Текст книги "Лица"

Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

29

Письмо Наума застало ее в Бостоне. В конверте оказалась черно-белая фотография Наташи. Она выглядела очень молодой, но невероятно худой: руки, точно тростинки, высовывались из коротких рукавов блузки. «Наверное, ее снимали сразу же после приезда в кибуц», – решила Жени. Наташа смотрела прямо в объектив, улыбаясь с милым смущением, в глазах застыло смятение, из-за впалых щек скулы очерчены резче. Как Наум опять повторил в письме, Наташа была красива.

Жени окантовала фотографию в маленькую рамку из темной кожи и держала у себя на столе. Она часто смотрела на нее, пока образ матери не стал для нее таким же привычным, как собственные руки.

Письмо Наума она поместила сверху Наташиных писем, перевязала золотым шнурком и положила в нижний ящик. Пора было двигаться дальше.

Наташа все время заботилась о других и отдала свою жизнь за другого. Дочерний долг в честь памяти матери – заботиться о живых.

Семестр начинался через несколько дней. Студенты четвертого курса состязались за право получения должности в городских клиниках и больницах. Зарабатывали его самые прилежные и везучие. Несмотря на большое число медицинских центров в Бостоне, по сравнению с другими городами, число мест для практикантов было ограничено.

Жени питала мало надежд. Хотя она и заполнила заявление, но к концу весеннего семестра не стала ничего предпринимать. После Пасхи ее пыл сильно поугас. Летом она тоже ничего не сделала и теперь, в начале осеннего семестра, найти место могло помочь только неожиданное чудо. А если она когда-нибудь и верила в чудеса, то только не теперь.

Но она хотела работу, которая бы заполняла ее время между занятиями. Надеялась работать среди больных и увечных, чтобы по-настоящему отдать долг памяти матери. К тому же она нуждалась в средстве зарабатывать деньги, чтобы избавить себя от зависимости от Пела, а его – от обязательств по отношению к ней.

После возвращения Жени из Израиля Пел ей звонил. Его соболезнования были самыми искренними. Более того, он почти умолял ее разрешить приехать в Бостон. Жени потребовалось много усилий, чтобы справиться с голосом, когда она отвечала, что лучше ему не приезжать. Лучше, потому что по голосу Пела поняла: он станет предлагать ей свои охраняющие руки и сердце.

Но ему сказала, ей будет легче не проходить снова сквозь смерть и не оживлять болезненные воспоминания. Он понял и заверил, что будет всегда на кончике ее пальца, стоит ей только набрать номер телефона.

Через три дня она позвонила ему сама:

– Семестр вот-вот начнется. Нам нужно кое-что утрясти… Прежде всего деньги. Поскольку мы больше не же…

– Но мы женаты! – перебил он ее.

– Официально да, – это тоже нужно будет решать, подумала Жени. Нечестно сохранять свое положение на случай, если ей вдруг придет в голову передумать. – Но ты, Пел, прекрасно понимаешь, что в действительности я уже тебе не жена. Поэтому, – заспешила она, – мне кажется неправильным, что ты расходуешь на меня свои средства. Платишь за обучение.

– Я это предусмотрел, – печально ответил он. – За следующий год уже оплачено. И я собираюсь поддерживать тебя и в других расходах. Подожди, Жени, послушай меня. Я уважаю твое стремление к независимости. Но то, что ты говоришь, просто глупо.

– Но…

– Дай мне закончить. Ты прекрасно знаешь мое финансовое положение, а я твое. Будет просто безумием, если во время учебы ты откажешься от моей помощи. Причина, по которой мы расстались, то, что ты хочешь стать врачом – самая главная цель в твоей жизни. Я уважаю твое решение. Оно означает, что все силы ты должна отдавать обучению в медицинской школе, а не работать, чтобы достать себе средства. Тогда все вообще теряет смысл.

– Что все?

– То, что ты от меня ушла. Ты должна, Жени, я повторяю, должна принять мою помощь.

Она молчала, понимая, что Пел все еще надеется на ее возвращение. И будет ей помогать несмотря на то, что она его отвергла.

