Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)
Спокойствие медленным потоком омыло Гранта. Забавно, но точно так же он чувствовал себя тогда, когда видел, как огромный окунь тянет Гройнтона в пещеру, и знал, что будет делать, точно так же он чувствовал себя на дне у пушек. Методично и тщательно, не вытираясь, он завернулся в большое толстое полотенце, заткнул конец у пояса и пошел к кухне. Это не важно. Все не важно. Если он через пять минут умрет, все равно не важно. Кэрол Эбернати, подбоченясь, стояла у входа в комнату, глаза сверкали от истерики, рот орал, и казалось, будто все это принадлежит разным людям. За ее спиной, там, где была легкая дверца, затянутая сеткой от москитов, зияла дыра. Лаки стояла в восьми футах от нее в центре комнаты, маленькая и храбрая, и слегка нервным голосом в паузах между криками произносила:
– Кэрол. Кэрол. Это мой дом. Это мой дом. Вы не можете зайти и делать все это. Вы не можете зайти и делать все это.
Она не отступала, но и Кэрол не подходила ближе. А у раковины окаменела служанка Мэри-Марта.
Грант шел как медленная, но неумолимая лавина, действуя грудью и животом, как бульдозером. Кэрол не дала ему приблизиться и прикоснуться, она отскочила, не переставая кричать. Если бы у нее в руках был пистолет или нож, ему было бы наплевать. Медленно, но решительно он оттеснил ее к разодранной двери. К несчастью, она была заперта. Он с силой надавил на раму, она затрещала, защелка сломалась, и Кэрол, крича, помчалась к выходу. Грант шел за ней, ощущая вместо лица гипсовую маску.
– Вон! Вон! Убирайся! – он произносил только эти слова.
Он шел за ней по коридору, как тихая, но неумолимая Немезида, пока она не умчалась. Затем он вернулся в истерическую кухню и разломал дверцу, вернее, то, что от нее осталось.
Лаки побелела. Реконструируя события, он выяснил, что Кэрол зашла то ли потребовать у Гранта чемоданы, то ли еще зачем-то, а как раз в это время Мэри-Марта – как она привыкла делать – захлопнула изнутри и замкнула покоробленную дверцу, потому что она постепенно раскрывалась. Кэрол трактовала это как приказ Лаки, которая сидела в маленькой комнате, как сознательный намек, щелчок, оскорбление, чтобы показать, что ее не хотят видеть. Она ударила по дверце, разорвала сетку и вошла, расцарапав руку.
– Не знаю, – почти в истерике говорила Лаки. – Не знаю. Я ничего подобного не видела. – Она прерывисто дышала и улыбалась трясущимися губами. – Мне нужно пописать, – сказала она.
Грант вышел за ней из кухни в маленький коридор, в конце которого она исчезла. В тот момент без всяких видимых причин он решил, что должен рассказать правду о себе и о Кэрол. И сейчас он думал об этом. Это вовсе не было неприятным. Он был уверен, что она поймет. А если нет? Плевать. Великое спокойствие снова овладело им. Когда зашумела вода, и она появилась в другом конце коридора, он уже подготовился.
– Я должен кое-что тебе рассказать, Лаки, – произнес он мрачным тоном, подчеркивая важность сказанного. – Когда я встретил тебя, я был любовником Кэрол Эбернати.
Пока она шла по коридору, ответа не было.
– Нет, – проговорила она наконец. – Не может быть. Неправда!
– Да, – сказал Грант, – правда. Это многое объясняет в происходящем.
– Конечно, – ответила Лаки. У нее неожиданно вырвался напряженный нервный смешок, который как-то оборвался, как будто оставив после себя эхо. Затем она вошла на кухню. – Мэри-Марта, сходите в большой дом, пожалуйста, и принесите две бутылки джина. Мы побудем здесь. – Грант сообразил, что сам бы он никогда до этого не додумался.
– Хорошо, – сказала Мэри-Марта и пошла, хотя ясно было видно, как ей не хочется.
Лаки смотрела в окно, пока она не исчезла.
– Сколько времени? – наконец спросила она, не шевелясь.
– С того времени, как познакомились, – ответил Грант. – Четырнадцать лет тому назад. Но последние десять лет...
– И ты жилс ними? – оборвала его Лаки.
– Да.
– И Хант платил за тебя! За все! Он тебя поддерживал!
– Да.
– Почему?
