Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
Пел бы высоким. По крайней мере на полфута выше нее. А с Дэнни они были одного роста.
Она попыталась забыть. Убеждала себя, что Пел – добрейший в мире мужчина, самый дорогой друг и она ни за что его не обидит. Он лучший из мужчин и по-настоящему ее любит.
С Дэнни они горели в одном огне, безжалостно поглощали друг друга.
Но Пел дал ей гораздо больше и предлагал все.
Жени прошла с ним в спальню и, сидя на постели, смотрела, как он в спешке снимал, почти срывал с себя одежду. Потом подошел, чтобы раздеть ее, руки едва слушались его.
Она помогла ему. Обнаженный он выглядел тоньше – тело вытянутое, по-мальчишески узкая грудь, впалые ягодицы, ноги слегка искривлены, бедра длиннее голени. Лишь выше плеч он казался зрелым мужчиной. А тело было телом подростка.
Лишившись одежды, Жени сразу забралась в постель и натянула на себя простыни и легкое покрывало. Пел лег рядом. Кожа на его груди оказалась гладкой, без волос.
– Любимая, – прошептал он, прижимая девушку к себе. – Любимая, наконец.
Как мальчишка, подумала Жени. Через несколько минут все было конечно. Нетерпение Пела тронуло ее, но их любовь напомнила спаривание мотыльков, биологический акт.
Но в свете ночника Жени видела, как счастливо улыбался Пел. Большие ладони ласкали ее волосы.
– Жени, дорогая, – бормотал он. И, прижав ее к себе, уснул.
Дважды за ночь они просыпались и любили друг друга, и опять, как и в первый раз. Утром, вглядываясь в ее лицо, Пел весь светился.
Они позавтракали в гостиной. Потом Пел поехал с ней на такси в ее квартиру. Он дал ей все свои телефоны – дома в Вашингтоне, и кабинета в Государственном департаменте, три других, где для него можно оставлять сообщения. И сказал, что хочет быть уверенным, что она дозвонится в любое время дня и ночи.
Он предложил отменить все свои дела, чтобы помочь ей собраться и ехать вместе в Нью-Йорк. Когда же она отказалась, захотел наняться телохранителем.
– Обойдемся, Пел. Мне не сделают ничего плохого. Ведь охотятся за рукописью, а не за мной.
Наконец он ушел, чуть не до синяков зацеловав ее губы и вырвав обещание звонить ему тем же вечером.
* * *
Когда через три дня Жени приехала домой, она поднялась прямо в Сонину комнату. По телефону Бернард сообщил ей, что Соне «нездоровится», вернее, она «больна». «Насколько серьезно?» – спросила Жени. И прямой ответ заставил ее остолбенеть – «Рак».
Григорий впустил ее в комнату. Он внезапно постарел, глаза от недосыпания ввалились, руки дрожали.
Соня лежала на кровати с закрытыми глазами, кожа пожелтела и стала восковой, руки сложены на одеяле, как будто она позировала для предсмертной фотографии. Лоб казался неестественно высоким.
«Волосы… – в ужасе подумала Жени. – Волосы выпали. Она облысела».
– Соня, – позвала она.
Веки женщины дрогнули, словно преодолевали незримый вес, заставлявший закрывать глаза. Наконец ей удалось взглянуть на Жени.
– Женечка, – голос был едва различим. Соня попыталась улыбнуться, уголки губ дернулись, как в конвульсии.
Женя присела рядом:
– Ответь мне, Соня. Где это?
Женщина свесила руку с кровати:
– Везде, Женечка. Из утробы по всему телу. Даже во рту. На деснах.
Так быстро. Женя не могла поверить, что смертельный удар нанесен так внезапно. В костях, пояснил Бернард. Но как раковые клетки сумели размножится в таком количестве, посылая все новые и новые легионы на завоевание Сониного тела?
– Как скоро? – спросила Жени.
– Молись, чтобы побыстрее.
– А давно это у тебя?
– Несколько недель. Не хотелось тебя тревожить. Что ты можешь сделать?
– Слишком уж быстро, – возразила Жени, как будто собиралась переспорить рак, урезонить его и прогнать.
