Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)
35
Город лежал под ней в лучах бледного солнца, окрашивавшего дома в цвет грубого полотна. Подобно амфитеатру они поднимались симметричными рядами из расселины между горами. Как в амфитеатре в операционной, как места в анатомическом классе, подумала Жени. В белом хирургическом халате она стояла на узкой вершине горы. Сильный ветер трепал ее волосы, пытался заставить согнуться, но она крепко стояла на ногах. В безопасности на вершине, она смотрела вниз в долину и улыбалась…
Жени открыла глаза и повернулась к будильнику: как и каждое утро, в одно и то же время даже без звонка – 5.56. Она все еще улыбалась сну, но образы уже начинали растворяться.
Она потянулась. Хороший сон. И смысл его ясен. Через несколько недель она получит диплом – достигнет вершины после долгого подъема по склону: двенадцать лет назад она поступила в медицинскую школу и уже восемь лет занималась врачебной практикой.
Она завершала ее в новом Амстердамском университетском госпитале на Второй авеню. Эли сдержал слово, и во время обеда через шесть недель после их первой встречи, Жени рассказывала ему, что новая работа такая же ответственная и многообещающая, как в Маунт Зион или Эпископалиан.
Что она станет делать после аттестации – Жени еще не знала. Когда-нибудь обзаведется собственной практикой, но сейчас для этого у нее не было денег, а в долги залезать не хотелось. Бывшие коллеги предлагали принять участие в их делах, но она чувствовала, что такой компромисс не сможет ее удовлетворить. Она могла остаться там, где работала, или перейти в другой госпиталь в Нью-Йорке, но после восьми лет Жени жаждала перемен.
– Я просто в затруднении, – говорила она Эли. – Мне повезло: предлагают так много мест, но я никак не могу выбрать.
– Это не везение, – поправил ее Эли. – Когда-то я тебе уже говорил, что ты нашла свое место в жизни, а из тех мест можешь выбирать любое.
Ей предлагали преподавательскую работу. Это была бы перемена, и она высвобождала время для исследований. Жени подмывало согласиться, но, по сравнению с другими местами, здесь платили достаточно мало, а основная ее цель была собственная практика.
Она одевалась в предрассветных сумерках и вспоминала обрывки своего сна. Классический пейзаж – искусственный, но ничем не украшенный. Ни одного человека, кроме нее самой. Неужели на вершине ей придется постоянно оставаться одной? Изолированной от других, в довольстве и созерцании собственного совершенства?
Жени получила из Загреба письмо от Пела. Перед квалификацией он слал ей наилучшие пожелания. Сам он был доволен работой и вскоре собирался в командировку в Брюссель, Женеву и Париж. Он был бы рад узнать что-нибудь о ее семье. Но несмотря на близость к советскому блоку, несмотря на то, что многие из его знакомых часто ездили из Югославии в СССР, выяснить удалось очень немногое. Физики назвали бы это «отрицательным результатом». «Никто и понятия не имеет, где находится твой отец. Ходят слухи, что он: 1) на Украине работает на бензоколонке; 2) крестьянствует в Сибири. Не очень ободряющие сведения, я понимаю. Он стал абсолютно безликим и не проживает нигде. Но я уверен, что он жив.
О Дмитрии я узнал, что он работает в институте. Он физик, но преподавать ему не разрешают из-за его непатриотических (читай, диссидентских) взглядов. Поскольку, если он и публикует статьи, то не под своим именем, установить институт, где он работает, не удается.
Я не оставляю попыток и сообщу сразу же, если удастся что-нибудь обнаружить. А пока шлю тебе свою любовь».
На Тридцать четвертой стрит Жени села в автобус, направлявшийся к госпиталю. Она проснулась счастливая, с чувством выполненного долга, но жизнь будет продолжаться и после квалификации. Будущее представлялось ей туманным, и она оказалась совсем одна. Наверное, как и отец, как и брат. Все Сареевы одиноки, хотя никто из нас не выбирал одиночества.
