Текст книги "Лица"
Автор книги: Джоанна Кингсли (Кингслей)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)
Жени вспомнила о книге, которую будто бы писал отец:
– А ты что-нибудь знаешь о его мемуарах?
– Мемуарах?! – теперь лицо Наташи расплылось в настоящей улыбке. Ты шутишь! Твой отец не мог до конца написать ни одного предложения.
– Ходили слухи… я слышала от приятеля, – она запнулась. – От чиновника из Государственного департамента, что отец пишет политическое разоблачение.
Наташа, все еще улыбаясь, покачала головой:
– Никогда бы в это не поверила. Слова у него никак не согласовывались друг с другом. Знаешь, какие он мне писал любовные записки: «Роза, снег, запах сосен, ты». Я находила их очень романтичными. Считала почти стихами.
Пел никогда ей не писал любовных записок, вдруг поняла Жени. Только Дэнни. Но он был настоящим поэтом. В письмах Пела сквозила любовь, но она была упрятана между строк.
– А как вы жили? – спросила она.
Наташа едва заметно улыбнулась:
– Сначала у моих родителей. Было трудно. Они и Георгий были такими разными людьми. Мы – евреи. Но прежде чем мама умерла, они научились ладить.
Потом родился Дмитрий. Дед в нем души не чаял, и это сблизило их с Георгием. И он захотел, чтобы мы с Георгием поженились.
– Поженились? – Жени выглядела озадаченной. – А разве вы?..
– Нет. Я была прописана у своих родителей. Георгий официально жил со своими, но на самом деле у нас. Мы опасались, если станем расписываться, нас обнаружат, и Георгий больше не сможет там жить.
– А почему вы не приобрели свою квартиру?
– Снова в тебе говорит Америка, – рассмеялась Наташа. – Не так-то это было просто. Уже шла война, и Россия со дня на день могла в нее вступить. Для молодой пары в Ленинграде не было квартир. Даже в лучшие времена стояли в очереди не меньше года. А тогда наступали не лучшие времена. Но вот родился Дмитрий. А потом в Ленинград пришла война.
Они подошли ко входу в детский сад. Наташа направилась к скамейке, и они присели…
– Тогда мы только несколько дней были вместе. Его отправили на оборонительные работы, а я не могла поехать с ним – кормила Дмитрия. Потом его перебросили на Ладогу. Я не видела его месяцами и очень скучала.
Она надолго замолчала, потом тяжело вздохнула и продолжала:
– Он приехал домой в ночь, когда родилась ты. Стоял у изголовья моей кровати и смотрел на меня. На лице зияли черные дыры, кожа сползла лоскутами. Увидев его, я закричала.
Жени содрогнулась.
– Не позволила приблизиться, коснуться меня. И он мне этого никогда не простил. Хотя потом мы и расписались.
– После того, как я родилась?
– Да. Нам предоставили дом. Тогда Георгий уже был героем.
Жени встала и ждала. Наташа оставалась на скамейке. Жени протянула ей руку. Мать слегка тряхнула головой и поднялась. Они шли рядом, прислушиваясь к звукам детской игры, доносящимся из сада.
– Когда ты и Дмитрий были детьми, я любила вас, как частицу себя. И продолжаю любить до сих пор. Но после ночи твоего рождения любовь к Георгию начала во мне замерзать. Я оправилась от потрясения при его появлении, но не смогла оправиться от его ненависти.
Они поднимались по лестнице, и ладонь Жени поглаживала плечо матери.
27
Но на следующий день Жени уже избегала отвечать теплотой на теплоту матери. Наташины откровения оказались слишком запоздалыми. Жизнь Жени закрылась для матери, когда она была еще ребенком. А подростком – отсутствие матери сформировало характер так же, как и арест отца и отъезд из страны. Она стала женщиной, не получив уроков, как ею быть. Ее примерами были лишь Соня, да позже Мег.
И сейчас для Жени женственность Наташи была слишком всеобъемлющей. После крушения брака, одолеваемая сомнениями в себе, она отправилась в Израиль, чтобы разыскать мать, а в откровениях Наташи нашла молодую женщину, обуреваемую страстями, чья жизнь была слеплена любовью мужчины.