– Спасибо, Пел, я ее приму, – сейчас у нее нет сил его оттолкнуть, но она решила немедленно начать зарабатывать. Ее цель и ее независимость были тесно переплетены.

После их разговора она просмотрела объявления о вакансиях, но не нашла ничего по своей квалификации. Решила попытать счастья в больницах – не на практикантской должности, а согласиться на любую работу. После кибуца Жени была готова к этому – особенно если работа связана с уходом за тяжелобольными и увечными.

В первом же месте, куда обратилась, она получила должность в Бостонском Генеральном госпитале – им вечно не хватало рук на двенадцатом этаже, откуда все старались перевестись в другое отделение.

На этом этаже располагалось ожоговое отделение, где больные оставались неделями и даже месяцами, испытывая постоянную – а в первые часы поступления казавшуюся невыносимой – боль. Жени начала работать в качестве помощницы, которую могут попросить вымыть пол или вынести утку, принести поднос или отвезти больного в операционную. И она помогала там, где в ней нуждались, не обращая внимания на презрительные взгляды практикантов и пренебрежение врачей, зато заслужила восхищение старшей сестры.

Чарлен Элридж, больше известная как Чарли, была плотной, необыкновенно энергичной молодой женщиной, которая уже в течение семи лет с успехом, занималась штатом санитаров. Не обращая внимания на должности, она могла высказать врачам все, что думала, и хотя некоторые ратовали за ее смещение – оставалась в клинике старожилкой, в то время как менялись врачи и целые ожоговые бригады.

К больным она всегда относилась с уважением, какими бы трудными или капризными они не были. Поняв, что и Жени стремится к работе с пациентами и пришла не из желания выдвинуться, она решила, что та заслуживает ее одобрения, хотя первая реакция на появление Жени в клинике – точно кинозвезды или светской дамы – была иной:

– А ты не шутишь?

Но уже через две недели Чарлен Элридж поощрительно заметила:

– С тобой все в порядке, – и решила брать Жени с собой на обходы.

Жени была благодарна Чарли: никто не потрудился рассказать ей о работе клиники, видимо, предполагая, что все, что ей положено знать, она выучила по учебникам. Но знания Чарли были совсем иного рода: пересекаясь со знаниями врачей, составляли особую область, основанную как на медицинских, так и на чисто человеческих нуждах.

– Начнем отсюда, с ванных. Всех, кто сюда попадает, окунают в них, и мертвая кожа уплывает прочь. Сестры стараются держаться подальше от этих процедур, а я люблю. Мне нравится быть с пациентом, когда он только-только поступил – ему это своего рода утешение. Ванны болезненны, как и все остальное, и пугают, особенно маленьких, – она помолчала. – Если дети понимают, что черная жижа вокруг них – их собственная кожа, они начинают паниковать. Одна малышка у меня принялась собирать кусочки и при этом кричала: «Я не хочу облысеть! С меня слезает кожа!» Что тут ответишь? – Чарли задумчиво улыбнулась. – А другой малыш заявил, что будет голый до костей, и просил приклеить к нему какую-нибудь ткань. Это меня совсем потрясло.

«И Лекс побывала в такой вот ванне, – подумала Жени. – И ей, наверное, было страшно».

– Ванны для того, чтобы предотвратить обезвоживание? – спросила она, вспомнив, как лила воду на обгоревшую Лекс и пыталась заставить ее попить.

– Верно. Это основная опасность. Другая – инфекция. И вот здесь, – Чарли показала рукой, – отделение бактериологического контроля.

Жени даже не разрешили войти в кабинет, где за прозрачными стенками лежали больные. Она знала, что опасность заражения длится долго, пока тело не сформирует собственного покрова.

Вчера, прежде чем подать поднос с едой женщине, находившейся в клинике больше трех месяцев, но все еще считавшейся в критическом состоянии, ей пришлось надеть стерильные перчатки, маску и шапочку.

– Основная проблема, – продолжала Чарли, когда они выходили в коридор, – что с обожженными невозможны никакие прогнозы.

