Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)
Грант атаковал ее там, в баре. С хитрой пьяной проницательностью он решил не делать этого за ужином и во время шоу. Слишком многое отвлекало. Но можно поговорить, когда играет утомленный пианист. Он был фоном. И он играл много хороших вещей о любви, когда не выступал с юмористическими номерами. Итак, Грант ждал.
Он, конечно, насколько мог вежливо и обаятельно, с любовью ухаживал за ней во время ужина и шоу. Теперь – в атаку! Суть его замысла была в том, чтобы она поехала с ним на квартиру в Нью-Вестон. Или, если ее соседка не возражает, а он заметил спальную софу в гостиной и двойную кровать в маленькой спальне, он мог бы поехать к ней на квартиру. В любом случае, сказал он, он хочет заняться с ней ночью бешеной любовью.
Может быть, он неверно изложил мысль. Он ожидал, особенно после того рассказа старого друга Бадди о ней, что результат предрешен. Он был удивлен и потрясен, когда она сказала: нет.
– Но, господи! Почему нет? – закричал он. – Что во мне такого? – Тут он обнаружил, что едва не налетел на пианиста, своего старого знакомого по холостяцким вечерам, когда одинокий Грант заходил сюда выпить. Пианист оглянулся на них и подмигнул Гранту.
У Лаки был смущенный, извиняющийся, но твердый взгляд.
– Откуда Я знаю, что в вас такого? Я вас даже не знаю. – Она покачала головой и скучно сказала: – Я никогда не иду в постель с мужчинами после первого свидания.
– Но это же смешно! – протестовал Грант. За ужином она открыто и по-дружески говорила обо всех мужчинах в ее жизни, хотя, как отметил Грант, не называла имен. Она назвала цифру четыреста, но Грант подозревал, что она преувеличивала, чтобы его шокировать. Сейчас мысль об одиноком возвращении в жалкую квартиру в Нью-Вестоне после того, как его возбудило и разогрело присутствие этой исключительной женщины, едва не оскопила его. Будь он трезв, он мог бы скрыть получше. – Это похоже на тот суровый моральный закон, за который вы ненавидите среднюю буржуазию, – неубедительно протестовал он. На самом деле он хотел сказать, но на это не хватило храбрости: если есть четыреста, то почему же еще и не я?
Лаки все еще выглядела смущенной и упрямой.
– Может быть, но мне плевать. Я не обязана. И не буду, – здесь глаза ее немного смягчились. – Все равно, вы сильно пьяны.
– Это наш проклятый друг Бадди! – замахал Грант руками, и на него начали оглядываться, Он потел весь вечер в этом дымном, душном зале, но сейчас он вспотел еще больше от возбуждения. – И потому, что я робкий!
Пытаясь охладить его, Родди Крофт, пианист, начал играть знаменитую, очень популярную тему из фильма, поставленного по первой пьесе Гранта.
Лаки пылала.
– На нас смотрят люди!
– Черт с ними! – сказал Грант. – Сучьи дети! Что они знают об одиночестве?
– Что выо нем знаете? – резко ответила Лаки.
– Я думаю, вы не что иное, как... – начал Грант, но не смог заставить себя окончить фразу, так что он пошел с конца: – Ненавижу динамо-машины, – пробормотал он.
– А я думаю, вы грубиян! – сказала Лаки. – Ни одна девушка не ляжет с мужчиной при таком грубом, неприятном обхождении, как у вас!
К ним присоединился человек из клуба рекламных менеджеров, еще один приятель по холостяцким пьянкам, который и сейчас предложил выпить. Он тоже знал Лаки, как оказалось, по многим свиданиям в ресторанах. Грант решил воззвать к нему, но мудро передумал. Вместо этого он начал размышлять. Приятель еще несколько раз заказывал выпить.