– Не знаю, – искренне ответил Грант.
– Потому, что онавластвовала над ним, – сказала Лаки, все еще глядя в окно. – Как властвует над тобой.
– Может быть. Но теперь все, – тихо произнес Грант. – Даже если это было, я...
– Было, – прервала Лаки, не отводя взгляда от окна. – И ты снова трахал ее здесь? После того, как отослал меня из Майами в Нью-Йорк?
– Нет, – сказал Грант и прикусил язык. – Ну да. Один раз. Нет, дважды. Я стараюсь не лгать. Но только потому, что мне было очень ее жаль, я не мог так ее обидеть, чтобы отвергнуть. Она просила. Ты это можешь понять?
– Конечно, – ответила Лаки. – Конечно, я все могу понять. Это моя работа. Именно за это ты мне и платишь, не так ли? И ты вставлял свою штуку в меня после того, как втыкал ее в эту грязную, старую дырку?
– О, Лаки, хватит, – в отчаянии произнес он.
– И у тебя хватало безрассудства, наглостиобвинять меня из-за старого приятеля трехлетней давности, хотя это даже не было связью! – сказала она. – Значит, вся наша любовная связь, все, что было с нами в Нью-Йорке, все было ложью. – И только сейчас она повернулась к нему, и Грант увидел, что он полностью ошибался в расчетах. Глаза ее были яркими-яркими пуговицами, сверкающие зрачки превратились в невероятно крошечные точки. Они жутко не соответствовали широкой окаменевшей улыбке. Грант неожиданно вспомнил, как в Кингстоне она ударила его сумочкой по лицу и как он обещал себе проанализировать неожиданную реакцию и не сделал этого. – Я былашлюхой. Я действительно былаподстилкой, нью-йоркской потаскухой на пару недель. А ты был бизнесменом из другого города, который захотел тряхнуть стариной. Но все обернулось иначе, и я вышла за тебя. Только потому, так случилось, что ты не был женат. Только потому, что ты сдрейфил сказать мне...
– Лаки! Не говори так! Ты же знаешь, что это неправда! – воскликнул Грант.
– Только потому, что ты сдрейфил сказать мне, как сильно ты любишь женушку. Ту, дома. У тебя даже на это смелости не хватило.
– Лаки, пожалуйста.
Не понимая, что она делает, с теми же яркими-яркими застывшими глазами-точками и ужасной улыбкой под ними, она положила правую руку под левую грудь, приподняла ее и покачала, как будто взвешивала.
– Мужчины. Проклятые, жалкие жополизы-мужчины. Жалеющие себя сучьи дети. Жополизы. Могла бы знать. Должнабыла знать. Никто не свободен по-настоящему, без какой-нибудь свободной подстилки поблизости. Но я просто глупа. Какая-то глупая шлюха. И вот! Получила еще одного Бадди Ландсбаума.
Грант ощутил щелчок в сознании, и странное спокойствие, овладевшее его душой, стало еще больше. В конце концов, что могло случиться? В самом худшем случае – застрелят друг друга. Или она разведется и возьмет в алименты половину его добычи, если захочет. Прекрасно. Хорошо. Какого хрена переживать.
– Что ты собираешься делать? – спросил он.
Лаки Грант не отвечала и, расхаживая с отсутствующим видом, продолжала приподнимать рукой левую грудь, лицо стало нормальным.
– Это вовсе не плохая сделка, я думаю, – наконец сказала она. – Все, что я должна делать, это трахаться с тобой, когда ты захочешь, и, может быть, время от времени отказывать. И у меня будет счет у Сакса и у Бонвита. Мне нравятся туфли Манчини. Их в Нью-Йорке трудно найти, ты это знаешь? Я знаю только два места. Полагаю, это не такая уж плохая сделка. Просто буду как все. Ты действительно это говорил? – спросила она. – То, что она говорила, ты говорил обо мне?
– Лаки! – уязвленно воскликнул Грант. Затем взял себя в руки. – Конечно, нет. Ты же не...
– Я знаю, – прервала она. – Я хорошая. Но ты и вправду не мог назвать меня лучшей миньетчицей Нью-Йорка. Вот что меня удивило.
Грант от боли хотел закричать на нее. Вместо этого он взял себя в руки и заставил себя ждать щелчка, который включит покой равнодушия.
– Ну хватит, а? Так что ты собираешься делать?
