Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)
– Ты был прав, старикашка, – ухмыльнулся Бонхэм, когда все перезнакомились. Когда он ухмылялся, то как будто какое-то огромное черное зловещее облако дурного предзнаменования проносилось над его лбом, глазами и бровями. – Твоя новая девушка – просто класс!
– Ты просто говнюк, – замычал Орлоффски.
Лаки снова взглянула на все это, на вещи и на людей. Вот так; таково ее знакомство с мужским миром ныряльщиков. И, вероятно, она еще многое увидит. Она гордо подтянула свои тесные брюки, выставила вперед груди в свитере и ухмыльнулась:
– Я? Он говорит обо мне? Ну, так как насчет пива «видику»?
– Штучка! Давай! – заорал Орлоффски.
– Вы должны будете извинить нас за все это, – очень нежно говорил Бонхэм, когда вел ее на кухню. – Мы только несколько дней тому назад вернулись из поездки. Рон вам не говорил? А они, – он кивнул на Орлоффски, – они на несколько дней задержатся у нас, пока не устроятся. Обычно у нас в квартире не так.
Грант вернулся в Га-Бей как раз вовремя, сказал он, когда все улеглось и он достал им пива, потому что завтра они собираются понырять на глубоком рифе. У него три новых клиента. Лаки молча слушала. Бонхэм смахнул части регулятора в чашку и поставил ее на забитое пивными банками бюро, освобождая стол.
– Прекрасно. Мы бы хотели поехать, – отчасти не веря, услышала она слова Рона. У нее было впечатление, что завтра же они отправляются в Кингстон. Но сначала, продолжал он, им надо позаботиться о жилье.
– Почему бы просто не остановиться в одном из больших отелей на побережье? – спросила Лаки. Все трое мужчин повернулись и уставились на нее.
– Они ужасно дорогие, – сказал Бонхэм.
– Да, главным образом потому, что я пытаюсь сэкономить деньги, – сказал Рон и ухмыльнулся. – Главное, потому что я уже должен этому огромному сучьему сыну так много.
– Правда, должен, – улыбнулся Бонхэм. – Что случилось с Дугом?
Грант пояснил дело с Терри Септембер.
– Он будет через пару дней. Может, привезет и ее. Как бы там ни было, первое дело, главное дело, – продолжал он, – это поискать место на ночь.
Он не хотел ехать в богатые отели на побережье, да там и мест, наверное, нет, думал он.
Бонхэм смотрел на Гранта с каким-то личным пониманием, чего Лаки не могла расшифровать. Он бы с удовольствием принял их, сказал он, но у них только одна гостевая комната, и ее заняли Орлоффски. Но у него есть друг – в нескольких домах отсюда – маленький ямаитянец – который иногда берет постояльцев (пары, поправился он) во время сезона.
– Это близко? – спросил Грант, слегка нервно, подумала она.
– Чуть ниже по улице.
– Тогда прекрасно. Мы будем рядом. – Голос у него был до любопытного виноватым, подумала Лаки. – А они не спят?
– Не-а. Черт, нет. Так рано они не ложатся.
Лаки смотрела, как они уходили. Когда эти двое ушли, то атмосфера заговора, которую она ощущала, исчезла. Женщины отошли от ревущего проигрывателя и перенесли пиво на стол. Орлоффски открыл ей еще одну банку и бодро сказал своим грубым голосом:
– Они вернутся через несколько минут.
Она заметила, что когда он садится, то на его безволосом торсе обнаруживается значительное брюшко.
– Так вы из Нью-Йорка? – спросила Ванда Лу Орлоффски. – Я и Мо бывали в Нью-Йорке, несколько раз, когда жили в Джерси.
– Да, но мы не видали тово Нью-Йорка, какой Лаки знает, я думаю, – ухмыльнулся Орлоффски и отрыгнул.
Лаки улыбнулась. Клянусь твоей милой задницей, не видел, бэби, подумала она.
Летта Бонхэм, ни разу не уезжавшая с Ямайки, смотрела, переводя сияющий, детский и чисто женский любопытный взгляд с одного на другого, и почти ничего не говорила. Она, пожалуй, единственная из всех них, решила Лаки, которая могла бы ей понравиться.
