Текст книги "Не страшись урагана любви"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 46 страниц)

Это был бы один из тех длинных ужинов с хорошей едой и прекрасными винами, удовольствие от которого будет срезано минимум на пятьдесят процентов изнуряющей необходимостью разговаривать. Потом они сыграют в покер на красивом покерном столике из красного дерева и (или) в трик-трак на красивых инкрустированных досках с фишками из слоновой кости. Большинство из них (все, кроме «любовницы») будут пить. Ее муж выпьет много. И столько же выпил бы Грант. Гранту слишком хорошо с Бонхэмом, и, кроме того, он хотел больше разузнать о нырянии и подводниках.

Грант никогда в жизни не видел, чтобы человек так много ел и пил без всяких видимых последствий. Когда они пришли сюда, Бонхэм заказал тарелку с большими бутербродами с мясом, от которых Грант отказался и все съел, пока они пили. Позже они съели каждый по огромному, привезенному из Штатов, куску филе, поданному с таким количеством жареного картофеля, что в нем можно было упрятать боевой корабль. Между этим, почти никого не угощая, они опорожнили почти две бутылки джина и бесчисленное количество бутылок тоника. И, наконец, около двух ночи Бонхэм закусил еще тремя бутербродами. Где-то в середине вечера они подцепили двух очень черных, очень красивых ямайских девушек, которых Бонхэм знал, Когда он уходил с той, что покрасивее, он шел прямо, как палка. Когда Грант оплачивал счет, он оказался намного меньше, чем он ожидал.

Бонхэм, конечно, всех здесь знал. Это были большей частью рабочие: механики и рыбаки, слесари и электрики, – немного «белых воротничков» из государственных служащих, бизнесменов, служащих отелей. Одна из ямаитянок работала помощницей дантиста, а другая владела подарочным магазином в «Королевской черепахе». И еще, несмотря на болтовню с девушками, приветствия, шутки и приглашения, большой человек ухитрился сообщить массу интересных сведений о подводном плавании. Еще в машине Грант упомянул о двух манерах говорить и о двух типах произношения у Бонхэма. Большой человек только ухмыльнулся и сказал: «Вы много заметили, а?» И это все. Здесь, в этом месте, он говорил, очень тщательно подбирая слова из сленга низших классов, делая исключения только тогда, когда всерьез говорил с Грантом о технической стороне плавания. Он углублялся в разные аспекты его настоящей работы, которая очень отличалась от обучения и вывоза туристов. Беда была в том, что работы всегда не хватало, чтобы прожить. Грант слушал и кивал. И, наконец, когда они уже напились, когда опьянение придало Гранту смелости, он задал вопрос о сексе, об оргазме в акваланге.

– Ты трахал кого-нибудь под водой, Эл? – Обе девушки хихикнули.

– Черт! Да! – сказал Бонхэм и облапил зад ближней девушки, которая как раз оказалась покрасивее. – Я бы поклялся, што любой, хто вопче нырял, шпилился хоть разок под водой. Это не тяжко. Главно, держись, а то унесет назад. – Он ухмыльнулся. Девушки были в восторге.

– Ну, а какая глубина? – спросил Грант.

– О, пятьдесят футов. Семьдесят пять. Легко. Неважно, какая, хоть сто пятьдесят. Почему? У тебя есть планы?

Наступила очередь Гранта ухмыляться.

– О, ну конечно. Естественно. Возможно. Но ты... э... не теряешь дыхания?

– Ну да, теряю. И это потрясающе. – Здесь обе девушки захохотали. – Но это неважно. Правда, ежли ты перевернешься на спину, так шо регулятор нижче нагубника, разница давления поднимет тебя баллонами. Все ныряльщицы, которых я знаю, любят ложиться под водой.

Вот Грант и получил ответ. Он могмастурбировать на глубине семьдесят футов, если захочет. При мыслях о сексе дыхание участилось. Расслабленный и уже слегка пьяный, он снова ощущал колоссальный взрыв восторга, который всегда приходит с открытием нового, и удовольствие от факта, что содержание сознания можно удержать в тайне, что никто без вашей помощи не может по-настоящему сказать, что вы думаете. В счастливом молчании он откинулся на спинку стула и оглядел людей в баре, которые не подозревали, что сейчас в мозгу у Рона Гранта.