В том числе и любовью Наума. Он подарил ей любовь мужчины, и он, не Жени, больше занимал ее чувства.
Жени говорила себе, что приехала в Израиль из любопытства, а совсем не для того, чтобы обрести исключительную материнскую любовь, которой ей так не доставало в детстве.
Теперь она уже была взрослой. Ей предстоит вернуться к собственной жизни, далеко отсюда, и вести эту жизнь в одиночку. И поскольку предстоял скорый отъезд, Жени предпочитала отчужденность.
Но она не могла не восхищаться Наташей. И Наум ей тоже понравился. Добрый, отзывчивый и от природы любвеобильный человек. Он легко обнимался во всеми, даже с мужчинами, но когда прикасался к матери, понимание их близости больно кололо Жени.
Она узнала, что они были друзьями задолго до того, как стали любовниками. Наум и его жена Рут пригласили Наташу к себе, когда она только что приехала в кибуц, приняли как свою сестру. Они понимали, как трудно будет неверующей, да еще из России, прижиться в Израиле. Наташа не просила о выезде в Израиль, как многие советские евреи, но в другие страны отъезд ей был заказан. Ей сообщили, что «позволяют воссоединиться со своим народом» – благовидный предлог для советских властей, чтобы выкинуть ее из страны, как нежелательный элемент.
Наум и Рут приняли ее без осуждения и через несколько недель все трое сильно сдружились. Хотя Наташа проводила больше времени с Рут, чем с Наумом.
Рут была чешской еврейкой, слегка старше своего мужа, прямодушной и разговорчивой, чей веселый юмор часто обращался на саму себя. Одна из самых влиятельных поселенок в кибуце, она призывала к сочувствию, а не к ненависти – это пришло к ней со всем ее жизненным опытом: она пережила заключение в концлагере в Чехии и в лагере смерти в Аушвице.
В конце 1965 года, во время налета палестинских коммандос, в нескольких километрах от кибуца – Рут была застрелена. Наташа оплакивала ее вместе с Наумом. Часами бродили они по твердой земле и говорили только о Рут: припоминали ее жесты, ее словечки, призывы ко всепрощению. Наум называл свой брак благословенным.
После смерти подруги Наташа осталась подле Наума. Они нуждались в обществе друг друга и неизбежно стали любовниками.
Даже теперь, через восемнадцать месяцев после гибели Рут, они часто говорили о ней – она стала частью их любви – любви, окрепшей в дружбе и взаимном уважении. Каждый раз, когда Жени видела их вдвоем – острее ощущала собственные потери. И у нее могли бы сложиться такие же отношения. Но счастье с Пелом она променяла на призрачное будущее хирурга. Глядя на ладонь Наума, покоящуюся на плече матери, на его пальцы, поглаживающие ее шею или трогающие ее волосы, – она начинала сомневаться в правильности своего выбора.
Тогда она написала Пелу, что выбора у нее нет, но, запечатав конверт, тут же усомнилась в этом сама. Но теперь не оставалось ничего другого, как следовать выбранной дорогой.
Жени работала в детском саду и в больнице. Ее былое высокомерие бесследно исчезло. Ни ребенку с больным животом, ни солдату, которому взрывом мины разворотило лицо, не было важно, какую степень она готовилась получить в медицинской школе. Первый долг врача – лечить всеми средствами. Ее голос, ее руки, ее платье – приносили утешение. И это утешение, по крайней мере сейчас, убедило ее, что выбор был сделан правильно.
Чтобы не думать о Пеле, Жени изматывала себя работой. В бесформенном халате с волосами, стянутыми в тугой узел, она ухаживала за ранеными, искалеченными и больными. При виде горестей других людей она забывала о своих.
Через восемь дней она меняла бинты у Якова – человека, чья шея и голова сильно пострадали во время военных столкновений. Он был один из тех, кто ждал реконструктивной операции. Не жалуясь, стараясь быть веселым, он все старался подвинуться так, чтобы Жени было удобнее делать осмотр. Закончив, она вдруг почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Подняла голову, и ее обжег взгляд. Черные, блестящие, как уголь, глаза смотрели на нее.
