Текст книги "Не страшись урагана любви"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Бонхэм перепроверил расчеты раз пять в первый же день. Малейшая ошибка в них могла вызвать заболевание «пузырьки», которое начинается легкой головной болью, а затем наступают потеря трудоспособности, полный паралич и смерть. Грант ощутил, что между лопатками пробежал холодок, когда он стоял и смотрел на расчеты через плечо Бонхэма.

– Я хочу, чтобы ты точно понимал, во что впутываешься, – мрачно сказал Бонхэм. – Эта хреновина действительно опасна, раз мы хотим работать,чтобы откопать пушки. Это опасно даже для профессиональных водолазов-разведчиков. Нет никакой гарантии, что при всех предосторожностях не возникнут пузырьки, главным образом, из-за различной индивидуальной приспособляемости. Я просто хочу, чтобы ты все понимал.

– О'кей. Я все равно пойду, – услышал Грант свои слова. – Не выношу, когда бросаю то, что уже начал.

– И я такой же, – сказал Бонхэм. – Главное, никогда особенно не перенапрягаться внизу, не нервничать и не подниматься слишком быстро. Если будешь просто следовать за мной и делать, что я говорю, делать все, что я делаю под водой, то волноваться нечего. Я уже работал на такой глубине, так что знаю свой организм. Но для тебя это не критерии. Мы будем работать значительно проще. Просто помни, что опасность всегда наступает позже. Беда приходит уже после подъема.

Снова у Гранта между лопатками пробежал холодок, когда он кивал.

На работе они, безусловно, наденут «Ди-Си-Пи», автоматический указатель декомпрессии, один из них Бонхэм давно продал Гранту, которому тот до сих пор не понадобился, хотя он надевал его несколько раз при глубоких погружениях, просто посмотреть, как он работает. Свой старый побитый указатель Бонхэм, как только откопал место кораблекрушения, сразу же отправил на проверку в Майами, и как только они погрузились, сверил их, оба давали примерно одинаковые показания. Поскольку он работал на восходящей кривой декомпрессии, то стрелка индикатора Опускалась ниже на одно деление в десять футов, чем в таблицах ВМФ, а это усиливало фактор безопасности.

Если бы все пушки лежали на песке, как первые четыре, говорил Бонхэм с кривой ухмылкой, они бы разделались с ними в два счета, а так им придется поработать ломами, выковыривая эту чертовщину. Если они хотят уложиться в две-три недели.

Вся операция довольно быстро начала укладываться в определенный распорядок. Грант ставил будильник на семь, выпивал на завтрак лишь чашку кофе, который готовил сам, поскольку Лаки еще спала, а в восемь встречался с Бонхэмом в доке. Под ярким солнцем они обычно добирались до места на тихоходном судне с лебедкой к девяти часам. Снарядившись и одевшись (Бонхэм тоже теперь носил подводную рубашку, а Грант надевал рубашку, брюки и капюшон), они проверяли оборудование, и на все это уходило от двадцати минут до получаса. Бонхэм считал, что все нужно делать медленно, и никогда не торопился, когда речь шла о погружении. Особенно глубоководном. И он вечно читал проповеди на эту тему. Затем первое погружение с 9.20 до 11.00, если уж быть точным, то до 10.58, если первое погружение начиналось в 9.20. Но Бонхэм никогда не был под водой точно 50 минут. Обычный предел: 48,5—49,0 – и фактор безопасности слегка возрастал, затем он стучал по руке Гранта, чтобы они поднимались на долгую декомпрессию. Обычно они возвращались на судно в 11.00—11.05, а потом начиналось долгое ожидание.

Бонхэм никогда не соблюдал строго «время перерыва на поверхности», как называл его справочник ВМФ, а прибавлял еще 5—10 минут, так что в воду они погружались в 3.20—3.25. К 5.40—5.45 они были в доке, а в 5.50– 6.00 Грант приезжал в Коттедж, как раз чтобы успеть переодеться к коктейлю в главном здании.