– Я не хочу оставаться здесь, – сказала Лаки. – Это точно. – Она была так же далеко от него, как и он от нее. Это было ужасно. Но ему все равно, не так ли?
– Мы улетим в Нью-Йорк, как только я достану билеты.
Она повернулась посмотреть на него широко раскрытыми, почти невидящими глазами, но уже не ужасными бриллиантами, и убрала руку с груди.
– Нью-Йорк? Нью-Йорк? Я не хочу возвращаться в Нью-Йорк. Не сейчас. Все мои друзья сразу узнают. И будут смотреть на нас. Я гордая.
Кажется, осталась только ироническая защита, чтобы избежать этой боли, подумал он.
– О'кей. И куда ты хочешь ехать?
– Не знаю. Правда, не знаю. Я должна подумать. Знаешь, все это слегка шокирует. Я должна подумать. Я не знаю, куда мне хочется. Я не хочу оставаться здесь, это я знаю. – Она улыбнулась ледяной улыбкой. – Это не такая уж плохая сделка, знаешь ли. Просто это не любовная связь, а что-то вроде бизнеса. О'кей. – Ужасная ледяная улыбка исчезла. – Но как ты мог привезти меня сюда?Как ты мог?!
– Это было легко, – ответил Грант. – Обдумай все это и скажи, куда ты хочешь ехать, а? Мы туда поедем.
– Ты собираешься везти меня в свой домв Индианаполисе? – спросила Лаки.
– Нет, – ответил Грант. – Полагаю, отпадает.
– Да, думаю, должно отпасть, – сказала Лаки. – Я хочу вернуться в Кингстон. Вот куда я хочу. Хочу к Рене и к Лизе. Хоть на время.
– О'кей, я поеду в город за билетами. Но я бы хотел сказать... – добавил он, подчеркивая иронию, – что из всех возможных Лиза – наихудший вариант для тебя в данный момент. Она почти так же ненавидит мужчин, как и ты сейчас. Она не очень тебе подходит в такой момент.
– Да, – сказала Лаки и отстраненно улыбнулась, но не так ужасно, как в первый раз. – Да, она ненавидит мужчин. Всех, кромеРене. Ты действительно дешевый, хлипкий, паршивый хрен, знаешь ты это? Как ты могпривезти меня к ней? Этому ужасному старому мешку. Как ты могбыть ее любовником?
– Я поеду за билетами, – каменным голосом ответил Грант. – Чтобы как можно быстрее убраться.
Она промолчала. Он пошел одеваться. Сил, как выяснилось, когда он вышел из Коттеджа, у него не было. Когда он положил руки и ноги на руль и педали машины, то оказалось, что все; четыре конечности трясутся. Полтора часа донного времени с ломом в руках и наполовину так не истощали. Но все равно он тронул машину с места, заставил силой воли. Итак, это произошло. Возникло отчуждение между ним и Лаки из-за Кэрол. И произошло точно так, как грезилось ему так часто в ужасных дневных кошмарах наяву. Точно так.
В городе после покупки билетов (они снова полетят полуночным рейсом) он зашел в Ганадо Бич Отель и позвонил Рене в Кингстон. В Ганадо Бич Отеле был тихий темный бар с рыбачьими сетями на потолке и поплавками из зеленых стеклянных шаров. Это успокаивало, а ему нужен был покой. Он заказал двойной мартини. Когда все так плохо, что хуже быть не может, это почти приятно, почти успокаивает. Рене сказал, что у него, конечно же, найдется для них комната.
– Ты хотишь та же номер? Сичас есть номер Джон Гилгуд, номер Шарль Аддамс, и типерь номер Медовый Месяц Рона Гранта. Я всех переведу. Ч за дело, Ронни? Тибе плохо?
– Нет, ничего не случилось, – ответил Грант, – а что?
– У тибе голос такой, – сказал Рене.
– Нет, немного простудился, вот и все, – ответил Грант.
– Усе будит готова. Я встречу в аэропорт. Цилуй Лаки за мине.
– Конечно, – ответил Грант, горько усмехнувшись: Хансель и Гретель, дети в лесу... Допив, он пошел к Бонхэму.
Большой ныряльщик сидел во вращающемся кресле, задрав ноги на стол, а рядом лениво развалился Орлоффски.
– Только погода и дает парням передохнуть, – ухмыльнулся Бонхэм и опустил ноги.
Грант решил сразу же выложить карты на стол.