– Что вы имеете в виду? – Жени была озадачена.

Чарли прервалась, чтобы подписать формуляр, поданный санитаркой:

– Не понимаю, почему мне приходится это делать каждый день? – пожаловалась она. – Основное предписание: никаких рентгеновских лучей без крайней необходимости.

Санитарка кивнула и пошла по коридору, унося папку.

– Больная беременна, – объяснила Чарли Жени. – И каждый чертов день мне приходится напоминать им об этом. Извини, но все думаешь, что они запомнят. Так о чем мы говорили? Ах, да. Кто такие обожженные? Подумай-ка!

– Дети. Старики, – предположила Жени.

Чарли улыбнулась:

– Все. Всех возрастов и социальных положений. Старики в доме престарелых, футболисты во время пожара в самолете – любой. Поэтому нельзя делать никаких прогнозов, никаких обобщений. Мне говорят: у пациента обгорело двадцать пять процентов кожи, но я еще ничего не знаю. Может быть, у него шумы в сердце, или диабет, или проблемы с почками. Может быть, депрессия или шизофрения. Или это восемнадцатилетний парень из хорошей семьи, полный здоровья, с кучей друзей и влюбленной в него по уши девушкой.

Быстро, не останавливаясь, они шли по коридору. Сестрам и практикантам, которые, казалось, хотели о чем-то ее спросить, Чарли бросала:

– Попозже. Если что-нибудь важное, зайдите ко мне в кабинет. Вот тебе несколько примеров, – повернулась она к Жени. – Здесь справа лежит мистер Моррисон. Он старый и сгорбленный, но настоящий джентльмен. Он обжегся, не так уж и сильно, от газовой плиты, но его шансы поправиться невелики. Ему под восемьдесят, полгода назад умерла жена и его воля к жизни ослабела. А без этого никто из нас ему не в силах помочь… Напротив – беременная леди, Эдит Фалькон. Она была уже на пятом месяце, когда получила ожог от электропроводки. Это случилось два месяца назад. Электроожоги требуют совсем иного лечения, чем те, что были результатом открытого огня.

Жени хотела, чтобы она продолжала, но Чарли остановилась у следующей двери:

– Пойду навещу своего паренька, Брюса Шварцмана. Из-за утечки бензина его машина вспыхнула, и он обгорел почти весь. Но парень молодец. Вживляет лоскуты так, как будто отторжение до сих пор не открыто. И с едой все нормально – все восемь тысяч калорий без всяких трубок, – Жени уже знала, что обожженным требуется пища втрое калорийнее обычной, чтобы набрать вес. В больнице готовили специальные «высококалорийные коктейли», которые многие больные выпивали самостоятельно, но редко кто обходился без специального внутривенного питания.

– Брюс просто чудо. Каждый раз у него новая шутка. Большинство из них довольно скользкие, но смешные, – она подмигнула Жени. – Еще увидимся.

Жени проводила ее взглядом и почувствовала разочарование: она хотела бы услышать больше, но Чарли была вечно занята. Как и сама Жени. Меньше чем через час ей предстояло бежать на лекцию, потом – вечерние занятия. Иногда по ночам в своей однокомнатной квартирке она принималась раздумывать: неужели призвание всегда означает одиночество?

Через два дня, в конце смены, Чарли пригласила Жени в кабинет.

– Ты хорошо справляешься. Больные тебя любят.

– Спасибо, – в устах Чарли это была высокая оценка.

– Можешь завести тетрадь, – посоветовала старшая сестра, – и заносить туда все особенности больных.

– А разве этого нет в историях болезни? – Жени села на диван, повинуясь приглашению Чарли.

– Я имею в виду не медицинские особенности. Мы работаем с людьми, а не просто с травмами и интересными осложнениями. В этом-то и беда большинства врачей. Люди для них – ничто, и все внимание они уделяют их болезням.

Чарли подошла к шкафу, сунула руку за стопку журналов и извлекла оттуда бутылку виски.