Невозможно понять, как Бонхэм надеялся скрыть подъем пушек от властей и продать их на черном рынке в Мексике или Штатах. Будь у него собственная шхуна, да еще с лебедкой... Но использовать портовое судно и портовое оборудование... Каждый вечер, когда они приходили в док, их ждала целая толпа, чтобы посмотреть, как они разгружаются, а вся операция стала основной темой болтовни и слухов в маленьком городке, и Эвелин и ее богатые друзья подробно расспрашивали Гранта. На второй день, когда они пришли со второй пушкой, их уже ждали представители правительства и шеф таможни. Поднятые пушки заносили в товарный склад, который отдал им таможенник, а поскольку Али сейчас им был не нужен, Бонхэм заставил его целыми днями чистить пушки кислотой. Вскоре историком, приехавшим из Кингстона, было установлено, что это французские пушки конца восемнадцатого века из флота де Грасса, маневрировавшего в Карибском море против англичан примерно во времена Йорктауна, но в архивах не нашли упоминаний о том, чтобы французский или любой другой корабль затонул или был потоплен в этих местах. Все местные газеты близлежащих городков писали об этом, а «Глинер» прислал корреспондента и фотографа из Кингстона. И, конечно, все они писали о Роне Гранте, знаменитом американском драматурге, партнере и коллеге Бонхэма в этом проекте. Ясно, что Бонхэм ликовал от такой рекламы. Бонхэм даже хотел связаться с «Тайм» и «Лайф» и, невзирая на слабые протесты Гранта, позвонил в их представительства в Кингстоне, но те не заинтересовались.

Работа сама по себе не была такой уж тяжелой, и Бонхэм настаивал, чтобы она ни в коем случае и не была таковой. При таких глубоких многократных погружениях нет ничего опаснее переутомления под водой, именно оно быстрее всего вызывает вспузыривание крови. Каждый день он говорил и предупреждал Гранта об этом, и тот, без того запуганный, с каждым днем боялся все больше.

Несмотря на все это, подводная работа была почти что скучной. Вдобавок к большим и малым ломам Бонхэм брал кузнечные молотки с короткими ручками и долота. Они были хороши при работе у вингранов и цапф пушек, но в других местах требовалось гораздо больше усилий, так что они чаще работали большими ломами, ударяя по ним молотками, раскачивая, а затем пытаясь выломать кусок. Больше всего работа напоминала Гранту то время, когда он однажды помогал отцу выдолбить кусок старой цементной дорожки. Разница была в том, что когда здесь пытаешься налечь на рычаг, а веса в тебе нет, то, значит, нет и противовеса, и больше двигаешься сам, чем мертвый коралл. Часто это было просто смешно.

Наверное, хуже всего был песок. Они ежевечерне тщательно разбирали и чистили четыре регулятора, и все из-за песка. На некоторых пушках слой песка был тоненьким, на других – очень толстым и причинял массу неудобств. Единственным способом убрать этот толстый слой было отгрести его руками в кучку в нескольких дюймах от пушки. После этого нужно было тут же минут на двадцать уплыть к следующей пушке и вернуться позднее или ждать до следующего погружения. Дело в том, что даже легкое движение ласт у дна поднимало песчаное облако, и они вынуждены были подолгу ждать, пока оно уляжется, чтобы хоть что-то рассмотреть, поэтому каждое движение должно было быть очень медленным и осторожным. А когда вздымалось чересчур большое облако, они просто приходили в бешенство.

Но больше всего тревожило Гранта долгое ожидание между двумя погружениями. В воде и на дне он был спокоен и собран. Но в лодке после долгого утреннего погружения, когда делать было нечего, кроме как сидеть и ждать в течение четырех часов, нервозность и воображение порождали самые удивительные химеры. Вот так все и шло, шли дни и он начал страшиться этого ожидания в течение четырех часов и четырех минут даже больше, чем самого погружения. При погружениях он хоть что-то должен был делать, и сознание было занято. Но на судне, где нечего делать, нечего, только валяться и пытаться читать и ждать весь долгий полдень...