– Брат, – поприветствовал его Яков и дружески приподнял руку. – Миках.
Мужчина кивнул и снова уставился на Жени. Глаза откровенно ласкали ее лицо.
– Жени из Америки, – представил Яков. – Студентка медицинской школы. А это Миках – герой Синая. Брат по оружию, парашютист-десантник. Самый смелый из всех.
Не обратив никакого внимания на представление, тот продолжал по-прежнему смотреть на Жени.
Она опустила глаза.
– Красивая, – почти шепотом проговорил Миках.
Не поднимая глаз, Жени отошла от кровати Якова и не оборачиваясь закрыла за собой дверь палаты.
Когда работа закончилась, она медленно провела руками по телу… На следующий день по дороге в детский сад Жени внезапно остановилась как вкопанная: он возник перед ней, будто выскочил из-под земли – пустая улыбка играла на его лице.
– Вот мы и снова встретились, – голос оказался низким и глубоким.
Она снова двинулась вперед, и он пошел рядом:
– Вы – Женя Сареева, дочь Наташи.
– Да, – она не поворачивала к нему головы, но чувствовала, что задыхается, как будто ее с силой ударили в грудь.
– Вы прилетели из Америки, чтобы встретиться с матерью после долгой разлуки?
Тон был резким. Проверяет, подумала Жени. Следит за мной, шпионит. Но не почувствовала ни гнева, ни страха, которые испытала в Кембридже.
Она чувствовала его присутствие рядом, силу, заключенную в его теле: грубую и примитивную.
– Конечно, все это чушь, – она ощущала его взгляд на своей шее.
– Что чушь? – у нее перехватило дыхание и голос показался девичьим.
– Разыскивать мать. Родители – это просто доноры спермы и яйцеклетки.
– И больше ничего?
– Ничего, – внезапно он взял ее за подбородок, уставился на губы, потом стал смотреть в глаза… Жени взглянула в его глаза. Жар бросился ей в голову, и она затерялась в их бездонной глубине…
– Так будет, – он отпустил ее подбородок и быстро пошел прочь.
Когда Жени вошла в детский сад, дыхание к ней еще не вернулось, и прежде чем подняться по лестнице и зайти в детскую, она решила передохнуть внизу.
Наум, как любвеобильный медведь, дружески похлопал ее по локтю.
– Миках Кальман – человек страсти, – проговорил он. – Его прозвище «Лев». А ты что-нибудь знаешь про львов? Когда лев попадает в прайд, он убивает соперников, а потом спаривается со всеми львицами.
Все утро Жени оставалась в расстроенных чувствах. Она путала вещи, делала ошибки, и Наташа несколько раз ее спрашивала, хорошо ли та себя чувствует. Жени раздражали эти вопросы, к тому же она сердилась на Наума, и когда после обеда Наташа в очередной раз запричитала:
– Ты выглядишь что-то усталой, Женя. Не лучше ли тебе отдохнуть?.. – она взвилась.
– Я не нуждаюсь, чтобы обо мне кто-нибудь заботился или вмешивался в мою жизнь!
– Что ты хочешь сказать? – Наташа была огорошена.
– Твой дружок Наум взял на себя роль моего защитника. Можешь ему сказать, что защитники мне ни к чему.
Наташа складывала чистые пеленки:
– Мы случайно заметили, что ты идешь с Микахом Кальманом. Он сложный человек. Знаешь его историю…
– Не хочу ни о чем слышать, – выкрикнула Жени, – и в двери появились удивленные детские личики: прежде они не слышали, чтобы в детском саду повышали голос.
Жени повернулась к ним спиной и стала доставать стерилизованные бутылочки и соски.
– Терпеть не могу, когда за мной следят, – уже тише сказала она матери.
– Никто за тобой не следит. Просто случайно выглянули в окно. Ты вольна поступать, как знаешь. Но здесь ты новенькая и не разбираешься в тонкостях жизни в кибуце. Миках родился в Германии. Родителей отправили в лагерь смерти. Его воспитывали люди, которые обращались с ним, как со слугой.
Жени наполнила стерилизатор новыми бутылочками.