Им было невероятно трудно наладить разговор до возвращения мужчин.
И Лаки ощутила, что ее отвращение ко всему этому еще более увеличивается. Она сообразила, что эти трое изо всех сил стараются, чтобы она чувствовала себя непринужденно, как дома, но у них это не очень-то получалось. Что-то в ней – она не любила употреблять это слово, но другого не было, а может быть, она не так уж и любила его – что-то в ней, в ее «классе» выводило их из себя и заставляло нервничать. Она не могла заставить ихчувствовать себя непринужденно. Она уже активно ненавидела Орлоффски и «его» Ванду Лу. И что-то в ней было – особенно по отношению к мужчине, – что держало их на дистанции, ничего с этим не поделаешь. Что, господи, мог Рон делать с такими людьми? Когда столь долго не бываешь с нечувствительными представителями низших классов, то можешь забыть, насколько грубы, жестки и нечувствительны они и их жизнь.
Она почувствовала колоссальное облегчение, когда после охоты за комнатой вернулись мужчины. Бонхэм захлопнул за собой дверь с любопытной решимостью. И в комнате снова возник заговор.
– Ну, все в порядке! – бодро сказал Грант. – Мы можем, если захотим, снять комнату на неделю.
– На неделю! – не удержалась от возгласа Лаки.
– Ну, столько мы, конечно, не пробудем, – сказал он. – Я хотел сказать, что мы можем снимать ее сколь угодно долго. – Неожиданно он рассмеялся. – Ха-ха-ха! Нам все-таки пришлось выдернуть их из постели! Я так и думал. – Лицо у него пылало, и Лаки показалось, что он принял пару стаканчиков там, наверное, и голос у него был такой, будто ему нравилось будить людей. Две банки пива изгнали у нее остатки похмелья.
– Ну! Теперь все улажено, что вы скажете, если мы здесь свернемся и заглянем в добрый старый бар «Нептун» принять на грудь?
– Ха! Потрясающе! – закричал почти столь же мощный Орлоффски.
– Не знаю, смогу ли я, – сказала Лаки. – У нас был трудный день. Я просто разбита. – Она глянула на Гранта. – Но Рон может идти, если хочет.
– Нет-нет! Нет-нет! – торопливо ответил он. – Она права, – сказал он Бонхэму. – У нас был тяжелый день. Нам нужно поспать. – Однако, подумала она, вид у него разочарованный.
– О'кей! – сказал Бонхэм. – Ну, вам только и надо проехать несколько метров. Три дома. И въезжайте прямо во двор. – Он снова сел за стол. Явно было видно, что раз Грант не едет, то никто не поедет. Из-за счета, вне сомнений, холодно подумала Лаки.
В маленьком домишке, почти копии дома Бонхэма, не было ни огонька, когда Рон завел во двор большую машину. Ни тротуаров, ни канавок на голом грязном дворике. Над головами тихо шелестели пальмы и несколько цветущих кустов распространяли тропический аромат в теплой, влажной тропической ночи. Все было странно покойным. Рону дали ключ, он показывал ей дорогу, нес ее сумку и по дороге дотошно и аккуратно выключал за собой свет.
Комнатка была жуткой. Полуторная кровать (ну, против этого она не возражала), уродливое облупившееся зеркало, две дешевых гипсовых статуэтки, шаткий торшер, неплотно закрывающиеся двери, неудобный современный стул – вот и все. Местечко для медового месяца. Когда она ложилась в постель, то услышала, как кто-то раздраженно перевернулся в кровати прямо за тонкой стенкой. Они инстинктивно разговаривали шепотом.
– Сними эту чепуховину, черт подери!
– Не могу, Рон. Не здесь. Ты не слышал?
– Все равно сними. Ну, – она сняла.
– Ради господа Бога, Рон, что у тебя общего с такими людьми?
– Это люди, с которыми я должен быть, чтобы изучить то, что хочу изучить. Не я их подбирал, Ятебе говорил, что будет нелегко.Наверное, не надо было привозить тебя сюда, моя первая мысль оставить тебя в Нью-Йорке, наверно, была правильной. Но я так скучал по тебе. И я испугался. Я испугался, что могу быть лживым по отношению к тебе. Этого ты бы не хотела, а? Так быстро? Слушай, я знаю, что здесь ужасно. Но это единственное место для сна. Долго мы здесь не пробудем. Всего несколько дней.