Весьма затрудняло дело и то, что подъем якоря и лебедочного каната и последующее опускание их и размещение на дне отнимало столько времени и требовало такого труда, что они отказались от мысли снимать судно с якоря во время ожидания. А гак они могли бы в течение этого времени побыть на берегу. Или половить рыбу. Поодаль, на глубокой воде, они видели спортивные рыболовные суда, с которых волокли блесну на марлина и королевскую рыбу, А они были привязаны к своим пушкам, как каторжник к ядру. После первого погружения они обычно сразу же съедали по маленькому бутерброду с ветчиной и выпивали по бутылке пива, вот и все, поскольку они хотели, чтобы желудки оставались пустыми к моменту возвращения в воду. Так что в довершение ко всему они непрерывно голодали. И Бонхэм был неумолим в этом вопросе. Переутомленный человек, которого вырвет в нагубник на глубине 120 футов, попадает в беду. Вдобавок, в рот всегда проникало немного морской воды, этого не избежишь, и желудок у Гранта непрерывно сводило от соленой влаги.

После первого дня с «двойным» погружением, когда он понял, как все будет происходить, Грант захватил с собой массу новых книг, которые присылали Эвелин де Блистейн, а последние три месяца у него не было возможности просмотреть хоть одну из них. Но очень трудно, невероятно трудно было сконцентрироваться на них. Мозг постоянно отвлекался от книги, возникала мысль о какой-нибудь маленькой ошибке, которую он совершил и которая могла обернуться бедой, если, скажем, он бы запаниковал; или о чем-то, что просто моглобы произойти, хотя и не произошло, да и не должно произойти. Малейшая головная боль, любая малейшая боль или недомогание, малейший пузырек газа в кишечнике (а из-за соленой воды в желудке газа было много) вызывали у него сердечный спазм от панического ужаса, физически парализующего страха при мысли о том, что возникли «пузырьки». Откуда же знать? Ведь такой болезни раньше у него не было. Откуда же ему знать, как она развивается? Дни шли, и запас мужества едва заметно, но неуклонно иссякал, подобно тому, как уровень воды в бутылке с крошечной дырочкой на дне понижается незаметно, невидимо до тех пор, пока бутылка не опустошится.

Однако все это, кажется, не имело ни малейшего влияния на Бонхэма. Безмятежный большой ныряльщик с грозными глазами выглядел более собранным и спокойным, чем когда бы то ни было. Он ни разу (насколько видел Грант) не взялся за книгу или хотя бы за журнал, хотя Грант и предлагал ему. Он много спал. А остальное время просто сидел. Несколько раз он пытался ловить рыбу удочкой, но ничего не поймал, а они оба (знавшие подводный мир этого места, как свои пять пальцев) знали, что так и будет. Так что все свободное время он сидел, а Грант читал или пытался читать. Сидел и смотрел на дымчатые, зеленые, заросшие горы и холмы, вздымающиеся из земли и образующие в душной жаре очертания Ямайки на горизонте, не изменившиеся с тех пор, когда их впервые увидели глаза первых белых людей из команды Колумба, или на линию пестрых отелей вдоль побережья за аэропортом, уходящую в гавань, которую отсюда не было видно. Господи, о чем он мог думать? Да и думал ли вообще? Вид у него был абсолютно удовлетворенного человека.

Минимум миллион раз Грант задавал себе вопрос, что, именем Бога, он тут делает, ведь он вовсе не обязан нырять. Единственным утешением было то, что позднее он сможет сказать с мелочной, самолюбивой гордостью, что сделал эту работу. Похвастаться, что сделал.

Иногда Бонхэм разговаривал. Но немного. Он рассказывал Гранту о своей акульей дыре, о том, как он временами и в определенном состоянии духа приплывает туда и убивает одну-две акулы, спрашивал, не хочет ли Грант как-нибудь выйти с ним и застрелить акулу. Грант сказал, что хочет, но намерения делать это у него не было. Не в этот раз. Может, в следующий приезд. Или когда они впервые выйдут на «Наяде». Но не в этот раз. Нервы и так на пределе.

Это недалеко отсюда, добавил Бонхэм, и именно благодаря дыре он и нашел эти пушки, когда искал здесь акулу. Грант с самого начала операции не видел акул и с горечью думал: «И именно теперь он мне об этом рассказывает!»