Почти сразу после этого Бонхэм объявил, что хочет уйти с девушкой, зад которой он обнимал. Он объявил это как-то странно, неожиданно басово хихикнув.

– Я и Энд хочет идти отсюдова в чертов пикапчик, поедем, станем где-нибудь в славных, тихих камышах. А, птичка?

– Черт, ну! Точняк! – сказала хорошенькая девушка. Она была помощницей дантиста.

– Тибе тожить приглашають, – сказал Бонхэм. – Сюзи ужастно рада побыть с тобой сиводни.

– Направду, – улыбнулась Сюзи. – Я б рада узнать Вас многа лутше, мистер Грант. Вы знаменитость в Гана-до-Бей. Я б хотела переспать с Вами.

Грант покачал головой. Она ему нравилась. Она почти так же хороша и привлекательна, как и другая. Выбирать нетрудно. Но неожиданно, откуда-то из глубин вырвавшаяся мысль о новой девушке в Нью-Йорке, удержала его. Неожиданно он подумал, что с трудом верит, что всего лишь пять дней тому назад был с ней. Они были вместе чуть больше трех недель, и в это тоже трудно поверить. Она стала как бы его талисманом, который потеряет силу, если он переступит через нее. В какой-то момент он подумал, не взять ли такси и не поехать ли в «Королевскую черепаху» или в «Вест Мун Оувер», чтобы позвонить ей. Но здешняя вшивая телефонная связь отняла бы чертовски много времени, минимум час, да еще половину разговора связь будет такой плохой, что ничего, кроме пары слов, не расслышишь. Больше расстроишься. А кроме того, для чего ей звонить? Он любезно отказал Сюзи, не желая ни оскорбить, ни обидеть ее. Просто сослался на усталость, опьянение и глубокую депрессию. Ему самому все это показалось неубедительным. Но если так и было, на помощь пришел Бонхэм.

– Че-то ево серьезно беспокоит, девочки. Я не знаю, потому што он ни говорить. Может, мысль о новой пьесе... Да ладно...

Грант взглянул на него, неожиданно вспомнив, что большой человек женат. Пьяный Бонхэм мало отличался от трезвого. Единственное, что заметил Грант, это, возможно, что черные сверкающие глаза сверкали чуть чернее обычного.

Бонхэм встал.

– Ну, раз Рон не идеть, чего бы тебе не пойти с нами, Сюзи?

– Ладно, – ухмыльнулась Сюзи. – Почему бы и нет? – Она подала Гранту руку, когда встали. – Немнога жаль, но мы исче будим увидиться. Может, Вы будити лутше настроение када-то. – Затем она обратилась к остальным на ямайском диалекте, для Гранта – бессмысленное мяуканье низких и сильных гласных, и сказанное заставило всех захохотать.

– Что она сказала?

– Она сказала, что ей очень не повезло, потому что ты выглядишь адски хорошо, чтобы переспать с ней, – сказал Бонхэм, и Грант едва не передумал. Но он не пошел. Не мог.

Он глядел, как они втискиваются в побитый старый пикап. Оттуда из темноты доносился громкий веселый смех. Он пошел искать такси и попросил шофера высадить его у начала дороги на виллу.

Еще четверть мили вверх, к дому, среди буйных пышных зарослей особых и редких тропических растений и деревьев, которые коллекционировали Эвелин и Поль де Блистейны. Грант медленно шел под горячим, душным тропическим небом, вдыхая мимолетные – мимолетные, потому что слишком сильные – запахи цветов и думая, в основном, о своем первом погружении. Чем ближе была дверь, тем больше восторг переходил в уныние. Он включил только ночник. В своей комнате он разделся догола, сделал крепкий коктейль в маленьком угловом баре и залез с ним в кровать.