– Несколько лет назад… – ее голос ослаб, глаза закрылись.
– Я тебя слушаю, Соня.
Женщина приподняла веки и собралась с силами.
– Еще до того, как ты приехала, я заболела раком. Доктор дал мне таблеток, и все шло нормально.
– Ремиссия? – спросила Жени, но Соня не знала этого слова.
– А в начале лета все и случилось. Стала уставать ходить, сжигала обеды. Устала. И эта боль… – ее глаза снова закрылись. Жени молчала, сжимая Сонину руку, и глядела, как ее лицо погружается в сон.
Потом тихо поднялась, осторожно положила Сонину руку на покрывало на грудь и прошла мимо Григория, который сидел на стуле, уперевшись перед собой невидящим взглядом.
В своей комнате наверху она принялась распаковывать вещи, и в этот миг ее чувство беспомощности переросло в ярость. Почему ей не сообщили раньше? Она бы тут же прилетела. Ведь Соня была членом ее семьи.
Но что она могла сделать, чтобы облегчить Сонину боль или приостановить размножение клеток? Медицина находится еще в младенческом возрасте, думала она, с треском захлопывая дверцу шкафа. Соня умирает, телом овладевает болезнь, с которой доктора не в силах бороться.
Смерть – Голиаф по сравнению с Давидом медицины, которая борется с ней несовершенными инструментами, противопоставляя разрушительным силам скудные знания. Как ей удастся стать врачом, размышляла Жени, когда она не может спасти даже Соню?
Ближе к вечеру Жени вновь зашла в ее комнату. Соне сделалось намного лучше. Она почти преобразилась, сидела, оперевшись на подушки, глаза отдохнувшие, стала задавать Жени вопросы о Кембридже. Пока они говорили, отпивала чай и прикусывала сладким пирожным.
– Вот так все время, – объяснила она. – Иногда ничего, иногда – худо. Иногда мне кажется, Бог меня хранит и проведет через все.
В голове Жени возник образ марионетки на веревочке.
– Когда мне худо, Жени, я становлюсь эгоистичной и думаю только о том, как мне хочется умереть. А когда легчает, мне хочется жить. Снова хочу для тебя готовить, посмотреть, как ты вырастешь, сделаешься старше, станешь врачом. И может быть, – прибавила она со смешком, еще понянчить твоих детей.
– Понянчить, если они у меня будут, но сперва надо поправиться.
Соня по-прежнему улыбалась.
– Да, не надо думать о плохом. Ты здесь, моя сладкая. И все будет хорошо.
Жени подождала, пока Соня не кончит пить чай с пирожным, и пообещала заглянуть позже вечером, когда вернется с ужина.
– Приятного тебе вечера с опекуном, – пожелала Соня. – Поговорите о твоей жизни и об учебе. Только не говорите обо мне.
Жени поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты, чувствуя, что перемена в Соне была словно пропуск на встречу с собственным будущим.
Ужин в «Кво Вадис» за круглым столиком, рассчитанный по крайней мере на четверых, был скованным. Бернард вытягивал из нее все новые подробности о внезапном закрытии лаборатории Дженсона, но она сообщила лишь о том, как утром нашла лабораторию закрытой, и о том, что профессор сказал, что она не прошла проверки, необходимой для работы над его проектом.
Бернард неодобрительно прищелкнул языком:
– Хорошо, что ты приехала домой. Здесь я смогу за тобой приглядеть.
О Пеле Жени не сказала ничего: ни то, что они встречались в Бостоне, ни то, что он сообщил ей об отце.
– Не могу вообразить, почему так тянут с моим гражданством. А вы? – спросила она.
Жени показалось, что Бернард отвел глаза.
– Волокита, я же говорил, – ответил он уж слишком оживленно, и Жени не показала вида, что удивлена.
Два официанта и метрдотель находились рядом, готовые внять любому слову Бернарда. Изучающе глядя на него поверх меню, Жени осознала, как мало она его знает. Его глубочайшим интересом был бизнес, сильнейшей страстью – коллекционирование. Но был ли он способен на верность, на любовь? Или все это для него было чем-то случайным, вроде приправы к блюду?
Они сделали заказ, и, демонстрируя почтение, официанты удалились.