Так и прошли все девять дней их работы, пока не пришел воздушный фронт из Флориды и не принес плохой погоды, вынудившей их бросить погружения. В первый день они подняли две пушки, еще две – во второй, на пятую ушло три дня, три дня – на шестую, а на девятый день им повезло, и они подняли седьмую. Она лежала наклонно, из песка торчала только часть винграна, и они думали, что будет очень трудно, но как выяснилось, она приросла к кораллу лишь жерлом, и стоило лишь нажать, как она отломалась. Затем, утром десятого дня (они начали работу над восьмой, сильно приросшей пушкой), когда они поднялись после первого погружения и отдыхали, в поле их зрения с северо-запада вошло красивое парусное судно и понеслось к ним с надутыми от свежеющего ветра парусами, а вдали уже начал прорисовываться штормовой фронт, направляющийся к гавани Га-Бей.

– Господи! – воскликнул Бонхэм, когда судно подошло поближе, и возбужденно вскочил. – Ведь это Орлоффски и его яхта! Какого черта он делал на западе?

Это и в самом деле был Орлоффски. Судно подошло, красиво развернулось, и они увидели на борту двух человек. Орлоффски стоял у руля, а другой прислонился к мачте. Орлоффски счастливо ухмыльнулся и помахал рукой. Но затем Бонхэм запрыгнул на лебедку, распростер руки и заревел. Узнав его, Орлоффски удивленно подпрыгнул за штурвалом и снова помахал, теперь восхищенно и с чувством, затем энергично показал свободной рукой на порт. И лоснящаяся яхта прошла мимо них к гавани.

– Пошли! – сказал Бонхэм, спрыгивая с лебедки. – Сворачиваемся! Сегодня большой день!

Во второй половине дня они не ныряли, и Грант больше не увидел останков кораблекрушения. Знай он это, он бы более внимательно осмотрел их, чтобы запомнить и прочувствовать все. Он очень сблизился с Бонхэмом за эти десять дней, как почти все мужчины на потенциально опасной работе, как почти все ученики, которыми интересуются и которых любят учить учителя; его уважение, любовь и преклонение еще больше выросли. Он хотел, чтобы Лаки не так его не любила.

В гавани на яхте спустили паруса и поставили в укрытом месте залива, а не в Яхт-клубе. Орлоффски и его друг (который поплыл ради самого плавания под парусами и случая осмотреть Ямайку) вычищали яхту, когда они подплыли к ним на лодке. Оба они рвались на берег с маленького корабля. Это и в самом деле был Орлоффски, и впервые за все время их знакомства Грант ощутил нечто вроде симпатии к нему. Тот весь пылал от возбуждения после плавания и перспективы попасть, наконец-то, на берег, а потому был в прекрасном настроении и очень разговорчив.

В Майами, получив известие об ухудшении погоды, он должен был решить, плыть ли через Багамские острова или дожидаться погоды в Майами. Если бы он выбрал последнее, то ему пришлось бы болтаться по Майами около двух недель, а может, и больше. Новый фронт, формирующийся над Алеутскими островами, должен был прийти в Мексику через три-пять дней, так что у немо была в запасе неделя. В первую же ночь он пересек Гольфстрим и пошел классическим путем: через пролив Провидения на юго-восток, оставляя справа по боргу Элеутеры и Кэт-Айленд, далее на юг через Крукт-Айленд, затем снова на юго-восток к Мэттьютауну, где они немного задержались, чтобы пополнить запас: воды и продуктов, оттуда в пролив Виндуорд. Они вышли из Мэттьютауна в 3.30 утра и, как он подсчитал, за первые двадцать четыре часа пути прошли 180 морских миль. Когда он замерил координаты в десять утра, то решил, что они всего в шестидесяти милях от Ганадо-Бей. Это была ошибка. Когда показалась Ямайка, выяснилось, что они проскочили на запад до Дискавери-Бей. Именно поэтому они шли с запада, когда повстречали Бонхэма.

– Эти чертовы пассаты, парень! Они действительно несут. Но остальное – прекрасно! Та погодка придет тока завтра-послезавтра!

– Завтра, – уточнил Бонхэм.

– Ну и ладно, – сказал Орлоффски, – надеюсь, не; буду видеть свою «Лейзи Джейн» хотя бы пару недель.