– Старое ирландское. Хочешь немного?

Жени покачала головой, улыбнулась и подумала, что она еще совсем не знает Чарли.

Старшая сестра взяла с раковины стакан, быстро ополоснула его и налила порцию на два дюйма. Затем одним глотком выпила содержимое.

– Чувствуй себя как дома. А я пока наброшусь на писанину. Потом сможешь со мной поужинать?

– С удовольствием! – Жени откинулась на старом коричневом диване, который был местами порван и наспех зашит: стежки уже начинали расходиться. Чарли делала пометки и выписывала замечания для старшей сестры на следующую смену. Зазвонил телефон. Она коротко ответила на звонок, точно пролаяла в трубку. Жени смотрела на нее с восхищением: старшая сестра казалась ей костяком больницы. Вспомнился первый день в кибуце, как Наташа предложила ей помогать нянечке в детском саду. И свое высокомерие, о котором не могла думать без стыда.

Чарли положила ручку и зажгла сигарету, два раза глубоко затянулась:

– Маленькая Эми, – печально произнесла она. – Вряд ли выживет.

– Я думала, она поправляется, – трехлетняя девочка поступила с ожогом почти всего тела, еще в начале лета. Ее белокурые волосы снова отросли, и она часто улыбалась. Казалось, все приходит в норму.

– Да, – вздохнула Чарли. – Родители перестроили ее комнату в доме. Думают, она вот-вот вернется. Я пыталась их подготовить, но куда там, и слушать не хотят. Врачи! Вот кого нужно винить, – со злостью проговорила она. – Не так уж трудно поддерживать надежду, выглядеть такими важными. Спора нет, никто не хочет, чтобы пациент умирал.

Она снова вздохнула:

– С маленькими труднее всего – невозможно видеть, как они уходят. Когда я сюда впервые попала, а к тому времени я уже полтора года работала в госпитале, на моих руках умер маленький мальчик, – она несколько раз затянулась табачным дымом. – Эми не выживет, – повторила старшая сестра. – И она это откуда-то знает. Мы только вдвоем – я и она – знаем об этом.

Чарли вернулась к работе. Единственным признаком ее волнения оставался лишь густой табачный дым, витавший вокруг. От первой сигареты она зажгла вторую, ответила на несколько телефонных звонков и кончила записи.

– Готова? – она встала и потянулась. – У меня все.

Когда Чарли надела пальто, Жени заметила, какой та была полной. Более чем полной. Застегнутое пальто так тесно облегало ее фигуру, что старшая сестра стала похожа на узел, набитый множеством вещей. Щеки отвисали, глаза на широком лице казались маленькими и посаженными слишком близко друг к другу, цвет кожи неровный.

И все же – Жени этого раньше не понимала – Чарли нельзя было судить по обычным меркам красоты. Лицо было постоянно в движении: подвижность и теплота были его главными качествами. Жени вспомнила Лекс. Ее нелюбовь к своей внешности. Но Чарли, казалось, нисколько не заботило, что она некрасива, так же как и вокруг это никого не заботило.

Они прошли три квартала до «Тино».

– Замшелое древнее местечко, – объяснила Чарли, – но тебе понравится. Еда здесь просто божественна.

Когда они вошли, Тино бросилась их приветствовать, расцеловала Чарли в обе щеки, как сестру, с которой долгое время находилась в разлуке.

– Как это у вас получается? – Жени села напротив старшей сестры. – Люди смотрят на вас, как будто им принесли торт ко дню рождения.

Чарли рассмеялась от удовольствия:

– Такая уж работа. Я о них забочусь и понимаю, что с ними происходит. Несчастный случай – чаще всего физическая травма, но и личность тоже страдает. И это может так же сильно испортить жизнь. Я сказала что-нибудь?..

– Нет, нет, продолжайте, пожалуйста, – Жени покачала головой.