– Соня ужасно больна, – начала Жени, несмотря на Сонин наказ не говорить о ней.
– Боюсь, что так. Ремиссия продолжалась более восьми лет. Нужно быть благодарным и за это.
– А почему вы мне не сказали?
Бернард пожал плечами:
– Какой был смысл. И Соня не велела. Надо уважать желания людей, Жени.
Уважение – хорошая вещь, подумала она, но присутствует ли в нем любовь. А если бы она сама смертельно заболела, уважил бы ее Бернард и оставил в покое?
– Я нанял для Сони круглосуточных сиделок, но она не хочет, чтобы они находились в комнате. Суеверие. Зовет их «ангелами смерти». И все-таки сиделка постоянно в доме. На всякий случай.
– Вы очень к ней добры, – пробормотала Жени. В конце концов, что еще он мог сделать. А если не испытывал такую же глубокую любовь, как другие люди, то заменял ее своей рассудительностью.
– Теперь о другом…
Углубившаяся в свои мысли, Жени вопросительно посмотрела на него.
– Насчет твоего гражданства. Не хочу тебя пугать, но, наверное, тебе следует знать, что вокруг твоего отца поднялась шумиха.
– Знаю.
– Да? – Бернард выглядел озадаченным.
– Слухи о том, что он пишет воспоминания и переправляет их на Запад. За мной следят, Бернард. По крайней мере следили в Кембридже.
– От кого ты об этом узнала? – Жени не ответила, и Бернард на мгновение задумался, потом выпалил имя. – Вандергрифф! Ты ведь с ним виделась?
– Он хочет на мне жениться.
– Готов поспорить, что хочет. Но ведь он прекрасно знает, что я никогда не дам разрешения.
Жени положила вилку на стол. Разрешения? Она никогда об этом не задумывалась. А, он оказывается, считал ее чем-то вроде своей собственности.
– Мне пришла в голову идея получше, – он сказал это таким тоном, как будто мысль действительно только что возникла в его голове. – Выходи замуж за меня.
– За вас?!
– А почему бы и нет? Мы симпатичны друг другу, и у нас много общего, Жени. А в качестве моей супруги ты будешь пользоваться моей защитой. В тот самый миг, как станешь миссис Мерритт, обретешь гражданство и будешь моей единственной наследницей.
– Предложение, против которого устоять невозможно, – саркастически произнесла Жени. Она была потрясена, подавлена и напугана его скрытой угрозой, что сможет стать американкой лишь в том случае, если выйдет за него замуж.
– Ты ведь мне кое-чем обязана, – напомнил ей Бернард.
Жени силилась подыскать ответ. Его претензии были неоспоримы. Он проследил, чтобы она получила лучшее образование. Выводил в высший свет. Спас из заточения в советском государстве. И подчинил себе, сделал своей вещью, рабыней, распоряжался ее жизнью и смертью. Широко улыбаясь, он внимательно смотрел на нее. Наконец Жени заставила себя заговорить.
– Вы сказали, что мы очень похожи. Это значит, что я должна иметь свободу идти своим путем.
– Может быть, вскоре тебе еще придется об этом задуматься, – произнес Бернард хриплым голосом. – А пока в моем доме ты будешь до конца лета в безопасности. Здесь за тобой никто следить не будет.
– А когда лето подойдет к концу? – спросила она со страхом.
– Тогда, я надеюсь, ты рассмотришь мое предложение.
18
На следующий день, в воскресенье, Бернард отправился в деловую поездку в Восточную Европу, а потом в Азию. Во время своего отсутствия, до конца лета, хозяйкой дома он оставил Жени.
Перед ней простирались пять недель: день за днем ей придется терять время в городе, ей, привыкшей выгадывать каждую минуту для работы и занятий.
Далеко внизу люди на улице изнывали от летней жары. А на верхнем этаже в ледяной спальне вся в поту лежала Соня, уставшая бороться за жизнь.
Бернард уехал, но Жени не ощутила облегчения. Она была привязана к Соне, ее тяготили заботы по дому, заботы о владениях своего опекуна.
