Текст книги "Не страшись урагана любви"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

– Это окунь!

– Эй, Дуг, – рыкнул Бонхэм. – Давай сюда. Нет хорошего рычага. У борта еще одна острога. Помоги!

Дуг, как доктор, испытующе глянул ей в глаза, отпустил ее и схватил острогу. Между их напряженными, покрасневшими лицами показался чудовищный бьющийся организм и хлопнулся на палубу катамарана. Пока они держали ее острогами, Бонхэм нашел под сиденьем короткую дубинку и с сильным звуком врезал рыбе по позвоночнику, по «шее», чуть пониже головы. Все большое тело рыбы, плавники и хвост затрепетали и замерли, она теперь затихла. Странный пурпурный отблеск как бы вырвался из точки удара и распространился по всему телу, неприятно окрасив его во все оттенки красного, красно-коричневого. Теперь она лежала неподвижно, но вращала глазами, все открывала и открывала рот и жабры в тщетной попытке дышать. Лаки с восхищением и ужасом уставилась на нее. Она была прекрасной. А рот был такой большой, что в нем поместилась бы голова и плечо человека. Должно быть, все пять футов длиной и в два раза больше в окружности. Позади на борт залезали Рон и Джим и хлопали друг друга по спине.

– Парень, надо было тебе видеть Рона! – смеясь, сказал Бонхэму Джим Гройнтон. – Он шел как настоящий старый профи, Эл! – Он снова хлопнул Рона по спине. – Дружище, если ты так ныряешь и настолько задерживаешь дыхание, ты уже сейчас сможешь погрузиться на восемьдесят футов, и нет причин, по каким ты не можешь опуститься на все сто. Я в тебе ошибся. Ты не знал, что в тебе есть.

Лаки видела, как ее любовник и муж стыдливо вспыхнул.

– А, дерьмо. Это возбуждение момента, – ухмыльнулся он. – Я не сумел бы повторить.

– Если смог один раз, сможешь и в другой, – сказал Джим.

Все еще задыхаясь, он рассказал обо всем. Слушая, Лаки наблюдала, как постепенно выцветали красноватые тона рыбы, глаза потускнели, она стала серо-коричневой. Что больше всего причиняло Лаки боль – это умирающие глаза. Это, и злобный удар. Они отплыли, наверное, на двести ярдов от судна, говорил Джим. Он увидел, как этот окунь выплывает из пещеры, и Джим поплыл прямо на него, ни о чем не думая, только о том, как его взять. Времени захватить бразильскую острогу все равно не было, они бы потеряли рыбу. Они и так почти потеряли ее. Он выстрелил ей в голову, может быть, с сорока футов, из-за кораллового навеса, но это не был смертельный выстрел в мозг. После чудовищного взмаха хвостом, который переломал бы спину человеку, рыба рванулась в пещеру. Глубина до дна – футов шестьдесят или около этого, а рыба была в восьми-девяти футах ото дна. Конечно, он не мог ее удержать. И именно в этот момент появился Грант. Погрузившись на полные пятьдесят футов, он вонзил стрелу в голову рыбы с другой стороны, сохраняя присутствие духа. Но и это не был смертельный выстрел. Когда же рыба оказалась между ними, они смогли, плывя изо всех сил назад и в сторону, остановить движение рыбы к пещере, где она могла бы обрезать лини о кораллы. Наконец, они сумели довести ее достаточно близко к поверхности, чтобы высунуть головы и вдохнуть воздух.

– Мужики, никогда не был так рад глотку свежего воздуха, – смеялся Джим.

– И я, – сказал Рон, – но ты почти вдвое больше был под водой. Я бы никогда не смог столько продержаться.

– Старина, ты достаточно долго там пробыл, – сказал Джим. К тому времени, когда они могли дышать, окунь почти прекратил сопротивление. – Что в них самое хорошее, так это то, что они быстро выдыхаются.

Лаки вдруг разрыдалась. По мере того, как жизнь покидала большую рыбу, все ее цвета тоже исчезали, как будто сама жизнь действительно была цветом, и теперь это только кусок мертвого коричневого мяса, воняющий рыбьей слизью.

– Вы все мерзавцы! Для чего вы ее убили? Она вас не трогала! Она хотела убежать!Негодяи!