В десять вечера она была уже в постели. Для нее слишком рано, тем более что следующий день был выходным. Но она сказала себе: завтра решу, что делать дальше. «Но куда дальше идти, – сонно размышляла она. – Ведь я уже на вершине».
Ветер развевал ее волосы на вершине. Она оторвала глаза от блеклого города, скользнула взглядом по долине и посмотрела на вершину соседней горы. Она была той же высоты, что и первая, но поплоще, было больше места, чтобы стоять. Вершина возвышалась над кронами деревьев – гладкая и белая. Из долины доносился звук колокола, свадебный перезвон с колокольни церкви. Звон стал громче, и на соседней горе Жени различила две фигуры. Невеста закутана в тафту, которая ниспадала к подножию. Бой колокола все приближался, становился настойчивее, раздавался под самым ухом…
Жени сняла трубку.
«Должно быть, телефон звонил трижды», – решила она, мотая головой, чтобы стряхнуть сон. Потянувшись к прикроватному столику, она включила лампу: семь минут четвертого утра.
– Доктор Сареева, – сказала она в микрофон.
– Мой долг сообщить тебе, товарищ доктор, что твой день рождения только что начался. Так что прими поздравления.
Потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать этот голос. Свадебные колокола замерли в пространстве, наряд невесты растворился в воздухе.
– Дэнни! Ты знаешь, сколько сейчас времени? Три часа утра!
– А здесь полночь. Точнее, прошло семь минут нового дня. 10 мая – годовщина твоего славного рождения.
– Я и забыла, – сегодня ей исполнялось тридцать два года. – Ты где?
– На противоположном берегу, где Тихий океан вовсе не оправдывает своего имени и швыряет разъяренные волны на терпеливые пески. Я тебя люблю, Жени.
Она усмехнулась:
– Ты напился.
– Весьма вероятно, что это сущая правда, – серьезно ответил он. – И тем не менее, я тебя люблю.
Жени зажала трубку между ухом и плечом и слышала в ней ритмичный пульс – звук волн, накатывающих на берег…
Он сделал ей предложение, написав его в небе, но буквы растворились в прошлом. Много лет назад, и ни одной весточки с тех пор. А сегодня в три утра он звонит по телефону.
– Я люблю тебя пьяный. Люблю трезвый. Ты свободна?
– Свободна?
– Разведена?
– Да.
– И ты не дала мне знать! Тысячи раз я собирался набрать твой номер. Тысячи раз сочинял в голове письма: такие умные, поэтические, романтические, но все кончающиеся печальной нотой, и я не мог переложить их на бумагу. Я ждал. Ждал все время этого магического слова, открывающего дорогу в рай, волшебного слова «развод». Слова, позволяющего русской и мадьяру соединиться в пространстве.
Жени не сдержалась и рассмеялась, выдав свою радость – слишком давно с ней никто так не разговаривал.
– С первой нашей встречи помню этот смех. Тогда ты убежала на химию.
– Ты был невозможен.
– Вовсе нет. Рассудительный, с расчетливой импульсивностью, я сразу же привлек твое внимание. Послушай, Жени, сегодня я наконец решил позвонить, потому что, во-первых, у тебя день рождения, и во-вторых, я намереваюсь добиться успеха. Шикарнейшие и богатейшие, как Крез, женщины молят о моей руке, а я сохранил ее для своего хирурга.
Жени никак не могла перестать смеяться:
– Замечательно, Дэнни. А что это за успех?
– Я начинаю снимать самый смотрибельныйфильм, который когда-либо задумывали. Скоро мое имя будет таким же употребительным в каждом дому, как шампанское и икра.
– В некоторых домах.
Дэнни тоже рассмеялся в ответ. Жени свернулась под одеялом с трубкой у уха, и ей казалось, что Дэнни лежит рядом.
– Приезжай ко мне.
– Не могу.
– Возьми отгул. Или два.
– У меня скоро квалификация, – она вкратце рассказала о своей работе и о неопределенном будущем.
– У меня есть предложение.
– Дэнни, – упрекнула его Жени.