Воскресенье казалось нескончаемым. Несколько раз Жени заходила к Соне, проходя через душные комнаты, где стояли и лежали экспонаты неприкосновенных коллекций. Она вспоминала детство в собственном доме: шумную гостиную, потрескивающий камин, перед которым она сидела на ковре из Ташкента и смотрела на пламя. Все, чем владел Сареев, дало государство или подарили друзья. Потертая бархатная обивка на мебели, выгоревшие шторы – это досталось еще от прежних жильцов, которые обитали в доме много лет назад, еще до революции. Кто там жил? Может быть, в той же самой кровати спал другой ребенок и во сне также грезил о будущем?
На полке стояла серебряная пепельница, которую отец подарил Бернарду. Американец ее никогда не использовал. И теперь, взяв пепельницу в руки, Жени внезапно почувствовала острую обиду: опекун выставлял ее в коллекции не потому, что пепельница была подарком друга, а потому, что представляла какую-то ценность. Маленькое предательство Георгия. Ей захотелось утешить отца, сказать, что Бернард сделал все, что мог, а то, что он был лишен чувств, было так же непоколебимо, как небо над головой.
Жени вернула пепельницу на прежнее место. Словно принцесса, она на все лето оказалась заключенной в башне. Наверху спала Соня, а здесь безжизненные комнаты хранили свои сокровища. Не в башне, поправила себя Жени. Она замурована в могиле – роскошной, но мертвой.
Вечером позвонил Пел и уговаривал ее приехать в Вашингтон. Ее так и подмывало вылететь туда, но она знала, что нужна Соне, и самой ей общество Сони было важнее общения с Пелом.
– Я перезвоню тебе завтра утром, – пообещала она. – И запомни, если захочешь поговорить, я всегда дома.
В понедельник с утра раздался звонок от Эли Брандта. От Вандергриффов он узнал, что Жени уехала в Нью-Йорк, после того как ее лаборатория внезапно закрылась.
Она приняла его соболезнования, надеясь, что врач опять пригласит ее на ланч или на обед. Жени не терпелось выбраться из квартиры, а встретиться с Эли означало окунуться в привычный мир.
– Ты будешь свободна сегодня попозже? Хочу тебя кое о чем спросить. Сможешь подойти ко мне в кабинет к половине шестого или к шести? К тому времени я освобожусь.
До четырех Жени отмокала в теплой ванне, выбранная ею одежда была разложена на кровати. Она долго расчесывала волосы, припудривалась тальком, делала прическу, подкрашивалась.
В пять тридцать она уже сидела в приемной Эли Брандта на Парк-авеню, пролистывая журналы, наполненные модой, кулинарными рецептами, советами огородникам, садоводам, владельцам домашних животных и страдалицам от несчастной любви. Жени никогда не заглядывала в такие журналы и теперь недоумевала, на кого они были рассчитаны. На таких, как Роза Борден, размышляла она, но сколько таких может быть в стране? Миллионы, ответила себе Жени – безликих граждан Америки, которые составляют нацию и, быть может, входят в правительство, которое ей так не доверяет.
Секретарша сдвинула в сторону стопку бумаг и достала сумочку из нижнего ящика стола.
– Время уходить, – объяснила она Жени. – Доктор Брандт долго не задержится.
Секретарша вышла из приемной, а Жени продолжала ждать. Шесть часов. Она вернула безвкусные журналы на полку и стала гадать, что хотел сказать ей Эли и почему он не мог этого сделать по телефону.
Через пятнадцать минут доктор Брандт вышел из кабинета, легонько ее обнял и пригласил к себе.
– Извини, что опоздал. Но со мной всегда так. Какое бы время я не назначал, оно оказывается желаемым, а не действительным.
Он усадил ее на стул. Теперь они оказались наедине в его кабинете, внутри огромного здания, закрывшегося после окончания рабочего дня. Зачем он ее позвал? Спросить что-нибудь о Лекс? Или поговорить о ее карьере? Поужинают ли они вместе?
– Надеялся, что у тебя найдется время что-нибудь выпить со мной. Но как всегда выбился из графика. У меня назначена в городе встреча, – Эли взглянул на часы, – через полчаса.