– Мы улетаем, Эл. Я и Лаки. Мы на несколько дней возвращаемся в Кингстон.
– Погода в Кингстоне такая же, – ответил Бонхэм. – Ты и там не сможешь нырять.
– Знаю. Но мы едем не из-за этого. Лаки хочет повидаться с Рене и Лизой до отъезда в Нью-Йорк. Так что, похоже, спасательная операция для меня закончилась.
– Осталось достать пять пушек, – сказал Бонхэм. – Надо думать, за пять-шесть дней управились бы.
– Это уже не со мной. Мне нужно в Нью-Йорк. Присмотреть за новой пьесой. Начало репетиций. – Странно, когда ты так себя чувствуешь, даже разговаривать тяжело. Все дрянь, все чепуха.
– Что с тобой, парнишка? Видок у тебя, будто потерял лучшего друга, – грубовато спросил Орлоффски.
– У меня нет лучших друзей, – живо выдавил из себя Грант. – Я думал, ты это знаешь, – Ему снова разонравился Орлоффски, когда исчез первый отблеск успешного вояжа поляка. Он был убежден, что «Икзекту» украл Орлоффски. – Ты можешь помочь Элу закончить работу, – добавил он, как бы подумав.
– Шутишь? – заревел Орлоффски. – Многократные погружения на сто двадцать футов и сорок семь минут на декомпрессию? И не собираюсь. Мне не надо шукать приключений. И я не работяга. Я простой подводный охотник.
Гранта это позабавило.
– Это так опасно, Орлоффски?
– Ты знаешь, как это опасно, – быстро вставил Бонхэм из-за стола. – Все в порядке. Я сам доделаю. Просто дольше будет. А может, мы с тобой доделаем, когда придем сюда с первым плаванием «Наяды». А как насчет твоей доли в тех семи, что мы уже подняли?
– Мне все равно, – сказал Грант. – Вложи их в шхуну. Пришли мне бумагу, но все деньги вложи в шхуну. – Он встал. Он ощутил, что теперь не может спокойно сидеть. – Но есть еще кое-что, что я... – мямлил он в смущении. Он понял, что не знал даже, что хотел сказать. Он поразмышлял. – Ах да! Как насчет... Как насчет возможности найти золото и серебро, знаешь, другое барахло могло же быть на том корабле?
– Ни шанса, – ответил Бонхэм и пожал плечами. – Понадобилось бы оборудование, как у Эда Линка на «Си Дайвер», чтобы хоть что-то найти под песком. Когда все засыпало, то найти что-то могут только такие, как Эд Линк, а не мы. Да и для Линка, может, слишком глубоко. – Он встал из-за стола и вышел с Грантом на улицу. – Слушай, мне сообщили, что «Наяду» вскоре доделают. Может, через пару недель. Значит, как только приедет Сэм Файнер, мы можем плыть меньше чем через месяц. Если это правда, глупо было бы возвращаться в Америку и тут же лететь сюда. Почему бы не остаться? Ты бы смог прожить на сэкономленные на авиабилетах деньги.
– Не могу, – сказал Грант. – Я должен возвращаться в Нью-Йорк из-за пьесы. А Лаки хочет слетать до отъезда в Кингстон. Ну, у тебя есть мой нью-йоркский адрес. Пошлешь телеграмму. Да и... э... Лаки, может, не захочет плыть с нами.
– Что-то случилось? – спросил Бонхэм.
– Нет. А что?
– Вид у тебя странный, – сказал Бонхэм. – Я подумал, может, какая-то неприятность на вилле.
– Нет, – ответил Грант. – Ничего, – Он ощутил, что едва способен думать, и хотел уйти. – Слушай, пошли телеграмму. Наверное, мы неделю в Кингстоне пробудем. О'кей?
– О'кей, – ответил Бонхэм. Они (довольно печально, отметил Грант) пожали друг другу руки.
Затем Грант обнаружил, что не может сосредоточиться. Последовательность исчезла. Мысль, внимание скакали. О чем он все-таки мог думать, так это о том, как взбесилась Лаки, более чем взбесилась, – абсолютно отстранилась и оледенела. Куда бы он ни сворачивал, он все равно упирался в ту же каменную стену. А по другую ее сторону осталось все солнце. И ничего не поделаешь. На вилле он зашел к Эвелин.
– Лаки и я уезжаем.
– Я думала, что это возможно, – Эвелин вышла с ним на веранду.