Едва он выключил свет, дверь тихо отворилась и вошла любовница, его «любовница», колышащаяся белая тень в темноте. Он хотел было сказать что-нибудь типа: «Привет, леди Макбет», – но удержался. В воображении образ всегда был черным: черная драпировка, черная мантилья, затемненное лицо, черное колыхание, перст указующий. Чернота церкви, чернота религии, чернота вины. Конечно, если б образ сейчас был черным, то он не увидел бы его в темноте. Или увидел бы?

– Ты сучий сын, – прошептала она.

Грант закрыл глаза.

– Я сегодня впервые нырял.

– Ты знаешь, что ты сделал со мной? С нами?

– Я сказал, что сегодня впервые нырял. В море.

– Эвелин в ярости.

– Не смеши меня.

Она села на край кровати и понюхала.

– Еще и пьяный!

– Не пьяный. Просто хорошо. Я не говорил тебе, что сегодня впервые нырял?

– До двух тридцати ночи?– Тон был безобразным.

– Мы поздно вышли. К рифу у аэропорта. Когда мы вернулись, зашли выпить. И поесть. И поговорить о нырянии. Я забыл о времени.

– До двух тридцати ночи? – Тон еще безобразнее.

– Я хотел поговорить о нырянии.

– Я не знаю, что с тобой, – сказал безобразный голос. – Но что-то происходит. Во всяком случае, мне это не нравится. И я не обязана все это выносить и не буду. Наверно, есть какая-то шлюха, свинья, какая-то потаскуха, которую ты, должно быть, подцепил в Нью-Йорке? Не так ли?

Какую-то секунду Грант раздумывал: не сказать ли. Но смолчал.

– Должно быть, так. Всегда так, – сказал голос. В нем не было прощения, никакого прощения. – Потому что именно так ты всегда делаешь. Каждый раз так. Находится какая-то тепложопая шлюшка, которая хочет тебя взять за то, что у тебя есть. За то, что Япомогла тебе заработать.

Грант не ответил. Рядом с ним давление ее зада на постель исчезло. Послышался шелест одежды. Раздавшийся голос был резким, скрипучим, громко скрежещущим, хотя это все еще был шепот.

– Доброе стремление вырабатывается, оно характерно для жизни Мастеров (мастеров своей судьбы) под руководством Мастера Мудрости. СТРЕМЛЕНИЕ К ДОБРУ развивается и понимается среди еще больших достижений и связано с Целью. ДОБРОЕ СТРЕМЛЕНИЕимеет образ. Стремление к Добру. Потомуже появляется Озарение.

Грант все еще молчал.

– Ты знаешь это не хуже меня, – сухо сказала она. – Я научила тебя всему, что сама знаю. – На пол шлепнулись тапочки. Затем она, обнаженная, залезла в двуспальную кровать под простыню и легла рядом, прямая, как палка. Она лежала, напряженная, как луковая тетива, и ждала, что он ее трахнет.

Грант не знал, сумеет ли. Он допил в тишине. Наконец, жалостливое и ужасно болезненное ощущение того, что ей неприятней будет, если он ничего не сделает, плюс неясное моральное обязательство – он сам понимал, как это смешно, – плюс факт, что она – женщина, – все это пришло на помощь. Господи, прости меня, подумал он о новой девушке в Нью-Йорке, тыпрости меня. Он неласково пощупал ей промежность, чтобы слегка помочь себе. Руки она закинула за голову и не шевелилась. Он закатился на нее, воткнул и качал, пока не кончил. Как всегда, ног она не подняла и не двинулась.

Когда он засыпал, он снова услышал шелест одежды. Она надевала рубашку и халат, затем дверь тихо закрылась.

Разбуженный этим, он потерял сон, долго глядел в потолок и думал о Нью-Йорке.

2

Он приехал туда между Рождеством и Новым годом, так что праздничное питье уже началось и шло полным ходом в каждом баре на Третьей Авеню и в коктейль-холлах Ист-Сайда. Шел снег, когда он ехал в поезде через Огайо и Пенсильванию, снег шел и над Манхеттеном, когда поезд из родного Индианаполиса въехал на Центральный вокзал. В шесть вечера было уже темно, повсюду сверкали рождественские огни, и люди торопились на Центральный вокзал, чтобы ехать домой, или бегали в слякоти по улицам в отчаянных поисках такси. Этот особенный день всколыхнул в нем все самые ужасные чувства по отношению к Манхеттену, все самые бешеные, самые ненавистные воспоминания о нем. На вокзале он взял такси и поехал на квартиру, которую он снял в Нью-Вестоне, на углу Сорок девятой и Мэдисон.

