Текст книги "Не страшись урагана любви"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

И здесь все повторилось. Она обольстила их тоже. Уже обольстила. Какой-то алхимией или внутренней магией, такой же, как и во встрече с продюсерами, Лаки полностью изменила свою личность.

Она как бы погрузила вглубь себя обе руки, перемесила и переформировала себя, как пирожное тесто, вылепив нечто иное, что, как она проницательно рассудила, восхитит Олдейнов.

Когда они приехали незадолго до сумерек, и Мэри показала им комнату, куда Грант занес чемодан, она сначала аккуратно вынула вещи Гранта, потом свои, переоделась в свитер и старые брюки и спустилась вниз в старых балетных тапочках; волосы цвета шампанского были стянуты позади лентой. Вид у нее был, будто она любила жить и всю жизнь прожила за городом.

Выход был так рассчитан, чтобы зашить литературных Олдейнов в мешок и с самого начала заставить их поверить в нее, что и произошло на самом деле. Метаморфоза была не только внешней. Она и в душе стала деревенской девушкой, как и Мэри. Оставив мужчин у камина (штука, которой Грант никогда не видел у нее: покинуть мужчин), она пошла на кухню помогать Мэри и цветной служанке готовить ужин для детей, весело поясняя при этом, как она не приспособлена к деревне, как ненавидит деревню, все эти деревья! Она не умеет готовить и не хочет учиться, она презирает мытье посуды, никогда не будет вести хозяйство, она редкий и нежный цветок, с ней так и нужно обращаться, и так далее, пока обе женщины не захохотали.

Одновременно она работала наравне с ними, повязала фартук, кормила детей, но все сказанное ею было правдой, более того, они знали, что это правда.

Была пятница. В субботу вечером у них была куча народу: критики, журналисты, художники, искусствовед, скульптор, писательница – разовая подруга Гранта, чья последняя книга неожиданно стала бестселлером, – все, кто жил поблизости. Вооруженная на этот раз до зубов, в полном гриме, в простом облегающем платье, с чудесными грудками и высокой торчащей попкой под волосами цвета шампанского, Лаки заставила всех присутствующих мужчин горячо дышать через нос и держать одну руку в кармане, экспериментируя пальцем сквозь одежду. Особенно искусствовед, стареющий юмористический эгоист с потрепанными белыми усами и развратной эспаньолкой, не мог удержаться и все время ходил за нею по двум большим комнатам, набитым людьми. А она все равно ухитрилась подружиться с его женой, еще раз поговорив об ужасах загородной жизни и называя его в лицо грязным старым распутником так очаровательно, что он трепетал и восхищался. Гранту только и оставалось, что стоять и сиять, а на следующий день, в воскресенье, Мэри пять раз позвонили, чтобы сказать, какая потрясающая новая девушка у Гранта.

В субботу вечером, когда большинство гостей уехало, Грант вошел на кухню налить себе виски и увидел, что Мэри сидит в одиночестве за большим стаканом и хихикает. Ему предложили сесть и прочли десятиминутную лекцию о причинах, по каким ему следует немедленно и срочно жениться на Лаки Виденди для своего же блага, не оглядываясь, пока какой-то джентльмен поумнее его не выметет ее, как бы это выразиться, прямо из-под него. Таким образом, ответ одного из Олдейнов получен. Он так и не узнал, почему же она хихикала.

Позднее, когда обе девушки сломались и пошли спать, а два пьяных писателя сидели перед камином, Фрэнк был более осторожен. Правда, у нее все необходимые личные – и личностные – качества. Господи; магистр политических наук! И умна,чему нельзя научиться ни в однойшколе. Он бы не терял времени, говоря о ее физическойкрасоте и очаровании. Но женитьба – это надолго или так уж должно быть. Она – это она, действительно, она – это она, а не ее семья, и все же так долго в Нью-Йорке, семь лет? И это может служить показателем слишком уж диких ее качеств. И любая девушка, долго живущая в городе, имеет склонность к неуравновешенности, стремится одеваться в магазинах, а это часто приводит к неврозам. Не настолько, насколько озабочен Грант, но настолько, насколько она сама озабочена внутри себя. И в конце концов, сколько он ее знает? Только три недели? Она не настоящий литературный тип девушки. А Грант всегда был более литературным, чем бродвейский тип драматурга. И все равно, в конце концов, загвоздка ведь в том, что сам Грант не берет ее на Ямайку, как она хочет, а едет один. Кстати, если Грант хочет, пусть даст ее номер телефона, он может присмотреть за ней, приглядеть, пока Гранта нет, поскольку он ведь часто будет бывать в Нью-Йорке в эти пару месяцев.