– Дней!
– Я хотел бы немного понырять с Бонхэмом до отъезда. Он по-настоящему хорош. Просто поверь мне. И я хочу дождаться возвращения Дуга. Слушай, я должен сказать моей «приемной матери», идиотке, что мы улетаем в Кингстон. И я хочу, чтобы со мной был Дуг. Старая дрянь поднимет жуткий хай. Она думает, что все молодые женщины охотятся за моими, умереть от смеха, деньгами. Если со мной будет Дуг, она не устроит сцены.
– Ты ее боишься?
– Нет,не боюсь.
– Ш-ш-ш.
– Ты же знаешь, как у тебя с матерью.
– Я ушла.
– Ну, а я сейчас ухожу. Но хочу сделать это как можно приличнее, понимаешь?
– Ладно.
– Ты не понимаешь?
– Ладно.
– Наверное, не надо было тебя привозить сюда. Но я... просто... ничего... не мог... поделать.
Она свернулась в калачик, ее левая нога легла на его левую ногу, и он касался ее левой груди полураскрытой левой подмышкой. Его поцелуй сейчас был глубоким, как здравый смысл. Может быть, глубже, думала она, когда он переворачивал ее и ложился сверху.
После занятия любовью (господи, она любила трахаться, любила это так сильно, что готова была заниматься этим едва ли не большую часть времени: вес тела прижимает тебя, делает беспомощной, держит ноги широко раскрытыми, эта большая красная сердитая штуковина заполняет тебя и движется в тебе; все кажутся большими, когда только проникают в тебя, если только не сильно деформированы, сначала медленно, потом ритм нарастает, напряжение растет, красное лицо, полураскрытый рот, помутившиеся глаза, когда они входят, входят в тебя, тогда ты ими владеешь, в этот момент они тебе принадлежат) – после занятия любовью она долго лежала, не спала и думала.
О чем могут договариваться Рон и Бонхэм? А что это за щекотливые, застенчивые дела с арендой дешевой комнаты? Она знавала получше, чем это. И вдруг ее охватил ледяной озноб.
А что, если Рон все же не откровенен с нею? Что, если он что-то утаивает от нее все это время, как многие другие, как всеостальные?
Где-то прячется тайная жена? Алименты жене и детям, так что он не может снова жениться? Любовница, о которой он не говорил и которую не хочетбросать? Или его жизнью руководит эта приемная мать и она не позволяет?
Иисусе, одинокая женщина так уязвима.
Как будто снова возвращался дурной сон. Сколько здесь возможных ситуаций? В свое время она прошла через очень многое. Он действует не так, как мужчина, над которым доминирует мать, приемная мать. Такого она тоже видела. Его мать, его приемная мать имеет на него такое влияние?
Могла ли быть еще какая-нибудь причина?
Полузаснув, Лаки холодно пересматривала весь длинный, длинный список всех их в ее жизни, и вдруг едва не задохнулась от страха, вздрогнула и снова проснулась. Этот список тянулся к двадцати двум годам, когда она впервые приехала в Нью-Йорк, к красивому светскому гинекологу, который даже не помог ей сделать первый аборт. Не один из них, но из тех, кто ей лгал.
Даже Рауль, который сказал,что там у него есть жена, который пыталсяполучить развод, не говорил ей о подлинной опасности своей революционной деятельности. Он рассказывал, как они часами держали его голым на льду, как они подсоединяли к деснам электрические провода, но он смеялся над всем этим. И даже при всех ее расспросах он никогда не признавал, что все может зайти так далеко, и его действительно убьют. Господи! И все они. Всеостальные.
Нет. Не может быть. Просто не может быть. Не после того, каким он был с ней, какими они были друг с другом все время в Нью-Йорке. Это должно быть настоящим. За этим не может быть лжи, под этим. Она должна верить в него. Просто должна.
Так что она верит.
Просто будет верить.