– Милая, милая, – успокаивал Рон. Он обнял ее. – Это всего лишь рыба.

– Не думайте, что она не убивает, – мягко сказал Гройнтон. – Как вы думаете, что она ест?

– Она чуть в обморок не упала, когда вы, ребята, заорали, – услышала она объяснение Дуга. – Она перепугалась. Подумала, что это несчастный случай.

– Причем здесь это! – плакала она. – А что ты говоришь, – обратилась она к Гройнтону, – какое мне дело, убивает она или нет? Считается, что вы люди! Цивилизованные люди! Человеческие существа! Вы же не рыбы? Или рыбы? – Но она уже переставала плакать. – Тебя самого могли убить, – сказала она мужу. Это было смешно. Обычно она не думала о нем как о «муже».

– Невозможно, – сказал Рон, все еще обнимая ее. – Честно, наверное, не могло. И посмотри на эту рыбу. Мы сумеем два-три дня кормить весь отель.

Теперь она вытирала глаза об его плечо.

– Пусть рыбаки добывают рыбу. Они для этого и существуют. Они этим живут. Но нет, вы должны убивать. Она была красивой, эта рыба. Она была живой.

Джим Гройнтон глядел на нее.

– Мужчинам нравится убивать рыб и играть, – сказал он, и в его голосе прозвучала незнакомая глубокая, ледяная убежденность. Лаки восхищенно глянула на него через плечо Рона. – Им всегда нравилось убивать рыб и играть. И полагаю, так будет всегда. И женщины обычно за это их и любят.

– А иногда им нравится убивать друг друга, – необычным тихим голосом сказал Рон. Он, по крайней мере, понял, что она имела в виду, подумала Лаки.

– Да. Полагаю, – сказал Джим. – Но именно это и создает мужчин. Именно это нужно, чтобы быть мужчиной. Именно в этом нуждается мужчина, чтобы чувствовать себя мужчиной. Не я создавал правила. Не я создал этот мир. Если бы это был я, то, наверное, многое бы изменил.

Казалось, он был в холодной ярости. Лаки позволила Рону усадить себя и взять пиво.

– Конечно, вы абсолютно правы, – сказала она. – Я просто расстроилась. Я подумала, что кто-то пострадал. А кстати, что бы вы делали, если бы на борту никого не было, кроме меня?

Рон и Джим остановились и посмотрели друг на друга. И оба ухмыльнулись.

– Полагаю, продолжили бы и все равно убили бы ее, – ответил Рон.

– О, мы могли бы убить ее разными способами, – пояснил Джим. – В воде. – Потом он улыбнулся. – Вы не представляете, не каждый же день предоставляется случай убить такую большую рыбу.

– Думаю, это меня и расстроило, – сказала Лаки. – Она большая, как человек. И когда я увидела, как она изо всех сил пытается дышать и вращает глазами, смотрит на меня, будто просит о помощи. – Она улыбнулась Гройнтону, зачем и в самом деле рассказывать дубине правду? – Не сердитесь, – она почти просительно улыбнулась.

– Пустяки, – ответил Гройнтон.

– Рыба не чувствует, – сказал Бонхэм. Она улыбнулась и ему. Она не сказала ему то, что хотела: «Эта рыба чувствовала», – зачем говорить им правду? Рону она бы сказала. Но больше никому: их охота – это извращение. У рыбаков же – нет.

– Как думаешь, сколько потянет? – спросил Бонхэм у Гройнтона.

Гройнтон глянул на окуня.

– Думаю, минимум на триста.

После этого, когда они возвращались домой, она молча наблюдала за ними. Вскоре стало ясно, почему Бонхэм затащил рыбу на палубу катамарана. Гройнтон тащил на буксире пластмассовую лодку, и обычно пойманную рыбу держали там, Бонхэм уже положил туда свою добычу – три рыбы. Но огромный окунь утопил бы лодку. И теперь он ехал на палубе между ними, а четверо мужчин время от времени посматривали на него. Время от времени они страстно говорили о ней, как будто это какой-то их проклятый друг, и они все время пересказывали историю убийства. Кажется, она так чувствовала, ее просто исключили.