И вот как это закончилось. Его первое свидание с Лаки Виденди. Он не смог сказать ничего такого, что потрясло бы ее. Когда они ушли около четырех утра, Сол Вайнер, человек из рекламы, пошел с ними, а Грант сделал самый значительный поступок за весь вечер. Легкий снегопад уже прекратился, когда они шли к Парку, к дому Лаки, и Грант начал сбивать мусорные урны вдоль Парк Авеню в яростном, угнетенном, исступленном протесте.
– Это противозаконно, – нервно говорила Лаки. – Правда. К этому относятся серьезно. Вас заберут!
– Да ну? Надеюсь! Надеюсь, о Господи! – сказал он и сбил следующую корзину.
У дверей она пожала ему руку.
– Вы не только не джентльмен, – сказала она пугающим шепотом. – Я и впрямь думаю, что вы сумасшедший! Вы дикая дубина с проклятого Среднего Запада!
– Вы так думаете, да? – спросил Грант. В минуту прояснения, в болезненную минуту, которая навсегда врежется в память, он уставился на нее. Сквозь свой густой алкогольный туман, проникая сквозь ее более прозрачную алкогольную пленку, он пытался понять все, что на самом деле думает о ней, о себе и, тьфу, черт, обо всем. Он подумал, что заметил в ее глазах понимание. Но она была очень сердита. Затем холодная, темная нью-вестонская квартира облаком сомкнулась вокруг него. Он вернулся. Четыреста человек! А она не дает даже за сиськи потрогать! Вместе со спокойным, циничным Солом Вайнером он пошел к Ребену, где съел татарский бифштекс, которого не хотел, и говорил о вещах, которые его утомляли. Когда в шесть утра он ввалился в свою старую мохнатую нью-вестонскую берлогу, то обнаружил телеграмму от своей «любовницы», которая сейчас была в Майами-Бич, и она холодно требовала ответить, почему она не может найти его по телефону и почему он не звонит и не отвечает на телеграммы. Эта телеграмма была третьей за два дня.
Там также говорилось, что ее муж через несколько дней прилетает к ней. Грант смял телеграмму и бросил на пол. Но он знал, что когда протрезвеет, то невероятное, ужасное, болезненное чувство панической вины, которое она как-то исподволь внушала ему, снова вернется.
Кэрол Эбернати. И Хант Эбернати, ее муж. Грант сейчас не мог сказать, в эту позднюю минуту, кого из них он больше любил все эти годы.
Кэрол Эбернати. Жена Ханта Эбернати. Глава и создатель Малого театра в Хант-Хиллз, Индианаполис. И одновременно одна из самых удачливых агентов по продаже недвижимости.
Раздевшись догола и аккуратно, с пьяной сосредоточенностью развесив одежду, Грант снял с кровати шерстяное одеяло и закутался в него на полу гостиной. Теперь он чувствовал себя лучше. Хорошо, что пол твердый. На его двуспальной кровати были мягкие матрацы, а поверх них европейского типа перьевые матрацы. Вся эта чертовщина душила его, и он привык, когда был в одиночестве, спать на полу в гостиной, завернувшись в одеяло. Кроме того, таким образом он избавлялся от необходимости слишком задумываться о пустой второй половине кровати. Для столь знаменитого человека он был слишком одинок и нервен. Он немного повспоминал, выпивая под одеялом.
До своих тридцати шести лет у Рона Гранта никогда не было того, что он счел бы настоящей любовной связью. И в результате он поверил, что любви не существует, если не считать фильмов с участием Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард. И в этой безумной, запутанной, всепроникающей паутине была вся американская нация: великая американская индустрия песен о любви. Все, что не входило в нее, было просто смешным. В этой вере ему усиленно помогла любовница, которая по своим соображениям не уставала повторять: «Такой вещи, как любовь, не существует» .
Грант давно и сильно подозревал, что ее мотивы были абсолютно эгоистическими. Если бы она смогла убедить его, что любви вообще нет, то смогла бы крепче привязать к себе, поскольку в этом случае зачем ему покидать ее? Она ни на секунду не оставляла этой темы. И он вынужден был до сих пор признавать, что теория почти на сто процентов верна. Их философские дискуссии на эту тему были долгими, серьезными и глубокими.