Странно, как позднее, в феврале, на Ямайке, вскоре после того дня в декабре, всепрежние воспоминания о Нью-Йорке – за все тринадцать лет знакомства с ним – оказались связанными с новой девушкой, которую он встретил, – с Лаки. Все, что случилось с ним в этом городе, эмоционально перестроилось в его памяти и включило в себя образ смеющейся двадцатисемилетней сирены из верхнего Нью-Йорка по имени Лаки Виденди.

В свои тридцать шесть лет ему должно быть стыдно даже просто употреблять такие фразы. Но он думал о ней именно так. Лючия Анжелина Елена Виденди. Даже память о пустых и искореженных днях, проведенных в Нью-Йорке сразу после войны, теперь, казалось, включала ее сверкающий образ, делающий воспоминания менее мрачными, менее ужасными, чем это было на самом деле. Но он ее раньше ведь не встречал.

Он не встречал ее до 10 января – зато встречал некоторых других. Но эти другие...

В течение девяти лет со времени своего первого большого успеха у Гранта было нормальное для знаменитого человека окружение. Особенно, когда он приезжал в Нью-Йорк. В щебечущих стайках девушек (он узнал это позднее, от Лаки, которая всех их знала) о нем говорили на тайных обеденных встречах не только как об очень хорошем гуляке и неплохом любовнике, но и как о человеке, который не хочет запутываться в силках, а потому иногда прикидывается очень утомленным. Он, кроме того, был последним неженатым писателем.

Но подлинным бедствием для него, и сам Грант это понимал, было жуткое изламывающее одиночество, «страсти», которые он испытывал, когда рядом не было девушки, и которые превращали его в гонимого хлыстом коня. И они не только не уменьшались, а наоборот, увеличивались, когда он, пресыщенный, но неудовлетворенный, впадал в забытье рядом с одной из них, ощущая на губах восхитительные запахи женской страсти. На самом деле, они не дали бы за него и ломаного гроша. Как и он за них. Вот что было для него подлинным бедствием. А также чувство ответственности за любовницу. Он не хотел обижать ее. Как бы смешно это ни выглядело.

Но при Лаки все это изменилось.

– Знаешь что? – сказал он однажды днем во Флориде, когда голова его покоилась на ее груди и губы прижимались к лужице пота, скопившейся между чудесными грудями с розовыми сосками. Он уже наполовину заснул и им овладел приступ откровения. – Мы Хансель и Гретель, ты и я. А мир – это леса, чаща.

– Я всегда думала о нас, как о Кларке Гейбле и Кэрол Ломбард, – мягко сказала Лаки и прижала руками его уши.

– Может быть. Для всех остальных. И может быть, они тоже испуганы. «Отпусти мои уши! Я знаю свое дело», – процитировал он. – Все равно, я считаю, что это не просто мир, а леса. Эта сраная Вселенная, – сказал он и восхищенно потер губами восхитительный пот на ее груди.

– Не думай, – сказала она. – Пей. – Он взглянул вверх и увидел ее улыбку.

Это могло быть ее философией. И было. Когда вышла книга Роки Грациано о призраках, с ужасным названием «Кто-то там, наверху», сделанным по коммерческим соображениям «для засранцев», как любили выражаться парни из рекламных агентств на Мэдисон Авеню, Лаки Виденди взяла и перевернула его по-своему, сказав, что надо читать: «Кто-то там, наверху, меня ненавидит». Слова были взяты из работы П.Дж. Кларка о Марокко, но она и в самом деле так считала. Она решила брать от жизни все мимолетные радости и удовольствия, пока Бог или какое-то чудовище наверху не вырвало у нее это. Она также обернула в свою пользу высказывание Спинозы: «Из того, что я люблю Бога, вовсе не следует, что Бог должен любить меня». Она преобразовала эту формулу в более приемлемую для нашего века форму: «Из того, что Бог ненавидит меня, вовсе не следует, что я должна любить Бога». Она также говорила: «Причина, по которой в сегодняшней Америке так много разводов, в том, что семейный секс недостаточно грязен. Он слишком стерилен».

