Текст книги "Лица"

Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

Вымыв волосы, приняв душ и набросив на себя смятую одежду, решила сегодня же купить себе новую, вместе с тальком и туалетной водой – пора было встряхнуться и всерьез заняться собственной жизнью.

После завтрака она направилась в больницу. Операция продолжалась до полуночи, и Яков до сих пор еще не пришел в себя.

Жени забеспокоилась и попросила о встрече с дежурным хирургом. Совершенно измотанный, он вышел к ней через полчаса. Сомкнул ли он глаза в прошедшую ночь? – подумала Жени.

– Ничего не понимаем, – безнадежно сказал он. – У анестезиологов нет никаких объяснений. Делаем все возможное, чтобы его оживить.

И она осталась в комнате для посетителей. В одиннадцать тридцать ей сообщили, что пульс Якова слабеет и давление опасно понизилось. А в два – хирург сказал, что Яков умер.

– Жаль, он был славным малым, – извинился он.

– Но почему? Почему?

– Не знаем. Во время операции возникли осложнения – мы обнаружили несколько осколков кости, их потребовалось удалить. Но сама операция прошла успешно. Наверное, сердце. Тромб. Мы хотим провести вскрытие.

Жени покачала головой и медленно вышла. Ответов не было нигде. Медицина была сплошной неясностью. Доктор сказал, что операция прошла хорошо, но Яков умер.

Почему, черт возьми? Жени шла все быстрее и быстрее, почти побежала. В соседнее здание, по коридору, к двери со стершейся табличкой.

– Могу я видеть доктора Езара? Только на одну минуту? – спросила она секретаря.

Женщина нахмурилась:

– Сейчас он занят. Он ведь вам не назначал?

– Нет, – Жени вышла из приемной и медленно поплелась еле волоча ноги. Не оставалось больше ничего, как вернуться в гостиницу и спать. А потом она вернется в кибуц и начнет залечивать разрыв с матерью.

Она открыла дверь. Солнечный свет ослепил, мир взорвался перед глазами, и ее отбросило в сторону.

28

Взрыв разметал землю, сдвинул с места кирпичи и камни, поднял их в воздух вместе с осколками стекла, бетона, дерева и железа и обрушил вниз на кричащих и разбегающихся в разные стороны людей.

Через несколько секунд за первым взрывом последовал второй, меньшей силы, а затем наступила тишина. Жени поднялась на ноги и увидела, что фасад противоположного здания, как в замедленной съемке, рушится внутрь. Она почувствовала на щеке что-то теплое, тронула рукой и заметила на ладони кровь.

Люди уже не кричали, но стонали и плакали – сидели и лежали на земле. Жени обтерла ладонь и бросилась к ближайшему: он лежал в расплывшейся луже крови.

Юноша, почти мальчик, лицо которого не знало еще бритвы. Левая часть головы раздроблена, глаз выпал из глазницы. Левая рука оторвана и лежала в нескольких футах от него. Жени склонилась над ним и стала рвать по швам свое платье на жгуты и бинты. Кровь, бившая из ран, за секунды уносила жизнь.

Жени попыталась остановить кровотечение, обмотав юноше голову и перетянув артерию руки. Она не знала, как вправить в глазницу глаз, и единственными инструментами были ее пальцы, покрытые кровью и грязью.

Она продолжала рвать платье, делая новые бинты. Подвязала связанной в кольцо лентой глаз, чтобы удержать его на весу. Движения были механическими, на раздумья не оставалось времени.

Платье было уже изорвано до пояса. Кровотечение уменьшилось. Кровь текла теперь не ручьем, но струйки еще просачивались через ткань. Она рванула лиф, но материал устоял, потянула еще и тут же отпустила, почувствовав прикосновение к плечу. Мужчина отстранил ее и с напарником вдвоем они стали укладывать мальчика на носилки. Подняв свою ношу, они побежали к грузовику с заведенным мотором, и как только влезли в него, тот загрохотал по камням. Наблюдая, как переваливался из стороны в сторону грузовик, направляясь к госпиталю, Жени подумала, насколько болезненна для раненых эта поездка.

