Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
Актер, у которого были великолепные, чудесные мышцы пресса (он делал сто-сто пятьдесят приседаний в день), как узнал Грант на следующий день от Джима Гройнтона, выходил с ним нырять почти каждый день. Он, очевидно, немного нырял на Западном побережье, как с аквалангом, так и без него, и мог погружаться на сорок-сорок пять футов, но, как сказал Джим, ему далеко до Гранта.
– У него просто нет настоящей любви к этому, как у тебя, – ухмыльнулся Джим, – и то, что он делает, делается на две трети ради показухи.
Крайнее эгоистичное раздражение охватило Гранта, и оно странным образом сочеталось с крайним удовлетворением. Особенно от того, что актер минимум на четыре года моложе. Но мало что могло сейчас вызвать у Гранта длительное удовольствие, разве что на несколько секунд, не больше. Трудно было поверить, что он безмерно страдал, пока сидел, разговаривал, ел или пил, притворяясь обычным человеком. Но он не собирался сдаваться.
– Я бы пригласил тебя днем с ним, – продолжал Джим, – но я уверен, что он не захочет идти, если узнает, что и ты будешь. И особенно после того, как увидел, как ты ныряешь. Он будет здесь три недели. А я бы... э... я не терплю, когда теряю бизнес. Я бы мог брать тебя по утрам, – ухмыльнулся он и пожал плечами. Как выяснилось, с актера он брал в два раза больше, и сам признал, что это грабеж.
– Все в порядке, – сказал Грант. – Сейчас мне не очень хочется нырять. Пока не хочется.
И он действительно не хотел. Ему вообще ничего не хотелось. Сама мысль о нырянии была безразлична. Раздражение. Гнев. Ярость. Уныние. Горе. Печаль. Все это было, особенно гнев. И никакого удовольствия. Но он не собирался сдаваться. И не хотел, чтобы что-то было заметно. Он не хотел демонстрировать отсутствие удовольствия. Он ездил с Беном, Ирмой и Лаки в гостиницу «Голубая гора», на Каменную гору, Земляничную гору, в отель «Сосновая роща». Они взяли у Рене машину и поехали по жаркой сухой долине в Спэншитаун и за него, в Биг-Уолк, земля здесь была сухой, как в пустыне, и резко контрастировала с наветренной стороной гор, где выпадали дожди. В другой раз они взяли машину и поехали в глубь острова через горы в Папоротниковый Овраг и в Очо-Риос и остались там на ночь. Они обедали в одном месте, ужинали в другом. Они ездили в отель «Шератон» в городе, где Грант и Бен могли попрыгать с трехметрового трамплина. Обычно они вчетвером ужинали в отеле и шли потом в крошечное нелегальное казино, где Рене давал им карты. Лаки, как выяснилось, была великолепным игроком. Бен тоже неплохо играл в карты.
Бен Спайсхэндлер (фамилия его была американизированной формой польской фамилии его деда-еврея) и его жена уже жили в Гранд Отель Краунт больше месяца и планировали пробыть еще столько же. Так что они здесь будут все то время, пока будут и Гранты, и, наверное, думал Грант, это хорошо. Они создавали для Грантов на этой специфической стадии их отношений прекрасный и безотказный амортизатор. Бен так много зарабатывал в Нью-Йорке, что мог работать всего девять месяцев в году, а остальные три месяца они с Ирмой путешествовали. «И несмотря на это, – говорил он со скорбной ухмылкой, при этом его широкое лицо делалось еще шире, глаза превращались в щелочки, а лоб походил на стиральную доску, – мы не становимся моложе». В этом году они решили приехать на Ямайку, в «Краунт», о котором столько слышали в Нью-Йорке за последние два года. Бен и Ирма всегда были готовы ехать куда угодно и делать все, что придумывал кто-то из них четверых. Вынужденный гуманитарий, который когда-то учился на раввина, Бен был высоким, неуклюжим парнем такого же возраста, как и Грант, ему было тридцать пять, он великолепно плавал и хорошо прыгал с трамплина и ни о чем серьезно не думал, только о помощи людям. То, что он так много зарабатывал, относилось к другой, экономически мыслящей стороне его натуры, унаследованной от родной бабушки, как он говорил. И в данный момент он разрабатывал программу помощи Грантам.