– Миках очень рано познал ненависть. От нацистов, от приемных родителей. Когда он сам в четырнадцать лет приехал в Израиль, ненависть обратилась против арабов. Он экстремист. Для него единственное решение конфликта – убивать.
Жени вспомнила, что прежняя жена Наума отрицала насилие.
– Догадываюсь, – проговорила она, опуская наполненный стерилизатор в воду, – почему они с Наумом враги.
– Враги – это слишком сильно сказано, – возразила Наташа. – Просто исповедуют разные, может быть, противоречащие друг другу идеологии.
– И поскольку я твоя дочь, то должна быть на твоей стороне и на стороне твоего любовника.
– Это жестоко, – обиженно воскликнула Наташа. – А я тебя считала за друга.
– Друга? Да ты меня почти не знаешь, – она направилась в детскую. Там у перильцев стояла девочка и тянулась кверху, чтобы ее взяли на руки. Сначала Жени прошла мимо, не обратив на нее внимания, потом повернулась и подняла девочку. С ребенком на руках вернулась назад, где стояла, застыв у стопки пеленок, ее мать.
– Извини.
– Извинить? – эхом откликнулась Наташа. Она стояла спиной к Жени и разглядывала руки.
Ее униженная поза взорвала Жени:
– Хочешь сразу всего? – колко бросила она. – Когда тебе угодно, играешь в матери. А я в двенадцать лет научилась обходиться без матери. И в двадцать три переучиваться поздно. Слишком поздно.
Она поставила девочку у Наташиных ног и сбежала по лестнице, выскочила из детского сада и, несмотря на жару, бросилась бегом. В спасительном одиночестве своей комнаты она упала на кровать и расплакалась.
Следующим утром, в десять часов, Жени садилась в небольшой военный самолет, который должен был отвезти ее и Якова в Иерусалим. Ему собирались делать операцию в Хадассахском медицинском центре Еврейского университета, доктор Стейнметц разрешил Жени сопровождать больного.
Жени поправила над его головой бутыль с внутривенным вливанием, проверила, как бежит по трубке жидкость, и надежно, лентой, закрепила иглу на запястье. Яков лежал на носилках с закрытыми глазами. Бинты на голове скрывали его боль. Жени знала это и взяла его за руку. Яков тяжело дышал.
– Готовы? – спросил пилот. Но прежде чем она успела ответить, дверца снова растворилась, и в самолет забрался Миках, усевшись рядом с нею.
Двигатель взревел. Самолет подпрыгнул и взмыл в воздух. Они молчали, но Жени локтем чувствовала его руку. И по руке жар распространялся к ее телу. Губы пересохли. Взглянув на него, она поняла: он пришел за ней – на лице Микаха сквозило удовольствие.
– Ну, так что же? – проговорил он. – Где же твоя мать?
Жени пожала плечами.
Миках улыбнулся, откинул голову назад и замер.
– Нас зачинают, – начал он снова через несколько минут, – вынашивают, рожают. Но первое, что мы познаем в жизни – это расставание.
Его слова напомнили Жени о Пеле.
– Большинство людей слабы, – продолжал Миках. – Они не принимают правды. Пытаются соединить то, что соединить нельзя и называют это любовью.
– Вы не верите, что любовь существует?
Миках сузил глаза:
– Она существует в приверженности. Любовь – не ласки и не сахарные слова. Она – не обожание ребенка и не когда к тебе ластится животное, – выражение его лица стало горьким, голос суровым. – Такая любовь вызывает презрение: любовь-самообожание, любовь-самолюбование. Настоящая любовь сурова. Когда в приверженности к делу, в приверженности к стране, своему народу, забываешь себя. Она требует беспощадности ко всем, кто угрожает делу.
Жени ощутила рядом с собой силу, напряжение его тела. Яков не открывал глаз. Дыхание было тяжелым, но регулярным. Когда самолет приземлился в Иерусалиме, их уже поджидала медицинская бригада и машина скорой помощи.
Они приехали в больницу, и Жени передала историю болезни Якова дежурному хирургу.