Она поднялась, и в этот миг чья-то рука поддержала ее под локоть.

– Отлично сработано, – услышала она голос доктора Езара и только тут поняла, что стоит лишь в нижнем белье, вся покрытая кровью.

Доктор Езар улыбнулся:

– Не хотите немного привести себя в порядок?

– Спасибо. Это было бы чудесно.

Он проводил ее к машине – «Лендроверу», а потом опять вернулся к раненым. Автомобиль направился к больнице. Всю дорогу подкидывало на камнях и обломках и время от времени автомобиль вилял в сторону, чтобы не наехать на крупный булыжник или лежащее тело. Выдержат ли ее жгуты и бинты этот сумасшедший путь и доедет ли юноша живым, гадала Жени.

– Он еще жив, – ответил ей в госпитале врач. – Вас вымоют и осмотрят порезы.

– Они ерундовые. Неглубокие, – возразила Жени, но врач уже уходил, а к ней подошел молодой медик-студент, чтобы отвести в осмотровую палату.

Жени настаивала, чтобы ее немедленно отпустили. Ей нужен просто пластырь, а не госпитализация.

– Хорошо, – сухо согласился врач. – Вы свободны. Но я бы не решился отправиться по улицам в таком наряде.

– Можно принять душ? И взять взаймы халат?

– Гардеробом я здесь не распоряжаюсь, – и врач оставил ее. Жени не могла понять атмосферу неодобрения, царящую вокруг нее. Неужели не обладая медицинской степенью, она не имела права спасать жизнь? И доктор Езар сказал: «Отлично сработано». Почему же другие относятся к ней так враждебно?

Пришла сестра и отвела ее в душ.

– Вот, – сказала она, подавая голубую одежду. – Можете надеть, а завтра принесете.

Жени внезапно разозлилась:

– Почему здесь со мной все так обращаются?

– Так вы ведь та самая, что спасла от потери крови этого арабского ублюдка. Разве не так?

Жени была так ошарашена, что смогла лишь кивнуть головой.

– Он со своим отцом заложил бомбы, – холодно объяснила сестра. Старшего разорвало, когда он держал бомбу в руках. Разметало на мелкие кусочки – счастлива вам сообщить. Трое наших уже погибли. И могут быть смерти еще. Девятнадцать ранено.

И вы спасли этого мальчишку. Вы – американский ангел милосердия, – и сестра в ярости вышла из душевой.

Дрожа от возмущения, Жени вымылась, надела мешковатый халат и, не обмолвившись больше ни с кем ни словом, вышла из госпиталя.

На следующее утро в платье, только что купленном в магазине неподалеку от гостиницы, Жени вернула халат. Она сказала, что хочет увидеться с врачом, занимавшимся ранеными после вчерашних взрывов.

– Зачем он вам нужен? – переспросила сестра. – Доктор Галили очень занят.

– И я тоже, – отрезала Жени. Ее внезапно осенило. – У меня к нему поручение от доктора Езара.

– Хорошо. Сейчас спрошу. А пока посидите, – ответила сестра.

Через минуту врач уже стоял перед Жени.

– Вы! – с удивлением воскликнул он.

– Я пришла узнать насчет мальчика. Как он?

– Сестра мне передала, что вам что-то поручил…

– Да, доктор Езар. Как он?

– Не хотите ли посмотреть сами?

– Очень хотела бы. Вы меня проводите?

Врач сердито показал ей дорогу. У дверей в палату стояли с автоматами два израильских солдата. Пройдя между часовыми, Жени оказалась в комнате. Юноша лежал на кровати, к его телу тянулись трубки, вся грудь и голова были забинтованы, свободным оставался лишь один глаз. Мальчик не двигался, и Жени не поняла, в сознании ли он.