Вполне понятно, что он гордился собой. Позднее Бонхэм пояснил Гранту, что гордиться особенно нечем, что он не очень подходит для роли мореплавателя в таком путешествии. А в навигации он просто полная задница, стоит только вспомнить перекрученный заход с запада.

– Ну, рад тебя видеть, сучий ты сын! – Орлоффски врезал Бонхэму по плечу.

– Рад тебя видеть, скотина! – ответил Бонхэм и вмазал ему в живот. – Ты так и не научишься защищаться, а?

Потом Бонхэм рассказал, что Грант вложил деньги и вошел в компанию.

– Да? Потрясающе, – сказал Орлоффски. – Канешна, даю пять процентов с моей доли. Как моя старушка?

– Просто прекрасно, – ответил Бонхэм, – а что?

– А ничего, пущай готовится к жуткому траханью, вот что, – сказал Орлоффски. – Я и бабы-то не видал после Майами. Скока тут простоит такая погода?

Бонхэм скосил глаза на запад и ответил:

– Пять дней.

Холодный фронт, приходящий с севера, обычно стоит пять-семь дней, пояснил он, и приносит с собой холодные дожди, шквалы, а сильный ветер поднимает такие волны, что и речи быть не может ни о рыбалке, ни о подводном плавании. Все они посмотрели на запад с тем благоговейным уважением, которое испытывают все те, кто хоть раз видел разгневанное море.

На этот раз холодная погода простояла ровно шесть дней, но когда она сместилась на юго-восток и можно было возобновить погружения, Гранта уже не было там, как не было и Лаки.

27

Когда он позднее обдумывал все это, а так случилось, что приходилось делать это многократно, он, наконец, пришел к заключению, что именно его близость, его физическое присутствие на вилле, когда погода не позволяла нырять, вызвала перелом событий и взрыв Кэрол Эбернати. Что, конечно, в свою очередь вынудило его все-таки рассказать Лаки о своей старой (старой?) связи с Кэрол. Любой может – а это легко сделать – заявить, что с самого начала нельзя было избежать этого разговора, что такой ход событий, развитие их взаимных судеб уже содержались в зародыше с того самого момента, когда он позвонил Лаки на следующий день после их первого катастрофического свидания. Особенно если вы фаталист.

Но Грант склонен был думать, что если бы не шторм, не движущийся на юг холодный фронт, прекративший погружения и вынудивший его болтаться по имению на виду у всех, то могло бы ничего и не быть. Ведь после того первого дня Кэрол Эбернати не причиняла беспокойств все те дни, когда он уходил с Бонхэмом. А может, так просто хотелось думать. Он не знал, как считает Лаки, поскольку после случившегося исчезло ощущение единой личности, двойного зрения одной души, и он теперь не знал, что она думает и чувствует.

Они вообще редко видели Кэрол и других обитателей виллы. Чаще, конечно, чем когда он нырял, но не намного. Первые два дня шторма он лежал и бездельничал, немного плавал в безопасном бассейне и пытался хоть отчасти пополнить запасы храбрости, которые были исчерпаны до дна. У Эвелин был быстросохнущий корт, и они с Лаки в перерывах между ливнями, хлеставшими по буйной тропической листве, играли несколько партий в теннис – зрелище довольно комическое, поскольку оба играли плохо. Однажды зашли посмотреть Кэрол, Хант и Эвелин. Она и Хант вообще не играли в теннис, а Эвелин не играла несколько лет. Тогда все было совершенно очаровательно. Два первых вечера они ужинали по приглашению Эвелин в большом доме. Лаки так была счастлива, что он не ныряет, что всюду ощущалась праздничная атмосфера. Не было оснований думать, что случится нечто, что помешает поднять оставшиеся пушки, а потом улететь в Нью-Йорк. Шторм просто затянет дело на несколько дней, вот и все. А у Гранта была личная причина считать, что все будет хорошо.

В одно утро, когда они еще ныряли, он, как обычно, вышел из Коттеджа около семи тридцати утра и обнаружил, что его ждет Кэрол в конце террасы, которую он пересекал по пути в гараж. Он очень тщательно старался, чтобы не сталкиваться с нею наедине, и вот она рано встала, чтобы встретиться с ним там, где, как она знала, он должен пройти. Он помахал ей рукой, ухмыльнулся и специально не замедлил шага.