– А-а! Какого хрена, мерзавец! – сказал Грант. – Не забывай, я вернусь через шесть недель. Ты дал честное слово.

Олдейн грустно вздохнул.

– Ах, эти проклятые честные слова, что мы даем. – Он встал. – Ладно. У нас есть выбор. Мы можем идти спать или можем послушать записи песен времен гражданской войны. – Он слегка покачался секунду, как стрелка прибора, потом стал абсолютно перпендикулярно.

– Нет, не сейчас, – возразил Грант. – Я так чувствую, что если услышу «Желтую розу Техаса» прямо сейчас, то сломаюсь и заплачу, как и в последний раз.

– Тогда я предлагаю шлепнуть по рюмочке, Декамерон, – сказал Фрэнк, направляясь на кухню. – А что ее семья?

Декамерон, Декамерон! Неожиданно подумал Грант со слепой пьяной яростью. Боккаччо, Боккаччо! Как-то, собираясь в летний лагерь, он назвал себя в учетной карточке Майклом Джереми Грантом, и его едва не отослали, пока он не согласился заполнить новую карточку. Очень немногие знали, как его зовут по-настоящему. И хотя журнал «Тайм» посылал репортера проверить свидетельство о рождении в суде Индианаполиса, чтобы сделать репортаж о Гранте в разделе театральной жизни, очень немногие читатели помнили его настоящее имя. Для всего мира и для читателей «Лайф» он был Роном Грантом. Он даже узаконил это имя. Но не для самого себя, не только для самого себя! Очень маленьким мальчиком он был Кэмом или Кэмми. Он до сих пор ненавидел высокомерие взрослых, использующих окончание «и» для маленьких. Когда ему было десять или одиннадцать лет, остроумные одноклассники год-два звали его Камерой. В высшей школе, где он мало играл в футбол, это был Дьек, который, конечно, неизбежно стал Дьяконом и это испортило всю высшую школу. В колледже он за это бил и дал себе прозвище Рон, которое неплохо срабатывало с девушками, по крайней мере до тех пор, пока он не делал ошибку, называя каждой новой любимой настоящее имя, при котором они взрывались золотистым, веселым, звонким и асексуальным смехом девушек из колледжа. Очевидно, его отец (которого он никогда хорошо не знал) был одним из тех тайных иконоборцев, среднезападных образованных людей, веривших (и ненавидящих) в общую фригидность местных женщин типа матери Гранта (которую он тоже никогда хорошо не знал). Но назвать беззащитное дитя Декамероном по любым причинам – это уж удар ниже пояса. Ясно, что это способствовало возникновению ужасного комплекса неполноценности, длящегося всю жизнь. Способствовало ли это ужасной гиперсексуальности в течение всей жизни? Грант знал многих мужчин, которые и ломаного гроша, кажется, не дали бы за тот или иной секс.

– Я мало знаю о ее семье, – сказал он. Он вдруг понял, что уже встал и идет на кухню. – Знаю, что ее отец был крупным бутлегером, но он умер. Похоже, она не в ладах с мамашей. Уф-ф. Она уверяет, что если б мы поженились, то мать подарила бы на свадьбу десять тысяч долларов.

Голова Олдейна чуть отдернулась от бутылки с бурбонским виски, из которой он наливал.

– Это хорошо, – сказал он.

– Должен признаться, меня это очень впечатлило, – стыдливо сказал Грант.

– Богатая жена не оскорбительна для писателя, – заметил Фрэнк, наливая теперь Гранту.

Он, понятно, намекал на себя, поскольку Мэри стоила что-то под миллион долларов. Грант знал историю о том, как Мэри в течение года охотилась за ним по всей Франции сразу после выхода его первого романа и пыталась выйти за него замуж, а он все отказывался, поскольку семья ее матери наняла частного детектива следить за ним, когда обнаружила, что она влюблена в него. С тех пор Олдейн стал главным.