– Привет, – тихо проговорила она, и его не замотанное веко чуть-чуть дрогнуло.

– Ты говоришь по-английски?

Жени различила какой-то свист или, быть может, так болезненно вырывалось его дыхание.

Из-за спины донесся насмешливый голос врача:

– Ну хорошо, вы спасли ему жизнь. Превосходно. А теперь ждете от него благодарности. Неужели вы не понимаете, что если к нему вернется сила, он попытается вас убить? Пошли, – он потянул ее за локоть и вывел мимо солдат в коридор.

– Жизнь есть жизнь, – проговорила Жени. – Вы ведь врач.

– Вы учите меня моему ремеслу?

– Нет, я вас просто не понимаю.

– Этот мальчик – араб. Террорист. Его всю жизнь учили, что евреи – его заклятые враги. И если он будет их убивать, то попадет на небо. Это вы понимаете, – в возбуждении выкрикнул он. – Вернуть его к жизни значит оживить убийцу.

– Нет, не понимаю. Совсем не понимаю, – Жени повернулась спиной к израильскому врачу и вышла в приемный покой. Его бессердечие возмущало ее. Так что же, арабский врач откажется лечить и его? Или отказался бы оказать помощь Якову и Микаху, если бы те истекали кровью?

Может быть, и так – в этой раздираемой политическим безумием стране, где руки таких, как Миках, постоянно на горле другого. Но клятва Гиппократа не признает никакой политики. И для врача жизнь – единственная ценность: ее следует спасать, а не уничтожать намеренно или по недосмотру.

Но Жени больше не пришла навещать юношу. Не было смысла снова делать себя объектом ненависти и презрения персонала госпиталя. Она сделала то, что сделала. Все, что смогла.

В последующие два дня она много спала и просыпалась абсолютно безвольной, двигалась, как сомнамбула, не в состоянии даже упаковать вещи, чтобы отправиться на остановку автобуса и уехать обратно на север.

Что-то произошло с ней в Иерусалиме, что-то в корне изменилось, пока она спала. Поступки и события формировали ее жизнь: напор Микаха и ее податливость, смерть Якова, разговор с доктором Езаром, взрыв и арабский юноша.

Как будто в Иерусалиме она ступила на перекресток, где ее поджидала судьба, чтобы вести в будущее.

На третий день Жени поднялась с постели и вышла из гостиницы, чтобы поесть. На улице моросил мелкий дождь, легкая дымка вилась у ног, окутывая их, точно сероватая вуаль. Завтра она вернется к матери и попросит у нее прощения. Мать оказалась человеком на перепутье, который предложил ей руку. Наташа пыталась предупредить о Микахе, но она не послушала. Наташа понимала больше других, почему она решила стать пластическим хирургом. Мать была права: их жизни слепила Ладога.

Жени вернется в кибуц, чтобы залечивать, а не разрушать. Они станут говорить, как друзья, как женщина с женщиной, как мать и дочь. Жени во всем ей откроется, расскажет о своем одиночестве, что сопровождало ее всю жизнь, о годах опекунства Бернарда, о Лекс, о Пеле. Спросит у матери, не совершила ли ошибки и есть ли возможность вернуться обратно к мужу, не отказываясь от собственной цели.

Солдаты толкались и добродушно смеялись вокруг нее, и Жени ускорила шаги.

На фоне бледно-молочного неба город казался оливково-монотонным. Улицы запружены людьми, попавшими в благодатную сеть дождя.

Трудно было пробираться через толпу. Она приостановилась у магазина, витрина которого была завалена вещами, не имеющими друг к другу никакого отношения. Кукла, дорожный утюг, мужской комбинезон, нить жемчуга, лампада, медный поднос. Казалось, все товары были выставлены в окно. Рядом с корабельным барометром лежала слонового цвета с золотом шаль, украшенная вышивкой. Знаки на ней Жени так и не смогла разобрать.