Однако ведь его мозги, как и у всего остального поколения, были промыты великой американской индустрией песен о любви, и он не мог прекратить поиски. Его любовница считала это грехом неведения. И временами он сней соглашался. Но он не мог ни прекратить поисков любви, ни оставить желания хорошего секса, которое она считала грехом потворства. Он много искал и многого хотел за четырнадцать лет их связи. Он много искал и до этого. Много, очень много. Единственное, чего он хотел, чтобы хоть раз в его жизни была любовная история, как в злополучных фильмах его юности с участием Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард, вот и все. Ему было все равно, сколько она продлится. После нее он примет все муки, все последствия, все наказания, все страдания.
В его жизни вообще было всего три любовных истории. Несчетное количество связей, но только три любовных истории, и пи одна из них не была подлинной. Первые две вообще по-настоящему нельзя было считать, поскольку он так и не трахнул этих девушек. Одна была в колледже, когда он был еще слишком зелен, чтобы верить, что девушкам это нравится. Она оказалась лесбиянкой. Вторая была большой, пышной красноволосой ирландо-американкой на Гавайях, где он служил в ВМФ в годы войны, с ней он не зашел дальше сжимания руками платья поверх соблазнительно мощного лона. Теперь у нее четверо детей. Обе не в счет. И потом третья: длинная, о Боже, четырнадцатилетняя история с Кэрол Эбернати.
Он полагал, что эту историю он должен засчитывать, раз она столько длилась. Но, конечно, она никогда не была настоящей, типа истории Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард. Что касается связей до и во времена Кэрол Эбернати, некоторые были хороши, другие – похуже. Но ни одну нельзя назвать любовной историей. Любовная история, как не так давно решил Грант, предполагает потребность, всепоглощающую, непреодолимую потребность, и не просто непреодолимую, а счастливонепреодолимую по любым мотивам потребность одного человека в другом, которая заменяет все на свете. И если счастливого поражения перед потребностью нет, то это нельзя называть любовной историей, только связью. И еще: эта потребность должна быть... Но в свои тридцать шесть лет он не смог размышлять дальше.
Кэрол Эбернати. Хант Эбернати. Когда он вернулся домой из ВМФ и с войны заканчивать колледж и писать пьесы, они оба казались ему очаровательными. Семья Хантов, от имени которых получила свое название окраина Хант Хиллз, и семья Эбернати жили в Индиане со времен Сумасшедшего Энтони Уэйна. Они основали Хант Хиллз. Кэрол и Хант были детьми двадцатых годов, обожающих: енотовые пальто и Штутц Бэакет, а она – шляпки «колокол» и платья без лифов. Когда Грант (а он всю свою жизнь читал о них в местной газете «Стар») в свои двадцать два года встретил их, Кэрол было тридцать девять, Ханту – сорок один. Сейчас Гранту было тридцать шесть, ей – пятьдесят три. Этот факт легко проглотить, но переварить трудно. Ирония была еще глубже, поскольку ее имя, так уж случилось, было Кэрол[1].
Родившись в бедной семье из Теннеси, двинувшейся на север, она встретила Ханта в школе. Позднее – Грант узнал об этом от нее (он никогда не говорил об этом с Хантом!), – в колледже Блумингтона, где она работала официанткой в деловой части города, он ее обрюхатил и оплатил аборт, после которого она едва не умерла от заражения крови, а затем, более или менее благородно освободившись от нее, он все-таки вернулся и, возможно, из-за какого-то специфического, мучительного рыцарского мазохизма женился на ней.
Семья мужа ее терпела, но так и не приняла. Как и загородный клуб, где ее считали сумасбродкой из-за сумасшедших фокусов, которые она порой выкидывала. Он никогда не был искренен с нею. Обладая безграничной энергией, она реализовала себя в общественной жизни, модах и увеселительных приемах, но всегда ощущалось, что и этого ей мало. У нее были три-четыре связи в загородном клубе, одна с молодым, богатым и счастливо женатым доктором, остальные – с более молодыми мужчинами беднее ее, которым она помогла начать свое дело. Затем она открыла для себя литературу и театр и начала писать пьесы, организовав Малый театр Хант Хиллз.