– Рон! – позвала она. – Я хочу поговорить с тобой.

– Да? О чем? – Он позволил себе явно продемонстрировать свое нежелание, когда останавливался и разворачивался, и на лице появилось очень холодное выражение. Он и ощущалв себе холод.

– О некоторых вещах, – сказала Кэрол Эбернати. – Есть у тебя пять минут? Одна из вещей, о которых я хочу сказать, касается твоей девушки.

– Тебе нечего сказать мне о Лаки такого, что меня заинтересовало бы.

– О, кое-что все же есть. Я наводила о ней справки. В Сиракузах у меня есть друзья, и когда ты улетел с нею в Кингстон, я им написала. Это было до вашего брака, – добавила она, как бы поясняя, что после брака она бы этого не сделала. – Они знают ее и ее семью очень давно и хорошо, так вот они написали ужасные вещи. Я думаю, тебе их следует знать. Во-первых, эта ее итальянская семья – сплошные хулиганы и гангстеры еще со времен сухого закона.

– Я все знаю, – жестко ответил он, – и это не так, как ты говоришь. – Если до этого он был холоден, то теперь разъярился.

– Они написали и то, что когда она жила в Нью-Йорке, то была едва ли лучше шлюхи.

– Ну? – спросил Грант. – И что?

– Ты не понимаешь, что все это значит? – спросила Кэрол. Она улыбнулась и отступила на шаг. – Откуда у нее может быть чистота? Я думаю, тебе все это следует знать.

– Знаю. Я все знаю и об этом. А теперь позволь мне кое-что сказать. Кажется, ты не понимаешь, что я и Лаки женаты. Муж и жена, как ты и Хант – муж и жена. Я люблю ее, а она безумно любит меня. Я давно не люблю тебя, много лет. Но помимо этого, мы женаты, законно и все такое. Перед лицом Бога и Общества. Это многое меняет. Это все меняет. И ни ты, никто другой ничего с этим не может поделать. Яничего не могу с этим сделать. И тебе же лучше свыкнуться.

– И еще. Я хотела поговорить с тобой о работе, – сказала Кэрол Эбернати. – Все другое, все остальное, все это ныряние, даже брак, все это неважно по сравнению с твоей работой. Когда ты собираешься вернуться к работе?

– Когда захочется. Но не сейчас. И еще. Тебе следует понять, что теперь, когда я женат, у тебя больше нет права даже спрашивать о моей работе. Это забота моей жены. С этого момента я иду своим путем. – Это было жестоко, но он должен был это сделать. Более того: хотел это сделать. Ей нет до этого дела. Достаточно странно, но она не ответила на его отпор.

– Еще одно. Бонхэм. Он вытягивает из тебя все деньги, какие только может, он продает тебе то, что тебе не нужно, и даже учит неважно. Я ошиблась, когда вас познакомила.

– Я позабочусь об этом тоже, – ровно произнес он. – И это теперь не твое дело. Теперь позволь мне еще кое-что объяснить. Я приехал сюда только потому, что хочу защитить твою репутацию. Твою и Ханта. Этот парень из «Тайм», которого я встретил в Кингстоне, и, очевидно, многие другие, почти две трети Нью-Йорка, если быть точным, кажется, считают, что мы были любовниками. Так что у тебя выбор простой. Ты или ведешь себя прилично, заткнешься и защитишь себя, или продолжаешь делать то, что делаешь сейчас. Не забывай, мы вполне можем жить через дорогу от тебя в Индианаполисе. Как, по-твоему, это будет выглядеть, если мы тотчас переедем к Бонхэму? Или еще лучше – в «Вест Мун Оувер»?

– Не очень хорошо, – сказала Кэрол, – конечно.

– Особенно, если местный парень из «Тайм» нанял здесь шпионов следить за всеми нами. Они просто мечтают сделать из всего этого сюжетец. Ну, каков выбор?

Она не отвечала и просто стояла, высокомерно наклонив корпус вперед, и слушала с широко раскрытыми глазами, а на губах играла слабая, печальная полуулыбка.