– Тебе не нужно халтурить или писать для кино, – продолжал Олдейн. – Ты как драматург больше бабок заколачиваешь, чем я, писатель. Такие дела.

– Пусть так, все равно у меня ничего нет, – уныло сказал Грант.

– Может, тебе надо встретиться с ее матерью, – сказал Фрэнк и замолчал. – А что скажет об этом твоя приемная мать? Как ее зовут?.. Миссис Эбернати. – Под этим вопросом таился серьезный интерес.

– То же, что и любая мать. Я имею в виду, любая другая мать. Какого черта? От этого мало зависит. – Фрэнку и Мэри всегда нравилось поддакивать тому, что он говорил о приемной матери, не обращая внимания на возможные сплетни.

– Ну, – сказал Фрэнк, посмотрел сквозь бокал и восхитился увиденным. Неожиданно стакан выпал из рук и разбился. – Дерьмо! – сказал он и взял другой. – Ну, я начал говорить, что мне это нравится. Я бы мог даже сказать, что проникаюв вашу историю, твою и Лаки. Да, как ты хорошо знаешь, это в моем вкусе. Но яженатый человек, а ты– нет.

Грант наклонился очистить брюки от брызг виски и два не упал на осколки. Он, улыбаясь, выпрямился.

– Вот что я тебе скажу. Давай снова заснем на полу, будто мы снова школьники. Мне надо что-нибудь сделать. Хочется повыпендриваться. Помнишь ту дикую ночь?

Фрэнк Олдейн ухмыльнулся. Он вспомнил, как в тот раз Мэри утром нашла их уютно свернувшимися под большой шкурой белого медведя на полу в гостиной; они, полностью одетые, мирно спали.

– Не сегодня, – рассудительно сказал Олдейн. – Медвежья шкура в чистке. Ну, и разве ты забыл, что у тебя наверху Лаки?

– Боже мой! – ошеломленно воскликнул Грант. – Забыл! Действительно забыл!

– Забери стакан с собой, – сказал Олдейн.

Так и сделано. Когда он заполз в постель, она немедленно прильнула к нему, хотя и явно спала, и он увидел, что она спит обнаженной. Он мягко потряс ее за плечо.

– Как ты думаешь, может, я сексуально озабочен? – беспокойно прошептал он.

– Ну, если так, то и я тоже, – сонно пробормотала Лаки, – так что все в порядке.

– Тебя не обеспокоит, если мое имя – Декамерон?

– Мне наплевать, даже если тебя зовут Брандмайором, – пробормотала она.

Грант почувствовал, как поток облегчения обмыл его.

– Как я рад, что пружины не скрипят, – сказал он, нежно переворачивая ее на спину. Но когда он входил в нее, то думал: «Снова Хансель и Гретель».

– Ты слишком много пьешь, – сонно прошептала Лаки и поцеловала его в ухо, когда поднимала ноги и бедра, чтобы принять его. О, этот прекрасный запах лона открывающейся женщины!

Наверное, правда, что он слишком много пьет. Но это, кажется, не задевало его. Пока. Нечего беспокоиться, он любит, и он понимает, что должен что-то предпринять.

Большая часть воскресенья у всех у них ушла на проклятия по поводу субботнего вечера. И все же Фрэнк Олдейн встряхнулся и провел обещанный краткий курс внушения и вел его до обещанного конца, который стал открытием панацеи для Америки в суперорганизованном мире. «Внушение» было, главным образом, связано с молодым юристом, который был вчера у них на приеме.

– Ты его видел. Помнишь? Лестер Хортон? У тебя была возможность с ним поговорить?

– Темный и хрупкий? Похож на еврея? Нет, не очень. А что в нем такого?

– Этот молодой человек закончил юридический факультет Гарварда едва ли не самым блестящим выпускником всех лет. Сейчас он живет в Вашингтоне и связан с правительством. Да не просто, он очень близкий друг президента.

– Ну и?

Мгновенная пауза у Фрэнка была очень значительной.

– Как бы тебе понравилось, если б тебя как-нибудь пригласили провести годик в Рио в качестве Художника Соединенных Штатов в Бразилии? – лицо его триумфально сверкало.

– Ну, я не знаю, – осторожно сказал Грант. – Я никогда об этом не думал. Ты считаешь, такое может случиться?