Хант стал лучшим игроком в гольф в Индианаполисе, а может, и во всей Индиане, генеральным управляющим самого большого в регионе завода строительных материалов, он любил машины, трахал многих официанток и других девушек из низших классов и превращался в крепкого пьяницу.
К моменту появления Гранта они, по ее словам, уже много лет не спали вместе, хотя выходили вместе в свет и давали дома приемы, и Хант однажды серьезно угрожал бросить ее.
Это была настолько банальная история, что из нее нельзя было сделать ни романа, ни пьесы. Появление Гранта не сделало ее менее банальной. Он знал минимум двадцать бездетных пар, разбросанных по малому Среднему Западу, которые «усыновили» безденежного молодого художника или писателя, ставшего членом семьи и в то же время трахавшего хозяйку всей конторы. Пожалуй, только одна не совсем предсказуемая деталь спасала эту историю от полной банальности – Рон Грант, благодаря судьбе, счастью, таланту или всем трем вместе, стал всемирно известным драматургом. Да плюс тот факт, что Кэрол Эбернати, пока текли годы их совместной жизни, начала все больше увлекаться восточными философиями.
Как раз через четыре года после начала их связи Кэрол Эбернати начала читать множество книг по оккультизму. Их физическая любовь (никогда не бывшая удовлетворительной, так как через весьма короткое время она стала заниматься сексом только одним способом, только в одной позиции) быстро приходила в упадок по мере того, как она все больше занималась духовной стороной мира.
Правда, конечно, что Грант занялся другими женщинами вскоре после начала их связи (чтобы быть точным – через неделю после того, как она отказала ему в смене способа, в смене позиции), но даже в этом случае он не мог поверить, что он полностьюответственен за все происходящее с ней. Кэрол, однако, явно считала, что он отвечает, что это – «его вина».
Из своих занятий оккультизмом она вывела, что ей предназначено стать своего рода оккультным Мастером художников Среднего Запада, осужденным какой-то неизвестной Кармой на великую жертву помощи Творцам ценой потери собственного творчества. В рамках этой концепции ее диктаторские наклонности быстро расцветали, а ее жертвенность давала ей моральное право точно знать, что такое хорошо для других, снисходительных к себе людей. Она пояснила Гранту, что отныне она спит только с ним, так что ему не нужно терять драгоценного времени Искусства на охоту за кисочками. Она зашла так далеко, что сказала, что подавленная сексуальная жизнь – это хорошо для него и для всех художников, всех великих людей, поскольку позволяет ему – и им – сублимировать сексуальную энергию. В конце концов, в этой идее много правды. Достаточно посмотреть на Ганди. Но другая часть его существа, остальная часть его существа, которая понимала людей точно, но бессловесно, как некое безъязыкое сверхживотное, знала, что все это – паутина эгоистичной, оплакивающей самое себя, увековечивающей самое себя лжи с ее стороны. Чего она хотела на самом деле – это удержать его, как любая женщина хочет удержать мужчину, удержать и властвовать над ним, быть хозяином, заставить его платить. Он знал всеэто и все же не покидал ее.
Грант, закутавшись в одеяло на твердом полу гостиной, застонал в полусне.
Кэрол Эбернати. Их первые четыре месяца связи, большую часть которых они были порознь, поскольку Грант оставался в Военно-морском госпитале на Великих Озерах, были самыми близкими к любовной истории. Пользуясь деньгами мужа, она встречалась с ним в Чикаго. Лишь позднее он приехал к ним в Индианаполис, когда писал одноактные пьесы для ее Малого театра, и позволил себе, чтобы Хант поддержал его. Это было после катастрофического года посещений школы в Нью-Йорке, после которого его военный счет в банке закрылся, а учиться оставалось всего лишь год. Время от времени она навещала его и там на деньги Ханта. Но после этого, переехав с ним в Индианаполис, вместо любовной истории (пусть и плохой) возник своеобразный сумасшедший вариант несчастливого супружества, причем у Гранта не было даже общественного положения чьего-нибудь мужа.