– Первая операция назначена на завтрашнее утро, – сообщил ей хирург. Она кивнула и, повернувшись, встретилась глазами с Микахом. Они вышли на улицу и зашагали на юг, «в сердце города», как назвал его Миках, в Древний Иерусалим.
Через несколько минут он потянулся к ее руке, и она дала ему ладонь. Миках повел ее дальше по израненным улицам.
Дома истерзаны осколками, покрыты шрамами войны, крыши сорваны, и там и сям в стенах зияют дыры, виднеется чернота потушенных пожаров. «Здания, как и люди», – думала Жени. Как у тех, в больнице: все раны напоказ и они ждут излечения.
По-прежнему держа ее за руку, Миках шел впереди, поднимаясь по ступеням узенькой дорожки, обрамленной каменными фронтонами, соединяющими дома с каждой стороны. Он остановился ступенью выше и крепко прижал два пальца к внутренней стороне ее запястья:
– Теперь пора. Пошли.
Внезапно он бросил ее руку, и Жени последовала за ним: по камням, испещренным пулями, через толпу, гомонящую на смеси всевозможных языков. Жени едва успевала замечать, что ее окружало, стараясь не упустить из виду быстро идущего впереди Микаха. По узким старинным улочкам они проследовали к маленькому дому с арочным входом, прошли через дворик по лестнице в комнату, в которой был лишь огромный матрас на полу, умывальный столик с кувшином и тазиком, кран с металлическим вентилем, голая лампочка, висящая на шнуре с потолка и бросающая резкий желтый свет на ободранные стены.
Миках крепко обнял ее за талию и притянул к себе, перегнул назад в поясе, бедра оказались крепко прижатыми к нему. Жени заглянула в его черные глаза – текучий огонь. Она почувствовала, как тает ее тело, меняет сущность, сливается с его телом. Миках протянул руку, чтобы выключить свет, и они вместе рухнули на матрас.
Всю вторую половину дня и ночь они занимались любовью. Для Жени это стало очищением, крещением огнем. Она не могла ни о чем подумать, ощущала себя не самой, а новым существом, возрожденным к жизни страстью Микаха.
Он завладел ею сзади. Схватил за волосы, пригнул вниз голову и притянул к себе за ягодицы – устраивал собственное удовольствие. Потом, когда он насладился ею, освобожденная от его рук, она рухнула вперед на матрас.
Затем он принудил ее склонить голову к его плоти и больно держал ее там, пока у Жени к горлу не подступила тошнота. Миках не отпуская широко развел ноги и снова пригнул ее голову. Она повиновалась бездумно, без сопротивления, подчиняясь каждой команде его тела – до самого утра.
– Ну вот, – Миках привстал на локте и посмотрел сверху вниз на Жени. – Красивая. Новая девственница.
Жени все это время сотрясало в урагане, самом сильном, который ей пришлось переживать, но теперь ее окружал мир, и она чувствовала себя успокоенной и притихшей.
– Ты моя женщина.
Она улыбнулась, лишь наполовину приподняв прикрывавшие глаза веки. На остров,где она лежала, слова долетали откуда-то извне.
Миках поднялся, налил в тазик воды и тщательно вымыл губкой свои гениталии.
Жени не двигалась, только смотрела на него: Миках вытерся, взял одежду и быстро нацепил ее на себя. Он действовал так, как будто находился в комнате один.
Она подумала, насколько он был красив: приземистый, естественный, сильный. Его кожа поблескивала, руки бугрились мускулами, движения были уверены и изящны. Настоящий лев. Запах его тела исходил от кожи Жени.
Жени потянулась, распрямила конечности и ощутила себя львицей, его самкой, которую он брал снова и снова во всепожирающей страсти. Прежде ее тело никогда не достигало такого самовыражения, такой естественной дикости.
Жени закрыла глаза. Ноги и руки болели, губы распухли, соски саднило. Бедра и живот были все в синяках. Если она пыталась вздохнуть поглубже, меж ребер пронизывала резкая боль. Она снова задремала и не видела, как он ушел.
