками и не давать это делать ему.
Пел вытянул из середины букета оранжевую розу и подал жене. Жени взяла его за руку, и он вдруг крепко прижал ее к себе, смяв цветок между собой и женой.
– Мне так одиноко без тебя, Жени!
– И мне тоже одиноко.
– Правда?
– Да. Очень часто.
Он поцеловал ее в губы и неловко погладил по волосам, боясь испортить прическу.
– Пожалуйста, Жени, оставайся со мной.
Она отступила на шаг:
– Здесь? В Вашингтоне?
– Везде. Мы должны быть вместе. Я знаю это. Я это чувствую. – Жени кивнула. Иногда такое чувство было и у нее.
– Нужно потерпеть, Пел. После окончания школы я попрошусь в интернатуру где-нибудь в этом районе.
– Но я… – ее интернатура будет еще только через полтора года. А до этого ему предстоит оставаться на прежней работе. И даже после этого она не сможет надолго уехать. На годы окажется привязанной к больнице. – Сейчас, Жени. Я не могу больше ждать.
– Сейчас?
– Я хотел сказать… когда кончится этот учебный год. Пожалуйста. Возьми отпуск. Дай нам шанс…
– Дать нам шанс, – медленно повторила Жени.
Стол был накрыт превосходно. Тонкие серебряные канделябры хранили в себе свечи цвета слоновой кости. Меню на вечер изысканное: после холодного с белым насыщенным – Бордо, красное вино. Роскошная жизнь. Надушенные гости, в драгоценностях и сшитых на заказ костюмах, были не только влиятельными людьми, чьи имена гремели не только в вашингтонских кругах. Они проявляли себя как забавные, даже интересные собеседники.
Богатая жизнь. Пел ждал ответа, пристально глядя Жени в лицо. Он был человеком, которому она доверяла больше всего на свете. Добрейшим, ответственным, высоких моральных качеств. Жени это знала. Она поцеловала его в губы.
– Пойду-ка я лучше переоденусь. Меньше чем через час начнут собираться гости.
Его лицо потухло:
– Жени… – начал он снова, но она уже уходила от него. – Хорошо. Одевайся.
Через сорок минут они сидела в гостиной наверху и по традиции подняли бокалы перед приходом гостей.
Оба, как обычно, молчали, готовясь к роли хозяев приема. Внезапно Пел пробормотал:
– Прости меня, – и нелепо пожал плечами, не понимая, зачем он это сказал.
Жени посмотрела вопросительно на мужа и вздохнула. Конечно, она простила его во всем, в чем нужно было его прощать, но беспокойство закралось ей в душу. Ни один из них не понимал, что прощение требовалось за то, что случится в будущем.
* * *
Через месяц она получила от Пела письмо. Он говорил, что не в состоянии выносить их брак таким, каков он есть. Больше всего он хотел бы видеть Жени своей женой, но настоящей женой, а не только по названию. Он понимал, как сильно ее стремление стать врачом, отдавал себе отчет, что Гарвард дает лучшее образование. Он извинялся за слабость и за то, что не может больше так тянуть.
«Я уже не чувствую себя мужчиной, – объяснял он. – И с работой клеится все хуже и хуже. Поэтому, если любишь меня, дорогая, ты должна жить со мной».
Жени любила его – настолько сильно, что не могла больше мотаться между двумя мирами и двумя «я». Ей невыносима была боль, которую она ему причиняла.
Но и ее собственная боль была не менее сильной, когда она дрожащей рукой выводила:
«Дорогой, Пел. Я должна стать хирургом. Пожалуйста, прости меня…»