Грант считал все это не просто разумным, но и эмоционально верным. Особенно после сумасшедшего оккультизма его любовницы со Среднего Запада и ее болтовни насчет моральной ответственности. Потому что, если уж быть откровенным, сказанное точно соответствовало тому, что он сам думал о мире. К такой-то матери ответственность. Создавать литературу и нести ответственность? Ответственность перед кем? Перед бесчеловечным человечеством? Юношеские наивные представления о значении литературы давно исчезли, они насмерть задушены и похоронены лавиной современной пропаганды, средствами массовой коммуникации и людьми, их создающими. Бюрократией Мэдисон Авеню.

Но когда он поделился этим с Лаки, она вновь удивила его.

– Такие люди, как ты, должны создавать литературу, – убежденно сказала она.

Грант поддразнил ее:

– Да ну? Для кого? Для человеческого рода?

Но она не отступила.

– Для меня, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. Помолчав, она добавила: – Все равно, ты все равно ничего не можешь поделать с собой.

Он встретился с ней так же, как встречался со всеми нью-йоркскими девушками. Какой-то приятель, который любит девушек и хочет сделать вам приятное, обычно, приятель, который сам спал когда-то с ними, устраивает вежливое знакомство, а дальше все зависит от вас. В случае с Лаки Грант бежал от одиночества к Харви Миллеру, критику, жившему на шестидесятых улицах. Для драматурга это был довольно смелый шаг, хотя Миллеру нравились его работы и он всегда хорошо о нем писал. Но страсти вили из него веревки. Он провел долгий новогодний уик-энд в Коннектикуте со своим другом, писателем Фрэнком Олдейном и его семьей, где спал с писательницей уже в возрасте, которая жила неподалеку. Никакого выигрыша. Хорошо попотел, но никакого выигрыша. Всем им наплевать. Потом, снова в городе, он все же сделал это со второй из двух новых секретарш, появившихся в офисе его продюсера уже после последнего приезда Гранта на Восток. Снова никакого выигрыша. Все очень по-дружески, но без настоящего выигрыша. Он не позвал ее во второй раз. И вот пять часов. Он в одиночестве в доме Харви Миллера, чтобы выпить. А здесь ввалился Бадди Ландсбаум.

Бадди был чуть старше и был его конкурентом в театре. Сейчас он работал с Харви Миллером над фильмом. Что было более важно для Гранта, так это то, что Бадди устраивал прием в гостинице, прощальную вечеринку для актеров и съемочной группы своего последнего фильма. В самый раз для одинокого драматурга, сказал Бадди, когда услышал о затруднениях Гранта. Но оказалось, что все не так. Пять-шесть юных цыпочек было, как и обещал Бадди. Все они были киноактрисами. Одну из них Бадди только что сделал звездой, и она появилась на обложке журнала «Лайф». Сама юная звезда тоже присутствовала и очень старалась соблюсти свои интересы. Постепенно пять-шесть цыпочек расползлись – без Гранта. Все они, конечно, знали его фамилию, но он не делал фильмов, а они мечтали о кино. Потом пришел муж юной звезды и забрал ее. Так что после того, как ушел последний напившийся техник, Бадди и Грант уселись с остатками виски посреди разгрома и продолжали пить вдвоем.

Они вовсе не были близки. Бадди всегда был то в Голливуде, то в Южной Америке, то во Флориде, а Грант всегда был дома, в Индианаполисе со своей неизвестной (но о ней все подозревали) «любовницей». У Бадди, как оказалось, тоже были свои заботы. Развод со второй женой обошелся в такую сумму, что Бадди, даже если и захотел бы, едва ли мог еще раз жениться. Вдобавок, магазин одежды, которым она владела в Майами Бич, обанкротился, так что он должен был проглотить и это. Созданная им юная звезда, которую этим вечером видел Грант, уже начала флиртовать со следующим продюсером-режиссером. Когда виски кончился, они пошли спать. В чем причина одинокого возвращения Гранта в Нью-Вестон? Именно утром, когда они начали с апельсинового сока и водки, Бадди вспомнил о Лаки. Лаки Виденди.