Точно так же чувствовала она себя и вечером за ужином. Бонхэм ужинал с ними в отеле, и среди четверых мужчин она ощущала себя абсолютно лишней. Они разговаривали, они смеялись, но она в этом не участвовала, о ней как будто позабыли. Не то, что они были невежливыми или на самом деле повернулись к ней спинами. И не Бонхэм вызывал это чувство, и даже не его приезд. Но было так, будто эти четверо мужчин, собравшись вместе, а они не просто мужчины, а подводные охотники (поскольку даже Дуг был им отчасти), удачно поохотившись, инстинктивно развивали чувство общности, общности личностей, и считали, что она не может быть частью этого, даже понять их не сможет. Она не очень возражала против такого подхода, поскольку до коктейля они с Роном дремотно, нежно и проникновенно занимались любовью. Но трудно было поверить, сидя сзади и наблюдая за ним и тремя остальными, что это тот самый Рон, который так хорошо любил ее в номере. Он ржал со всеми, рассказывал ужасающие истории о войне, над которыми все они смеялись. Они ржали, звучно хлопали друг друга по спинам между очередными стаканами, врезали друг другу локтями под ребра, когда стояли у стойки бара после ужина. Большая рыба, конечно, была сенсацией в отеле, и они все время поздравляли друг друга с ней и экспансивно принимали поздравления других обитателей. Пожалуй, Джим Гройнтон вел себя тише других, но было совершенно очевидно, что убеждения у него те же, что и у остальных. Она неожиданно вспомнила, как на несколько дней прилетела в Лондон с любовником и он взял ее на прогулку по Джермин Стрит, где хотел зайти в ателье рубашек и купить трубочный табак. Джермин Стрит, «мужская улица» Лондона: рубашки, портные, табачники, мужские парикмахерские, обувщики и, конечно, пивные. Все для мужчин. Она увидела еще одну женщину, тоже выглядевшую крайне неуместной, виноватой, почти так же, как и сама она все то время, пока была там. Тогда, в Лондоне, она чувствовала себя точно так же, как сейчас, здесь и сегодня. Она ненавидела мужчин.

Позднее она высказала ему все это, когда они остались вдвоем и пошли в номер. Но к тому времени оба они были уже слегка пьяны, так что, вероятно, не следовало ей говорить все это.

Во-первых, ему трудно было объяснить. Любому трудно объяснить. Что же все-таки она хотела сказать? Грубость и бесчувственность – вот суть. Должны ли мужчины, когда они собираются группой, становиться грубыми и бесчувственными, чтобы доказать друг другу свою мужественность? Должны ли мужественность и бесчувственность идти рука об руку? Если так, это не предвещает добра человечеству, ни кому-либо лично. Что же это за мужественность? Вовсе не та, которой она хотела.

Но даже больше; того. Все это презрение к женщинам, все это смыкание рядов против удушающего вторжения женщин, эта потребностьиметь отдельный от женщин мир, куда женщинам вход запрещен, – все это невозможно понять, все это должно исходить из глубоко спрятанной нелюбви к женщинам, женоненавистничества, которое могло возникнуть только в результате ощущения опасности и недостатка доверия.

Ей не нравилось то, как Бонхэм так сильно его любил. Только ли из-за ревности? Только ли это? Она так не считала. Но в Бонхэме было что-то странное и жестокое. Он жестокий человек, как бы умело это ни скрывал. И только насилие, что-то плохое, ситуация утраты могли возникнуть от связи с ним. И это же, вероятно, справедливо и по отношению к Дугу.

Когда она все это выпалила и замолчала, то обнаружила, что все равно не сказала того, что хотела.

Муж смотрел на нее плохо сфокусированными глазами, хотя и шел не шатаясь.

– Ну, вот так-так, милая, если б я знал, что ты чувствуешь себя отключенной, я бы... – Он сделал жест, будто хотел ее обнять.

– Нет! – выкрикнула она. – Не делай этого! Это ничего не изменит! Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой. Не только Бонхэм. Ты. Я из-за тебя волнуюсь.

Он развернулся и сел на край кровати, когда она отошла от него. Он сидел абсолютно голым, руки свисали между коленями, пока она продолжала говорить. Когда же; она замолчала, он глянул на нее сверкающими глазами, лицо почти как у животного, а голос был голосом другого человека. Что с ним могло случиться? За такое короткое время?