Пытаясь согреться, она снова свернулась калачиком рядом с ним. Грант во сне отодвинулся, она за ним, сворачиваясь, как котенок, слепо тянущийся к любому теплу. Тепло. Тепло.
Она ощущала потерянность, заброшенность, неуместность рядом с людьми типа Бонхэма. У нее ничего не было, никакого прошлого опыта, чтобы судить об этом. Она всегда не любила спорт. И «спортсменов». И держалась как можно дальше от них. В них было что-то смешное, нездоровое, как будто они занимались всем этим потому, что не любят женщин.
Например, этот Орлоффски. Орлоффски заставил ее вспомнить другое. В конце своего пребывания в Корнелле она была подружкой капитана футбольной команды. Ради славы в студенческом городке. Ради почета в студенческом городке. И в тот год, после потери девственности – потери? радостной отдачи! – за год до этого с парнишкой из родного города, а не из колледжа, у нее была связь с футбольным капитаном. Потом он ушел в профессионалы, и она его бросила. Через год-два он начал звонить ей в Нью-Йорк, когда туда приезжала его команда. Он, совершенно ясно, не мог ее забыть, своего рода вызов, хотя к тому времени он уже и женился. Но больше она с ним не была, потому что он был мужчиной, который предпочитал женщине компанию мужчин. Главное во встрече с женщиной для него было то, что он мог позднее поговорить об этом с приятелями. Это просто ощущалось, когда ты с ним. Как и у Орлоффски. Выпускник Корнелла, а все равно очень похож на Орлоффски. И фигура такая же, только не безволосая. Он был очень волосат. Ее пальцы помнили это. Но то иное, странное качество все равно было и у него.
Что? Это не столько промужское, сколько антиженское. Или все же – этопромужское. Сверх промужское. Супер-дубль-пусто промужское. Но не гомосексуализм, или не простой гомосексуализм. Как раз наоборот. Этот тип обычно ненавидит гомосексуализм с пугающей страстностью. Но это мужское. Мужчина – мужчине. Объединенные мужчины против мира. Плечом к плечу. Солдат к солдату. Мужское, мужское, мужское. Все – мужское. Везде – мужское. Может быть, это просто антиженское, коль скоро феминизм вторгся в мужское. Это так и сквозило в Орлоффски. Это сквозило в Тэде. Тэд Фолкер. Господи, она так долго не вспоминала это имя. Это есть и у Бонхэма, насколько она может судить. Беда здесь в том...
Сильный, на грани сна, образ ворвался в сознание и зазвенел во всю мощь. Она попыталась очистить его и суметь определить и прижала лицо к подмышке Гранта.
Это похоже на Политический Круг, о котором она так много читала во время унылых, тоскливых годов изучения политических наук в Корнелле. Можно идти Вправо до определенных пределов, чтобы не стать Левым, можно идти Влево до определенных пределов, чтобы не стать Правым. Крайне Левый становится Правым, крайне Правый становится Левым. Циферблат Политики. Если 12 часов – крайне Правый, а 6 часов – крайне Левый, то нельзя пройти вверх или вниз мимо 9 и 3 часов без того, чтобы не двигаться к своей противоположности, которую ненавидишь, которая является твоим врагом. И эта промужская Мужественность похожа на это. Круг Полов. Когда становишься более Мужественным, чем Мужественность, то это нельзя сделать иначе, как двигаясь к Женственности. Просто нельзя становиться все более и более Мужественным, чем раньше. Когда становишься Мужественным выше нормы, выше 9 часов, то автоматически все больше приближаешься к Женственности. Просто некуда двигаться иначе. Нравится тебе это или нет. Так что все они педики,но совершенно не педиковым, физически несексуальным путем. Когда все это прояснилось в сознании, когда она подумала об Орлоффски, то мысль точно ему соответствовала. Его физическое тщеславие, озабоченность своей красотой (красотой?!), позирование, прихорашивание, инстинктивная нелюбовь к женщинам. Но господи, мой боже, неужели у Рона те же проблемы? И если – да, что она может сделать? Она нежно коснулась языком кончиков длинных волос его подмышки и заснула. Грант взял у Бонхэма будильник, и когда он проснулся в семь тридцать, то она встала, будто просыпалась так рано всю свою сознательную жизнь.