– Не то, о чем ты думаешь. На север отсюда, в Монтерее, есть клиника. Ею руководит ветхий старикан Макс Боннер, прозванный Максом-ножом, – замечательный человек. Он каким-то образом раздобыл развалюху – видимо, старое имение – и превратил в госпиталь для ветеранов. Там он делает реконструктивные операции. Нас познакомил один мой актер, его бывший пациент, чей череп был когда-то раздроблен под его зеленым беретом. Клиника, как сказал мне Макс, занимается спорной хирургией, режет верхнюю часть головы, а методы разработал какой-то старый врач в Нью-Йорке. Максу нужен человек, знакомый с его методикой.
– Я знаю работы, о которых он говорит, и самого врача тоже, – голос Жени сделался напряженным.
– Замечательно. Я так и думал, что Макс станет морковкой, которую я повешу перед твоим носом, чтобы заманить сюда. Сам буду снимать рядом с Монтереем, в Биг Суре. Тебе понравится Калифорния. А когда я закончу фильм, мы…
– Не могу, – грустно ответила она. Радость ушла из ее постели, а минутой раньше она ощущала присутствие Дэнни, кожа горела от воображаемых прикосновений. Но она не способна броситься на другой конец континента только потому, что Дэнни позвонил среди ночи. Она положила трубку. Было почти четыре. Почти час она провела в мечтаниях.
Но через три дня Дэнни позвонил снова, уже в девять вечера по нью-йоркскому времени. Они снова говорили почти час, и перед тем, как попрощаться, Жени вдруг спросила, когда он позвонит опять.
– Завтра.
Абсурд, решила она, но счастье заблистало, будто солнце в потоке воды.
С тех пор Дэнни звонил по крайней мере дважды в неделю, и каждый звонок был еще драгоценнее, каждый разговор интимнее. Жени заметила, что жизнь сама собой изменилась: по вечерам, когда он мог позвонить, она хотела быть дома и про себя высчитывала, когда наступит пять часов по калифорнийскому времени. Каждый раз он просил ее приехать и каждый раз она отвечала отказом, но «нет» постепенно изменилось в «пока еще нет». Потом стало «а почему бы и нет?», но Жени не осмеливалась высказать это вслух.
Ей присвоили квалификацию, но работу она так и не выбрала, оставаясь до конца лета в новом Амстердамском госпитале.
После этого ей захотелось расстаться с больницей большого города, и по описанию Дэнни, клиника неподалеку от Монтерея сулила то, что ей было нужно. Но Жени убедила себя быть практичной. Нужно было в короткое время заработать как можно больше денег. До сорока лет ей хотелось открыть свой кабинет.
Лучшее предложение поступило из клиники Кутюр, занимающейся исключительно косметическими операциями. Она была расположена на Северном побережье, неподалеку от старейшего поместья Вандергриффов – Ванвуда.
По дороге на собеседование ей захотелось попросить водителя проехать мимо, чтобы узнать, не продала ли Мег и Ванвуд, или он принадлежит всей семье и им управляет один из дядей Пела. Вернется ли сюда когда-нибудь сам Пел? Может быть, с новой женой? Жени откинулась на спинку сиденья, разглядывая розовое и белое цветение за окном. Нет смысла менять маршрут. Нет смысла совершать путешествие в прошлое.
Они проехали через сверкающие ворота и направились по петляющей дорожке, обсаженной платанами. Сама клиника представляла собой элегантное, в колониальном стиле, поместье, с налетом неоклассицизма. Она прошла под колоннами в приемную, назвала свое имя, и ее немедленно провели к директору.