Фрэнк энергично кивнул.

– Может. Это же проект Лестера, один из тех, что он выдает президенту.

– Ну, полагаю, неплохо бы, – все еще осторожно сказал Грант. – Но я не уверен, что для меня это было бы хорошо. Для моей работы. – Он глянул на Лаки.

– Я люблю Рио, – улыбнулась она.

– Ты и тамбыла? – кисло сказал Грант. Она, счастливо улыбаясь, кивнула.

– При этой администрации, – поучающе сказал Фрэнк, – впервые в американской истории случилось так, что художник и интеллектуал может быть активным в правительстве.

– Думаю, это правда, – сказал Грант. – Но меня беспокоит мысль о художнике, который с чем-нибудь связан, с любой Администрацией, даже с любой нацией. Ты же знаешь о моей убежденности в том, что любой художник, по-настоящему ангажированныйдля чего-либо,для любой политики,даже для любой философии, становится ненужными почти бесполезным, как только условия, создавшие его частную политикуили философию, изменяются. Дерьмо, глянь только на всех этих писателей тридцатых годов!

– Послушай, – сказал Фрэнк. – Ты – один из немногих людей подлинной целостности. У твоей первой пьесы был огромный успех. Вся эта слава, успех, деньги не затронули тебя. Ты, как и я, знаешь, что они хотят попробовать решить почти неразрешимые проблемы и спасти хоть какой-нибудь смысл индивидуального скепсиса и свободного мышления в любом будущем обществе, которое мы уже созидаем сегодня, сейчас.

– Ай, я слишком циничен, – смущенно сказал Грант. – Со мной не будут разговаривать. – Он глянул на Лаки. – Все равно, мне бы отлежаться...

– Нет, мы должны это сделать. Мы за это отвечаем, – серьезно сказал Олдейн. – Этим людям впервые в истории нужны наши идеи, неважно, используют ли они их. Это не может обидеть, Мы обязаны помочь.

– Ты что, не понимаешь, что по самой сути это не важно? Все, чистая масса любого общества всегда неоригинальна, лишена воображения, консервативна. Самая суть того, что ты и я, художники, хотим изменить в людях, чтобы сделать их лучше, противоречит тому, что люди хотят менять. Другого пути нет. Ты и я, следовательно, вынужденыобращаться к будущим, нерожденным поколениям.

– Но сейчас мы можем, по крайней мере, советовать, – сказал Фрэнк.

– Да! Давай! Что советовать? И быть услышанным? Не-е-е.

– Ладно, все равно я дал Лесу Хортону твой адрес, – сказал Фрэнк. – Выслушай его.

– У меня долго не будет адреса вообще, – сказал Грант.

– Ты что, обязан пройти через это сраное плавание? – почти педагогическим тоном сказал Фрэнк.

– Конечно.

– А если ты погибнешь?

– Это не так опасно.

– Люди там погибают.

– Знаю, но не так много.

– Помнишь, что я тебе говорил. Честное слово, сказал ты! Честно, мы должны попробовать. Подумай.

– О'кей, подумаю, – сказал Грант, довольный тем, что тема исчерпана. Вернулась пятничная депрессия, как и всегда, когда он начинал думать о мире и его будущем. Он поднял левую руку, глянув на запястье. – Глянь! Удалось! Начало шестого! Как насчет того, чтобы выпить?

Но на следующий день по пути в город Лаки снова вернулась к теме.

– Если то, что говорил Фрэнк, правда, знаешь, ты действительно должен попробовать.Это ответственность каждого перед обществом, перед родом.Кроме того, Я бы хотела провести год в Рио.

– Мы еще не женаты, – услышал Грант свои слова. – И не приставай со своими корнелльскими общественно-политическими социалистическими идеями. Я художник, драматург. Я познаю истоки человеческого характера. Пусть мир спасают другие.

Это было, заметил он, как по отдельности заметили они оба, на том же месте, в том же автомобиле фирмы «Херц», на том же шоссе, и снова четыре дня до отъезда.