День был прекрасный. При спокойном блистающем море, жарко распростершемся, как стол, под горячим тропическим солнцем, легком бризе, с ледяным ящиком на маленьком суденышке, набитом пивом и виски, разнообразным обедом, упакованным в отеле, день прекраснее просто не мог быть. Жены трех новых клиентов Бонхэма были теми шикарными жительницами Нью-Йорка, с которыми Лаки было легко и она могла разговаривать. Катер был переполнен весельем и смехом, когда в него уселись шестеро нью-йоркцев, она с Роном, два Орлоффски, Бонхэм и Али.
Но к десяти тридцати утра она увидела нечто такое, что день для нее померк, и ныряние навсегда перестало существовать. Плавая на поверхности в маске с трубкой и в ластах, которые дал ей Бонхэм, и наблюдая за аквалангистами глубоко внизу, она увидела, как Рон – ее Рон, ее любовник – застрелил рыбу приличных размеров, а потом ее едва не стащила акула. Она с трудом верила своим глазам. Рыба была похожа на какой-то вид лютиануса, хотя она и не была в этом уверена, но едва Рон загарпунил ее, неизвестно откуда появилась акула и раскрыла пасть с многочисленными рядами зубов. Акула была не очень большая, не длиннее самого Рона, она была черной и плавала, уродливо и неловко извиваясь, совсем не похожая на сказочную смертельную торпеду, но и этого для нее хватило. Высунув голову на поверхность и взвизгнув, она поплыла к катеру, вновь опустив голову, чтобы видеть Гранта и акулу. Бонхэм, лежавший неподалеку на поверхности, но в акваланге, наблюдая за подопечными, подплыл к ней, но не стал помогать Гранту. Поскольку между нею и акулой был Бонхэм, она почувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы остановиться и посмотреть.
Увиденное еще больше удивило ее, а затем разъярило.
Рон играл с акулой! Выглядя, как виноватая собака, убившая овцу, акула бросалась и пыталась схватить рыбу, а Рон, держа стрелу на расстоянии вытянутой руки, отдергивал рыбу. На другом конце бечевы и стрелы, когда мертвая рыба двигалась, акула меняла направление и исчезала только для того, чтобы через секунду появиться вновь. В один момент, когда акула кружила и очутилась между Роном и рыбой, Рон, подтягивая ружье, развернулся и поплыл прямо на нее – после чего акула повернула и позорно, в панике бежала и тут же снова появилась всего через несколько секунд. Потом когда Рон подплыл ближе к катеру, акула, очевидно, заметив подкрепление, развернулась и исчезла.
Когда Грант бросал рыбу за борт лодки («Мангровый лютианус», – определил Бонхэм), вывинтив стрелу, он смеялся, глаза сверкали, почти как у пьяного (хотя он не пил), и такого смеха она никогда у него не слышала. И ее ярость обернулась суеверным ужасом и страхом. Оба они сумасшедшие, он и Бонхэм.
– Я немного нервничал, – смеялся Рон. – Особенно, когда она поплыла на меня.
– Ну, по твоим действиям этого не скажешь, – ухмыльнулся Бонхэм, явно гордясь им. – Настоящий профессионал.
– Как ты думаешь, можно ее найти? – Он перезаряжал ружье.
– Сильно сомневаюсь в этом. Если и найдем, то теперь ее не поймать. Она слишком напугана. Но попробовать можно. Пошли.
Держась для уверенности за борт катера, Лаки смотрела на них, пока они растворялись за пределами видимости. Вернулись они с пустыми руками. Не нашли.
Она недолго об этом думала. Она ела восхитительный обед, немного пила, загорала на крыше кабины, немного поплавала, шутила с нью-йоркцами, наслаждавшимися отдыхом. К трем часам они израсходовали все баллоны с воздухом и решили возвращаться. Но когда бы она, пусть случайно, ни вспоминала об этом сейчас и гораздо позднее, сердце ее снова сжималось от страха, а потом возникали ярость и гнев.
Когда она заговорила об этом с ним во время долгого пути домой, в порт, он разразился.
– Да она испугалась больше меня. Черт, даже я это увидел.