Директор и основатель клиники Кутюр, доктор Дональд Кламмер, пришел от Жени в восторг – не от ее рекомендательных писем и обширного опыта, а от ее наружности. Прежде чем она успела спросить, чем ей предстоит заниматься, Дональд Кламмер воскликнул:
– Работа ваша! Хирург, который выглядит вот так, дороже миллионной рекламы. Какая кожа! Какие груди…
Жени почувствовала отвращение, которое все более нарастало по мере того, как они ходили по клинике. И постепенно переросло в ярость. Она узнала, что пациентов – о которых говорили лишь как о «клиентах» – не подвергали даже рентгеновскому обследованию, зато выполняли их любую, даже самую несусветную просьбу. Клиника, представлявшая нечто среднее между роскошной парикмахерской и фешенебельным борделем, хвасталась, что осуществляет «немедленные перемены». Рекламные листовки обещали придать обратившимся именно тот образ, который они выносили в своей голове, или преобразить в того, кто больше всех нравится. Многие клиенты, рассказывал доктор Кламмер, приходят сюда с фотографиями из журналов и газет, где изображены модели или великие мира сего, и просят их сделать такими же.
– И вы соглашаетесь? – спросила потрясенная Жени.
– А почему бы и нет? Каждый из них перед тем как попасть в операционную, подписывает соответствующий документ. И если результаты клиенту не по душе, мы все равно оказываемся прикрыты.
«Неумелые и не располагают никакой репутацией», – Жени вспомнила, что о таких врачах говорил Эли. Возможно, их деятельность еще и незаконна. Но вслух она ничего не возразила директору, когда тот водил ее по палатам. Каждая была отделана в собственном стиле. Больничные койки напоминали: то топчан из эпохи раннеамериканских колонистов, то викторианские медные кровати, то французские, в стиле ампир. Стены затягивал атлас или бархат, на полах лежали мягкие ковры. Палаты, где находились больные, никак не могли быть стерильными, поняла Жени. Цветовая отделка была везде выполнена в одних и тех же тонах: от бургунди до пурпурного, наверное, чтобы скрыть пятна крови и другие выделения тела.
Кутюр предлагала широкий спектр пластических операций, некоторые из них были потенциально опасными, как, например, имплантация силиконовых частей, или бесполезное, эффект которых длился от нескольких недель до нескольких месяцев. Никакую процедуру здесь не называли хирургической. Сестры, чьи шаги скрадывал роскошный ворс, носили форму, на которой красовалось имя известного модельера. К хирургам обращались как к «скульпторам», работающим непосредственно с моделью-клиентом. Толстые ляжки, ягодицы и животы становились худыми (а как же со шрамами, подумала Жени), бицепсы на руках крепчали, зады переставали казаться обвисшими, груди делались больше и крепче, носы выпрямлялись и укорачивались, изменялась форма подбородков, с лиц убирались веснушки и родинки, новые волосы внедрялись в череп, перекраивалась форма кистей и ступней. Казалось, ни одна часть тела не оставалась у клиентов доктора Кламмера естественной. Его собственной специализацией было «устранение национальных черт».
Через полтора часа Жени вышла из клиники совершенно подавленной. Заведение показалось ей гигантским сборочным конвейером, где у клиентов уничтожают все индивидуальные черты, а те с удовольствием платят тысячи долларов за то, что их превращают из людей в безликий продукт.
Хотя раньше Жени занималась в основном реконструктивной хирургией, она нередко выполняла и косметические операции, но никогда не ощущала, как здесь, их банальности. Ее больные просили об операции, чтобы добиться гармонии с собой, клиенты Кламмера, наоборот, старались убежать от себя. Требуя, чтобы им сделали внешность, как у кого-нибудь другого, они обнаруживали глубокое неудовлетворение собой, подчас даже настоящую ненависть.
Она думала об искалеченных, обгоревших на пожаре, рожденных с изъяном. Их самовосприятие формировалось из того, какими их видели другие. Но другие с обычной внешностью, кто приходил к Кламмеру и просил сотворить им наружность фотомодели, нуждались в помощи и утешении, которую им не мог предоставить хирург. Хищник Кламмер – и вероятно, другие, подобные ему, играли на слабости богатых людей, готовых заплатить любые деньги, только чтобы укрыться в оболочке другого.
Вечером, когда позвонил Дэнни, Жени сказала, что возьмет несколько свободных дней и через неделю или две прилетит в Калифорнию.
…Утренняя дымка еще не рассеялась, когда Жени подошла к северному викторианскому зданию, части которого, как различные замыслы, распространялись в разные стороны. Буйная растительность покрывала землю и наполняла терпким ароматом воздух. На северный вкус здешнее утро в конце июня было слишком изобильным.