Кэрол Эбернати выплачивала ему небольшие суммы из денег Ханта Эбернати за одноактные пьесы. Это да еще крошечная морская пенсия давали ему возможность пить пиво и гулять с ребятами. Но последнее Кэрол ему позволяла редко, поскольку всегда могла пригрозить выбросить его, что иногда и делала. За все остальное – кровать, белье, еду, книги, сигареты – платил Хант Эбернати. Грант никогда не мог понять, почему. Хант мирился с ней по тем же причинам, что и он сам: накопленная вина, В любом случае, такую жизнь Гранта вряд ли можно было назвать очень мужской, и его положение вполне можно было бы обозначить словами «жиголо» или «милый друг богатой леди».
Позднее, после того, как его первая трехактная пьеса стала колоссальной сенсацией на Бродвее, ей стало намного труднее удерживать его. Он должен был часто ездить в Нью-Йорк. Кэрол Эбернати никогда с ним не ездила, хотя он из вежливости пару раз приглашал ее. Она всегда отказывалась. Не ездил и Хант, который не мог бросать работу и которому было начхать на Нью-Йорк. И каждый раз, когда Грант ехал в Европу, он ехал один.
Но почему он всегда возвращался?
Когда начали поступать большие деньги Кэрол Эбернати нашла ему (она ведь была агентом по продаже недвижимости) дорогой дом прямо через дорогу от их дома в Хант Хиллз. Более того, она заставило купить его. Грант знал, что помимо безопасности, благополучия, покоя и уравновешенности сознания, о чем она говорила, дом связывал огромную часть свалившихся на него доходов. И все же он это сделал. Но, конечно, в то время он и хотел этого.
Далее. Кэрол Эбернати заставила его вложить еще большую сумму (более семидесяти пяти тысяч долларов, если уж быть точным, и большая часть из них не облагалась налогами) в строительство нового театра и в покупку декораций для Малого театра Хант Хиллз. И сегодня, главным образом, благодаря первому большому успеху Гранта, вокруг Малого театра Хант Хиллз вращалась небольшая группка людей, желающих стать художниками, писателями, драматургами, сценографами и актерами. Новый театр, декорации и жилые квартиры породили возбужденный маленький Ренессанс Искусств в Индианаполисе. Но Грант-то знал, что помимо существования ради Искусства и пользы для Искусства, помимо того, что благодаря искусству он был счастлив, как говорила Кэрол Эбернати (и как в данном случае полагал он сам), новый Малый театр Хант Хиллз забрал еще больше его новых денег. И все же он подчинился. Но он и хотел так поступить. Он позволил ей публично заявить, что он всем обязан ей, ее помощи.
Почему?
Это было девять лет тому назад. И столько же времени его духовные приобретения сводились к чувству вины, постоянно обновлявшейся и постоянно углублявшейся: вины неверного любовника, вины неблагодарного сына, вины коммерчески успешного художника, вины мужчины, который наставил рога своему другу. Боже мой, а вы рассказываете об Эдипе!
Как однажды хихикнула и прошептала Кэрол Эбернати в один из лучших моментов в их жизни, когда они лежали в постели: «Иисусе! Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, кто изжил свой Эдипов комплекс!» Грант засмеялся. Тогда.