– Слушай, – сказал он Гранту, впервые предлагая свою помощь, и он потом часто это повторял. – Слушай, дружище. Я знаю, что вы, ребята, в беде. Это нетрудно заметить. – Он наклонился с высоты своего роста, хитро сузил глаза, ухмыльнулся и доверительно продолжил: – Так что когда захотите, я все готов сделать для вас, только скажите. Мы с Ирмой любим вас, понимаешь? Если есть проблемы, я помогу, только скажите.
Грант поблагодарил и ответил, что все в порядке.
– О'кей, о'кей. Ну, просто помни об этом, – снова ухмыльнувшись, сказал Бен.
– Иди ты к черту, – раздраженно ответил Грант. – Ты что, повсюду возишь портативную кушетку аналитика, а? Твои цены все равно не для меня.
– Не беспокойся, – ухмыльнулся аналитик. – Если мы будем вам нужны, скажите. Я и Ирма там будем.
И они были. Готовые делать в любое время то, что придумывали Грант или Лаки. У них была куча своих предложений, чтобы Гранты все время были заняты. И крошечная Ирма, смуглая, восточного вида, с черной челкой и копной волос на голове и сумасшедшим колдовским смехом, была так же предана этому делу, как и Бен. Они откладывали или отменяли любые свидания и планы, даже зарабатывая себе тем самым врагов, в тот же момент, когда Гранты что-либо предлагали.
Через шесть дней постоянной занятости Лаки слегка расслабилась, или так считал Грант. Но это, как выяснилось, было совсем не так. Они поднялись в номер отдохнуть после долгого обеда и обильной выпивки, чтобы потом поехать в город поиграть в теннис с Беном и Ирмой. Грант не спал с женщиной уже семь дней и слегка задубел. Он даже начал алчно поглядывать на красивую свободную гаитянку, подругу Лизы, Полу Гордон (известную в отеле под прозвищем «Черный лебедь»), и может, Лаки заметила его взгляды. Она лежала в постели и подозвала его.
– Что? – спросил он.
– Ты можешь заняться со мной любовью, если хочешь.
– Ха! – ответил Грант. – Большое спасибо. Спасибо, но меня никогда не грели такие приглашения.
– О, ради Бога, заткнись, иди сюда и трахни меня, – сказала Лаки.
– Я не знаю, смогу ли, – честно ответил Грант.
– Ну, – проговорила она, – попытайся.
Он увидел, что сможет.
– Ты можешь быть моим мужем, а я могу не любить тебя, но трахаться мне все равно нравится, – сказала Лаки. – Ах. Ах. Вот так. Ах.
– Иди к черту, – глухо произнес Грант в подушку. Оргазм у него был, как взрыв. Взрыв – единственно подходящее слово. Как будто видишь, как разрывы бомб приближаются по воде к тебе, потом ударяют в тебя, а если обернешься, если есть время, то увидишь, как они уходят, исчезая в туманной дымке.
– Теперь слезай с меня, ты, паршивый сучий сын, – проговорила Лаки. Это было не совсем то, что нужно было сказать, если она искала примирения, но она и не хотела его. – Я действительно ненавижу тебя до мозга костей, – сказала она. – Правда. – Грант мирно спал.
На следующее утро после обеда она объявила, что сама хочет оргазма.
– Я хочу поиграть с собой, – сказала она. – Мне плевать, что ты будешь делать. Можешь смотреть, можешь уходить или, черт тебя подери, делай, что хочешь.
– Тогда поиграй и со мной, – ответил Грант.