Жени постаралась не показать, что разочарована. Легкий летний пиджак выделял его загар. Волосы испещрило солнце, как ту дорожку, по которой они когда-то шли. Откинувшись в кожаном кресле, он улыбнулся ей, и вновь показался сказочным персонажем.
– Жаль, что Дженсону пришлось закрыть лабораторию. Хотя все сложилось удачно. Как раз вовремя.
– Что вы имеете в виду?
Его улыбка стала еще шире:
– Хочешь поработать с пластическим хирургом остаток лета?
– Эли! – его имя служило магическим пропуском в заветные врата.
– Место внезапно освободилось. Если хочешь, работа будет твоей.
«Об этом я мечтала больше всего на свете», – подумала Жени и ответила:
– Да.
– Завтра утром. Приходи к девяти, – он подал ей карточку.
– Как мне вас благодарить?
– Подумаем об этом позже, – Эли поднялся. – А пока продолжай оправдывать мои ожидания.
Жени тоже встала и подала руку. Она поклялась, глядя в золотистые глаза хирурга, что заставит его гордиться собой.
– Извини, что бегу. В следующий раз обязательно поужинаем вместе, – и он крепко пожал ей руку.
Дома она прошла прямо к Соне – слабой, но не страдающей от боли. Женщина была рада услышать, что Жени снова будет работать.
– Это у тебя в крови, – проговорила она. – Беспокойная, как птица, не можешь усидеть на месте.
– Я каждый день буду с тобой, – пообещала Жени.
Соня рассеянно улыбнулась.
– Заходи завтра утром. Хочу пожелать тебе удачи.
В десять, когда она была уже в постели, позвонил Пел. Жени не могла дождаться следующего утра. Пел поздравил ее с новой работой.
Она поблагодарила и предложила заглянуть на выходные.
– Значит, ты не приедешь ко мне, – его голос прозвучал расстроенно.
– Думаю, не получится, – Эли изменил все ее планы на лето и, кладя трубку на рычаг, она подумала, как ей повезло. Поездка к Пелу укрепила бы его надежды, что по отношению к нему было бы нечестным.
В восемь Соня все еще спала, и Жени решила ее не беспокоить. Она передала через Григория, что понесет на работу добрые пожелания Сони, а когда вечером вернется, то обо всем расскажет.
Выйдя из дома и повернув направо, Жени взглянула на карточку, которую накануне дал ей Эли. Она не поверила глазам. Она была так уверена… Даже сказала об этом Пелу… Какая глупость. Жени горько покачала головой. Конечно же. Зачем бы он дал ей визитку, если бы надо было приходить в тот же самый кабинет?
Адрес был тоже на Парк-авеню, но номер дома больше. Почему она подумала, что будет работать с Эли?
Доктору Вилльяму Ортону было пятьдесят четыре, хотя дать ему можно было на десять лет больше. Невероятно высокий – выше чем Пел, – он носил копну седых волос, которые нерасчесанным ореолом светились вокруг лица. Акцент выдавал в нем уроженца Новой Англии, а речь сводилась лишь к самому необходимому.
Сдержанность распространялась и на жесты и на выражение лица. У врача не хватало времени на улыбку.
– Премного обязан, что пришли. Доктор Брандт мне вас очень рекомендовал. Мисс Эванс вам все покажет. Это моя сестра. Доброго вам утра, – врач внезапно вышел, оставив Жени в кабинете одну.
Кругом по стенам располагались книги в кожаных переплетах, мебель была обита кожей. Все, что не было кожей в кабинете доктора Ортона, было деревом или бумагой. Бумаги разбросаны по столу: некоторые вот-вот свалятся на пол. Решается ли кто-нибудь к ним прикоснуться, подумала Жени.
В рамках на одной из стен висели дипломы, грамоты и награды. Доктор медицины, 1939 год, Йейл. Благодарность Конгресса за безупречную службу армейским врачом в 1941–1945 годах. Почетная медаль Конгресса. Членство в Лиге пластических хирургов США, еще награда, свидетельство об избрании президентом…
– Вот это человек! – произнесла сестра, подходя сзади к Жени. – Тут нет и половины. Дипломов и наград у него хватит, чтобы оклеить лекционный зал. Я Джилл Эванс. А вы Жени? – они пожали друг другу руки.