Жени поднялась по лестнице к распахнутой двери и вошла в круглую комнату с высоким потолком, по стенам которой стояли простые скамьи. Комната была разделена. В другой ее части, напротив, на возвышении за столом сидела сестра и что-то писала, другая ручка покоилась у нее за ухом. Она оторвалась от работы и улыбнулась Жени:
– Доброе утро.
– Доброе утро. Где я могу найти доктора Боннера?
– Знаю не лучше, чем вы, – пожала плечами сестра. – Попробую разыскать.
Она взяла со стола серый микрофон, и ее объявление смешалось с хрипом громкоговорителя:
– Макс, здесь кто-то к тебе пришел. Если меня слышишь, выйди.
Жени нахмурилась. Простота комнаты ей понравилась, но запанибратское обращение сестры показалось непрофессиональным. Та не спросила ни имени Жени, ни цели ее прихода и вызывала врача так, будто была с ним ровней. Жени заподозрила, что клиника, как и здание, в котором она располагалась, была доморощенной, а врач – любителем или шарлатаном.
Ждать не было смысла. Она уже почувствовала, что из себя представляла эта клиника. У Дэнни были самые лучшие намерения, но он не мог судить о качестве медицинского учреждения, а восторг по поводу «хорошего человека» врача объяснялся тем, что Дэнни собирался сделать его героем одной из своих повестей.
Ради него она все же подождет десять минут, но не больше. Когда время истекло, Жени поднялась и направилась к выходу. За ней поспешил коренастый человек.
– Вы та самая, которую прислал Ритко? – грубо спросил он.
Жени снова нахмурилась, но слегка согласно кивнула в ответ.
– Хорошо, детка. Хочешь осмотреться?
Жени уже хотела сказать, что не стоит. Ее никто еще не называл деткой, и она, тридцатидвухлетний хирург, приехала сюда не для того, чтобы ее опекали.
Но мужчина протянул руку:
– Я Макс Боннер. А вы – Жени Сареева, так? Ритко не было смысла рассказывать мне о вас. Я читал ваши работы. Высший класс.
Его рука оказалась меньше ее: широкая ладонь с короткими пальцами – вовсе не кисть хирурга. Рукопожатие было почти сокрушительным, но Жени поразила доброта, мелькавшая в глазах врача.
Он двинулся вперед, слегка выставив одно плечо, и она последовала за ним. Коридор вился и разветвлялся, как будто они шли по лабиринту. Позади оставались палаты, лаборатория, операционная, аптекарская. Макс не удосуживался объяснять, полагая, что назначение каждой комнаты ясно и так.
Но пока они шли, он ни на минуту не умолкал, не позволяя Жени вставить вопрос.
– Впервые я увидел боевые действия в Корее, поехал добровольцем во Вьетнам, но быстро смылся оттуда, потому что два ненормальных офицера меня вовсе затрахали – везде совали свои носы, учили, что делать. Не люди, а задницы. Хотели, чтобы я прямо там делал реконструктивные операции. Это в условиях-то полевого госпиталя. Ненормальные. Солдат прежде всего нужно эвакуировать. Такие операции требуют времени и специальных инструментов.
Я удрал, а их носы так и завязли в чужих делах. И вот я здесь. В этом доме был детский сад, пока он не разорился, и я купил здание за бесценок.
Мы сразу же привезли сюда ветеранов и начали с ними работать, еще до того, как приобрели оборудование. Дьявольщина. В других местах ветеранов заносят в списки ожидания и заставляют побегать за страховыми деньгами. Стоило ехать на войну, куда их послали сражаться, чтобы потом ходить с протянутой рукой.
Мы провели первую операцию в тот самый день, когда открылись. Еще не было проводки, но опыт работы в боевых условиях приучил импровизировать. Как-то мне даже пришлось воспользоваться перочинным ножом, и ребята окрестили меня Максом-ножом, или для краткости просто Ножом. Мне-то что. Думаю, парни считают меня жестким и от этого жестче становятся сами. Вьетнам вытряхнул стержень из многих мужчин. Я их не осуждаю. Сам был там и видел, с чем им приходилось сталкиваться.