– О'кей. Я возьму это на заметку. Подумаю. Но эти мои деньги... И если я хочу вложить немного в судно Бонхэма, то я, мать его так, сделаю это. Ты, твою мать, усекла?

Лаки отпрянула и уставилась на него. Таким она его никогда не видела. Положительно, он был почти в исступлении, как животное.

– И раз уж мы жалуемся, то у меня, твою такую мать, тоже есть парочка жалоб. Я хозяин этого дома и устанавливаю пару правил. Ты прекрати флиртовать с этим проклятым Гройнтоном – или я оторву твою проклятую голову, да и его тоже. Да к тому же, не надо мне встреч с твоими проклятыми экс-друзьями. Точка. Иисусе! Я не могу вынести рукопожатий с этими сучьими сынами. Мне хочется вымыть свои вонючие руки. У меня желудок слабит от этого. Я очень ревнив.

У Лаки было ощущение, что ей дали пощечину, щека даже заболела, а голова опустела. Как будто ее со всех сторон окружила глыба горячего, пылающего льда. Она сказала:

– Ты чертовски неплохо знал, что почти точно встретишь здесь Жака, когда ехал сюда. И насколько я понимаю, ты, наверное, до конца жизни встретишь много других. Так что лучше привыкнуть, – холодно сказала она. – Что я, по-твоему, должна была делать, даже не здороваться с ним?

Ее муж ухмыльнулся. «Конечно, – сказал он. – Почему бы и нет? – Потом он рассмеялся. – Я хочу, чтобы ты дала список всех мужчин, которых трахала. Завтра же. Это приказ, – он хихикнул. – Тогда я буду знать, кому не подавать руки. Господи, может, тут их целая дюжина околачивается».

– Ты никогда его от меняне получишь, сучий сын, – услышала Лаки свой холодный голос.

– А, заткнись и ложись спать. Оставь меня в покое, – и он вытянулся на постели и натянул на себя простыню. Напряженно, как человек, шагающий среди куриных яиц, она обошла его, подошла к своей половине сдвинутых вместе двойных кроватей и легла, напряженный, замороженный камень.

– Дерьмо, как будто я женился на проклятой шлюхе, – сказал приглушенный подушкой незнакомый голос. – Именем Бога.

– Денег я не брала, – холодно ответила она. Она услышала, как он зашевелился, и быстро добавила: – кроме Рауля, и ты знаешь, что он хотел жениться на мне.

– А, заткнись и оставь меня в покое.

– С удовольствием, – ответила Лаки. Она никогда не чувствовала себя настолько замороженной. Он сознательно бил в самое чувствительное место. Сознательно. Или нет? Она лежала и думала, что она может ему сделать. Когда она, наконец, засыпала, то насколько она помнила, думала о том, что это их первая настоящая ссора. Насколько она понимала, ссора могла быть и последней.

Он проснулся в четыре тридцать. Он еще спал, но стонал и скрежетал зубами. Он был суров. Лицо покрылось потом, кулаки сжимались и разжимались, ноги подергивались и дрожали.

– Рон! – сказала она. – Рон! – и коснулась его плеча. Он с диким взглядом вскочил.

– Что такое? В чем дело? – говорила она.

– О, снова этот кошмар, – через секунду сказал он приглушенным голосом.

– С рыбой?

– Да.

– Я думаю, ты сумасшедший, – прошептала она. Рон не ответил. – Но сегодня ты не испугался, так?

– Нет. Нет, – признался он. – Сегодня я не испугался.

– Что же тебя тогда тяготит?

– Думаю, потому что я сейчас боюсь, – сказал он. Через секунду он лег, а потом, повернувшись к ней, слегка прикоснулся к ее плечу. Через мгновение она накрыла его ладонь своей. А вскоре они занялись любовью, а потом лежали, прижавшись друг к другу в темноте.