Джилл Эванс оказалась женщиной лет тридцати пяти с преждевременной сединой в волосах и расплывшимся, но чистым и сияющим лицом, которое оживляла лишь такая же, как у Жени, коралловая помада.
– Рада, что будете работать у нас. Последние дни здесь был прямо сумасшедший дом. Хотя у нас так всегда. Вы уже, наверное, подметили, доктора ценят больше жизни, – ее речь была такой же быстрой, как и у ее шефа, но отнюдь не такой монотонной. Слова вылетали одно за другим, каждое быстрее предыдущего, и их цепочка прерывалась лишь звоном ее легкого смеха. – Он работает за троих. Больные глядят на него как на бога.
Жени кивнула. Огромная фигура с гривой белых волос, темно-синие глаза, морщинистое лицо – Жени таким и представляла бога.
– А мы здесь ангелы. Пошли, я вам все покажу, – она повела Жени, шагая для своего роста необыкновенно широко. И говорила безостановочно, показывая, где расположены выключатели, карточки больных, шкафы с инструментами, комната для осмотра, небольшая лаборатория. – Джоанна, регистратор, попала в автомобильную катастрофу. В пятницу. А Марго не может оставаться здесь целый день. Ее муж, чтоб он свалился с горы в пруд с крокодилами, сбежал, оставив ее с тремя детьми. Они постоянно заражают друг друга простудой, воспалением ушей и сыпью. Просто не знаю, как она с ними справляется. И вот наш дурдом стал совсем сумасшедшим, – весело повторила она. – Вы станете В.П. – Всемогущим Помощником.Гением в этом кабинете врача. У вас подходящее имя для этой работы.
Жени была уверена, что ей понравится работать с доктором Ортоном. Эли вытащил ее из апатии, снабдил интересным и познавательным делом, о котором она только могла мечтать.
– Здесь фотографии, сделанные до и после. Мы посылаем пациентов в ателье, хотя в ближайшее время собираемся расширить помещение и обзавестись собственным фотографом, – Джилл, казалось, наугад вытащила несколько папок. Мальчик лет пяти смотрел с карточки испуганными глазами. У Него недоставало нижней части лица, там, где должна быть челюсть.
– А вот через четыре месяца после операции, – Джилл подала другую фотографию. Челюсть восстановлена, но все еще видны глубокие шрамы. На третьей карточке, снятой через год, мальчик выглядел совсем нормальным.
Другая серия изображала женщину средних лет с тяжелым подбородком. Ее нос словно специально вытянули, а кончик загнули так, что он почти касался губы.
– Это Тереза, – объяснила Джилл. – Невероятно, правда? – Следующая фотография, казалось, запечатлела другую женщину. Приятный нос – немаленький, но слегка курносый, гладкий подбородок и шея. Как будто симпатичная дочь той, первой.
– Трудно поверить, – согласилась Жени.
– Доктор оперировал Терезу прямо здесь, в кабинете. Он поступает так не часто. Но у Терезы возникли проблемы с больницей. Страховка не предусматривала оплату больничной палаты или что-то в этом роде. Обычно по утрам доктор оперирует в больнице, а здесь принимает после обеда три раза в неделю. Сегодня исключение. Он отменил прием. Делает подтяжку лица. Пациенту не терпится. Какой-то пятидесятивосьмилетний мистер Мейерс боится потерять работу. Но такое впечатление, что он боится всего. Поэтому ему, наверное, и грозит потеря работы.
– Только три вечера в неделю? – это было похоже на работу с прохладцей, а не на труд за троих, как сказала Джилл.
– Как правило, да, а в остальное время он бывает в Маунт Зион у детей Хиросимы.
– А кто они такие?
– Вы не слышали о детях Хиросимы? Нет? Это молодые женщины, выжившие после атомного взрыва. В то время многие из них были еще детьми или подростками. Их не убило, но радиация оказала серьезное воздействие. Очень серьезное. И многих привезли сюда на лечение. Доктор Ортон включен в команду, которая с ними работает.
– С детьми?