– Но тебе это нравилось!
– Да. Да, мне нравилось. Вот так. И я ничего не могу поделать.
– Но в любой момент могла появиться большая акула.
– Наверное. Но это не так часто случается. Ясно же.
Она не сказала ему, что она, кроме того, думает, что человек, который может войти в историю как один из величайших (если не величайший) драматург своего поколения, не имеет права так играть своей жизнью.
В ту ночь они пили все вместе в излюбленном баре Бонхэма – «Нептуне», а Грант с нью-йоркцами оплатили счет, и Грант требовал спеть «Лето» в микрофон, чем очень ее смущал. Она не знала, в чем дело, но рядом с Бонхэмом, как и в случае с Дугом, он становился совершенно другим человеком.
На следующий день все повторилось, только на этот раз акул не было. Но Лаки не могла забыть ту, первую.
В этот вечер из Монтего-Бей вернулся Дуг Исмайлех. Лаки никогда не думала, что будет рада снова его видеть. Но она обрадовалась.
19
Грант тоже обрадовался возвращению Дуга. Правда, что он хотел понырять с Бонхэмом до отъезда и плавания под водой в одиночестве в Кингстоне, но он не хотел быть обязанным всегда нырять вместе с Бонхэмом. И пока его маленькая хитрость с; Лаки насчет дешевой комнаты (главным образом, чтобы избежать встреч с де Блистейнами и Эбернати в одном из отелей) достаточно хорошо срабатывала, у него все же хватало благоразумия понимать, несмотря на взвинченное состояние, что долго так продолжаться не может.
Он и впрямь был взвинчен. Он, кажется, потерял способность думать и действовать с учетом будущего. Эта одетая в мантилью ведьма, по кусочкам так долго забиравшая его душу, или он так считал, отняла все его моральные силы, все желания. Смешно, что он должен так беспокоиться из-за своих моральных обязательств перед ней, тогда как сама она явно не дала бы и ломаного гроша за моральные; обязательства, которые у нее могли быть перед ним. И все же; так было. Он так же мог пойти туда один и смело выступить против нее в ее логовище на вилле, как мог взлететь, размахивая руками. Так что он просто тянул время, как безмозглый, безвольный цыпленок, ожидая возвращения Дуга. Любое удовлетворение, которое он мог получить от первой встречи с акулой, начисто сметалось этим пониманием.
Странно, но Бонхэм, кажется, разгадал – и поддержал – хитрость с «дешевой комнатой», как будто его заранее проинструктировали. Но он никогда не рассказывал Бонхэму о Кэрол Эбернати. Значит, Бонхэм догадывался? Дуг не мог ему рассказать, потому что Дуг его не видел после того, как Грант ему самому рассказал об этом. Ясно, что Кэти Файнер не рассказала бы. Однако Бонхэм шел в верном направлении, по-заговорщицки плетя заговор, помогая больше, чем его просили, как будто он точно знал, что происходит и что нужно сделать. Грант был благодарен ему, но в то же время это его странным образом раздражало.
Когда Дуг въехал в передний двор во взятой на прокат машине, все они сидели на заднем дворике вокруг плиты, где Бонхэм снова готовил ребрышки, его дар Гранту и трем нью-йоркским парням (как он говорил) за те бабки, которые они выложили за вчерашние посиделки в «Нептуне». Ему это должно было стоить сто семьдесят пять с половиной долларов, если считать и пиво. Конечно, все они знали, что у него мало денег. Грант и один из нью-йоркцев принесли виски. Грант был благодарен за нью-йоркцев. Они нравились Лаки, благодаря им она была занята. Он лукаво отметил, что нью-йоркские мужчины были в восторге от Бонхэма с таким же почти мальчишеским обожанием, которое временами появлялось и у них с Дугом. Без всяких особенных причин Грант сделал в уме пометку и спрятал ее в тайники сознания, где хранил будущий материал.