– Труднейшая часть восстановительного процесса – убедить больного, что он не останется прежним. Поначалу все считают, что изъян со временем пройдет, так же как срастается сломанная нога. Я стараюсь их убедить, что жизнь их будет другой, окружающие будут по-другому к ним относиться и им необходимо примириться с тем, что случилось. Вот поэтому я и предложила тебе вести тетрадку. Как только пациент становится способным разговаривать, я спрашиваю, где он родился, как звать его детей, что у него за работа – обо всем на свете. Это мне помогает понять, кем он был, или по крайней мере, каким видел себя до настоящего времени. Понимаешь, о чем я говорю?

Жени кивнула:

– Потому что изъян может превратить его в незнакомца для себя самого.

Чарли одобрительно улыбнулась.

– Именно так, девочка. У тебя есть способности.

– Поэтому вы и решили меня обучать?

– Верно. Врачам времени не хватает. И я подумала, что смогу обучить тебя не хуже других.

– Что ж, вы совсем не самонадеянны, – пустила шпильку Жени.

– Конечно нет, – рассмеялась Чарли. – Я знаю, в чем я сильна. И не стыжусь напоминать об этом врачам.

Официант уже два раза подходил к ним, и женщины принялись серьезно изучать меню.

– А вы сами никогда не хотели стать врачом? – спросила Жени, и официант, поняв полную безнадежность когда-нибудь получить заказ, удалился снова.

– Никогда. Мне нравится моя работа. Бедный Джованни, – она посмотрела в сторону официанта. – Считает нас чокнутыми.

– Хорошо. Давайте сосредоточимся.

Когда принесли заказ, Чарли набросилась на еду, словно голодала неделями.

– Моя близкая подруга сильно обожглась, – неожиданно проговорила Жени. – И я чувствую себя виноватой.

– И ты все это делаешь ради нее, – Чарли подцепила на вилку макароны. – Твоя подруга поправилась?

– Умерла.

– Извини, – Чарли перестала жевать. – Из-за ожогов?

– Косвенно. Она была сильно искалечена.

Старшая сестра кивнула. Казалось, она читала мысли Жени.

– Я наблюдала, как увечье выворачивает людей наизнанку, так, что не остается ничего, кроме ненависти к себе.

– И я тоже, – задолго до Лекс, про себя подумала Жени. – Но тогда я была еще слишком мала, чтобы понять, что к чему.

– Послушай, Жени, многие из нас в клинике работают по личным мотивам. Мой отец был пожарным. И пока я росла, успела наглядеться страшных вещей – что делает с человеком огонь. Личные мотивы – это прекрасно, если они заставляют помогать другим. Чем больше во что-нибудь погружаешься, тем больше привязываешься к этому делу.

Жени облегченно вздохнула:

– Мне так давно было не с кем поговорить.

– Это никуда не годится. Попробуем с этим что-нибудь сделать. Переезжай-ка ко мне.

Жени удивленно подняла брови, как будто не расслышала Чарли.

– Моя квартира для меня велика. Две спальни. Та, с кем я ее делила, переехала в Нью-Йорк, и теперь я плачу за аренду одна.

– Вы правда этого хотите?

– Жени, ты знаешь меня целых шесть недель, и задаешь еще такие вопросы.

Жени рассмеялась.

– Тогда решено, – заключила Чарли. – Как скоро ты сможешь перебраться?

В общежитии Жени нужно было предупредить за две недели.

– Первого ноября?

– Великолепно. Но какого черта ты плачешь?

Жени промокнула глаза салфеткой.

– Ничего, – ответила она и широко улыбнулась.

– Ты слишком долго оставалась одна, – заключила Чарли.

В ту неделю, когда Жени переехала к Чарли, ее положение в больнице изменилось: из помощника ожогового отделения она превратилась в медика-ассистента.

Декан пригласил ее к себе в кабинет, чтобы поздравить:

– Многие хотели бы получить место в Бостонском Генеральном госпитале, а яблочко сорвали вы. Работа в ожоговом отделении – самая ответственная и разнообразная.

– Да. Мне повезло, – улыбнулась Жени.

– Не уверен, что это можно отнести за счет везения, – коротко заметил декан, пожевывая оправу очков. – Везение редко служит основанием для приема на работу наших студентов. Но признаюсь, я был удивлен.