– Ты рассказал Лаки о нас? – спросила она.

– Не твое дело. Еще нет.

– Надеюсь, и не расскажешь, – проговорила Кэрол.

– Это я буду решать.

– Потому что чем меньше людей знает об этом, тем меньше...

– Я же сказал, что решать буду я.

Кэрол Эбернати промолчала.

– Ну, увидимся, – сказал Грант, помахал рукой и ушел. Это был его последний разговор с ней.

Так что у него были причины считать, что все будет хорошо, по крайней мере, пока они живут здесь. Затем, на третий день шторма он уехал в город повидаться с Бонхэмом и поговорить насчет погоды и насчет работы.

В эту штормовую неделю дождь вовсе не шел непрерывно, и как раз в этот день и в это время стояла прекрасная погода. Дожди освежили весь город, прибили пыль на улицах, хотя воздух и спал сырым и очень душным и с вершины холма хорошо были видны груды темных облаков, проплывающих в величавом гневе на юго-восток, а с них к океану тянулись косые синие ленты дождей. Бонхэм, бездельничавший с Орлоффски в магазине (дружок-мореплаватель уехал на автобусе в Кингстон), сказал, что только через три дня после ухода фронта поверхность моря успокоится настолько, что появится надежда нырять. Когда Грант вернулся на виллу и пришел в Коттедж, Лаки рассказала о происшествии.

В горах, пока он был в городе, опять прошел дождь, и в самый разгар хлещущего ливня в дверях появилась Кэрол Эбернати в теплом пальто Ханта, которое было ей маловато, и в растрепанных старых теннисных туфлях на босу ногу. Коротко остриженные волосы с вовсе не неуместными седыми прядями облепили череп, и она была вне себя. Она сказала, что пришла за своими чемоданами. Если Рон Грант достаточно большой, достаточно взрослый и достаточно зрелый для брака и ответственности за жену и семью, то он достаточно большой, достаточно взрослый и достаточно зрелый, чтобы покупать себе чемоданы самому, а не брать у нее, и она хочет, неистовствовала Кэрол, хочет немедленно их забрать. Лаки была одна в комнате (Мэри-Марта, которая пришла в ужас от всего этого, была на кухне) и понятия не имела, что ее взбесило.

– Это ее чемоданы? – спросила она.

Грант подумал, а потом был вынужден пойти и посмотреть.

– Фактически, это ее чемоданы, – сказал он вернувшись. – Я их ей купил. Это такие же, как были в Нью-Йорке. Но я не знаю, чего она вопит, никто в нашей... никто в нашей семье не обращал внимания, чей чемодан он прихватил в поездку. – Очевидно, добавил он, Лаки не отдала их.

Нет, сказала она, не отдала. Она сказала, что не свои вещи она не может отдать, что нужно подождать Гранта и поговорить с ним, на что Кэрол ответила, что в таком случае она возьмет их силой.

– Нет, – сказала Лаки. Она обращалась с ней, как с непослушным ребенком. – Послушайте, Кэрол, вы же не станете драться со мной из-за пары чемоданов. Рон через час вернется. Если они ваши, он отдаст. Заходите, садитесь, выпейте со мной и подождите.

При этих словах Кэрол Эбернати уселась на ближайшую кушетку и разрыдалась.

Лаки была перепугана насмерть, в животе все трепетало, хотя она все равно не позволила бы себя застращать. Но когда женщина старше возрастом начала всхлипывать, она подошла к ней, обняла за плечи, все время обращаясь с ней, как с ребенком. Она где-то об этом читала. И вот тут Кэрол Эбернати прорвало. Она бессвязно и отрывочно говорила о том, что всегда пыталась помочь Рону, что всегда верила, что он великий талант, но теперь это забота Лаки. Она передает ей факел. Это колоссальная ответственность.

– Она так и сказала: факел? – спросил Грант.

– Да, – ответила Лаки.

– Иисусе! – сказал Грант. – Я – факел.

– Погоди. Ты недослушал, – прервала Лаки.