– Нет, с женщинами. Но у нескольких появились дети. Матерей восстанавливают – возрождают их черты, их облик, но их хромосомы серьезно повреждены. Одни из них не могли забеременеть, другие выкинули. Но кое-кто доносил до положенного срока, и родились увечные дети.
Жени вспомнила Синди и представила себе комнату, наполненную десятками и сотнями Синди.
– Они здесь, в Маунт Зион?
Джилл кивнула.
– Но не все от женщин, приехавших в Штаты на лечение. Многих до сих пор обнаруживают в Японии и посылают сюда. В прошлые выходные поступила маленькая девочка.
– И какой у них возраст?
– Старшему – четырнадцать, младшему два. Некоторых после рождения оперировали несколько раз. У других – увечья нельзя оперировать сразу – нужно дождаться, пока ребенок подрастет, станет больше. А рост делает изъяны еще серьезнее.
– Я должна их увидеть! – воскликнула с чувством Жени.
Джилл пристально посмотрела на нее.
– Почему вам этого хочется?
– Война принесла горе и в мою семью. Искалечила отца, – Жени не могла объяснить подробнее. – Мне это нужно, – просто сказала она.
– Вам придется попросить доктора Ортона. Может быть, он и возьмет вас с собой, – Джилл кивнула, как бы прервала разговор. – Экскурсия закончена. Не хотите начать с разборки лекарств? Там черт знает что творится.
– Конечно, – ответила Жени.
Джилл зашла через три часа:
– Глазам не верю! – воскликнула она. – Честно говоря, когда увидела тебя утром, решила, здесь что-то не так. Чуть не сказала, что ты ошиблась дверью, и здесь не дом моделей.
Жени улыбнулась:
– Мне потребуется еще час или два.
– А как насчет ланча?
– Сегодня обойдусь без него.
Джилл усмехнулась:
– Вижу, слышу, но не могу поверить. Мы закинули сеть и выловили жемчужину. Здесь куча лабораторных анализов, которые надо просмотреть, и карточки записи больных – когда сможешь.
– Хорошо, – сказала Жени. Чем больше у нее было работы, тем сосредоточеннее она становилась.
Остаток дня и последующие дни она служила командой из одного человека по расчистке завалов и восстановлению дееспособности кабинета доктора Ортона. С Джилл она встречалась редко, а врача не видела вообще – но одно за другим выполняла поджидающие ее задания.
Дома по вечерам наскоро принимала душ и поднималась к Соне, на несколько минут освобождая Григория. От изнеможения он шаркал при ходьбе ногами, безжизненные глаза ввалились и по временам начинали метаться, как у загнанной обезьяны.
– Иди поспи, – говорила Жени. – Сам едва не валишься с ног, – он совсем не обращал на себя внимания, и она подозревала, что даже забывал поесть.
На правах врача Жени приказывала ему лечь в постель. Григорий подчинялся, уходил к себе, но, выходя от Сони, она обычно заставала его в гостиной, где он без сна качался на стуле.
С Сониным лечащим врачом ей встретиться не удавалось. Поэтому Жени позвонила ему и попросила прописать Григорию снотворное или по крайней мере успокаивающее. В голосе доктора послышалось раздражение, но Жени не обратила внимания. Бессильная перед раком, она старалась облегчить страдания окружающих.
Сонин врач не сказал Жени почти ничего, отказался обсуждать радиологическое облучение и предписанную им химиотерапию. Жени закопалась в книгах, но не нашла в них ничего полезного. В четверг, когда медицинская библиотека была открыта допоздна, она рылась в подборке литературы по раку, надеясь хоть на какой-нибудь просвет – новые экспериментальные методы лечения. На чудо.
Но везде находила один и тот же скорбный приговор: костный рак приводил к летальному исходу через несколько месяцев после обнаружения. Единственное чудо, о котором читала Жени, у Сони было уже позади – ремиссия. На ранних стадиях обнаружения ремиссия могла продолжаться до пяти лет. У Сони отсрочка тянулась восемь.
Во многих отношениях надежда являлась злом. Зная, что Соне ничем нельзя помочь, Жени понимала, что милосердие заключалось в быстром конце. Но знания не могли повлиять на ее чувства, и она продолжала надеяться еще на одну ремиссию, на отсрочку, хотя бы еще на несколько месяцев, чтобы Соня снова стала сама собой, а не жертвой размножающихся клеток.