– Я хотел сам вам сказать. И спасибо за все, что вы для нас сделали. В полночь у нас самолет на Кингстон.
– Кэрол заперлась у себя в комнате, – сказала Эвелин. – Она бы хотела знать, не может ли она как-то поправить дело. И просила меня помочь.
– Ничего не надо. Вряд ли мы можем здесь остаться. Я бы не хотел, чтобы Лаки оставалась. Ясно, что и она не хочет.
– Видимо, – сказала Эвелин, – Кэрол говорила довольно оскорбительные вещи.
– Оскорбительные! Вы их слышали?
– И все же, чем я могу помочь? – улыбнулась Эвелин. – Пока еще...
Грант глянул на нее, их хозяйку, высокую, как статуя, женщину с циничным лицом, которую он теперь знал вдоль и поперек. Всего два вечера тому назад, выйдя после полуночи на улицу, он видел, как она с Лес Райт сидели, прижавшись друг к другу головами, на старых каменных ступенях, которые никуда не вели, на стороне, обращенной к горам. Он наблюдал, как Лес Райт начала расчесывать при лунном свете длинные серые волосы на запрокинутой назад голове Эвелин. Он ушел на цыпочках, чтобы они его не заметили.
– Там дверцу разнесли, – проговорил он.
– Не страшно, – ответила Эвелин де Блистейн. – Для Кэрол ужасно тяжело видеть здесь вас вдвоем.
– Это же ее мысль, – сказал Грант. – Не я же просил о приезде.
– Легко заметить, что она бешено влюблена в вас, – заметила Эвелин.
Грант не знал, что сказать, в чем признаться.
– Она говорила вам?
– Нет, но...
– Не думаю, что она вообще может любить. Кого-нибудь или что-нибудь. Разве что себя, и то немного.
– Она считает, что любит вас.
– Приемные матери часто влюбляются в сыновей, – сказал Грант. – Особенно если у них нет собственных детей.
– Да, верно, – подтвердила Эвелин. – Вы видели Ханта?
– Нет. Не видел.
– Не думаете ли вы, что с ним следует попрощаться?
– Думаю, да, – ответил Грант. – Где он?
– Они с Полем пошли в оранжерею посмотреть на новые саженцы. Оба они притворяются, будто ничего не произошло, задницы.
– Так и должно быть, – сказал Грант. – Ну, спасибо. Пойду повидаюсь с ним.
Хант Эбернати увидел его из оранжереи и вышел, чтобы он не входил. Он спокойно взял его под руку и повел через газон. Серые глаза у него были озабочены, и от этого морщинки вокруг них стали еще резче.
– Что ты собираешься делать?
– Возвращаюсь в Кингстон, Хант. Улетаем полуночным рейсом.
– О, может, не нужно таких решительных действий, – сказал Хант. – Возможно, если...
– Нет, Хант. Лаки после всего этого не хочет оставаться здесь. И я не могу ее упрашивать. – Грант не хотел говорить о его и ее заботах.
– Полагаю, не можешь, – задумчиво произнес Хант.
– Мы все равно сделали то, ради чего приехали, – сказал Грант, – замять слухи, которые мог распустить эта задница Хит. – Неожиданно он с чувством положил руку на плечо Ханта Эбернати. – Знаешь, это, вероятно, означает, что и дому в Индианаполисе конец.
Хант остановился:
– Правда?
– Я не могу ждать от Лаки согласия жить через дорогу от тебя и от Кэрол, в доме, который фактически обставляла Кэрол.
Хант развернулся на месте и теперь смотрел на Гранта застывшими серыми глазами. Грант почему-то вспомнил, глядя на его постаревшее лицо, что за последние четыре года он трижды попадал в пьяном виде в дорожные происшествия.
– Тогда это настоящее прощание, не так ли? – наконец произнес он.
– Думаю, да, – ответил Грант. Он убрал свою руку с плеча Ханта. Кто бы мог подумать, что он огорчится расставанием с ним, наставив ему рога и трахая его жену все эти годы, но он огорчился. – Из Кингстона мы улетим в Нью-Йорк. Не знаю, когда я вообще попаду в Индианаполис. Вероятно, передам дом кому-нибудь и пусть продадут все содержимое. С деньгами у меня теперь будет круто. Благодаря Кэрол.
– Она заставила тебя купить это место, чтобы защитить тебя, – сказал Хант. – Она только помочь хотела.