25

Следующее утро было серым и сырым, погода испортилась. Ветер стал юго-юго-восточным. С холодной веранды Гранд Отеля Краунт, выходящей на юг, видны были облака – тяжелые, почти без просветов, из которых временами по всей их длине падали косые синие полосы дождя, они протянулись по всему небу, до самого горизонта на юг и на восток. Если ветер посвежеет – а так оно и было – Джим Гройнтон еще в восемь утра подумал об этом и перегнал катамаран на стоянку и решил не выходить сегодня. Когда Гранты спустились завтракать на крытую террасу в десять тридцать, красно-белые скатерти уже полоскались на ветру, который загнал внутрь менее отважных, например, Бредфорда Хита, а Гройнтон со своей лодкой уже исчез.

В одиннадцать пошел дождь. Вскоре в чужой машине появился Бонхэм. Он не собирался откладывать посещение шхуны на другой день, получше и посолнечнее, так что, быстро набившись в машину Бонхэма и машину отеля, которую Рене одолжил Гранту, большая, уже слегка промокшая компания уехала. Кажется, ни у кого не хватило мужества сказать Бонхэму, что они не хотят ехать.

По-своему (поскольку плавания не было) это был хороший день для посещения гордости и радости Бонхэма. Но во всех остальных отношениях. Впрочем, Бонхэма это не тревожило.

Судно – корабль – стояло у маленькой пристани неподалеку от Ройал Яхт-клуба на обращенной к острову стороне гавани. Бонхэм привез их, а потом все они помчались под крышу лодочной станции, все – да, но только не Бонхэм. Он шел медленно. Писательница с мужем и молодой аналитик с женой-художницей, теперь уже близкие друзья Грантов, не были моряками, следовательно, не привыкли ходить промокшими даже под умеренным дождем. Весь визит они просидели в большом, затхлом, старом сарае, лишь изредка поглядывая на шхуну через большие раскрытые двери. Только Грант и Бонхэм не обращали внимания на дождь. Гранту он, кажется, даже нравился, как будто то, что он карабкается по лестнице на скользкую палубу под дождем, больше сближало его с насквозь просоленными моряками. Дуг пошел за ними на борт и таскался повсюду следом, но его лицо и фигура напоминали мокрого сердитого кота. Сейчас он нашел хорошенькую блондинку, француженку средних лет, эмигрантку с Гаити, остановившуюся в отеле, которую он прихватил сюда с собой. Эта леди оставалась в сарае с нью-йоркцами и вид у нее был далеко не счастливый. Но Лаки Грант пошла с моряками. Надев теннисные туфли без носков, шорты, шерстяную безрукавку и старую желтую шляпу Бонхэма, она лазила со всеми по судну, проверяя фок-мачту, глядя на огромную грот-мачту и ее оснастку, изучая внутренности корабля, и промокла, так что, как они точно определили, это было всего лишь хорошим спортивным упражнением.

Грант мог все это прочитать в ней. Странно, но за эти несколько дней после брака, из-за некоей духовной алхимии близкой сексуальности, они как бы стали одной личностью, двумя глазами одной головы, так что в каждую данную секунду каждый из них точно знал, что чувствует или думает другой. Грант ухмыльнулся, высоко оценив ее усилия. В ответ она улыбнулась.

На старом корабле – а это был корабль, стоило только забраться на палубу и оценить размеры грот-мачты, это вовсе не лодка, не суденышко – нечего было особенно смотреть, разве что эксперту. Шестьдесят восемь футов длины – не очень-то разгонишься с удобствами, и этот факт сразу же стал очевидным, как только они спустились внутрь и увидели каюты. Из открытой кабины через люк пятиступенчатая лестница вела в главный салон, который они вчетвером полностью заняли. В центре его стояла грот-мачта, стол с откидными сиденьями был построен вокруг нее. Когда сиденья откидывались, то не то что пройти, но и сесть или встать нельзя было, так что все это напоминало закусочную. Со стороны левого борта, впереди салона, отделенная переборкой, стояла открытая одинарная койка, которую можно было вытянуть в центральный проход и сделать двойной. Со стороны правого борта, вытянувшись до середины судна, так что центральный проход шел ближе к левому борту, располагалась «главная каюта» с отдельной дверью. В ней была трехчетвертная кровать, но между ней и переборкой можно было только протиснуться, да и то боком. И хотя здесь была отдельная дверь – для «интимности» – переборка лишь на две трети доходила до потолка, иначе не было бы вентиляции. Стоя в «главной каюте», по диагонали можно было хорошо видеть койку слева.