Проснулась она, когда Миках вернулся с фруктами, сыром, помидорами, рыбой, хлебом и вином. Жени села на матрасе, и он ее накормил, кладя кусочек в ее рот, а следующий – в свой. К ней возвращались силы, которые он отнял у нее, а Миках выбирал лучшие куски, как зверь, ухаживающий за своей самкой.
Когда с едой было покончено, Миках налил в тазик воды и губкой, которую использовал для себя, начал обтирать Жени. Вымыл под мышками, груди. Она была его самкой, его женщиной, и он отмывал ее дочиста. Прополоскал губку и стал тереть снова. Проводил губкой между ног, раздвигая их, по треугольнику внизу живота – без нежности и напора, казалось, не понимая, что трет.
– Почти полдень, – проговорила Жени. – Якова скоро повезут в операционную. Мне нужно идти.
Миках продолжал ее умывать.
– Да. А потом ты на несколько дней останешься в Иерусалиме. Поговоришь с профессорами медицинской школы.
– Профессорами? Зачем? – она посмотрела на его руку.
– Ты можешь закончить обучение здесь, в Израиле.
– Но это абсурд?!
Миках положил губку в тазик и поставил его обратно на стол. Потом вернулся с полотенцем к их низкому ложу.
– Я собираюсь обратно в Гарвард.
Он сложил полотенце и повесил его на крюк.
– Теперь ты моя.
Внезапно Жени испугалась. Он отнял у нее все и ничего. И она его совершенно не знала.
Миках вернулся и встал в ногах матраса, она отодвинула от него ступни, но он заговорил наставительным тоном.
– Профессора, с которыми я хочу, чтобы ты встретилась, люди умные. Ты узнаешь, каких достижений в медицине здесь добились.
– Да, – согласилась она. – Спасибо.
– Вот список. Договариваться о встрече заранее нет необходимости. Просто упомяни мое имя, и все двери откроются.
– Хорошо, – повторила Жени.
– Ты станешь врачом, и мы сможем пожениться. Ты сильная, умная, привлекательная. Наши дети будут героями.
Безумие его предложения заставило Жени содрогнуться. Не было смысла говорить, что она все еще официально замужем. Он не просил ее руки, просто потянулся и взял ее. Она не знала его, а он не знал ее, если не считать самого естественного знания.
Он подобрал ее одежду и принес ей. Прижав одежду к груди, она смотрела, как Миках выходил из комнаты. Вид его внезапно ее напугал.
– Ты вернешься? – ее голос сорвался.
– Нужно кое-что сделать. Увидимся в кибуце, – он вернулся, сжал ее голову и грубо поцеловал. – До встречи.
Жени обвела взглядом пустую комнату и принялась одеваться. Замужняя женщина. Образ Пела возник перед ее глазами. Другой мир, другое время.
Миках закрыл за собой дверь. Жени не знала, где она находится и как добраться до больницы. Она оделась. Тело ломило. Руки безжизненно висели от плеч. И в этот миг ее вновь охватило желание. Внутри все заныло. Огромная волна вожделения всосала ее в себя…
Неужели прошедшая ночь доказала, что ее сущность – лишь потребности собственного тела. Никакой не хирург, а просто женщина, дочь своей матери…
Когда Жени вошла в больницу, операция Якова как раз начиналась. О ее ходе еще не было сообщений, но она должна была продолжаться около шести часов. Лоскуты кожи возьмут со спины и ягодиц и пересадят на голову. Жени представила полоски кожи, которые держат во влажной среде, пока хирург не окажется готовым их вживлять. «Интересно, есть ли кондиционер в операционной», – думала она. На такой жаре лоскуты кожи не долго сохранятся.
А почему кожу берут со спины и ягодиц? Ее подмывало спросить, потому что она провела ночь с Микахом. Ведь она грубая. Для лица больше подойдет с внутренней стороны бедер – хотя она знала обычное правило: донорскую кожу берут как можно ближе к месту пересадки.
Так почему же со спины? Жени поняла, что об этом она не слышала. Может быть, если попросить, ей позволят посмотреть операцию? В любом случае, на некоторые вопросы ей ответят. Ответили бы, если бы она их задала, вместо того, чтобы отправляться в маленькую пустую комнату.