– Я в этом не уверен, – возразил Грант.
– Но я знаю, я ее муж, – сказал Хант Эбернати.
– А я муж Лаки, – твердо ответил Грант.
– Я могу подбросить вас в аэропорт, – проговорил Хант после секундной паузы. – Когда вы хотите ехать?
– В любое время. Хоть сейчас. Уже скоро восемь. Мы поужинаем в аэропорту, а потом посидим в баре.
– Хорошо, – сказал Хант. – Я подожду вас у входа. Вы собрались?
– Думаю, да. Где Дуг?
– Не знаю, – печально ответил Хант Эбернати. – Я не видел его с утра.
Дуг, как выяснилось, был с Лаки в Коттедже, когда туда пришел Грант. Грант был доволен, как он все устроил: прощание, авиабилеты, Хант и Рене... Но теперь, когда вернулся к своей жене после той сцены, что у них была, он обнаружил, что не хочет встречи. Его гнев и ярость возрастали прямо пропорционально приближению к ней, и к тому моменту, когда он стоял рядом с ними, он весь дрожал и вовсе уже не ощущал вины, печали и горя.
Она и Дуг сидели в глубоких креслах и спокойно беседовали в комнате с полом, покрытым зелено-коричневым кафелем, в которую входил бассейн, и поэтому казавшейся двориком.
– Ну, все улажено, – сказал он. – Билеты заказаны на полуночный рейс. Со всеми попрощался. Можем ехать, когда захотим. Вещи собраны? – И хрен тебе, подумал он.
– Да, все собрано, – вежливо, почти мило ответ ила Лаки. – Еще пока ты был в городе. – Но взгляд абсолютно чужой. Она далека, как луна. И до хрена дальше. Хансель и Гретель... – Можем ехать хоть сейчас же, – сказала Лаки и встала. Дуг за нею.
– Прекрасно, – живо отозвался Грант. – Хант хочет отвезти нас в аэропорт.
– Хант? – удивленно глядя на него, спросила Лаки.
«Что, трудно поверить?» – хотел сказать он, но вместо этого произнес:
– Да, Хант. Муж Кэрол. Он говорит, что не хочет со мной расставаться и отвезет нас. – Это была лишь небольшаяпоэтическая вольность. Если Хант так не сказал, то определенно хотел сказать, чувствовал так. – Он уже ждет нас у дома.
– Полагаю, это назревало, карты были сданы и что-то такое должно было произойти, – сказал Дуг. – Но мне жаль, что так случилось. – Все промолчали. Глядя на него, Грант все же не мог по-настоящему поверить ему. Но что это меняет? – Не думаю, что поеду с вами в аэропорт. Но могу заскочить на денек-другой в Кингстон, а оттуда прямиком в Майами. Если хотите.
– Мы очень будем рады видеть тебя, Дуг, – вежливо ответила Лаки, пока Грант собирался с мыслями. – Ты очень заботился о нас обоих и очень помогал, правда.
– Пошли, помогу с вещами, – сказал Дуг.
Хант в машине ждал их на большой петле дорожки, когда они вышли через боковые ворота виллы. В машине Лаки села между ними на переднее сиденье, вещи сложили в багажник и на заднее сиденье. Стоявшие на ступенях Дуг, Лес и Эвелин помахали им руками. А граф Поль по каким-то личным причинам предпочел остаться в оранжерее, хотя уже совсем стемнело. Когда машина рванулась по склону холма, Хант на мгновение глянул на Лаки своим тяжелым взглядом и произнес:
– Я хочу извиниться перед вами, Лаки, за то, что сказала и сделала Кэрол. Но последнее время ей приходилось туго.
– Думаю, да, – просто ответила Лаки.
– Ну и хватит об этом, – сказал Хант Эбернати.
По пути больше почти ничего не было сказано. Грант, высунув руку по плечо из окна машины, чтобы Лаки было просторней, не хотел разговаривать. Страшно было снова замкнуться в ординарном взгляде на жизнь после того, как уже привык к двойному, составному взгляду. Память вернулась к одному из вечеров, когда они еще ныряли за пушками, а поздно вечером, когда все уже легли спать, они с Лаки голыми плавали в бассейне. Они плавали голыми и в другие вечера, но тогда они занимались любовью там, в воде. Гордясь и веря в свою способность удерживать дыхание, он проплыл под дном весь бассейн, подплыл под нее в глубоком конце бассейна и зарылся лицом в ее пах. Когда она схватилась за край бассейна, он поймал ее в ловушку, взявшись обеими руками за борт и обхватив ее. Затем он вошел в нее и, прижав ее спиной к борту, а рукой ухватившись за него, незримо трахал ее под водой, а прохладная рябь плескалась о ее грудь и о его плечи. Он тогда подумал о невероятной гибкости ее тела и о том, как она однажды в постели положила обе ноги себе за голову. Ни одна женщина не могла физически быть ближе к мужчине.