Было еще больше восхищений, ударов, хлопков, объятий со стороны Бонхэма и Орлоффски, и Дуг, почти столь же крупный, как и они, вынес их по меньшей мере так же хорошо, как и Грант. Лицо Лаки выражало презрение к столь грубым физическим приветствиям, отметил Грант. Затем Лаки, сидевшая на старой скамье с нью-йоркскими женщинами, вскочила, подбежала к Дугу и показала свой способ встречать, а именно – обняла его и крепко поцеловала, как будто он – давно потерявшийся брат. Грант ощутил, как иррациональный, но тем не менее мощный укол ревности медленно проник во все клеточки и затем истек через кончики пальцев. К тому времени, когда он сжал руку Дуга, все признаки приступа ревности исчезли.
Позднее вечером, а точнее – ночью, когда все они сидели с сигаретами, огоньки которых перекликались с отблесками угасающего в плите огня, когда они уже достаточно выпили, Дуг присоединился к Гранту в почти стройном пении старых ковбойских песен типа «Улицы Ларедо», бытового фольклора типа «Вниз по долине» и песен, под которые они маршировали на войне, типа «Я работал на железной дороге» и «Для меня и моей подружки». К удивлению Гранта, Лаки не только не рассердилась на этот раз, но и сама подпевала. Все песни она знала. И у нее было чистое, очень высокое, не очень сильное сопрано, которое очень трогало благодаря каким-то своим свойствам, присущим маленькой беззащитной девочке. Но до того, как началось это приятное иллюзорное бессмертие, Грант уже переговорил с Дугом и решил, что завтра он будет делать с Кэрол Эбернати.
Он подошел к Дугу, когда тот разговаривал с Лаки. Лаки оставила нью-йоркских женщин, отошла с Дугом и села на старую разбитую кушетку, и когда он подходил, то услышал, что Дуг печально и сбивчиво рассказывал ей о Терри Септембер. Когда он встал перед ними, оба они глянули на него и улыбнулись.
– Какого хера вы тут делаете? – громыхнул он с отчасти шутливым гневом. Но в глубине души он по-детски ревновал.
Дуг проницательно глянул на него.
– Я просто рассказывал твоей старушке, что я думаю, что влюбился в старушку Терри Септембер. Хочу повидаться с ней, когда приеду в Нью-Йорк.
– Если это личное, я уйду, если хотите, – предложил Грант, и им неожиданно овладела меланхолия.
– Дерьмо собачье! – сказал Дуг.
– Ты шутишь? – спросила Лаки.
– Зачем я подошел, так это спросить, как вы думаете, что мне нужно делать с маманей. Нашей «маманей», – он исказил слово. – Не пойдешь ли ты завтра со мной, я скажу, что улетаю в Кингстон с моей любимой.
– Почему же нет, конечно, – через секунду ответил Дуг. – Конечно, пойду. Полагаю, что так. Думаю, мое сердце выдержит напряжение. А две цели всегда лучше одной. Если вы на той стороне, в которую стреляют. Одинможет выжить.
– Что в этой роковой женщине? – спросила Лаки. – Вы ее так ужасно боитесь?
Дуг ухмыльнулся:
– Мы не боимся.
– Ну, тогда что же? – сказала Лаки. – Чем она вас удерживает? В чем ее сила?
– Никто не отрицает, что в ней что-то есть, – сказал Дуг. – Хотел бы я знать, что это. – На его большой роже появилась ухмылка. Сегодня он с нажимом играл вшивого англичанина. – Полагаю, это потому, что она верит, верилав тебя, когда никто больше не верил, и думала, что ты затрахаешься в доску от желания стать драматургом. – Он пожал плечами.
– Что ты сказал? – Лаки повернулась к Гранту.
– Ты обо всем знаешь, – сказал он. – Они на деле меня поддерживали. По-настоящему. У меня ощущение, что я ими усыновлен.
Дуг ухмыльнулся.
– К несчастью, у нее всегда так с ее мальчиками. Это фиксация. Она верит, что всякая женщина охотится за замужеством на их деньгах – после того, как она помогла им стать преуспевающими драматургами.
– Ну, может быть, так оно и есть, – сказала Лаки. – Ну и? Что в этом плохого? Мужчинам не следует жениться?
«Ну и» неожиданно перенесло Гранта в Нью-Йорк, к Лесли, в квартиру, во все те дни, которые он так счастливо провел там, и он ощутил болезненный и приятный укол.