– Размечтался, – сказала Лаки, лаская себя пальцами. Потом она тяжело задышала сквозь стиснутые зубы.
Но и эти «возобновленные сексуальные игры» не сблизили их. А могли бы. Но стена, которая была между ними, все еще оставалась. Они и правда не любили друг друга. Грант не знал, что с Лаки, но сам он слишком сердился, чтобы любить. И он не приблизился к Нью-Йорку и репетициям его пьесы. Действительно, не начнут еще минимум месяц. И он не приблизился к работе над другой, новой пьесой.
Открытая ссора с Рене и Лизой произошла через три дня. Грант ждал ее через пять дней.
Это была любопытная сцена. Они сидели вчетвером, было поздно, бар опустел, и даже преданные Бен и Ирма ускакали-упорхнули (ускакал – Бен, упорхнула – Ирма) в постель. Начала Лиза. Выпила она не так уж и много. И неожиданно вся вспыхнула гневом, столь часто сверкавшим в ее глазах при взгляде на Гранта, и ее прорвало, хотя до этого она изо всех сил пыталась сдерживаться.
– Ты паршивый сучий сын, – неожиданно и недвусмысленно сказала она, наклонившись через стол и тыча в него пальцем. – Ни у одного мужчины нет права поступать так с Лаки. С любой женщиной.
– Иди к черту! – грубо ответил Грант. Он сам выпил не так уж много. – Это не твое дело.
– Ну-ну! – сказал Рене. Он тоже немного выпил.
– Скажи ему! – выкрикнула пьяная Лаки. – Скажи ему, Лиза! Скажи ему, что такое, черт подери, быть женщиной!
– Я ему скажу! – ответила Лиза. – Я занимаюсь своимделом! – прокричала она Гранту. При этом она – одновременно, одним жестом – вскинула локти, поддернула сзади яркую цветную кофту, так что смогла еще больше склониться над столом, и, выпятив нижнюю губу, сдунула свесившуюся на глаза прядь волос. – Ты знаешь, кого ты пачкаешь? Эта девушка – леди. Ты не имеешь права заставлять леди встречаться с твоей бывшей любовницей и не предупреждать ее! Не можешь! И чтобы она думала, что это твоя проклятая мать!
– Приемная мать, – уточнил Грант. – А теперь закройся!
– Я не закроюсь! – закричала Лиза. – Я защищаю эту девушку. Никто больше этого не сделает.
– Она, черт подери, не гипсовая святая, – пробормотал Грант.
– Вы все негодяи, – кричала Лиза. – Мужчины. Проклятые мужчины. Проклятые сволочные мужчины! – Видно было, как трудно произнести ей это слово даже в подпитии. – Вы все хотите, чтобы мыбыли до чертиков чистыми. Вы требуете от нас чистоты! А вы! Единственное, чего вы хотите, это худого, крутобедрого, с горячей задницей, двадцатилетнего тела, чтобы тереться о него. А стоит этому телу чуть постареть, бедрам чуть ожиреть, заиметь трех или четверых детей и ослабиться плотным стенкам влагалища, как вы уходите. Нет! Вы уже снова ищете крутобедрое тело! Мужчины. Дерьмо! – выкрикнула Лиза и села с торжествующим видом.
И даже нагрузившись, Грант не смог не отметить этой неожиданной смены акцента. Сознательно или нет, но она перешла от защиты Лаки к своим собственным проблемам. Вспомнив слова Рене: «Ах, шери!» – в джипе, когда Лаки сказала ему, что он отличается от других мужчин, Грант подумал, что ради своего друга Рене ему не стоит отвечать, и он не раскрыл рта.
Рене, однако, заполнил паузу. Он тоже четко уловил смену акцента.