В аэропорту Хант не вышел из машины.
– Я не буду выходить, – сказал он. Он подъехал к длинному, ярко освещенному зданию, где у задней стены выстроились стойки авиакомпаний. Через открытое окно он пожал им руки. Руку Гранта он чуть задержал. У него на глаза навернулись слезы и медленно катились по щекам. Грант заметил в глазах Лаки шок и удивление. Но заметив его взгляд, она изменила выражение и стала холодной. Так они стояли и смотрели, как уезжает Хант Эбернати.
28
Слезы в глазах у Ханта Эбернати затуманивали взгляд, когда он уводил машину от Гранта и его молодой жены, но он подождал, пока не свернул за угол здания на дорогу, и только потом притормозил и смахнул их большим пальцем, потому что не хотел, чтобы они видели. Но когда он смахнул слезы, неожиданный выдох вырвался из носа, он непроизвольно всхлипнул, и снова слезы залили глаза. Он вынужден был прижать машину к обочине и остановиться.
Через несколько секунд все прекратилось, но, вытерев глаза, он не поехал, а просто сидел в машине, не выключая мотор, и потирал ладонью рукоятку переключения скоростей. Он вполне понимал, что Грант уже принял решение насчет дома в Индианаполисе, последней его зацепки за Индиану. С другой стороны, он был убежден в неизбежности взрыва Кэрол в Коттедже. Она никогда не отличалась терпением и выдержкой. Ее стихией была театральная помпезность, нарочитая открытость, И сдержанность Ханта, склонность его к абсолютной замкнутости считала величайшей слабостью. Как она обожала говорить ему об этом. Медленно, не выжимая сцепления, он перевел скорость на четыре ступени вперед, а потом снова назад через все четыре: с четвертой на третью, на вторую, на первую, и машина не двигалась, хотя мотор работал.
Именно он, Хант, научил Гранта водить машину. Как научил и Кэрол. День за днем, даже год за годом он сидел рядом с ним (они называли это «мчащейся двустволкой»), с тогда намного более молодым Грантом, за рулем, оттачивая малейшие детали в любой их совместной поездке (например, не входи в поворот слишком быстро, так быстро, что выскакиваешь за осевую линию). Пока Грант, наконец, не стал, по меньшей мере, таким же опытным водителем, как и он сам, а может, даже и лучше. Они проехали много миль. И было это тринадцать-четырнадцать лет тому назад. Хант медленно тронул машину и выехал на дорогу, Нельзя просто так отбросить четырнадцать лет опыта и памяти, не вырвав и не выбросив части самого себя.
Теперь уже привычная Ямайка неслась в свете фар, но Хант едва ее видел. Его переполняла завершенная и страшная печаль из-за того, как необъяснимо живет мир и продолжаетжить. Если спросить, он не смог бы объяснить этого словами. У него не было таких слов. Он знал технические термины, необходимые в его работе, но не литературные слова. Как Грант. Когда его настигала такая печаль, ему нужно было напиться. В «бардачке» лежала фляга, он взял ее и сделал большой глоток чистого виски. Именно такого же рода печаль впервые повлекла его к Гранту. Кэрол другая. Она всегда жизнерадостна, всегда энергична. Хант – нет. Эбернати – старая-престарая семья по средствам и по положению, а потому она и вырождалась. Кэрол была свежей кровью для всех, подобных Эбернати.
Грант тоже вышел из старой-престарой семьи, может, в этом-то и дело. Как бы там ни было, когда он впервые пришел в их дом вместе с другими ранеными ветеранами, которые ошивались у Ханта и Кэрол, чтобы выпить (в конце концов, только это они и могли сделать для них: давать выпивку), он был другим. Думающим. Все остальные только и хотели как можно быстрее все позабыть. Это было еще до окончания войны.