– Это, действительно, странно, – сказала Лаки. – Два взрослых мужчины бегают, как собаки, зажав хвост между ногами, при мысли о необходимости пойти и поговорить с этой роковой женщиной. – Она фыркнула.
Дуг ухмыльнулся и пожал плечами, а Грант перебил:
– Так ты пойдешь со мной?
– Конечно, – Дуг глянул на него с выражением такой невинности на лице, какое бывает у крайне наивного человека, который ни разу в жизни не солгал и наполовину. – Я помогу тебе справиться с «маманей». – Он тоже исказил слово.
Итак, решено. Они пойдут завтра.
– Пусть наступит ад или потоп, – ухмыльнулся Дуг.
А Лаки уже не была мудрее их, была обманута, полностью приняла их ложную оценку. Она подождет их у Бонхэма. Но до похода они сначала утром поныряют. Это был последний день отдыха нью-йоркских нар, вечерним самолетом они улетят, а встреча и ныряние с Грантом и Дугом было «Экстрой» всего их отпуска, они хотели понырять вместе на прощание. Кроме того, Дуг хотел еще раз выйти с Бонхэмом, потому что после отъезда Гранта и Лаки в Кингстон он возвратится в Корал Гейблз, а потом в Нью-Йорк. По делам. Но и для того, чтобы увидеться с Терри.
– Какого черта? Если вы до охренения счастливы, какого хера я не могу?
Он ухмыльнулся.
Ныряние в последний день, как и почти все в последние дни, не взволновало. Взяли несколько рыб, поизучали глубокий риф, нью-йоркцы собрали красивые кусочки кораллов, которые Бонхэм пообещал высушить и отослать им, но ничего необычного или возбуждающего, и Грант впервые ощутил скуку от погружения. Он никогда не скучал, начиная с одевания, предвидения – чего? опасности? чуда? чего-то? – всплеск спиной о воду, первые звенящие пузырьки воздуха из регулятора в неожиданной тишине, первый взгляд вниз на косые лучи солнца, когда пузырьки исчезнут. Но опустившись на дно, он обнаружил, что делать там нечего, больших рыб не было, так что он занялся сбиванием тяжелым подводным ножом, который ему продал Бонхэм, длинных, волнистых рядов огненных кораллов, росших на рифе в изобилии, которые могли серьезно поранить ныряльщика. И когда он наконец поднялся на поверхность, высунул голову под яркое, горячее, всепроникающее Карибское солнце, он не смог удержаться от мысли: какого черта он здесь делает? Потом он вновь нырнул и теперь уже очень квалифицированно расстегнул ремни, снял баллоны через головы, не выпуская нагубника изо рта, еще раз глянул вниз на таинственный поток, который теперь уже не был столь таинственным после того, как ты там побывал, и вручил снаряжение Али.
Он бы удивился, узнав, когда карабкался по лесенке на катер, где уже печально сгрудились нью-йоркцы после последнего погружения, что Лаки и Дуг, пока он, несчастный, болтался внизу, долго и очень серьезно разговаривали между собой. Он бы не так удивился, если бы узнал, что Лаки делает это с Олдейнами и большинством остальных его друзой, но обнаружить пылкого сторонника в Дуге!
Лаки сама немного удивилась этому. Она не верила в чистосердечные беседы о людях с их близкими друзьями. Это всегда делается ради кровопролития. Так что она удивилась своему разговору. Позднее, вспоминая, она смогла понять, что именно Дуг направлял беседу, и смогла точно определить момент в разговоре, когда он это сделал.
Они вдвоем поплавали с трубками неподалеку от катера, как и жены нью-йоркцев. Увидев то, что она видела в глубине моря, Лаки вообще потеряла желание плавать в море и должна была пересиливать себя. Когда рядом был Дуг, Бонхэм или кто-нибудь, она не прочь была немного поплавать, не слишком удаляясь от катера, но Дуг хотел пойти вслед за ныряльщиками, так что она залезла на борт и растянулась под солнцем на слепящей белой крыше кабины и закрыла глаза. Немного позднее она почувствовала, как кто-то сел рядом, на краю расстеленного на горячей крыше полотенца. Это был Дуг.