В общем, Кэрол дошла до тело, что сказала, что когда она с ним встретилась, это был странный дикий мальчик, возможно, наполовину свихнувшийся из-за войны, но она старалась изо всех сил и поддерживала его, пока он не добился успеха, за который он почти не благодарен ей. Последнее Лаки стоит запомнить. Затем, вытерев глаза, она подняла лицо и, как-то странно улыбнувшись, сказала, что она думает – а Лаки это следует знать, – что он сдвинутый и что она, Кэрол, всегда это подозревала. И гомосексуалист. Она никому об этом не говорила, но, по ее мнению, Лаки должна знать. А раз уж она об этом заговорила, то можно продолжить и сказать, что она думает, что у него связь с Элом Бонхэмом. Постоянная связь. «Я всегда думала, что, возможно, у него связь с Хантом, моим мужем, – сказала Кэрол. – Я знаю, что они частенько уезжали вдвоем и мертвецки напивались. И я знаю, что Рон часто исчезал на несколько дней. И я точно знаю, что он бывал в борделях Индианаполиса и Терр-От. И иногда с ним уезжал и Хант». Что они делали на самом деле, она понятия не имеет. Она продолжала развивать эту тему, а затем извинилась за то, что рассказала об этом Лаки. «Но я считаю, что вам следует знать об этом, – сказала она и ушла.

– Иисусе! – вырвалось у Гранта.

Лаки сказала, что была настолько ошеломлена, что просто слушала и ничего ей не отвечала.

Грант тоже оцепенел.

– Иисусе! – безнадежно повторил он. – Что, черт подери, ты могла ответить? – Он замолчал и задумался. – Думаю, пару лет назад это меня так бы взбесило, что я бы хлопнул дверью. Ну, как ты думаешь, что мы должны делать? Ты не считаешь, что нам надо уехать?

– Не знаю, – ответила Лаки. – Что я знаю, так это то, что я до ужаса несчастлива здесь.

– А у меня то же с этой спасательной работой. Я ее делал, я знаю, что это такое, и я готов уехать. Да я гроша ломаного не дам за деньги, так что пусть Орлоффски заканчивает.

– Кстати, – сказала Лаки, – во всей этой дряни нет ни грана правды, не так ли?

Грант уставился на нее.

– Ну да. Я имею в виду, нет. Я имею в виду, кое-чтоправда. Да, я часто бывал в борделях Индианаполиса и Терр-От. Да. А почему бы и нет? Меня не удовлетворяла постель... Меня нигде больше не удовлетворяла постель. Но с Хантом я там не был ни разу. Я пару раз хотел пригласить его. Но он всегда такой замкнутый, отдаленный. И я чувствовал, что на моем месте этого не следует делать. – Он помолчал. – А что касается моей связи с Бонхэмом, то здесь каждое слово – правда. Ты должна знать. Разве не замечаешь по тому, как я с тобой обращаюсь?

Лаки начала ухмыляться, затем откинула назад свои волосы цвета шампанского и рассмеялась. Грант обнял ее.

– Может быть, нам следует уехать, – сказал он.

– С другой стороны, – раздумывая, произнесла Лаки, – может, она возьмет себя в руки. Раз она выпустила пар, давление уменьшилось. Говорят, у них всегда так. Да, парень, ну и мамашу ты себе подобрал! Но я думаю, сейчас она нас оставит в покое. На время.

– Может быть, – сомневаясь, ответил Грант.

Эта иллюзия исчезла уже через час.

Получилось так, что в это время Грант был в душе. Неожиданно сквозь шум воды он услышал голоса в кухне, потом матерное слово, которое снова и снова выкрикивал истерический голос Кэрол Эбернати. Когда он закрыл душ и исчез шум водяных струек, все стало слышно и ясно. Слишком ясно.

– Мне плевать! Ты от меня не закроешься! У меня здесь такие же права, как у тебя! Больше! Дажеи не пытайся закрыться от меня! Что ты для него сделала? Трахала его, вот и все! Он и женился на тебе только потому, что ты удобная и легкая подстилка! Лучшая миньетчица Нью-Йорка! Вот что он мне говорил, да! Лучшая миньетчица Нью-Йорка! Лучшая... – вопила Кэрол Эбернати.