– Вряд ли ваши слова можно принять за комплимент, – Жени постаралась обратить обиду в шутку.

– Я и вправду считаю, что у вас есть серьезный изъян.

– Не могу понять, о чем вы говорите, – она сердито поднялась.

– Подождите. Пожалуйста, останьтесь. Извините, я неправильно выразился. Хотя это и в самом деле «изъян» или по крайней мере стал таким, с тех пор как я декан. Я имею в виду то, что вы женщина. А красивая женщина – это двойной изъян.

Декан выглядел таким мрачным, что Жени тут же отогнала мысль, что он пытается с ней заигрывать.

Он опустил очки на крышку стола и сложил дужки.

– Честно говоря, красивая женщина – изгой в медицине. Я могу перечислить на пальцах одной руки привлекательных женщин, которые, полностью отучившись в этой школе, стали хорошими врачами. Удивляюсь, как вы дотянули до четвертого курса. И просто потрясен тем, что доктор Барлоу подал на вас заявку.

Доктор Питер Барлоу был одним из директоров клиники. Чарли настояла на том, чтобы он встретился с Жени, и встреча прошла блестяще. Когда врач спросил, есть ли у нее какие-нибудь рекомендации, Жени назвала Эли Брандта и Вилльяма Ортона.

На следующий день Питер Барлоу снова вызвал Жени к себе в кабинет и тепло пожал ей руку:

– Я разговаривал с Биллом Ортоном. Мы ждем вас здесь.

Декан вновь посадил на нос очки.

– Поздравляю, мисс Сареева. Может быть, вы станете первооткрывателем.

Тем вечером Чарли принесла домой шампанское. Она весело смеялась, когда Жени перерассказывала ей разговор с деканом, особенно ее развеселило слово «изъян».

– Отныне, – выдавила она между двумя взрывами смеха, – я буду тебя называть «милая моя калека».

– Не забудь, калека вдвойне.

– Помню, помню. Ну что будешь делать с такими людьми.

– Пусть себе гадают, в чем тут дело, – предложила Жени. – А я точно знаю, что местом практиканта обязана тебе.

– Брось, – Чарли осторожно тащила пробку из бутылки. – Я всего лишь незаметная женщина. Медсестра. Клянусь, будь ты самой Жанной д'Арк или даже Богородицей, по моей рекомендации тебе не позволили бы даже полы мыть. Это – мир мужчин, золотце, и ты должна это знать. Если бы Барлоу не поговорил с Ортоном, у тебя бы не было шансов получить это место.

– Дай попробовать, – Жени потянулась к бутылке. – Но если наш мир – мир мужчин, как же удалось справиться Жанне д'Арк?

– Всех надула. Ее приняли за парня. Ну вот!

Пробка выстрелила в потолок, и Жени быстро подставила бокал под горлышко бутылки. Вино вспенилось, они наполнили второй.

– За тебя, доктор Сареева, – Чарли опрокинула бокал в рот и тут же снова наполнила его. – Кстати, а почему Сареева? Ты ведь еще замужем. Имя Вандергриффов много значит.

– Слишком много. Так заряжено, что, кажется, взорвется, когда его произносят. Поэтому я всегда предпочитала называть свое, даже тогда… когда полагала, что из нашего брака что-то выйдет. А теперь, – грустно закончила она, – пользоваться фамилией Пела просто некрасиво.

За короткое время они многое узнали друг о друге и теперь Чарли понимала Жени больше, чем кто-либо другой. Была в курсе основных событий ее жизни.

– Давай опять за тебя – под любой фамилией, – снова подняла бокал медсестра. – Жалко только, что теперь на работе мы не будем видеться так часто.

– Конечно, будем, – заверила ее Жени.

Но в следующие несколько дней она поняла, что Чарли была права. Хотя она и продолжала выполнять работу, от которой другие отворачивались, делать ее никто не обязывал, – теперь она входила, пусть пока и без определенной должности, в ожоговую бригаду и принадлежала к врачебному, а не санитарному персоналу.