Она вошла в магазин, который и в самом деле был лишь на несколько футов шире витрины, и попросила показать шаль. Хозяин, почти такой же старый и высохший, как доктор Езар, улыбнулся ей беззубым ртом и раскинул перед ней свой товар.

Шаль была великолепна. Отделанная бахромой, она укрыла старичка от плеч до пят.

– Надпись на арабском и иврите, – он пожал плечами и осторожно сложил шаль. – Наверное, шаль для молений.

Смесь алфавитов по белому и золотому шелку, вышитые звезды и луны, концентрические круги – все навевало спокойствие, мир и единение.

– Я беру ее, – произнесла Жени. – Для матери.

На следующее утро, с завернутой в грубую серую бумагу шалью под мышкой, она пришла на автовокзал.

– Автобусов не будет, – сообщили ей в билетной кассе. – Отменены.

– Как же так? Как можно отменить автобус?

– На севере волнения. Сирийцы атакуют кибуц. Идет сражение, – и кассирша повернулась к следующему в очереди.

– Пожалуйста, – снова начала Жени, но по глазам женщины поняла, что это бесполезно.

Из газет, продающихся в киоске, она не узнала ничего. Британские сообщали вчерашние новости, а местные на английском языке были уже распроданы. Что происходит? Почему отменили автобус? Сирийцы атакуют кибуц. Идет бой. Кто-то же ей должен сказать? Она в отчаянии оглянулась, ища кого-нибудь, кого по одежде можно было бы принять за американца или американку или по крайней мере за человека, говорящего на английском.

Какой-то человек ругался с кассиршей. «Он тоже, – подумала Жени, – намеревался отправиться на север». Чем-то он показался ей знакомым. Когда он отвернулся от билетного окошка, Жени узнала в нем недавнего соседа по автобусу и быстро подошла:

– Дан! – проговорила она с облегчением.

Он крепко пожал ей руку и нахмурился:

– Я только что думал о вас.

– Почему?

– Ваш кибуц. Вы ведь тогда говорили, что едете повидаться с матерью. Ужасно, правда?

– Я ничего не слышала.

Дан удивленно посмотрел на нее:

– Обычный пограничный конфликт. Но этот похуже других. Банда сирийцев на рассвете пересекла границу, прорвалась через колючую проволоку и перерезала глотки израильским часовым. Бог знает, как быстро они прошли через кибуц и захватили детский сад.

– Нет! – от этой новости у нее подогнулись колени и она чуть не упала.

– Пойдемте. Сядьте там, – Дан проводил ее к скамейке. – Выпейте вот это, – он заставил Жени отхлебнуть из фляжки, и она почувствовала, как жидкость обожгла ее нутро.

– Я должна быть там.

– Я знаю, – успокоил ее Дан. – Я возьму вас с собой.

– Но как?

– Есть разные способы. Ждите меня здесь, – он наложил фляжку в ее ладонь. – Пейте, как только почувствуете необходимость. Я скоро вернусь.

Появился он вместе с джипом. За рулем и рядом на переднем сиденье устроились солдаты, а она с Даном расположились на заднем, стиснутые со всех сторон грузом: оружием, лентами с патронами, кислородными баллонами, металлическими коробками с красными крестами, фотоаппаратами.

По пути радио то работало, то замолкало. Треск помех, взрывы звуков, слова, которые она не понимала, и пугающая тишина.

После каждого сообщения Дан ей переводил: «Детей взяли в заложники. Требования террористов пока неясны, – он пожевал нижнюю губу. – Земля, что же еще».

Дети. Жени представила девочку с золотисто-каштановыми волосами, светловолосую девчушку с магическим камнем. Арон старается не расплакаться. На рассвете. Наташа еще не уходила на работу. Нянечка там ночует, а Наташа обычно приходит к завтраку. Обычно.

Дан перегнулся вперед, стараясь сквозь треск и помехи расслышать слова, и покачал головой.