– Ошень харашо тебе вопить, – горячо сказал он. – Тибе так лехше! Но у он проблемы ответствинности и верности. Женщин никада не понять ета. – Он встал со стула и выпрямился во все свои пять футов три дюйма, и его округлый плотный живот уперся в край стола. – По-таму што женщин всида животный. Чиво хотите от ниво? – кричал он с галльской страстью. – Он жинился на ней! Он принять, взять ответствинность! Чиво хотите от ниво? Но када он пытаться честна вести себя с другая женщин, которая он тожи должин, вы говорить, грязная жопа. Дерьмо! Разозлить мине! Из мине дерьмо сделать!
– Он должен был сказать ей! – закричала Лиза. – Он женился на ней при ложных обстоятельствах.
– Чиво тибе фальшивая обстоятельства? Брак есть брак, – выкрикнул Рене.
– Нельзя играть с сердцем девушки! – кричала Лиза.
– Вы не брать мужской член и не играть с ним? – вопил Рене. – Ета можна?
– На ее месте я бы чувствовала себя шлюхой! – продолжала кричать Лиза.
– Ти шлюха! – яростно выкрикнул Рене. – Весь женщин шлюхи! Патаму што они женщины! Ета природа! И пачиму нет?
Слово «шлюха» задело чувствительную струну в памяти Гранта, но он не мог понять почему. Он отметил это, чтобы потом обдумать, и отдался удовольствию слушать крупную ссору в его честь (и, с другой стороны, в честь Лаки). Это походило на смешанную пару в теннисном матче, где на одной стороне играли мужчины, а на другой – женщины. Только не мячом, а словами. Лаки сидела рядом с Лизой по другую сторону стола и слушала с остановившимися сверкающими глазами и пьяным вниманием, она поворачивала голову в сторону то одного, то другого кричащего друга, как будто с интересом и любопытством слушала историю жизни двух незнакомцев.
Ссора длилась не очень долго. Еще три-четыре выкрика со стороны бывшего француза и его жены, а затем Рене встал.
– Фатит! Мы ничиво не кончить. Времья в постель.
– Ты чертовски прав, ты ничего и не закончишь, – вставил Грант, собираясь встать. – Потому что это не ваше дело, не твое и не ее. – Он не смог встать, так как последующие события пригвоздили его к креслу, настолько ослабели мышцы от неверия и удивления.
– Ты! Ты! – неожиданно заорала Лиза, вскакивая и тыча в него пальцем, как в мелодраме, где дочь приходит домой с ребенком. – Ты! Ты паршивый сучий сын! Негодяй! Убирайся из моего отеля! Ты и ночи не проведешь под моей крышей! Убирайся! Точно! Убирайся из моего отеля!
Ошеломление было столь велико, что Грант какое-то время не реагировал.
– Ты шутишь? – наконец спросил он.
– Эй, ну! Эй! – сказал Рене, поднимая руку.
– Ты его выброси отсюда! – визжала Лиза. Она снова подняла руку, прямую и жесткую, как палка, с вытянутым вперед пальцем. – Вон! Убирайся вон! Вон! Убирайся вон!
И именно в этот момент, как бы очнувшись, в действие вступила Лаки. Мигая, она медленно повернулась к Лизе, повторив сначала слова Гранта:
– Ты шутишь? Слушай, ты знаешь, с кем говоришь? Ты говоришь с лучшим современным драматургом Америки. Ты говоришь с лучшим драматургом, который был в Америке после О'Нила! Кому ты говоришь убираться!
– Ты можешь остаться, – сказала Лиза. – Я хочу, чтобы ты осталась. Ты оставайся с нами.
– Ты свихнулась? – недоверчиво спросила Лаки. – Он мой муж! Я его жена! Ты с ума сошла?
– Он тебя ужасно обидел, – сказала Лиза. – У него нет права. – И она снова закричала. – И мне наплевать, какой, черт подери, он хороший драматург! Вон! Убирайся вон!
– Пошалуста, пошалуста, ну, ну, – умолял Реже.
– Он может... – кричала Лиза.