В эти четыре дня близость между ними и мучительный привкус в их любви становились все сильнее и сильнее, как музыкальная нота, становящаяся все интенсивнее до тех пор, пока не зазвенят готовые лопнуть стекла, а уши уже не способны ее выдержать. Эмоции были так сильны, Что их с трудом можно было вынести. И как всегда раньше, в нью-йоркских делах Гранта наступила переломная точка, когда все кончено, завершено, когда он знает, что должен ехать домой. Обычно такой момент совпадал с тешкой, когда он обнаруживал, что недостатки характера данной девушки, неврозы, идиосинкразии и прочее были в неравном соотношении с его любовью. Но на этот раз, кажется, ничего подобного не произошло. На этот раз он начал (и на этот раз, как всегда) хотеть не обижать Кэрол Эбернати; а закончил он желанием не обижать Лаки Виденди. Не является ли это главным выбором любви: кого не обижать?

До сих пор они существовали как городские любовники в некоем вакууме, где; им не было дела до остальной их жизни. Теперь их жизни начали возвращаться в привычное русло, а дни шли, и он не откладывал больше отъезда. Она вернется к обычным делам, будет там, где была, он тоже. Это можно было учуять. Ощущение витало в воздухе.

Была ли справедливой, удивлялся Грант, старая поговорка, старый суеверный миф, говорящий, что когда человек обретает нечто Хорошее и Истину, он должен дать какой-то знак, сделать какой-то жест духовного Порабощения или он потеряет это, потеряет навсегда?

Это чувство было очень сильно в нем. Но ведь он всегда был суеверным.

Ему все еще звонила «приемная мать» из Майами. Она все-таки не уехала в Ганадо-Бей. Большую часть этих звонков он отказался принять, даже когда бывал в отеле, а это случалось все реже, разве только для того, чтобы сменить рубашку. Но в тот день, когда Лаки пришла помочь ему собраться на сегодняшний вечерний поезд, возможно, потому, что он слишком нервничал и расстраивался из-за отъезда, онбессознательно схватил трубку, когда зазвонил телефон. Из аппарата вырвался такой громкий и оскорбительный залп истерического визга и проклятий, что онпонял, что Лаки, паковавшая чемодан, услышит его. Он понизил голос, отвечал намеками, односложно. Да, он сегодня уезжает. «И она прямо сейчас помогает тебе собраться, да?» – уверенно сказал голос. «Нет», – промямлил он. Голос продолжал. Но под всем угнетением и подсознательным чувством вины, которое он не мог сбросить, в нем поднималось другое чувство: он сыт по горло. Тяжелое, важное чувство. И неожиданно он бросил трубку, бросил трубку в разговоре с ней, выключил ее. Такого он никогда раньше не делал.

Лаки стояла в дверях спальной.

– Кто это был? – легко спросила она. Но какое-то глубокое интуитивное знание, ярко светившееся на ее лице, показывало, что она все поняла.

– А, какой-то парень, – сказал Грант. – Ладно, давай закончим и смотаемся отсюда.

Она не произнесла ни слова и вернулась в спальню. Она, не возражая, намеренно как бы вверяла себя Року, готовая и к победе, и к поражению. Когда через несколько минут телефон снова зазвонил, Грант взбесился и не стал снимать трубку.

– Черт их подери! Черт их подери! Все же знают, что я уезжаю! За каким же чертом они сейчас звонят! Я не хочу разговаривать по этому сраному телефону! Я хочу быть с тобой!

– Боже! – прорычал он стакой дикой силой, какой сам от себя не ожидал. – Я ненавижусборы! Ненавижу!Я никогда не могперенести это! Ладно, давай кончать! Сколько у нас времени?

– Около четырех часов, – странно спокойным голосом ответила Лаки.

– Тогда давай поедем к тебе. – Он решил, что хочет еще раз заняться любовью. Лесли не будет, она на работе.

– Лучше не надо, – любопытно решительным голосом сказала Лаки. – Давай вместо этого поедем куда-нибудь выпить.

Она пошла с ним к поезду. Он рано сдал багаж, и они пошли к Ратацци, который после первого посещения стал постоянным пристанищем любовников, где их знали и где они выпили по четыре больших мартини, сидя за их собственным маленьким столиком в глубине. Так что они были слегка пьяны, когда через два часа вернулись на вокзал.

– Я поеду с тобой, – тихо сказала Лаки, – если ты хочешь.