Они впервые начали молоть чепуху насчет приемной матери в то время, когда журнал «Лайф» прислал одного молодого писателя-борзописца в Индианаполис, чтобы написать статью о провинциальном драматурге из группы какого-то Малого театра Индианы, который выступил с самым большим боевиком после пьесы «Трамвай Желание», и о «странной домохозяйке со Среднего Запада», которая «властвует в группе, как диктатор» и «ведет дела группы, как генерал». Как им удалось одурачить умного молодого выпускника Йельского университета из журнала «Лайф», Грант не понимал, но подозревал, что даже выпускник Йеля не мог поверить, что взрослый человек, трахающий какую-то женщину, позволит ей так хозяйничать, затыкать рот и приказывать. Но именно это и было настоящей причиной, раз он позволил Кэрол убедить его, что они всерьез должны играть роли матери и сына или их раскроют, что, в конце концов, по-настоящему обидит только Ханта.
Естественно, статья в «Лайф» представила его миру работающим до исступления. И с тех пор он оказался в ловушке придуманной роли. Невротик из-за доминирования «матери». Он хотел защитить Кэрол и Ханта – особенно Ханта, который создавал большую часть чувства вины. Странно, но другого выхода, казалось, не было. Или он заткнется и позволит себе предстать перед миром трудолюбивым маменькиным сынком, или скажет правду и выставит своего друга Ханта Эбернати рогоносцем, каковым его сделал он сам.
Грант никогда не знал, что думает сам Хант. Когда они бывали вдвоем, они действовали и говорили так, будто статья в «Лайф» была правдивой, и они втроем составляли семью, где Кэрол была матерью, Хант – отцом, а Грант – сыном, чем они каким-то странным образом и были на самом деле. Только однажды Хант косвенно упомянул обо всем этом. Это случилось через несколько лет после успеха Гранта, когда Грант после жуткой ссоры с Кэрол вышел и начал пить, а Хант, сам не слишком трезвый, пошел искать его, чтобы вернуть домой. У обоих мужчин или обоих старающихся быть мужчинами за долгие годы сформировалась необычно глубокая, выдержанная дружба. И она скреплялась этой особенной женщиной, которая, кажется, решила (сознательно или нет), что ни один из них больше никогда не станет мужчиной. Проезжая по темным улицам деловой части Индианаполиса, освещенной в поздний час только неоновыми вывесками баров, Хант Эбернати сказал тогда: «Слушай, я не знаю, из-за чего вы поссорились. Но я хочу, чтоб ты знал: хотя ты мне нравишься и я даже люблю тебя, Рон, но если дело дойдет до решающей схватки, решительного разрыва с Кэрол, я буду на ее стороне». – «Конечно», – ответил Грант подавленным тихим голосом. «Потому что я думаю, она права, – продолжил Хант Эбернати. – Я верю в нее».
Как это ей удалось? Невероятно. Годами она руководила всем этим с обоюдоострой позиции верховного судьи над жизнями и мужа, и любовника, чтобы «помочь» им, а также, чтобы одновременно сохранять власть над ними обоими. Годами она трудилась – намеренно или нет, – чтобы внушить им достаточное чувство вины, чтобы навсегда привязать обоих к себе. Она явно преуспела.
Конечно, не все было так уж плохо. Может быть, в этом-то и беда. Несмотря ни на что, человеческая преданность возросла, возможно, просто из-за чувства вины. Грант припоминал времена, когда они пошли все вместе, втроем, и отпраздновали первую продажу одноактной пьесы, на этот раз не Малому театру Хант Хиллз. Ее купил какой-то маленький летний театр из штата Нью-Йорк. Когда пришел первый большой успех, он взял их обоих отдохнуть на месяц в Гавану. Как они провели время! Хант поймал огромную рыбу.
На полу комнаты в отеле Нью-Вестон закутанная фигура снова застонала. Если бы он мог хоть однажды найти хоть одну Кэрол Ломбард. На одну неделю. Он бы выбросил, отбросил все: успех, деньги, даже талант, – всего за одну неделю.
Почему же тогда он всегда мчится назад к Кэрол Эбернати? Страх, вот почему. Страх оказаться в одиночестве. Страх, что каждая девушка в его жизни теперь будет всего лишь связью, а с леденящим душу одиночеством он боялся столкнуться. Запуганный и издерганный такими мыслями, он предпочитал бежать обратно к маленькой любви, которая если и не согревает по-настоящему, то все же не дает окончательно замерзнуть. Грант, наполовину проснувшись, вспомнил о скомканной телеграмме.