Она взглянула на список, который дал ей Миках – имена и кабинеты. Большинство из них располагались в соседнем здании, как ей сообщила сестра. Жени направилась туда, но кабинеты оказались пустыми: то ли у профессоров были летние отпуска, то ли, как в Гарварде, принимали в определенные часы по предварительной договоренности. «У Микаха слишком большое самомнение, – решила она. – Вообразил, что все, даже профессора медицины будут в любое время к его услугам».
Но даже распахнутые настежь двери с табличками, коридоры и доски объявлений вселили в Жени чувство приобщенности. Знакомый дух университета, пусть даже чужого, привел ее в себя.
Решительными шагами Жени направилась в научную медицинскую библиотеку. Прошлая ночь была затмением, чем-то вроде экзорсизма. Воспоминания о Микахе меркли, рассеивались, точно ночные видения. К полудню возвращалось ощущение собственного я. Она была отцовской дочерью.
Таблички на иврите прочесть Жени не могла, но кое-где надписи были сделаны латинскими буквами, и имена очень напоминали те, или были такими же, с какими она встречалась в Гарварде: Либерман, Мейберг, Левин… Она остановилась, как вкопанная, перед выцветшей табличкой. Доктор Соломон Езар. Неужели тот самый? В учебниках о Соломоне Езаре писали, что он открыл быстрый способ переливания крови и награжден Нобелевской премией. Или она путает, и Нобелевскую премию получил доктор Саммер из Гарварда за работу о циркуляции крови? Тот Езар, должно быть, давно умер. А это его сын. «Интересно», как сказал Миках, поговорить минутку с таким человеком.
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – обратилась к Жени по-английски молодая блондинка, выходя из двери.
– Доктор Езар у себя?
Женщина кивнула:
– Вы американка. Учитесь здесь или просто приехали?
– Приехала.
– Обучаетесь в медицинском?
– Да. В Гарварде, – Жени нахмурилась, опасаясь, как бы та не подумала, что она хвастается.
– Проходите. Я уверена, доктор Езар примет вас с радостью, если только не работает. – Она провела Жени в маленькую приемную. – Подождите здесь. Я посмотрю.
Она разглядывала акварель Скопуса, когда из кабинета в приемную вылетел маленький человечек. Он выглядел одновременно и стариком, и юношей: лицо морщинистое, голова лысая, но глаза сверкали и губы складывались в такую гримасу, как будто он постоянно пытался сдержать смех.
– Соломон Езар, – человечек протянул руку.
Жени пожала ее. Вот он – великий человек. И совсем живой.
– Большая честь встретиться с вами, – пробормотала она.
– Будете судить об этом, когда немного поболтаем, – игриво ответил он. В его английском явно чувствовался британский акцент. – Заходите в кабинет. Выпьем кофе.
Доктор Езар провел ее в кабинет, не больше гардеробной в спальне джорджтаунского дома Жени. Беспорядок, книги в кожаных переплетах до потолка напомнили ей о кабинете доктора Ортона. На одной из полок красовался подогреватель, а на нем поднос с ароматным кофе.
– Турецкий, – объявил врач, разливая почти черную жидкость по крошечным чашечкам. Одну он подал Жени и, устроившись за столом, показал ей на единственный в кабинете стул, а сам при этом сдвинул в сторону ворох бумаг. Подув на кофе, он сделал несколько быстрых коротких глотков и поставил чашку перед собой.
– Так чем могу вам помочь? Кто вы такая?
– Меня зовут Жени – Евгения Сареева.
– Ах, русская. Красивое имя. Имя императрицы и очень вам подходит. Вы здесь живете?
– Нет. Здесь живет моя мать, а я приехала ее навестить.
– Прекрасно. Постойте-ка, моя секретарша сказала, что вы из Гарварда. Вы, наверное, необычайно одаренная.
Она покачала головой, смущаясь от того, что он тратит на нее свое драгоценное время. А про себя отметила, что молодая женщина была его секретарем, а не сестрой.
– Вот вы в Израиле, сразу же после окончания последней войны, в Еврейском университете и, видимо, думаете здесь остаться. Стать врачом и жить подле матери.
– Нет!