– Куда? В Индианаполис?! – Эта идея ему не приходила в голову. Пульсирующий мозг не мог ее освоить. К тому же вокруг них шумела, толкалась и суетилась толпа.

– Конечно. А почему нет? – сказала она. – Я бы поехала с тобой во Флориду, а оттуда самолетом вернулась бы сюда.

Грант не мог свыкнуться с идеей. Он никогда ничего подобного не позволял себе. Но всегда хотел.

– Подожди минутку, – сказал он и залез в поезд поставить портфель на свое место. Он вернулся и спрыгнул на платформу. – У тебя же нет с собой одежды. Ну, и где я тебя размещу?

– У тебя разве нет там дома? Ты же говорил мне обо всем этом на второй день.

– Конечно, но...

– У нас было бы чудесных пять дней поездки на машине во Флориду.

Загорелось табло: «Закончить посадку».

– Я об этом не думал, – сказал Грант. – Я не... Я не могу... – Он поцеловал ее и встал на ступеньку. Они так и стояли, она – на платформе со странным, невероятно покинутым выражением лица, как у потерявшейся девочки, он – на ступеньке. Они глядели друг на друга, ожидая, когда закроется дверь и поезд тронется.

– Я не могу тебя взять на Ямайку, – проворчал Грант. Это была почти рефлекторная реакция.

– Отошлешь меня самолетом из Майами.

– Твоя одежда...

– Ты мог бы купить мне пару легких платьев.

– Не знаю...

– Пожалуйста...

– Ладно, тогда давай!

Лаки, колеблясь, сделала два шага вперед.

– Но ты уверен? Я не хочу ехать, если... Я не хочу давить на тебя.

– Ну, я... просто об этом не думал...

Дверь закрылась перед его лицом. Он глядел на нее, гнев клокотал в нем, как маленькие бомбы. Поезд тронулся. Она махнула рукой, потом руки упали вниз, и она, как маленькая девочка, потерявшая родителей, начала плакать, потом исчезла из вида, отрезанная краем окна. Грант онемел.

В тот вечер он не ел, зато в одиночку напился в баре. Когда он лез на полку, то ощущал странную пустоту.

5

Она не помнила, как добралась до квартиры, но уверена, что брала такси, поскольку метро исключалось. Она за всю свою жизнь только пять раз ездила в метро, пять раз за семь лет жизни в Нью-Йорке, как раз тогда, когда играла небольшую роль у Бадди Ландсбаума и Дона Селта, снимавших в Бруклине. Она пять раз ездила на метро в Бруклин в четыре часа утра на работу.

Она не помнила, как добралась домой, но знала, что сразу же перестала плакать. Она ненавидела плач и ненавидела, когда люди, особенно незнакомые, видели ее плачущей. Она была в оцепенении, это правда, в проклятом, вшивом оцепенении. Она так много пережила за прошедшие недели, особенно за последние несколько дней, что в душе было так же пусто и противно, как в старой банке из-под крема. Пустое оцепенение, и она так и не вышла из него, когда карабкалась по уродливой грязной лестнице, когда открывала дверь и увидела Лесли, Лесли и Форбеса Моргана.

Высокого, круглолицего, ухоженного Форбеса Моргана. Он соскочил с тахты, оборвав разговор с Лесли на полуслове. Форбес Морган, ее гвоздь. Ее старый приятель-гвоздь. Ее приятель, экс-гвоздь. Болт у него большой.

– О, привет, Форбес, – легко сказала Лаки. – Что тебя привело сюда без приглашения?

Он наклонил к ней уныло перекошенное круглое лицо и по-доброму изучал ее, отыскивая на лице признаки... признаки тревог, полагала она.

– У меня свои тайные сведения, – нежно сказал он. – Я слежу за тобой, даже когда не вижу тебя. Он уехал?

Лаки улыбнулась.

– Уехал.

– Он дурачок, – сказал Форбес.

– Думаю, дурачок, – сказала Лаки. Она сняла пальто, повесила его в шкаф в спальне, вышла и расслабилась в большом кресле, которое Лесли тактично освободила. – Но он и мужчина.

– Конечно, – сказала Лесли. – Фьюить!