Макс остановился у кровати тощего веснушчатого юноши и подал ладонь:
– Дай пять, – юноша попытался улыбнуться. Вся левая сторона его лица была в шрамах. Левого уха и части носа не хватало. – Как дела, детка?
– Так себе.
– Не забывай, что я тебе говорил. На этой неделе займемся носом, а может быть, и ухом. А потом уж приступим к челюсти. Вызовем доктора Рачида – величайшего разэтакого хирурга-дантиста во всей Калифорнии.
– Спасибо. Надеюсь, что сработает.
– Надеешься? Послушай, детка, никогда не говори этого слова. Разве я тебе не обещал?
– Обещал, Макс.
– Ну, и что же я тебе обещал?
– Что с моей наружностью будет все в порядке.
– Ну нет! – заревел врач. – Не все в порядке! Ты будешь так чертовски симпатичен, что ни одна леди не даст тебе пройти.
– Да.
– Вот что я обещал, – и помахал рукой, отходя от кровати. – Парню досталось, – рассказывал он через несколько минут Жени. – Пошел с приятелем-однополчанином в разведку и на ничейной земле нарвались на мину. Дружка убило, а старину Хэнка бросили там умирать. Семнадцать лет. Провалялся три дня, пока не подобрали. Потом переправили на самолете в Сайгон и наспех заштопали перед тем, как отвезти домой. Гнусная работа. Как только он попал сюда, пришлось снимать все швы, и в тот же день умерла его мать – сердечный приступ: скоты послали ей телеграмму, что сын погиб в бою, – Макс энергично затряс головой. – Тяжело. Но парень выберется!
Они навестили и других больных, а потом Макс каждый раз рассказывал, при каких обстоятельствах они получили увечье. «Тяжело, – подумала Жени, – можно отнести к любому из них».
Они завершили обход и, сделав полный круг, вернулись в круглый вестибюль, где сестра по-прежнему что-то писала.
– Теперь слушай, детка, – Макс встал спиной к двери. – Я был не против показать тебе клинику и ценю твой интерес. Ты первоклассный врач, все рекомендации при тебе, работала с лучшими хирургами, но это место не для тебя. Здесь тяжело, мало оборудования и людей, слишком много пациентов, денег никаких, времени тоже, одна сверхурочная работа. Приходится полагаться на приходящих хирургов-добровольцев, как этот самый Рачид, который будет выкраивать челюсть Хэнку. Но и они чертовски загружены, так что остается только поворачиваться. Иногда мы назначаем операцию после полуночи. Разве это место для леди-хирурга из Гарварда?
– Может быть, для разнообразия и мне будет позволено что-нибудь сказать?
Брови Макса поползли вверх:
– Конечно, детка.
– Прежде всего, я не детка. Затем, не ваше дело объяснять мне, подходит мне это место или нет. Моя специальность – пластическая краниальная хирургия, особенно на верхней части черепа. Из того, что я здесь увидела, я поняла, что мой опыт вам нужен. И я буду с вами работать, нравится это вам или нет, – ее собственные брови тоже изогнулись от удивления, когда она поняла, что только что сказала.
Макс усмехнулся:
– Ладно, капитан. Но для меня здесь все детки. У нас нет званий. Достаточно было этих трахнутых званий в армии. Если ты здесь работаешь, то ты «детка» или «Жени» или как еще кому вздумается тебя назвать. Будешь делать то же, что и я. Оперировать станешь лишь часть времени, а большую часть придется работать санитаром, сестрой и даже целой бригадой уборщиц. И зарплату хирурга не жди. Близко к тому не получишь. Хирург с Восточного побережья, вроде тебя, мог бы разъезжать на трахнутой спортивной машине, а на то, что тебе предлагаю я, купишь только подержанную – а то еще и мотоцикл. Говорю тебе сейчас – ты не выдержишь, детка. Я здесь за старшего, и у меня все как в чертовой армии. Никаких увольнительных, и я не признаю усталости. Ежемесячных передышек тоже нет. Суровое место для женщины, особенно для такой обалденной. Здесь секс тебе ни к чему, образование тоже. Нужна лишь пара рук, и они принадлежат мне. Так что видишь, доктор, не то это место.