– Вы знаете человека по имени Миках Кальман?

– А что случилось? Что он сделал?

– Насколько я могу судить – все еще очень путано – сирийцы утверждают, что действуют в порядке самообороны. Говорят, что израильтяне, люди из кибуца, захватили их территорию. И прямо обвиняют этого Кальмана, называя его главарем.

Они заявляют, что Кальман и его приспешники еще до шестидневной войны совершили рейд на их сторону, убили двух детей и незаконно перенесли ограждение из колючей проволоки.

Теперь они требуют, чтобы израильтяне отошли назад, но не на прежние рубежи, а, в качестве компенсации за жизни, отдали бы им полосу земли шириной в милю.

– А если им откажут? – со страхом спросила Жени.

– Тогда они грозят перестрелять всех детей.

Где теперь Наташа? Где Наум? Как она сказала тогда? Противоборствующие идеологии, как будто говорила о спорящих сторонах в диспуте. А Наум с его огненной шевелюрой, огромным животом и оттопыренными ушами. Хороший человек. Умный и добродушный. Но что он может сделать сейчас, чтобы остановить кровопролитие?

Они ехали прямо через пустыню, а не по дороге, как следовал автобус. Жени заметила два танка. Один из них лежал на боку. Те же, что она видела и в тот раз? Вряд ли – страна была наполнена свидетельствами недавней войны.

Солдаты перекинули назад крекеры и яблоки, но Жени не могла есть.

Раздался треск, и динамик выплюнул несколько слов. Лицо Дана посуровело.

– В пять часов. Ультиматум вступил в силу. Если до пяти их требования не выполнят, дети умрут.

В кибуц они приехали уже после четырех. Толпа репортеров собралась за баррикадой, загораживая им путь. Камеры и аппараты были установлены на кузовах грузовиков. Зрелище поразило Жени. Смерть превратилась в аттракцион. Водитель джипа держал ладонь на сигнале, стараясь пробиться вперед, но репортеры и фотографы, отругиваясь, не давали дороги.

Джип встал, солдаты выпрыгнули из него.

– Держи, – один из них бросил сверток Жени. – Надевай. Стоит попробовать.

В свертке оказалась какая-то медицинская одежда: то ли хирургический халат, то ли халат сестры вместе с шапочкой. Жени быстро надела его.

– Возьми и это, – солдат указал на сумку первой помощи.

Схватив ее, Жени стала прокладывать путь сквозь толпу.

– А женщина где? – услышала она, как спросил кто-то из журналистов.

– В детском саду, – ответил другой.

– Какая женщина? – Жени остановилась, определив по пластиковой карточке, что репортер из «Рейтера».

– Та, что пошла в детский сад, когда тот был уже захвачен. Она попросила, чтобы в заложницы взяли ее, а детей отпустили. Невероятно. Не знаю, как она сумела пробраться туда и ее не застрелили.

Жени побежала, но охранники на баррикаде не дали ей пройти.

– Вскоре вы нам можете понадобиться, – грустно сказал один из них, разглядывая ее медицинскую форму. – Но пока еще рано.

Она узнала его. Молодой человек, которого часто видела вместе с Наумом. Она сняла шапочку:

– Это я, Жени. Я здешняя, – и воспользовавшись его удивлением проскочила мимо него и баррикады в кибуц.

Никто за ней не последовал, и она кралась незаметно, как только могла, не сводя глаз с детского сада. Пока ее еще скрывали кусты и тень, но через несколько футов открывалось незащищенное пространство, тянувшееся до самых деревьев у входа в садик. Жени остановилась перед последним кустом, пульс громко барабанил в виски. Зачем бежать? В этом нет никакого смысла. Из окна второго этажа они ее прекрасно разглядят и смогут убить.

Мать предложила свою жизнь за жизнь одного из детей. Которого? Какое это имеет значение?

Жени съежилась за кустом, глядя на детский сад. Внезапно изнутри блеснул свет и входная дверь открылась. Жени затаила дыхание.