– Я не знаю, следует ли знакомить тебя с ней, – сказал Бадди уже после того, как пообещал позвонить ей и уже снял трубку. Он положил трубку обратно. – Ты же такой твердый, грубый мужчина, а она – очень сложная, чувствительная девушка.

Грант ухмыльнулся. Он знал, что многие о нем гак думают. Но он слишком хорошо знал «настоящих мужчин», чтобы понимать, что такое мнение о нем относительно, весьма относительно.

– Заткни пасть, – сказал он. – Я не больший грубиян, чем ты или кто-либо другой.

– Ну, ты и не из тех, о ком я или Лаки думают, что это очень печальный нью-йоркский интеллектуал из Лиги Плюща.

– Ай, ладно. Тогда зачем ты ее предлагал? О'кей, не звони. И иди к черту.

У Бадди было особенное, не обычное для него выражение лица. Как будто он трахнул девушку, гордится этим и хочет, чтобы все знали, но в то же время кодекс чести предписывает ему молчать. Брови одновременно демонстрировали самодовольство, небольшое смущение и какое-то огорчение.

– Я не знаю, как тебе объяснить, Рон. Но она девушка очень специфическая. Она не похожа на большинство малышек, которых мы знаем. Черт, я бы мог вставить ее в пару своих фильмов, слегка потренировать и сделать из нее звезду, но она послала все это к черту. Она считает всех актеров и актрис эксгибиционистами и глупыми, бесчувственными эгоистами.

– И она права, – вставил Грант.

– Так что она немного работает на крошечных ролях, дублирует, ассистирует, когда ей нужны деньги. У нее степень магистра политической философии. Ее старик был самым крупным бутлегером в верхнем штате Нью-Йорк в двадцатых годах, и ему повезло. Так что она...

Он остановился. На его лице появилось новое выражение, теперь искреннего замешательства, которое давно бессознательно звучало в голосе.

– У нее был богатый юноша из Южной Америки, она собиралась выйти за него замуж, но он выскочил из-под нее, как говорится, и уехал. Знаешь этих южноамериканцев. Это было год тому назад. С того времени она работает над пьесой. Не знаю, хороша ли она. Она молчит. Она сильно упала духом, когда парень слинял, говорит, что ищет новых взаимоотношений. Я... – Бадди снова остановился, поскреб взъерошенные волосы, на лице снова появилось новое выражение: еще более смущенное огорчение. – Ну, я звонил и пытался вновь связаться с нею, – сказал он, – но она отказалась от любых контактов со мною. Говорит, что я у нее уже был. Вот так. Мы остались друзьями, она иногда работает со мной, вот и все.

Его тоскливые глаза глянули на Гранта. Лицо опухло, живот выпирал из-за ночных бдений и пьянок.

– Все это строго между нами, Рон. Но я должен был сказать тебе. – Потом он добавил: – И она очень красивая.

Он хлебнул полстакана водки с апельсиновым соком, затем вернулся к телефону. Он немного поговорил сам и передал трубку Гранту. Донесшийся голос звучал сухо, на грани с трудом скрываемой иронии и смеха. Он тоже был смущен. Было ощущение, что она очень старается не думать об этом звонке, как о форме мужского сводничества. Взглянув на Бадди и увидев утвердительный кивок, Грант мягко и, насколько смог, обаятельно назначил свидание на сегодняшний вечер. Он должен заехать за ней, сказала она, это сразу над магазином спиртных напитков, единственный многоквартирный дом на Парк Авеню.

– Я сделал тебе самое величайшее одолжение, какое мог, – печально сказал Бадди, положив трубку, а потом повез его в дом Фей Эмерсон, за углом, где целый день вливал в Гранта спиртное, потом взял его на коктейль, где у самого Бадди было свидание. И все это так, будто теперь, после знакомства, он хотел напоить его и заставить пропустить свидание.