– Пошел ты, – в первый раз в жизни выругалась Жени и, оттолкнув Макса, протиснулась в дверь.
А он морщился изнутри на солнце:
– Эй, детка, хочешь, приходи завтра в восемь утра.
Жени шла, не оглядываясь.
По дороге обратно в Биг Сур во взятой на прокат машине Жени пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств. Чувства оказались явно сильнее. Настолько сильнее, что она, не размышляя, согласилась на работу с Максом. А тот был настолько черствым, что в ответ продолжал ее обижать.
С таким человеком она работать не могла. Особенно после того, как узнала о столь скудном вознаграждении. Это значило бы похоронить мечту о собственной практике. В Нью-Йорке она все взвесила, напомнила себе Жени, и пришла к выводу, что прежде всего следует заработать денег.
И почему она сказала Максу, что будет с ним работать, нравится тому это или нет? Такие заявления были не в ее характере: она привыкла взвешивать свои шаги и не принимать необдуманных решений. Не потому ли, что почувствовала, что в ней здесь нуждаются? Или это просто реакция на клинику Кутюр, чья помпезная роскошь казалась насмешкой над простотой здешней больницы?
Рядом с насыпью шоссе № 1 расстилался океан. Над водой летали пеликаны. Всю дорогу Жени ехала с опущенным стеклом, и ветерок овевал ее лицо свежестью деревьев и моря. В четыре, когда Дэнни закончил съемку, она будет с ним снова, почувствует, как от его прикосновений оживает кожа, ощутит естественный аромат его тела, манящий сильнее, чем запах цветения. Их губы сольются воедино, и они, как ночью и утром, снова отдадутся друг другу. Она ощутит свободу и растворится в его светлой радости, светлее, чем сверкающий в потоках солнечных лучей океан справа от шоссе.
Стрелка спидометра застыла у семидесяти. Она отпустила ногу и снизила скорость. Пятьдесят. Решение было принято за нее еще до того, как она села в самолет. Дэнни.
Когда она приехала, он был уже в отеле и ждал во дворе у входа в их коттедж. Жени выпрыгнула из машины, но что-то в его лице подсказало, что у Дэнни не все в порядке.
– Ты не снимаешь…
Он быстро поцеловал ее:
– Проблемы с камерой. Может быть, саботаж. Операторская бригада требует прибавки и выплаты вперед.
Они вошли внутрь и сели на кровать, и Дэнни начал рассказывать о трудностях с труппой, съемочной бригадой, о нехватке денег.
– Все одно и то же. Спонсоры охладевают, средства не поступают так, как было обещано, – он выглядел скучным, разочарованным. Никогда Жени не видела Дэнни таким. Его бьющая через край энергия казалось такой же его неотъемлемой чертой, как и черные кудри.
Он нежно погладил Жени по волосам:
– Может быть, все эти годы я переоценивал себя, – его голос звучал глухо. – А на самом деле мне и нечего предложить.
– Не говори так.
– Бывший человек, которого вовсе никогда не было, – Дэнни отрывисто рассмеялся и отнял от ее волос руку. – Я тебе не рассказывал, как расхвалили мой последний фильм «Судорожное движение»?
– Замечательно. Где же?
– На страницах некрологов. Самая короткая в истории жизнь. Создателя благосклонно сравнивают с авангардом. Замечают только, что у него недостало приличия умереть вместе с другими авангардистами, – он поднялся и прошелся вдоль кровати. – Я попытался создать роман из основ квантовой теории. Фантазия нашего века. Думал, фильм сплетет воедино науку и искусство, землю и космос. Оказалось, до этого еще множество световых лет. Но звезды будут мертвы, когда их свет достигнет экрана.
– Дэнни…
Он перестал расхаживать.