Не надеяться было нельзя. Иногда Соня оживала настолько, что пересаживалась из постели в кресло-качалку и снова начинала рассказывать Жени о тетушке Ане и дядюшке Владимире. Но вдруг, как будто недоброе прикасалось к ней, кожа Сони серела, глаза теряли живость, и Жени почти на руках переносила ее снова в постель.
Она выносила Сонину утку, вытирала пот с лица. В комнате было настолько холодно, что Жени приходилось надевать теплую куртку, а Соне, похудевшей настолько, что теперь она весила всего девяносто пять фунтов, казалось постоянно жарко. Под простынями почерневшая от радиации кожа свисала складками.
Беспомощная, Жени приносила Соне ледяной чай, фруктовые соки и содовую, пыталась заставить съесть сладкие ягоды, мороженое, пудинг и йогурт, подавала таблетки точно, как было предписано.
– Хватит, – проговорила Соня в пятницу утром. – Хватит лекарств.
– Тебе нужно принимать таблетки, – возразила Жени.
– Нет. Будь что будет.
Жени умоляюще смотрела на женщину. Это нечестно. Не сдавайся. Ты мне нужна.
Она вспомнила, как Бернард рассуждал об уважении к другим. Можно ли испытывать уважение и в этом случае? Можно ли уважать желания тех, кого любишь, настолько, что позволишь им умереть? Или я слишком много думаю о себе, спрашивала себя Жени.
Она наклонилась и поцеловала съежившуюся кожу Сони, но гнев ее не унялся. И днем, стоило ей отвлечься от работы, воображение рисовало полчища клеток, прогрызающих в костях себе дорогу.
По вечерам она медленно тащилась домой, едва отрывая ноги от мостовой, боясь встретиться с разрушительной работой смерти, тень которой уже легла на Сонины черты.
Но в тот вечер Григорий улыбался. Соня сидела в спальне и протянула к ней слабые руки.
– Мне лучше. Я даже поела.
Слезы хлынули из глаз Жени.
В выходные Соня окрепла. В субботу вечером они ужинали втроем. Соня сидела за столом в кресле-каталке. Прежде чем поднять вилку, она отдыхала, но ела все и даже объявила, что «очень вкусно», хотя со смешком и побранила Бетти, готовившую с тех пор, как сама она оказалась прикованной к постели.
– Она ворует мои рецепты, – произнесла Соня, откусывая лимонный пирог. – Ну, ничего, я люблю свою готовку.
– Наверное, все кажется еще вкуснее, если работу за тебя делает другой, – поддакнула Жени, вся светясь – за много месяцев этот ужин показался ей самым радостным. Она была довольна, что попросила Пела не приезжать. Сегодня было – словно день рождения, и лучшим подарком оказалось Сонино возрождение.
На следующий день Соня отпустила сиделку. Жени не знала, как поступить: следовать указаниям Бернарда и вызвать ту снова? Но тогда Соня поймет, что уже не способна распоряжаться собственной жизнью.
Жени пошла на компромисс, задержав ночную сиделку, чья смена длилась с полуночи до восьми. Та обещала ей, что Соня не узнает о ее присутствии, если, конечно, в ней не возникнет необходимости. Недостаточная мера, но все же успокоила Жени – днем за Соней станут приглядывать другие.
Все выходные радость переполняла Жени, продолжая бурлить и в понедельник, когда она вышла на работу.
– Ты отлично выглядишь, – заявила ей Джилл. – На этой неделе мы вытащим тебя из-за кулис, украсить кабинет.
Жени оглянулась. Полированное дерево, сияющая нержавеющая сталь.
– Украсить?
Джилл рассмеялась:
– Украсить приемную. Станешь возбуждать пациенток. Пусть думают, что они смогут выглядеть, как ты. Ничуть не хуже. Реклама не очень спортивная. Ну и что из того?
Жени заняла свое рабочее место: в частично загороженной кабинке в элегантной приемной с добротными стульями и низкими столиками, на каждом из которых красовалась ваза с цветами.