Хант не мог вспомнить, когда он впервые заподозрил, что Грант спит с его женой. Наверное, когда она начала навещать его на машине в Чикаго. Рон тогда все еще был в госпитале Великих Озер и получал отпуск на один уик-энд в месяц. Он часто писал Кэрол, но тогда она получала кучу писем от других «малышей». Хант, конечно, не позволил себе прочитать ни одногописьма. А она всегда садилась в машину и уезжала навестить сестру или повидаться с братьями, где-то служащими в армии. Откуда он мог знать? Потом кто-то сказал, что видел ее в Чикаго. Но он едва ли мог подозревать ее. Она никогда не была тем, что называют сексуально озабоченной. Однако, конечно, он знал, что она, как и Грант, интересуется литературой и театром.
Затем Грант, демобилизовавшись, приехал к ним в Индианаполис. Он жил у них месяц или шесть недель, вспоминал Хант, и за это время написал три одноактных пьесы. Затем он уехал в Нью-Йорк заканчивать школу. Он очень взбодрил дом. Он был еще более несдержанным, чем Кэрол. Хант ни у кого не встречал такой энергии. И он был смешной. Он часто заставлял их хохотать. Родители у него умерли, остальные родственники разбрелись кто куда, в Индианаполисе остался только двоюродный брат с женой, и после краха 1929 года они были бедны, как и все остальные. В доме как будто сын появился. Конечно, заметен был обмен взглядами и жестами между ними. Время от времени. Хант не мог ошибиться. Но если они и спали, то очень это прятали и были осмотрительны. Сплетен не было. Все это придет позже. И он действительно не знал.Может, правда в том, что он просто не хотел знать. А потом Грант уехал в Нью-Йорк.
Хант снова вынул фляжку, и горячий глоток чистого виски обжег горло, а фары в это время осветили двух лохматых козлов, стоявших на придорожных скалах. За ними показалось еще трое. Кажется, их содержат все местные жители. Он еще чуть отхлебнул и лишь затем спрятал фляжку.
Если бы они раскрыли связь или что-то ему сказали, он бы что-то с этим делал. Но они молчали...
Когда через три месяца пришло письмо от Гранта (еще одно письмо), в котором он просил Кэрол приехать в Нью-Йорк, он тогда решил, припомнил Хант, что-то предпринять и запретить ей ехать. А Кэрол сказала, что все равно поедет. Она показала ему письмо. В нем явно ничего не было от любовной связи, но, конечно, они могли специально так написать, чтобы показать ему. Он начал сомневаться, а может, он ошибается в своих подозрениях. Он и вправду не знал. Кэрол говорила, что Грант работает над первой трехактной пьесой, много читает, но может сломаться, а потому и просит ее о помощи. И, конечно, Кэрол могла поехать на свои деньги. У нее были свои деньги (хотя ей далеко до него, Ханта), несмотря на то, что она стала пренебрегать своими делами по торговле недвижимостью, когда начала писать пьесы, о которых у Ханта всегда было смутное представление, да он и не обращал особого внимания на все эти драматургические дела, Он ничего не понимал в пьесах и не хотел понимать, но был вполне убежден, что ни невротичка-домохозяйка из Индианы, ни мальчик из маленького города, бывший моряк-доброволец, никогда не станут большими драматургами.
Он все же дал ей денег на поездку, хотя никогда не мог понять, почему. Возможно, потому, что у нее все равно были свои деньги. А если он руководствовался иллюзией, что неплохо будет, если она уедет, то скоро избавился от нее. В доме никого не было, и ему было так одиноко, когда он возвращался по вечерам, а первая же пара потаскух, которых он притащил домой после ее отъезда, сразу начала его раскручивать, узнав, что жена уехала надолго.
Она отсутствовала три месяца. Потом вернулась домой с чувством горечи, вызванным Нью-Йорком, и первой большой партией книг, которые впоследствии разрастутся до обширной библиотеки по оккультизму. В последние месяцы пребывания Гранта в Нью-Йорке она дважды ненадолго туда летала, а после второго прилета вернулась с известием, что Грант совершенно разочаровался в школе и в Нью-Йорке. В драматургии учиться нечему, и после окончания он хочет только одного – уехать куда-нибудь и работать. Вот она и пригласила вернуться в Индианаполис и жить у них. В доме масса комнат, а крошечной морской пенсии Гранта не хватит на жизнь и работу, если только он не наймется на полный рабочий день.