– Определенно, эту лодку строили не для любовников, правда? – бодро сказала Лаки, заглянув сюда. Бонхэм сверкнул глазами.

Все остальное было весьма условным: камбуз слева по борту, маленькая кабинка справа по борту, чтобы не уменьшать «главной каюты», две койки в носу для команды, открытый туалет. Когда Бонхэм говорил, что здесь могут спать восемь человек, то формально он был прав, но уж больно крошечными должны были быть эти восьмеро. Краска повсюду облупилась, темный старый лак потрескался и истерся. На койке и в салоне валялось оборудование и паруса, как бы покрытые плесенью. Все пропитал тяжелый затхлый запах старых тряпок и потных носков, и его не уменьшала тяжесть воздуха дождливого дня. И в самом деле, и дождь казался неотъемлемым атрибутом корабля, казался частью мрачного привкуса от этого осмотра. В общем, по крайней мере, для новичков, все это не очень располагало к отдыху.

Как бы почувствовав общее настроение, Бонхэм сказал:

– Конечно, мы выдраим все внутри до того, как отправимся в путь. Да и внутренности не так много значат. На плаву она, как черт. Я бывал на ней. Думаю, когда мы достанем деньги, то, наверное, полностью изменим планировку. Я как раз ее продумываю.

– Скоро это будет? – приятно осведомилась Лаки. Бонхэм уставился на нее холодным взглядом и лишь потом ухмыльнулся.

– Не сей секунд, – сказал он с английским акцентом, а потом пояснил: – Мы пока не можем заплатить за главный, самый необходимый ремонт.

Война между ними шла до победного конца, она это видела, с тех пор, как она отважилась высказать, что она о нем думает.

– Стыдно, – приятно сказала она.

– Ну, – улыбнулся Бонхэм. – А как же? Точно.

Оба они смотрели на Гранта, который с восхищением и отсутствующим выражением лица ходил повсюду и все трогал руками.

Плохой запах, потрескавшийся лак, облупившаяся краска, ржавое оборудование, – все это на него вообще не действовало. Кажется, ему это даже нравилось. Более того, здесь у него было любопытное чувство своего дома. Он не знал, было ли это раньше, в Ганадо Бей, когда он еще и не видел судна, но может, и было. Может быть, он пришел уже подготовленным к капитуляции, с уже промытыми мозгами. Как бы там ни было, сейчас он был в восторге. Все в жизни, кроме жены – и успеха следующей пьесы – он отдал бы за то, чтобы владеть этим судном. Этим кораблем. Или в худшем случае – быть совладельцем, владеть хоть крошечной его частью. Он снова все облазил внутри, всюду прополз, уже в третий раз. Счастливый Бонхэм смотрел на него. Триумфально.

Бонхэм вывел его на палубу, под слегка поредевший дождь, чтобы показать гниль на правом борту, и оттянул брезент, укрывавший дыру от дождя. Лаки, высунувшись из люка салона, наблюдала за ними и позднее решила, что именно в этот момент Бонхэм должен был поговорить о займе. На самом деле, это было не так. Разговор состоялся уже в отеле, после возвращения, когда они поспешно приняли душ, и Рон пошел в бар первым, пока она одевалась и красилась. Не предупреждая заранее о том, что он будет ждать, Бонхэм все это время сидел в баре и сейчас не собирался упускать свой шанс, и Грант это знал. Но, конечно, ее там не было.

– Ну, – ухмыльнулся большой человек у стойки бара и поднял стакан виски с содовой. К этому времени одежда на нем почти высохла. – Тебе она понравилась?

– Иисусе! – хрипло сказал Грант. – Настоящая красавица. – Такой она и была для него, хотя в судах он ничего не понимал. – Все это барахло внизу можно убрать и все переделать.

– Конечно, – кивнул Бонхэм. – Хотя стоит ее просто вычистить, кое-где подкрасить и подлакировать, и ты бы удивился, какой красивой и удобной она станет внутри. Ничего неменяя.