– Иди сюда.
Жени раскрыла объятия, и он бросился в них, губами прильнул к ее рту и соединенные они упали на кровать. Они целовались до тех пор, пока Жени не оттолкнула его, чтобы набрать воздуху. Он поднял ее юбку, нащупал рукой трусики.
– Сырые, – удивленно произнес он.
– Давай.
Он разделся наголо, снова лег и тут же овладел ею, без игр, без ласк. Она хотела объять его всего, с его разочарованием и гневом, превратить их в грубое желание, чтобы разочарование и гнев он излил в нее.
Сжимая ее ягодицы, он был глубоко уже в ней, но не отводил глаз от лица. И Жени не опускала век, видела его гримасу оргазма, сама ощутила наивысшее напряжение и следом за ним освобождение. Волнами снова и снова, пока едва могла дышать, хотела остановиться, но, как на воде, продолжала качаться. Потом волна замедлила свой бег и наступил покой.
Их тела были по-прежнему слиты. Дэнни всем весом лежал на Жени. Дыхание вырывалось толчками.
– Я люблю тебя, Дэнни.
Он не ответил, даже не пошевелился. Потом Жени почувствовала, что он дрожит. Он поднялся на локтях. На лице уже не было боли, только удивление и следы слез. Одна из них упала Жени на губы, и она ощутила солоноватый вкус, попробовала языком. И в тот же миг Дэнни прижался к ней губами. Поцелуй был бесконечно нежным.
На следующий день Жени поехала в клинику и сказала Максу, что выйдет на работу в сентябре. Сначала она должна была вернуться в Нью-Йорк и выполнить все обязательства перед госпиталем, а потом уже готова была приехать обратно.
Макс пожал плечами, пробормотал несколько слов, но Жени их не расслышала, потом крепко пожал руку:
– Спасибо, детка, – грубовато поблагодарил он.
В самолете она ощутила, что жизнь приобретает новую полноту. Она возвратится в Калифорнию в объятия Дэнни и в клинику Макса. И хотя работа будет ее удовлетворять, она не станет единственным смыслом ее жизни. Жени сможет стоять на обеих вершинах: оставаться хирургом, увлеченным исцелением людей, и быть женщиной, любящей и любимой одаренным человеком, который в ней нуждается. Она влюбилась в него еще девочкой, и он был ее первым мужчиной. Ее тело, та его часть, которая сопротивлялась рассудку, всегда его любила.
Они еще ничего не решили о браке. Пока еще нет. Жени прирастет к клинике, а Дэнни постоянно мотается: то редактировать и править, то проталкивать и распространять материал. Съемочная бригада вернулась и объяснила, что хотя они все и обожают Дэнни, все же захотели посмотреть, сможет ли он достать больше денег.
– Ваше искусство замечательное, – без обиняков заявил старший оператор, – но ведь нам нужно есть. Ну да бог с ним. Будем держаться вместе. Поголодаем сейчас, поедим потом. Начнем крутить.
Рассказывая об этом вечером, Дэнни снова был полон энтузиазма и как никогда верил в успех фильма.
«Космическая любовь» станет гвоздем сезона, соберет небывалую аудиторию зрителей и превратится в веху на пути создания новых фильмов о космосе, звездах и времени на долгие годы вперед. Он разбогатеет, Жени откроет свою практику в Южной Калифорнии, и они заживут в роскоши.
Но ночью на него снова нахлынул пессимизм: никто не поймет его фильма, судить о нем будут снова неправильно, публика над ним станет смеяться и фильм умрет. Если это случится, Дэнни вновь уйдет на вольные хлеба и вернется к сценариям. Они поселятся где-нибудь неподалеку от клиники Макса, и на юг он будет уезжать, только когда потребуется обсудить сценарий.
В любом случае, как только Жени вернется в Калифорнию, они заживут вместе, а когда настанет время, поговорят о браке, а может быть, и о детях.
Жени не хотела ждать, но сейчас она находилась в воздухе и летела, чтобы закрыть нью-йоркскую главу своей жизни. Ей она казалась уже историей.