– Пошли, – мрачно сказала Лаки. Грант все еще оцепенело сидел в кресле, и она схватила его за руку и подняла на ноги. – Мы убираемся отсюда. Такого дерьма я ни от кого не должна есть. – Она с силой потащила его к лестнице, все еще держа под руку. – Мы уезжаем.
– Да ладно, – слабо возразил Грант. – К утру все забудется. Пенили спать. – В этот момент он думал только о славном, милом сне.
– Я не желаю, – сказала Лаки. – Со мной так никто не разговаривал. – В номере она вытащила чемодан, бросила его на кровать и начала зашвыривать в него вещи. Грант улегся на другую кровать.
– Кончай, Лаки, – утомленно произнес еж. – Это несерьезно. Завтра мы все над этим посмеемся.
– Уж я-то точно не буду, – ответила она, продолжая упаковываться. – С моим мужем никто так не разговаривал. Люблю я его или нет, это мое дело.
И она не останавливалась, пока не раздался стук в дверь. В комнату тихо проскользнул Рене, весь – сплошное раскаяние.
– Вы знаете, она, как говорят, в смертельни зигзаг, – сказал еж. – Ета ничиво не значить.
– Ты просишь прощения? – спросила Лаки, собирая вещи.
– Да, – с огромным галльским достоинством ответил Рене. – Я прошу прощения за мине, за Лизу, за Гранд Отель Краунт и за вся сотрудники Гранд Отель Краунт. Я умолять вас. Пошалуста, не уезжайте.
– Хорошо, – спокойным голосом ответила Лаки. – Я остаюсь. – Она начала выкладывать вещи.
– Увидимся утро, – печально произнес Рене. – Если наши головы не будуть так распухнуть, што не пролезут в двери.
– А теперь оставь меня в покое, – сказала Лаки, когда Рене ушел. – Будь подальше от меня. Я серьезно. Не потому, что я зла на тебя. Я не зла. Но я тебя не люблю. А это другое. Я не хочу тебя и оставь меня в покое.
– О Боже милостивый! – воскликнул Грант.
И при этой ремарке они улеглись на разных краях сдвинутых вместе двойных кроватей.
30
Так что все оставалось по-старому. И было ощущение, что так и будет продолжаться. Если Грант ждал какого-то примирения после впечатляющей, неожиданной и яростной защиты семейной группы под фамилией «Гранты», то он ошибался. Однако Грант даже не думал об этом. Думал он совершенно о другом, и когда на следующий день он протрезвел и они сошли вниз, где их приветствовала улыбающаяся Лиза, которая не стала затруднять себя извинениями, он продолжал думать о том же. Эта мысль пришла где-то в середине спора между Рене и Лизой о том, хорошо или плохо обходится Грант с Лаки. Здесь что-то связано со словом «шлюха».
Лиза сказала, что если бы Грант обращался с ней так, как с Лаки, она бы ощущала себя шлюхой. Рене с галльской страстью возразил, сказав, что такая она и есть, как и все женщины, что это их естество, и что же из этого? Краткая и резонная галльская позиция. Но слово Лизы зацепило какую-то особую струну его сознания, как будто он что-то должен был вспомнить, узнать, но мысль ускользала. Он опять отложил ее и на следующий день, на следующее утро, когда протрезвел, снова думал об этом, пока Бен, Ирма и Лаки резвились в бассейне с Джимом Гройнтоном и несколькими другими гостями.