– И очень талантливый, – сказала Лаки. Чувствовала она себя паскудно и мерзко. Она отключилась и вспоминала день, это было следующее воскресенье после воскресенья их знакомства, когда он провел здесь почти целый день, от полудня до шести часов вечера, рассказывая ей, Лесли и паре других девушек сложный сюжет своей новой пьесы. Он говорил полных пять часов и по меньшей мере четырежды плакал настоящими слезами. И выпил больше половины бутылки виски. Она пыталась написать пьесу. И потратила на это год. У него когда-нибудь встанет проблема питья, если он не последит за этим. Она снова включилась:

– Что?

– Я сказал, что все мы не можем быть гениями, – легко сказал Форбес.

– А я сказала, что это уж точно! – подхватила Лесли. Она старалась улыбнуться сама и заставить Лаки засмеяться, но не преуспела ни в том, ни в другом.

– Я был там, около 5-й и 48-й на днях, рядом с Гибсоном и Клайном, и видел, как он сморкается на тротуар, – сказал Форбес.

– Он говорит, что, сморкаясь в платок, ты снова всасываешь всю дрянь и микробы, – сказала Лаки.

– Пусть так. Но тебе же это не нравится? – спросил Форбес.

– Да, не очень, – ответила Лаки. Неожиданно она взорвалась смехом. Она вспоминала свой ужас, когда они пошли к П.Дж. Кларку. Тогда она содрогнулась и смутилась.

Форбес занял позицию посреди комнаты.

– Думаю, ты знаешь, что я тебя люблю, – скорбно сказал он.

– Не знала, – ответила Лаки. – Никогда об этом не думала.

– Ну, это так.

– Тогда извини.

– Не смейся надо мной, Лаки.

– Я не смеюсь, Форбес. Я вообще едва соображаю.

– Этот сукин сын. Этот сукин сын. – Форбес сжал зубы. – Тогда ты и вправду его любишь.

– Думаю, да, – просто сказала Лаки. – И ничего не могу поделать.

– Эта деревенщина! Ну, этого я и боялся.

Форбес Морган. Старик Форбес. У него и вправду большой болт. Лаки печально глядела на него. Она вымоталась. Она жалела обоих: себя и Форбеса. Он славный парень, но она всегда ему говорила, что не любит его, или, если и не говорила, то все время достаточно явно показывала, так что он должен был понять. Взглянув на него, она снова отключилась. Форбес Морган из плодовитых Морганов. Многочисленных Морганов было так много, что быть Морганом сейчас почти ничего не значило. Тем не менее Форбес только что унаследовал маленькую фортуну славного размера, когда умер его старый дедушка. Она как-то даже навещала его с Форбесом в Коннектикуте, а в прошлом году довольно долго Форбес, сломленный, без гроша в кармане, в той же гарвардской одежде, жил в квартире с ней и Лесли, спал на тахте. Она о нем заботилась, кормила, поддерживала, трахнула и даже нашла ему работу, потому что почти в то же время, когда Форбес въехал к ним, она встретила Питера Рейвена и провела сумасшедший, смешной, дикий пьяный уик-энд с ним в «Плаза», а потом начала с ним ходить тоже. Питер Рейвен был женат и был еще одним из тех сыновей старых, богатых, но теперь сломленных семей Гарварда – Новой Англии (новые бедняки, по-французски она их всех называла – нуво повр). Он был высокопоставленным администратором Си-Би-Эс и пока она с ним ходила, после долгих споров все же уговорила взять Форбеса на хорошую работу. В какой-то момент Питер хотел уйти от жены и жениться на ней, но она мягко, не обижая его чувств, отговорила его. Ни один из мужчин не знал, что она трахается с другим. Это была одна из ее собственных маленьких игр, маленьких личных шуток, о которых никто, кроме Лесли и, может быть, Энни Карлер, не знал.

– Ну, как работа? – сказала она, снова включаясь. Для Форбеса это был большой шаг вперед, а для Питера сделанное стало благодеянием во имя спасения своей души. Она никого не обидела.

Форбес, который (понимая, что хотя она смотрит на него, но не слушает) постепенно перевел беседу на Лесли, теперь глянул на Лаки.

– О, порядок. Смешная работа. И Питер добр ко мне. Мы стали большими друзьями. – Он помолчал. – Слушай, если я что-то могу сделать, чтобы, как говорится, «облегчить бремя», ты мне скажи, а?