В проеме возник человек. Его черт разглядеть было невозможно, свет за спиной превращал его – просто в тень. Левой рукой он держал за руку мальчика, а в правой сжимал мегафон. Глаза у мальчика были завязаны.

– Сейчас без двадцати пять, – объявил мужчина. – Даем вам еще один час. До шести. Он двинулся обратно к свету, держа мальчика перед собой. Это был Арон.

Что заставило их дать отсрочку? И какую выгоду та может принести? Надежду, сама себе ответила Жени. Еще шестьдесят минут жизни.

Дверь оставалась открытой. Мегафон снова поднялся к чьим-то губам, и она услышала голос матери.

– Я призываю вас, мои братья и сестры, примите их требования. Двое детей умерли по ту сторону колючей проволоки во имя клочка земли. Прошу вас, не позвольте другим детям умереть.

Приглушенный звук, а потом тот же, что и прежде, мужской голос прозвенел в воздухе:

– Мы не жестоки. Мы не ищем мести, а только справедливости. Мы должны защищать себя, а вы – отвечать за свои преступления. Послушайтесь женщину, вашу соплеменницу.

Дверь закрылась, Жени неподвижно стояла за кустами. Она всматривалась в детский сад, стараясь взглядом проникнуть за стены, понять, что происходит внутри. Где участники переговоров? Находятся ли посредники в детском саду или поддерживают связь с террористами по радио?

Небо стало темнеть. Снова открылась дверь, и Наташа вышла наружу. На руках у нее был ребенок. Ее освободили, подумала Жени с отчаянной надеждой.

В следующую секунду из куста рядом с детским садом грянул выстрел.

– Предательница! – голос был похож на голос Микаха. Наташа повернулась и кинулась обратно в здание – еще один выстрел раздался изнутри, и кто-то другой прокричал:

– Еврейская свинья!

Жени выпрыгнула из-за куста и бросилась бежать. Стреляли из-за деревьев и из окон детского сада. Наташа бежала через поле, крепко прижав ребенка к груди. Ее движения были замедленны, тело согнуто пополам. Следующая пуля угодила в плечо и отбросила ее в сторону.

– Наташа! – закричала Жени. Имя рвануло, точно взрыв в темноте, и слилось с залпом пальбы. – Мама! – она бежала изо всех сил, превозмогая боль в голенях и страх, рвущийся в уши.

Наташа остановилась, смущенная голосом дочери.

– Мамочка! – Жени вдруг вспомнилось, как она называла Наташу в детстве, и слово невольно сорвалось с губ, а вслед за ним грохнула пулеметная очередь.

Наташа согнулась, осела и повалилась на землю.

Жени преодолела последние несколько ярдов.

– Нет! Нет! Нет! – бормотала она, пытаясь предотвратить то, что уже случилось.

Наташа не отвечала. Из отверстия в затылке, пенясь, бежала темная кровь. Ночь внезапно затихла, и выстрелы больше не прорезали темноту.

Жени перевернула мать на спину. В выемке, куда Наташа вжала его своей грудью, лежал ребенок. Весь в крови, но живой.

«Она это совершила. Она отдала свою жизнь, чтобы спасти другую», – подумала Жени. Ее пальцы царапали землю, стараясь углубить выемку. Устроив ребенка в воронке, она прижалась лицом к матери. Из глаз на волосы Наташи хлынули слезы, смешиваясь с кровью на затылке убитой матери.

Она оставалась у тела матери долгие часы, дни, а может быть, всего несколько минут. А потом ее кто-то тихонько приподнял, и она всем весом повисла на его руках. Смутно она припоминала, что когда-то его уже видела.

– Пойдем, – поддерживая, он повлек ее в сторону.

– Куда? Куда? – она протягивала руки к Наташе, пытаясь вырваться.

– Нужно ее унести. И ребенка тоже, – доктор Стейнметц крепко прижимал ее к себе.