Прошлым вечером, когда Лиза заговорила об «ощущении себя шлюхой», Лаки просто сидела с пьяными сверкающими глазами и не реагировала. Но несколько их самых крупных и жестоких ссор каким-то образом были связаны со словом «шлюха». Он вспомнил, что именно это слово – «шлюха», – произнесенное Лаки и только Лаки, – было ключевым в вечерней сцене купания нагишом на вилле сэра Джона Брейса, когда Лаки убежала, всхлипывая и крича: «Я не шлюха! Я не шлюха!»– и спряталась в гардеробной. Он вспомнил, что именно это слово «шлюха» вызвало ужасную ссору ночью в постели, когда он, пьяный, приревновал еек бывшему «ямайскому любовнику» Жаку. Он сказал, что ощущает себя женатым на шлюхе. Она взбесилась. Более того, она обледенела – абсолютно обледенела. Он вспомнил, как она сказала напряженным, ледяным топом: «Но я никогда не брала денег»,– только у Рауля, добавила она, который был богат и за которого она намеревалась выйти замуж. Все это было так смешно. И он вспомнил и самую сильную ссору: вечер, когда она врезала ему сумочкой по носу и ушла из отеля. Тогда он был очень неправ. Но всплывало ли слово «шлюха» и в тот раз? Нет? Он не мог вспомнить. Но намек был, когда он рассказал о том, как проснулся, провалившись до подмышек между кроватями, и удивлялся, на ком он женился. Теперь он вспомнил и о том, что он тогда впервые отметил и поразился полному несоответствию ее реакции, ее ответа. И потом, когда он рассказал ей о Кэрол, именно она постоянно повторяла: «шлюха», «потаскуха», «нью-йоркская подстилка», «девушка на вечер», «давалка». Что это? Комплекс вины? Ненависть к себе? Это связано с тем, что он был любовником Кэрол, когда познакомился с ней, и это заставляет ее думать, что он считал ее шлюхой? Но в этом нет смысла. И он так не считал. Иисусе, он ее любил. В этом нет смысла. И это уничтожает их брак, когда он даже и не начался по-настоящему.
Грант сам достаточно хорошо знал, сам за многие годы хорошо понял, хотя никогда не посещал психоаналитиков, что у него в душе был своего рода «синдром отказа», который мог включиться от малейшей и самой неоскорбительной вещи. Сознавая это, он постепенно научился управлять им, но время от времени, обычно, когда он напивался и поэтому был не в себе, какой-нибудь реальный или вымышленный «отказ» мог превратить его в рычащее, едва ли не смертоносное животное. Именно это произошло с ним, когда он набросился на Лаки из-за Жака Эдгара (он вспомнил тогда, какую самодовольную радость ощущал сам от того, что трахал – от того, что когда-то трахал – Кэти Файнер, когда увидел Сэма Файнера; и он мог резонно предположить, что Жак Эдгар ощущал нечто подобное). И в этих случаях – в состоянии опьянения – он был бессилен справиться с собой. Выходит, у Лаки тоже было нечто неуправляемое, связанное со шлюхами или с мыслями о ней, как о «шлюхе»? Но никто, никтои никогда и в мыслях не считал ее шлюхой.
Грант размышлял и наблюдал, как Лаки веселится, плавая наперегонки с Гройнтоном. Если он ей так не доверяет, то в конце концов то, как она флиртует с Джимом (черт подери, почти с каждым!), замучит его. Пару раз это его уже истерзало, когда он поднагружался и меньше контролировал себя. Вдруг в сознании будто что-то лопнуло и зазвенел колокольчик. Она стыдилась!Она стыдиласьтой жизни, которую вела в Нью-Йорке. Она по-настоящемустыдилась! Стыдилась, как любая провинциалочка, столкнувшаяся вдруг со старой говняной моралью. Она стыдилась «своего прошлого», и все эти легкомысленные высказывания о мужчинах, которые у нее были, – всего лишь защита. Она смеялась, чтобы не признавать, что стыдится. Она, очевидно, сама втайне считала себяшлюхой, но не могла себе признаться в этом. Вот она и делала все шиворот-навыворот, чтобы все выглядело так, будто Грант (или любой другой) думал о ней именно так, а потом ненавидела его (или любого другого) за это же. Что ж, естественнее не бывает. И все, вероятно, происходит столь же автоматически и бесконтрольно, как при «синдроме отказа» у Гранта.