Причина, почему Кэрол Эбернати была в Майами Бич, остановившись там у друзей по пути на Ямайку, заключалась в том, что в течение последних двух лет Грант, работая над новой пьесой, решил, что хочет изучить подводное плавание.
Началось с чтения книг Марселя Кусто. Он купил маленький акваланг в местном спортивном магазине и нырнул на глубину тридцать пять – сорок футов в двух мрачных озерах Индианы, ничего не увидел и вернулся домой с серьезным заражением уха, на лечение которого ушло шесть недель.
Индиана не подходила для ныряния. Он купил еще несколько книг. От подводного плавания он перешел к морской биологии, подводной археологии, океанографии, морской геологии. Сидя в своем относительно безопасном, удобном месте в Индианаполисе, штат Индиана, и просматривая газеты, он не доверял трем колоссальным бюрократиям мира, сражающимся друг с другом за моральное превосходство и пугающим друг друга «частичным разрушением», и изучал последнюю границу, открытую для личности, для человека не из общего стада. Он писал пьесу об увядающей четырнадцатилетней любви, о которой его агент, продюсеры и режиссер говорили почти определенно, что она станет потрясающим боевиком, и в которую он пытался вложить серьезное понимание того, что значит жить в его собственное, запуганное, ужасное время, и на что похоже это время, когда президенты и лидеры, парламенты и огромные анонимные бюро и группы, созданные правительствами, не только не могли повлиять на все, происходящее с миром, но даже не могли считаться ответственными за что-либо.
Он пообещал себе, что когда удачно или неудачно закончит пьесу, то немного отдохнет и по-настоящему изучит этот новый мир там, где его и следует изучать: в тропиках. По крайней мере, это станет противоядием от международной политики на целых шесть месяцев или около этого. Это станет противоядием и от Кэрол Эбернати. Он сказал об этом Ханту и Кэрол однажды за ужином в своем доме в Индианаполисе. Такая возможность была, поскольку они обычно ужинали вместе.
Кэрол идея понравилась. Настолько понравилась, что Кэрол немедленно пригласила сама себя и занялась планированием, предложив Ганадо-Бей на Ямайке, поскольку они могли остановиться у графини Эвелин де Блистейн, которая оставалась Эвелин Глотц из Индианаполиса вплоть до момента огромной удачи ее отца в угольной промышленности, которая и позволила выйти замуж за графа Поля. Эту пару все они знали уже несколько лет, а Кэрол и Хант дважды навещали ее в зимнем доме на Ямайке. Она завтра же напишет ей. Пьеса будет закончена через несколько недель, и они смогут уехать до начала настоящей зимы.
Грант слушал и молчал.
Их планы – его и Эбернати, когда Кэрол изложила их, – были таковы: она проведет несколько дней с друзьями в Майами и, оставив там свой «Мерседес», полетит в Ганадо-Бей, где будет у Эвелин де Блистейн, и Грант прилетит туда после встречи с нью-йоркскими продюсерами, туда же прибудет Хант в свой шестинедельный отпуск. Затем, на досуге (что это за хреновина, раздраженно думал Грант, поскольку это была ее фраза), они вдвоем поедут в Кингстон, где он будет брать уроки у европейца-профессионала Жоржа Виллалонги, о котором он читал, и начнет там свою карьеру подводного пловца.
Мысль о нырянии возбуждала Гранта, а вот мысль о пребывании там Кэрол Эбернати – нет. Почему же он не смог сказать ей об этом? Объяснить, что хочет, предпочитает ехать один? Он не мог.