Жени ничего не понимала. Он усадил ее в машину. Тело ее обмякло. Она была в крайнем изнеможении.

– Куда вы меня везете?

– В больницу.

– Меня не надо. Везите ее. Со мной все в порядке.

– Миках хочет вас видеть.

Жени отшатнулась, как от пламени:

– Нет!

– Он умирает. Ранен в грудь.

– Пусть умирает.

– Долго он не протянет, – заверил ее врач.

– Он убил мою мать! Убил! – она забилась в истерике, на губах показалась пена.

– В любом случае, может быть, уже слишком поздно, – жестоко ответил врач.

В госпитале он провел Жени туда, где лежал Миках. Для сопротивления у нее уже не оставалось сил. И вот она уже у кровати и смотрит на него, тело ее обмякло от нахлынувшего страха.

Миках был при смерти, но глаза сверкнули так, будто со смертного одра он собирался ее испепелить.

– Я ненавижу тебя, – прошептала Жени.

– Я знаю, – ответил умирающий, и даже по этим двум словам Жени поняла, каких усилий ему стоило их произнести.

Но она продолжала:

– Я слышала твой голос. Ты назвал ее предательницей.

Его бледная улыбка походила на восковую:

– Умиротворение не может служить альтернативой насилию.

– А разве ты знаешь какую-нибудь альтернативу? Насилие – твой образ жизни. Все, что ты знаешь. Насилие и ненависть – твоя единственная страсть.

– Если ты не ненавидишь отца и мать, – выражение его лица не изменилось, но каждое слово с трудом вырывалось из груди, преодолевая барьер боли. – Ты меня не поймешь.

Дыхание прекратилось. Из угла рта вытекла струйка крови, но глаза Микаха остались открытыми, как будто смеялись над Жени.

Слезы подступили к глазам, и слова, которые рвались наружу, так и остались нерожденными. Теперь она никогда не узнает, кто выстрелил первым, и участвовала ли его винтовка в том залпе, убившем ее мать. Не узнает, был ли это голос Микаха, назвавший Наташу предательницей. Она ни в чем не была уверена, кроме того, что и Наташа и Миках мертвы.

Кроме них погибли еще трое детей, хотя Арон и ребенок, которого Наташа защищала своим телом, остались живы. Несколько других получили ранения, но детский сад был спасен.

В тот миг, когда Наташа упала на землю, командир сирийцев получил пулю в грудь. Еще два террориста были ранены, а оставшиеся трое, смущенные непредвиденным поворотом событий и численным превосходством противника, побежали спасаться в комнату грудников. Там их и захватили два израильтянина, пробравшиеся в здание по стене через окно третьего этажа.

«Кибуц одержал победу», сообщали газеты. Хотя пятеро погибли и среди них Миках Кальман – герой сражения, осмелившийся выстрелить в террористов и отдавший жизнь за землю, принадлежавшую Израилю.

Следующим утром солнце светило тускло и придавало полю оттенок армейской формы. На месте, где погибла Наташа, возвели платформу. На ней стоял стол, накрытый шалью, той, что Жени купила для матери.

Наум, чьи глаза покраснели так, что стали подобны цвету его волос, произнес краткую речь. Он говорил о Наташином мужестве, о чистоте души, доброте и красоте. Потом повернулся к Жени и глазами спросил, хочет ли она что-нибудь сказать.

Жени подошла к столу, сняла с него шаль, понесла к сосновому гробу, в котором лежала Наташа. Приподняла ее и закутала в шаль.

– Я купила это для тебя, мамочка, – она остановилась, внезапно осознав, что на нее смотрят. – Это ей, – она поднялась на ноги. – Чтобы мы жили в согласии и простили друг друга. Теперь уже слишком поздно.

Потом пошла к краю платформы, но не доходя, остановилась и повернулась к Наташе.

– Я люблю тебя, мамочка, – прошептала она и начала спускаться.