Ладно. Теперь он кое-что понимает, и что же из этого следует? Ни черта, насколько он понимает. Ясно, он не может поговорить с ней об этом. Иисусе, у нее минимум два года ушло бы на проклятый «психоанализ», чтобы осознать положение. Иисусе, жена под анализом, как половина известных ему сучьих детей. Грант считал психоанализ, как и религию, просто самооправданием для семидесяти процентов занятых им людей. И он считал совершенно неприемлемой мысль о том, что его жена лежит на проклятой кушетке и рассказывает какой-то сморщенной обезьяне обо всех своих сексуальных делах, о которых она не может рассказать ему. Затем случится проклятое Перенесение. Может, ему следует поговорить с Беном? С другой стороны, если она так убеждена, что она «шлюха», может, так это и есть! А раз так, что ему с этим делать? Другая половина сучьих детей, которых он знал, была точно в таком же положении. И вот (так или иначе) он будет таким же, как все остальные проклятые писатели, драматурги, поэты, которых он знает! Самое мерзкое то, что всю свою жизнь он изо всех сил стремился избежать этого!
Грант перестал думать об этом, встал и нырнул в бассейн. Когда он под водой проплыл его, то вынырнул в глубоком конце и повис на кромке. Тут же к нему подплыл Джим Гройнтон.
– У меня прекрасные новости для тебя, – ухмыльнулся ныряльщик.
– Что за хреновина это может быть? – раздраженно спросил Грант.
– Эй! Эй! В чем дело? – мягко улыбнулся Джим.
– Прости, Джим, – ответил Грант и ухмыльнулся. – Сейчас у меня есть о чем подумать.
– Может, я чем-то могу помочь?
Грант уставился на него.
– Ха! – взорвался он. – Вряд ли! Так что у тебя за новости?
– Мой клиент и наш общий друг, актер, сегодня меня бросил, – улыбнулся Джим. – Так что после обеда судно свободно.
– Что случилось?
На лице у Джима появилась обычная медленная улыбка, которая иногда выглядела улыбкой превосходства.
– Вчера я взял его на новое место, неподалеку от Морант-Бей. И мы увидели акул.
– Да ну! Сколько их было?
– Всего две-три. И они держались на границе видимости. Там они всегда болтаются. Ну, наш друг и показал мне на них после погружения. Наверное, он подумал, что я их не вижу. Я же решил, что он хочет убить одну из них, и спросил его, хотя и не мог обещать, что мы сумеем к ним приблизиться. Он категорически отказался. А через пару погружений он сказал, что устал. Сегодня он мне заявил, что решил пока не выходить в море, жена жалуется и просит поездить с ней по острову. Утром они взяли машину и уехали в Очо-Риос, – Джим раскрыл рот и бесшумно рассмеялся, сузив белые глаза, и на какое-то мгновение он разонравился Гранту. – Думаю, я его потерял, как ты считаешь?
– Наверно, – ответил Грант. – Большие были акулы?
Он оперся спиной о край бассейна и, закинув руки за голову, медленно бил ногами.
– Точно не могу сказать. Они всегда держатся в отдалении. Но обычно они там от пяти до десяти футов.
– Это там, куда ты нас возил? – спросил Грант.
– Нет, ближе. И мельче. Коралловое дно, глубина сорок-пятьдесят пять футов. Так что он мог бы это сделать, если бы решился. – Он снова бесшумно рассмеялся. – Так что старик Джим и его катамаран снова свободны.
– Нужно подумать, – сказал Грант. – Заходи к нам выпить перед обедом и поговорим с Лаки.
– О'кей, – приветливо согласился Джим.
Грант еще несколько секунд повисел на краю бассейна, но Джим не уплывал.
– Я тебя не понимаю, – наконец сказал Грант.
– Что? – откликнулся Джим. – Почему?
– Ты же сам должен был знать, что он сделает то, что сделал. При его характере и довольно средних способностях ныряльщика он ведь это делает для показухи, как ты сам говорил, так что он не мог иначе отреагировать на акул. И ты везешь его туда, где точно знаешь, они есть.