Ожоговое отделение включало в себя множество различных специалистов – медиков и даже не медиков: психиатров, психологов, терапевтов, косметологов, изготовителей париков – все были призваны лечить пациентов на двенадцатом этаже.

Жени чувствовала, что это самое интересное, самое трудное и самое многообещающее место, где она только могла оказаться. И она хотела проводить в клинике как можно больше времени, растянуть день, как резинку.

Из-за разного расписания Жени и Чарли иногда целыми днями не могли перемолвиться и словом, особенно когда медсестра работала во вторую смену: с четырех до полуночи. В декабре они в первый раз за две недели ужинали вдвоем. Обе были совершенно измотаны. Чарли жаловалась на двух медсестер, которые проявляли такое отсутствие сострадания к больным и даже отвращение к тем, у кого оказались изуродованы лица, что она предложила им бросить санитарию и отправиться работать секретаршами в ателье мод, где они могут вволю насмотреться на смазливые физиономии.

Жени утомленно улыбнулась. Она так устала, что не могла даже есть:

– Не знаю, правильно ли ты поступила. Предубеждения против увечий распространены очень широко.

Чарли сердито посмотрела на нее. До этого они еще ни разу не спорили и, посреди их макаронного ужина, она не хотела затевать спор, но не удержалась и воскликнула:

– Медсестер ты вполне можешь оставить на мое попечение.

Жени различила в голосе Чарли обиду и промолчала. В конце концов, та была права. Разбиралась в санитарии гораздо лучше, чем она, хотя медицинские познания Жени были гораздо глубже.

Она вспомнила день, проведенный в клинике, особенно смену повязок у двух больных, которую ей пришлось выполнять. Тогда и поняла, почему сестры ненавидят эту операцию.

Они приносят больному боль, подвергают пациента мукам и ничего не могут с этим поделать. Сегодня больная вся сжалась от страха и этот страх вылился в раздражение против Жени. И она так прониклась чувствами больной, что сама ощутила злость на себя.

– Сестрам приходится не сладко, – сказала она вслух.

Чарли вскинула глаза, как будто хотела что-то возразить, но вместо этого положила в рот еще одну порцию спагетти, а, прожевав, кивнула:

– Все время гладят против шерсти. Нервы стали ни к черту. Извини.

– Ничего, – улыбнулась Жени. Напряжение спало, но есть по-прежнему не хотелось.

Она смотрела, как Чарли расправляется с макаронами.

«Мы очень разные люди, – думала Жени, – но во многом я гораздо ближе Чарли, чем кому-нибудь другому». Она сама толком не понимала, что подразумевала под словом «разные». Конечно, не профессию. Они занимались различными аспектами одного и того же дела. И не разницу в физическом обличии, которому обе придавали так мало значения. Светло-каштановые волосы Чарли были прямыми и тонкими. Цвет своих глаз та описывала, как «нечто среднее между тиной и прокисшим пивом». Чарли по крайней мере на тридцать фунтов весила больше, чем ей бы следовало. Когда они оказывались вместе на улице или в магазине, Жени смущало, что привлекает всеобщее внимание. Но Чарли не ревновала. Напротив, та, казалось, гордилась всезавоевывающей красотой подруги, и если какой-нибудь незнакомец заговаривал с Жени, начинала добродушно любезничать с ним, а потом говорила:

– Он пытался к тебе подкатиться, а я перехватила беднягу.

Чарли выросла в небольшом городке на побережье в штате Массачусетс. Ее отец, по профессии каменщик, пошел по призванию в добровольный пожарный отряд. Мать, в прошлом преподавательница в детском саду, перестала работать после рождения младшей сестры Чарли. Девочка родилась отсталой и умерла в четырнадцать лет в специальном заведении, куда родители поместили ее за год до кончины, не в силах больше выдерживать все более и более саморазрушающее поведение. Но тринадцать лет, пока сестра жила дома, Чарли часто приходилось служить ее сиделкой, когда мать одолевали долгие приступы депрессии. После смерти девочки – в то время Чарли исполнилось девятнадцать – депрессии матери вызвали настолько острый флебит, что она уже редко вставала с постели.