Его любовница первой уехала во Флориду, сев за руль своего маленького «Мерседеса» и отправившись со двора своего дома, стоявшего почти прямо напротив дома, который она нашла для Гранта. Ему нужна была буквально секунда, чтобы поздно вечером прошмыгнуть через улицу, когда Хант уже спал; но сколько бы он там ни был, он всегда возвращался к себе перед рассветом. Гранту всегда нравилось вставать на заре. Думая об этом, он с Хантом стоял у нее во дворе, когда она отъезжала, помахивая рукой. Когда машина тронулась, она послала ему тайный нежный, влюбленный взгляд, зажегший ее темно-коричневые глаза и подчеркнувший, как заметил Грант, обидчивые складки на щеках, которые закрепились за последние шесть или восемь лет. Она чувствовала, что он ее не любит, и она старела. Потом он снова перешел через улицу и провел с карандашом в руках пять дней за перепечатанной рукописью новой пьесы, добавляя и выбрасывая по слову то там, то здесь, с удовольствием перечитывая еще раз законченную работу, которую, как он не раз думал в отчаянии до сих пор, он никогда не закончит. Всегда возникало печальное чувство, когда пьеса завершена и ее надо отдавать публике. Она перестает принадлежать тебе, она теряется. Затем он собрал чемодан, последний раз напился с Хантом и поехал на вокзал, охваченный диким желанием послать к черту Индианаполис, помчаться в Нью-Йорк и быстро улечься в постель, мечтая еще разок пожить для себя, что и означало – улечься в постель.
Фигура на полу в отеле Нью-Вестон снова застонала. Улечься? В постель?
Его разбудил дежурный в восемь тридцать утра информацией, что его вызывает Майами. Он отказался отвечать, велев дежурному сказать, что его нет, принял душ, побрился, а затем, тяжко прокашляв сигаретноспиртовую хриплость, снял трубку и позвонил Лаки Виденди.
3
Позднее Лаки сказала, что именно хриплость в его голосе покорила ее и что она вообще позволила ему продолжать разговор, а не бросила тут же трубку только потому, что хриплость голоса в трубке была столь сексуальной и возбуждающей, что это поразило ее и заставило слушать. «Это было мое несчастье», – ухмыльнулась она тогда, легко пробежав рукой по его животу вниз, к паху, и целуя в середину груди. «Мое счастье!» – возразил Грант и прижал рукой ее руку там, где она была, не позволяя ей ни убрать ее, ни остановиться. «А оказалось, что это всего лишь сигареты и виски!» – улыбнулась она.
Обычно она не делала таких вещей, не часто захватывала его так, и потому Гранту это нравилось. Чаще она как бы ожидала, что ее возбудят, а затем поиграют с ней; как будто пассивность была прерогативой женщины и она, если хотела, пользовалась ею. Грант иногда замечал, что она рассматривает себя, как арфу из плоти и крови, в которой где-то в тайной глубине звучат струны, а сам он был арфистом – арфистом, который в буквальном смысле слова играет на этих струнах. Подобно любому инструменту, ее нужно сначала согреть, а согрев, на ней можно играть, и Грант целиком отдался этой форме искусства. В жизни у него никогда не было такого секса.
На самом деле в тот раз не было долгого телефонного разговора. Грант попросил прощения за свое вчерашнее поведение. Лаки подтвердила, что он должен это сделать, но не сказала, что приняла его извинения. Тогда Грант, пытаясь преодолеть неловкость (хотя как можно скрыть такие вещи? Они всегда жутко заметны), предложил зайти почитать ее пьесу. «По крайней мере, я мог бы сказать, есть ли вообще надежда или нет», – добавил он, потому что хотел, чтобы она поняла, насколько он серьезен.
– Спасибо, – сухо сказала Лаки, затем голос ее смягчился. – А вы не можете предложить что-нибудь поинтереснее на сегодня? – Тонкая, но опасная грань, подумал он.
– Нет, ничего. У меня коктейль вечером и театр.
Это была перваяиз двух новых секретарш в офисе продюсеров, та, с которой он еще не был, поскольку сначала она отбивалась от него, а потом уехала на январские каникулы. Это свидание было назначено до ее отъезда, и сейчас Грант искренне сожалел об этом.