– Понимаешь, если честно, то кое-что ты можешь сделать прямо сейчас, – сказала Лаки. – Можешь уйти домой и оставить меня одну. Понимаешь, сегодня я не очень хочу разговаривать.

Лицо Форбеса выразило глубокую обиду. Но он мужественно переборол ее.

– Ладно, милая. Ухожу. Можно я позвоню завтра? Просто узнать, как дела?

– Не знаю, – в отчаянии сказала Лаки. У Форбеса и в самом деле большой. Намного больше, чем у Питера Рейвена. С болью она мечтала о том, чтобы вместо него с ней рядом был сейчас Грант. – Правда, не знаю. Ты же должен чувствовать, что я и вправду не хочу тебя сейчас видеть. – Она чувствовала, что если он сейчас не уйдет, она снова заплачет, а этого ей не хотелось.

Форбес надел пальто.

После его ухода воцарилась тишина. Но растущее желание заплакать начало убывать, когда Форбес очутился за дверью, и сменилось глубоким ощущением рока и уныния, не лишенным, однако, приятного оттенка. Они сидели молча.

– Ты хочешь поговорить? – наконец спросила Лесли.

– Нет, – заунывно ответила Лаки. – Правда, нет.

– О'кей, тогда не будем, – решительно произнесла Лесли. – Но позволь задать один вопрос, – страстно добавила она. – Он говорил что-нибудь о возвращении в Нью-Йорк?

– Да. Несколько раз говорил. Говорит, что вернется ко мне, как только закончит дела с нырянием.

– Странно все же, что он так связан с этим нырянием и что он должен один это сделать, – сказала Лесли.

– М-да-а.

Лесли по-еврейски пожала плечами.

– Что мне делать? – спросила Лаки.

Лесли повторила движение и надула губы:

– Понятия не имею.

– Знаешь, он очень зашорен и очень суров в определенномотношении, – сказала Лаки.

– Ну, естественно! Определенно. То, что ты и хотела. Родненькая, я знала твоего отца! Помнишь?

– Слушай, Лесли! Как у него хватило совести! Каким мерзавцем надо быть, чтобы спрашивать меня? Это была вчера за обедом в Шантеклере, где у него все уже было готово к отъезду, вообрази себе. Он спросил, подпишу ли я отказ от прав на его имущество и доходы, если мы все же поженимся. Такое заявление, где он устанавливает, что принадлежит ему, а я – что мне! Представляешь?

– Ну, и что ты сказала?

– Ясно, нет. Он женится, а ведь я не делаю в него капиталовложений, я выхожу за него, потому что хочу жить с ним всю жизнь.

– А он?

– Ничего не сказал. Он думал.

– Ну, он хоть всерьез думает о женитьбе, раз думает о своих деньгах.

– Откуда я знаю, что скажет его приемная мать, с которой он живет там в Миннеаполисе?

– Индианаполисе, дорогая.

– Индианаполисе, – откликнулась Лаки. Снова нависла тишина.

– Срать на его деньги, – неожиданно резко сказала Лаки. – У него ведь их не так много. У моей матери до хрена и больше, чем у него.

– Которые, должна я добавить, – заметила Лесли, – не принесли тебе хорошего ни на грош.

– Правда, – уныло произнесла Лаки.

Снова тишина, и обе они укутались в свои мысли по этому поводу.

– Помнишь, как мы говорили о нем, дурачились? – наконец, сказала Лаки. – Рон Грант, последний неженатый писатель? Как мы составляли заговоры, чтобы я с ним встретилась?

– Но по-настоящему мы же и не пытались.

– Нет, но как много мы смеялись и шутили над этим. Рон Грант, последняя схватка, последний шанс, последний шанс, оставшийся для меня, чтобы выйти за настоящего писателя.

– Я никогда не думала, что ты его встретишь. Что сама влюбишься.

– Не могу поверить, что это могло не случиться, – сказала Лаки больше себе самой, чем Лесли. – Должно было случиться. Ну, это как Рок. Я должна была верить, что это случится. Если бы этого не произошло, – сказала она шепотом, глядя поверх Лесли пустыми голубыми глазами, – я не знаю, что со мной бы было. Я не могу выйти ни за одного из этих людей. Я не могу вернуться и выйти за какого-то тупоголового сиракузца.