Он опоздал на сорок пять минут и, благодаря Бадди, был более, чем слегка, пьян. Но он эмоционально включился на коктейле, благодаря хорошенькой девушке, хотевшей заполучить его. Разве не всегда так: или засуха или потоп? Он ощущал, что вдохновение работает, как хорошо смазанный двигатель. Ах, если б он мог включать и выключать его по собственному желанию! Взобравшись по узкой лестнице на четыре пролета маленького здания, он постучал, и его допустили к делегации из четырех девушек. Трое сидели на кушетке и явно пришли посмотреть на него. Самая хорошенькая, та, что открыла дверь, протянула руку и, нервно улыбнувшись, сказала:

– Привет, я Лаки. Вы, кажется, опоздали? На первое же свидание.

Он извинился:

– Я вовсе не хотел этого, клянусь. – И добавил: – Я думаю, Бадди отчаянно пытался напоить меня, чтобы я опоздал. Чтобы вы разозлились на меня.

– Полагаю, он преуспел, – сказала она со все еще нервной улыбкой.

Бадди говорил, что она красива. Но эти слова не подготовили его к созерцанию захватывающей дух красоты, которую он увидел перед собой.

Единственное, что он смог подумать: это невероятно, это просто невероятно! Мысль едва не задушила и не погубила его ровно мурлыкавшее вдохновение.

Волосы ее, цвета шампанского, были длиной до плеч и зачесаны прямо назад, над ровно очерченным лбом. Что-то типа львиной прически. У нее были высокие, слегка выступающие скулы, которые делали глаза едва заметно раскосыми. Но ниже короткого, прямого носа с нервными ноздрями было самое привлекательное в лице – рот. Достаточно широкий, он, казалось, перечеркивал лицо, хотя на самом деле этого не было, полная нежная верхняя губа была столь короткой, что казалось, не может закрыть идеальный ряд выпуклых верхних зубов, разве что, если предпринять сознательное усилие. Под полной нижней губой был крошечный острый подбородок, еще более подчеркивающий рот. Когда она улыбалась, даже нервно, как сейчас, улыбка не только освещала всю маленькую комнату, но, казалось, проникала сквозь стены в другие комнаты. Как узнал позднее Грант, сама она считала свой итальянский нос лучшей частью лица и очень стеснялась исключительного рта. Но помимо лица, одной фигуры было достаточно, чтобы свести мужчину с ума.

Грант никогда не мог словами описать красоту ее тела, даже самому себе. Это было как-то связано с необычной шириной квадратных плеч и двух длинных линий, суживавшихся от них к талии, чтобы немедленно вспыхнуть парой потрясающих бедер с необычно высокой попкой. А может, причина в том, что над широкими плечами была нежная шейка и высокая маленькая головка принцессы? Но ей нужны были широкие плечи, чтобы поддерживать полные, большие полушария грудей, выпиравших из-под тесного черного вечернего платья. Икры были совершенной формы и заканчивались сильными, тонкими, аристократическими лодыжками, мощные ноги бывшей танцовщицы, которой, как оказалось впоследствии, она и была. Под узким платьем угадывался такой же мощный лобок. На каблуках она была всего на волосок ниже Гранта и стояла очень прямо, высоко неся торс над бедрами, нежная шея вытянута вверх, как у ямайских женщин, несущих корзину на голове. Она и двигалась так же. И скрепляя весь этот торт, было еще одно неописуемое качество: скрытая сексуальность сочилась из нее, как невидимый мед, присущий только ей, Три девушки на тахте явно любили ее до безумия. Она начала знакомить Гранта с ними.

Грант был абсолютно выбит из седла, но старался запомнить их имена. Он давно знал нескольких профессионально холодных красавиц, но эта девушка была более красивой и стояла как-то в стороне от красивейших из знакомых женщин, включая немногих очень знаменитых кинозвезд. Целых несколько дней он связывал имена с обликом девушек на тахте. С именами у него всегда было плохо.