– Да, – сказал Грант. В баре их было всего двое, если не считать Сэма, бармена-ямайца, одного из свидетелей на свадьбе. – Дай мне двойной виски и каплю содовой, Сэм, – заказал Грант и отвернулся к большому ныряльщику, который оперся рукой о стойку и улыбался. Это был большой день для Гранта. Поскольку опустившись утром вниз и обнаружив, что погода испортилась, он испытал чувство колоссального облегчения из-за того, что сегодня не нужно выходить в море, не нужно нырять, не нужно глотать еще раз терзающие его страхи. Как будто от школы освободили. И как всегда в морских портах, на морских курортах, наступление плохой погоды сопровождалось праздничным предвкушением каникул, каникулярным возбуждением. Вероятно, это чувство повлияло и на его восприятие шхуны. Но все равно он бы ее полюбил. Впервые он так близко сходился с тем, кто может купить такое судно. И более того, кто поставит всю свою повседневную профессиональную жизнь на эту карту. Глядя на него, Грант мечтал о том, чтобы чего-нибудь так хотеть в своей жизни, как Бонхэм хочет владеть этой шхуной. Единственное, чего он так хотел, это стать великим писателем, великим драматургом. Но в отличие от шхуны, это не конкретный предмет. Это нечто, о чем ничего нельзя точно узнать за время своей жизни. А у Бонхэма с его конкретной шхуной из дерева, веревок и парусины была мечта, цель в жизни, которой мог бы позавидовать любой мужчина.

– Канешно, – улыбнулся Бонхэм. – Сейчас я не могу сделать эту работу. Дерьмо, я не могу заплатить даже за ремонт, как уже говорил. – Он замолчал и вздохнул, все еще улыбаясь. – Вчера, знаешь ли, работы на шхуне вообще были прекращены.

– Нет! – сказал Грант. – Не знал! Почему?

Бонхэм пожал плечами.

– Нет денег. Нужна минимум тыщонка прямо сейчас, завтра же, чтобы продолжить работы. У меня нет. Так что нет и работы. Будет стоять, пока не достану. А через неделю начнут начислять арендную плату. – Он блестяще выбрал время и с блеском вел свою линию. – Утром бабахнул телеграмму Орлоффски. Но беспокоюсь, подозреваю, что ничего не пришлет.

– Да, – Грант секунду помедлил с виски в руках, выпил и двинул стакан за новой порцией. – Я убежден, что это он украл мою камеру в Га-Бей, ты это знаешь?

Лицо Бонхэма оставалось кротким.

– Ну, – сказал он, – я так не думаю. – Он снова помолчал. – Мы обыскали весь чертов дом, когда вернулись, и Дуг был с нами.

– Черт, если он украл, то не прятал бы в доме.

– Нет, – сказал Бонхэм. Он выпил. – Но что бы он делал с этой чертовой штуковиной? Иисусе, он же знал, что я стараюсь заинтересовать тебя нашей операцией. Это безумие.

– Может, он ничего не мог с собой поделать. Может, он клептоман.

– Не-а, – ухмыльнувшись сказал Бонхэм. – Навряд ли.

– Я бы чертовски остерегался его как партнера, скажу тебе.

– Я уже говорил тебе, – сказал Бонхэм, – что он мне нужен. Нужен. Провернуть это дело. Без его катера Файнер уйдет. – И он неожиданно замолчал. И смотрел на стакан.

Грант повертел своим, поболтал им, рассматривая лед.

– Тысяча долларов, – наконец сказал он.

– Да, – подтвердил Бонхэм. Взгляда он не поднял.

– Только, чтобы они возобновилиработу.

– Да.

– Ну, слушай, – начал Грант, затем остановился и яростно потер подбородок.

– Да? – сказал Бонхэм.

– Слушай. Как ты считаешь, сколько тебе нужно – абсолютный минимум, – чтобы все отладить и спустить ее на воду? Я имею в виду абсо-лют-ный ми-ни-мум!

– Не знаю, – ответил Бонхэм. – Как я говорил, думаю, от пяти до шести тысяч, возможно, шесть. Но некоторые вещи не абсолютно необходимы. Я имею в виду, их не обязательно делать, чтобы она поплыла.Может, четыре тысячи. Скажем, сорок пять сотен. Для верности.

Грант глубоко вздохнул и выдохнул.

– Ладно. Я хочу одолжить их тебе. Тебе нужно, чтобы судно было на воде.

Лицо и глаза Бонхэма вспыхнули, как рождественская елка.