Доктор Езар внимательно пригляделся к Жени. Лицо его на мгновение посерьезнело и сделалось необычайно старым – высохшим, как древняя рукопись. Потом вновь оживилось, врач улыбнулся.
– Совершенно правильно. Здесь нигде вы не получите такой хорошей и престижной подготовки, как в Гарварде.
– Но я не поэтому…
– Не поэтому? Так-так. Что ж, в моем возрасте свойственно ошибаться. Так вы – туристка и пришли осмотреть университет?
Он улыбался ей, и у Жени появилось чувство, что он ее понимал.
– Не совсем, – Жени ощущала, что он читает ее мысли, те, что она сама скрывала от себя. С ней бывало так и раньше с людьми, кого она считала великими. Но в этом тщедушном старичке, герое медицины было нечто большее. И Жени с изумлением услышала собственные слова:
– Я бы и хотела жить подле матери, но боюсь.
Нисколько не удивляясь, он кивнул, как будто она сделала замечание о погоде.
– Это славная страна для врачей. Приходится много лечить – и души, и тела. Страна, где раны вновь открываются под шрамами или гноятся, пока не становятся опасными. Еще кофе? Нет? Самая решительная страна и самая бесшабашная в мире. Здесь нет ничего невозможного, но требуется постоянное переливание надежды.
Я родился давным-давно в Польше. Учился в Англии. Подружился с Хаимом Вейсманном. Был рядом, когда в 1917 подписывали Балфурскую декларацию, и здесь, в Израиле, когда создавалось государство и он стал нашим первым президентом.
Я прожил очень много. И в любой другой стране был бы уже на пенсии. Но в Израиле пенсии быть не может. Здесь постоянно требуется лечение.
Жени напряженно слушала. Слова доктора Езара, казалось, имели для нее особое значение. «Гноящейся раной» был Миках, чья страсть противостояла любви. Надежда – врачевание. Он советовал излечить разрыв с матерью, остаться в Израиле и найти здесь умиротворение.
Но она им не принадлежала.
– Мой отец – не еврей.
– И мой тоже, – улыбнулся доктор Езар. – Как говорите вы, американцы, не может же всем так везти.
Жени улыбнулась в ответ:
– Я пойду, я вас отрываю от дел. Познакомиться с вами была и впрямь большая честь для меня.
– Вы уверены? – его глаза блеснули. – Значит, правда, что я умею обходиться с красивыми женщинами.
Он проводил Жени до двери:
– Заходите еще. Окажите и мне честь.
Они пожали друг другу руки.
– Доктор Езар? – решилась спросить Жени. – А можно лечить других, если не излечилась сама?
– Лучший способ вылечиться, – заверил ее врач.
Она вернулась в больницу. Яков был все еще в операционной. Операция должна была длиться до десяти, а потом его должны были перевести в реанимацию. До утра посещения были запрещены.
– Спасибо, – поблагодарила Жени медсестру. Выйдя из больницы, держа рюкзак, который накануне оставляла в камере хранения госпиталя, она махнула рукой такси.
– Отвезите меня в американский отель.
– В какой?
– Неважно, – Жени откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Цена не имела значения. Ей необходимо побыть в прохладе, где бы ее никто не побеспокоил.
В сияющей, отделанной пластиком комнате она крепко уснула на первой, попавшейся ей с момента приезда в Израиль, удобной кровати. Проспав тринадцать часов, проснулась голодной и отдохнувшей – почувствовала себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы: тело окрепло, голова ясная.
Она потянулась и посмотрела на окно, откуда сквозь ставни пробивались солнечные лучи. Хорошее состояние показалось ей даром ниоткуда, и она вспомнила маленького человечка, примостившегося у края стола. Да, оптимизм и трезвость ума подарил ей Соломон Езар.
Жени открыла ставни и плеснула на лицо холодной водой. Двигаясь, она все же ощущала еще в теле усталость. Впервые за несколько месяцев как следует отдохнув, она поняла, насколько сильно вымоталась, оказалась на грани истощения. И решила остаться в этой комнате на несколько дней: навещать Якова и побродить, как туристке, одной по городу. После напряжения последних лет, больше всего ей нужен был отдых.