Лесли Грин жила с Лаки в одной квартире. Маленькая, бойкая девушка с хорошей фигуркой, в обтягивающих брюках, черные волосы высоко взбиты, чтобы казаться повыше, длинное надменное еврейское лицо, возможно, на десятую долю такое же красивое, как у подруги. Она назначила себя главным устроителем эмоциональной жизни Лаки и главой делегации по изучению Гранта. Ее дерзкие черные глаза недвусмысленно показывали, что она не позволит недооценить Лаки. Грант ощутил, что ее глаза слегка смягчились, когда она осмотрела его.

Миссис Афина Фрэнк была массивной блондинкой с квадратным лицом, слегка обезображенном прыщами, и непристойно пышной, чувственной фигурой. В ходе знакомства обнаружилось, что она юрист, и Грант сильно подозревал, что она официальный член администрации или какого-то комитета. Ее открытая и воинственная враждебность уже показывали, как бы она проголосовала по делу Рона Гранта, драматурга.

Миссис Энни Карлер была тонкой, стройной еврейкой примерно одного возраста с Грантом, с короткими взъерошенными черными волосами и большими страстными кругами под глазами, бессознательно принимавшей позы из современных танцев, позы Марты Грэхем. Она с лукавой, проказливой усмешкой развлекалась сложившейся ситуацией и выглядела самой непонятной из всех трех девушек.

Все трое обожали Лаки, это ясно, ее ум и красоту, и если во всем этом и была какая-то скрытая ревность, Грант пока не мог ее выявить. Если у нее прекрасная репутация на Манхеттене, а это, ясно, так и было, эти трое собирались это обнародовать. И как всякая настоящая королева, Лаки обращалась с ними с достоинством и с глубоким уважением к их хорошему вкусу, проявляющемуся в служении ей. Они немного поговорили, и Грант не ощутил, что выглядит блестяще. Затем она надела пальто, и они юркнули в дверь и вниз по четырем пролетам узкой лестницы к ночным огням Парка под зимним снегопадом. Повсюду вокруг них богатые люди в вечерних одеждах и мехах садились в «Кадиллаки» и такси.

– Ну, как, по-вашему, прошел я контроль?

Лаки одарила его лукавой кривой усмешкой, от которой ее голубые глаза сверкнули.

– Думаю, да, – она взглянула ему в глаза. – Вы довольно знамениты.

Он ждал, но она больше ничего не сказала. В такси, глядя в ее сторону, на ее профиль с носиком, зубками и короткой верхней губкой, спрятанной в воротник, Грант с содроганием сообразил, что еще никогда в жизни он так не гордился появлением с женщиной в общественном месте. И особенно после последних двух лет спячки с любовницей и работы над новой пьесой в Индианаполисе. Это заставило сердце подпрыгнуть. В прошлом он часто с завистью смотрел на людей, сопровождавших неизвестных ему настоящих красавиц, среди которых мало было таких, что заставляли поворачивать голову и шушукаться за столиками. И вот он сам с такой. Откинувшись назад, он сказал себе, что это может стать величайшим вечером в его жизни.

Нет. Не стал. Хотя начался вечер неплохо. После окончания «Вилледж Авангард» Макса Гордона он повел ее в «Пти анж» – убежище пресыщенных комиков, – чтобы поужинать и посмотреть шоу. Слегка выпив, она расслабилась и нервозность исчезла. Она проявила настоящий острый ум, юмор и невероятное сексуальное обаяние, о котором говорил Бадди Ландсбаум. Она была неисправимо кокетлива. Но помимо этого, она была так красива, так сексуально привлекательна, что ей достаточно было одного взгляда на мужчину. Грант никогда не был так горд и самодоволен в ночном клубе. К ней поворачивались головы, за столиками шушукались. Единственной проблемой было то, что, слегка выпив, она лишь расслабилась, а Грант окончательно опьянел. Все спиртное, которое в течение дня вливал в него старый друг Бадди, все это спиртное и все испытания, через которые он прошел, чтобы дойти до свидания, теперь сказались. Ужин и хорошая еда в желудке некоторое время спасали его, но после шоу они вышли в бар выпить, послушать цветного утомленного пианиста и поговорить. Лаки к этому времени сама была немного пьяна, но до Гранта ей было далеко.