Для Чарли Жени представлялась пришелицей из другого мира – блистательного, сверкающего богатством, наполненного иностранными именами.

– Не поверю, что тебе со мной интересно, – как-то сказала она, но Жени так и не поняла, что она имеет в виду.

Жени все еще чувствовала себя иностранкой – слепком кусочков и осколков, которые составляли ее жизнь.

Они понимали друг друга, откровенно делились друг с другом своими мыслями. Но несмотря на близость, каждую формировала своя среда, свое социальное окружение. Отец Жени был видным функционером, опекун – богачом и влиятельнейшим человеком, муж – из семьи Вандергриффов. Жени всю жизнь провела с прислугой.

Чарли ни разу не была замужем, хотя однажды чуть не пошла под венец, когда сблизилась с упаковщиком мяса. И единственной прислугой, которую она знала, была Чарли сама.

Переделать прошлое они не могли и подчас приходили в отчаяние, споря о ценностях и стилях жизни.

К Рождеству Жени купила Чарли двустороннее пальто, с длинным мехом с одной стороны, и предвкушала, как будет его дарить. Чарли все еще носила свое узкое серое шерстяное пальтишко, которое делало ее еще грузнее, чем она была на самом деле.

Но когда на Рождество Чарли открыла сверток, она тут же заявила:

– Мне это не нужно.

– Конечно, нужно, – возразила Жени. – Только примерь. Увидишь, как оно тебе пойдет.

– Ни к чему было тратить на меня столько денег, – проговорила медсестра тусклым голосом, не прикасаясь к подарку.

– Но ты – моя лучшая подруга, – она была рада похвалиться перед Чарли. – У меня еще хватит заплатить за аренду, – пошутила она. – Деньги не самое главное.

– А для меня они важны, – вспыхнула медсестра. – Я зарабатываю достаточно, чтобы купить себе одежду.

– Тогда отдавай обратно, – выпалила Жени. – Я думала, оно тебе понравится, – и повернулась спинок к подруге.

Чарли вздохнула:

– Жени, я знаю, ты хотела сделать как лучше. Но пойми, людей нельзя купить.

Жени резко обернулась:

– С ума сошла? Как я могу тебя «купить»? Я думала, мы подруги, а подругам позволяется дарить друг другу подарки и не подозревать в подкупе, – она почувствовала, как слезы подступают к глазам и бросилась к себе в комнату.

Через несколько минут Чарли постучала в дверь. Когда Жени открыла, та не вошла.

– Извини, – пробормотала она с другой стороны порога, обрамленная дверной притолокой. – Я… я не знаю. Всю свою жизнь я полагалась только на саму себя. И мне не так просто принимать подарки, – она вернулась в гостиную, и Жени последовала за подругой.

Чарли развернула пальто.

– Красивое, – она продела руки в рукава, свободно завязала пояс и повернулась вокруг.

Жени смотрела и думала: «Вот мой ближайший, самый дорогой друг».

– Ты меня тоже извини, – произнесла она. – Я никак не хотела тебя обидеть. Думала, обрадуешься моему подарку.

– Я и радуюсь, – она сказала это заносчиво, точно девчонка, предлагающая: «Попробуй возрази!»

Жени рассмеялась и, подбежав, крепко обняла подругу.

– Чарли! Я просто не могла больше переносить твое шерстяное пальто.

– Паршивенькое, – согласилась медсестра. – Ну как я выгляжу?

– Просто потрясающе.

– И мне так кажется. Знаешь, все они неправы.

– Кто?

– Те, кто говорят, что отдавать труднее, чем брать. Все совсем наоборот. Но мне надо учиться преодолевать трудности.

Жени отступила на шаг, чтобы ее оглядеть.

– Эти туфли. Они совсем сюда не подходят. Давай пойдем и купим…

– Ну уж нет! На рождественское утро мне хватит и одного урока смирения.