– Не может быть! Правда, одолжил бы?

– Тебе нужно, чтобы судно было на воде, – снова сказал Грант. Он больше как бы объяснял свое решение себе, чем Бонхэму или кому-либо другому.

– Но ты же едва меня знаешь. Откуда ты знаешь, что я... Откуда тебе знать, что я подхожу для этого?

– О, полагаю, подходишь. Но слушай. Мне это вовсе не просто. Я не купаюсь в деньгах. Этот долг пробьет большую брешь в моем бюджете. Так что будь уверен. Будь уверен, что ты сможешь это сделать.

– О, конечно, – сказал Бонхэм. – Я смогу. Может, она не будет хорошенькой. Но плытьона будет хорошо. Она поплыветв любое место мира.

– Ладно, – сказал Грант. Вид у него был такой, будто он сам не был уверен, что не сошел с ума, как будто до сих пор он удивлялся услышанными из своего же рта словами. – Завтра все завершим. Я дам телеграмму своему юристу в Нью-Йорке.

Бонхэм вытянулся во весь свой рост, лицо у него пылало восторгом.

– Но этого мало. Ты получишь больше! Сделать такую вещь! Слушай. Я хочу, чтобы ты, во-первых, уже сейчас знал, что когда мы предпримем первое плавание, то приглашаю вас с Лаки. Моими гостями. Тебе это не будет стоит и цента. – Он поднял руку, чтобы Грант не перебивал. – Больше того. Я хочу, чтобы ты принял десять процентов акций нашей компании. Я уверен, что сумею убедить Орлоффски дать тебе пять из его сорока девяти процентов, и дам пять своих. Но если Орлоффски недаст, я сам дам тебе все десять. У меня самого сейчас только двадцать девять процентов, потому что двадцать моих записаны на жену. На Летту.

– Зачем ты это сделал? – с любопытством спросил Грант.

– А, налоги. И подобное дерьмо. Но я хочу, чтобы и она чувствовала свое участие в деле, что она с нами. – Грант не мог удержаться, чтобы не вспомнить о том, что Летта рассказывала Лаки об их сексуальной жизни. Он очень старался не опускать глаза, не отводить взгляда. – Но все это побоку, я хочу, чтобы ты принял десять процентов.

Грант поднял руку и ощутил, что глупо ухмыляется, что он смущен. Он долго смотрел на море сквозь большую дверь, где дождь уже прекратился, проглянуло солнце, и от этого в баре стало еще темнее. Тропическая Ямайка, Карибское море, странный, старый, шикарный отель, и он дает взаймы почти пять тысяч долларов профессиональному ныряльщику и бывшему профессиональному моряку. Чтобы спасти корабль.

– Мне все равно. Я рад принять приглашение в первое плавание от имени Лаки и себя.

– Но ты должен принять десять процентов, – настаивал Бонхэм. – Это не какая-то дерьмовая сделка, понимаешь. Мы заработаем. – Здесь он замолчал и подозрительно осмотрел пустой бар. – Слушай. Я еще кое-что тебе расскажу. – Он снова осмотрелся. Никого, только Сэм полирует стаканы в другом конце бара. Но Бонхэм все равно заговорил шепотом. – Как бы ты посмотрел на участие в спасательной операции со мной? Половина на половину.

– Где? – спросил Грант.

– Там, в Ганадо Бей. Я обнаружил место кораблекрушения. Несколько дней тому назад. Сразу как вы улетели. В день, когда сам улетал.

– Ты о чем, какое-то сокровище?

– Не-а, – презрительно ответил Бонхэм. – Никто и никогда не находил таких «сокровищ», кроме Тедди Такера. Медные пушки. Бронзовые пушки. Их двенадцать. Валяются на песке точно по контуру корабля. Я их видел.

– Где?

– На западном конце глубокого рифа, где ты нырял, за Га-Бей. Тыщу раз там плавал. Единственное, что можно предположить, это что течение снесло песок, который их покрывал. Бронзовые пушки середины восемнадцатого века.

– Но что если их снова занесет?

– Так тем лучше, – ухмыльнулся Бонхэм. – Тогда никто не найдет. Да там и глубоко. Кроме меня, там никто не ныряет.