Джим ухмыльнулся:
– Ты, черт подери, соображаешь.
– Не знаю. Может быть. Я просто не понимаю. Не только всего этого, но и того, что ты предложил ему убить акулу, когда он тебе на них показал. Ты же должен был знать, что этого не будет. И в итоге это стоило тебе двухнедельной работы, двухнедельного дохода, да еще в двойном размере, по сравнению со мной, как ты говорил, и ради чего все это? Что ты выиграл?
Ухмылка на лице Джима окаменела, но лишь на мгновение. Он, как никогда, был похож на ирландца-полицейского.
– Ты действительно соображаешь, – ухмыльнулся он.
– Нет, я просто не понимаю, что ты выиграл.Кроме того, предполагается, что ты профессионал. А это значит: заботишься о клиентах – любых клиентах, – чтобы с ними ничего не случилось, чтобы они не оказывались в опасных ситуациях.
– Он не был в опасной ситуации. Я знал, что акулы не подойдут.
– Но онне знал. Твой кодекс профессионала требует, чтобы клиенты не ощущали опасности и затруднений. Ты должен учить их, но не пугать. Я не понимаю, что ты выиграл, из-за чего стоило потерять деньги и нарушить «кодекс».
– Он мне не нравится, – ответил Джим.
– Почему же ты ему не сказал об этом? И не прекратил все это дерьмо?
– Нельзя сказать покупателю, что он тебе не нравится. Бизнес пострадает. Ведь об этом будут болтать.
– Хуже, чем ты сделал, не бывает. Ты думаешь, он будет тебя рекламировать? После всего? Он возненавидит тебя до мозга костей.
– Я храбрый, – сказал Джим Гройнтон.
– Полагаю, да, – задумчиво произнес Грант. Он вспенил воду ногами. – Но не понимаю я всего этого.
– И он говнюк.
– Мне он тоже не нравится, – ответил Грант. – Но причем здесь это. Он кинозвезда. Ты профессиональный ныряльщик. Он нет. Я думаю, что ты сделал это потому, что он знаменит. Тебя это раздражало. Ты бы хотел того же и знаешь, что у тебя этого не будет.
Джим рассмеялся, на этот раз вслух.
– Может, ты и прав. У меня есть клиент, который приезжает толькоради акул. Вот так. Каждый год он приезжает только ради них. Я его туда и вожу. Он полюбил охоту за акулами, когда я его научил. На столе кабинета в Нью-Йорке у него лежит пасть акулы вдвое больше головы.
– Ну и прекрасно, – сказал Грант. – Но я не понимаю, причем здесь наш друг.
– Это сделало из него мужчину, – ответил Джим.
– Из нашего друга?
– Нет, из моего нью-йоркца.
– О'кей. Я же сказал, и прекрасно.
– Ты убивал акулу? – мягко спросил Джим.
Грант подумал, вспенивая воду ногами.
– Нет, – произнес он наконец. – Я играл с одной малышкой, которая хотела стащить у меня рыбу. – Черезсекунду он добавил. – Но я всегда хотел. С тех пор, как увидел ту, что ты убил на Гранд-Бэнк.
– Не хочешь попробовать? – спросил Джим тем же мягким тоном. Он снова ухмылялся. – Мы могли бы поплыть в то же место. Там коралловый мост, и они любят лежать под ним.
– Мне Бонхэм рассказывал то же, – сказал Грант. И снова вспенил воду в безопасном бассейне. – Интересно, почему так?
– Акулы не могут дрейфовать, – быстро ответил Гройнтон. – У них нет плавательного пузыря, как у обычных рыб. Они все время должны плавать, иначе они утонут. И если им хочется отдохнуть, они должны лечь на дно. Думаю, что коралловое прикрытие, мостики дают им ощущение безопасности. – Он помолчал. – Слушай, это вовсе не трудно и не опасно. Это все у тебя в сознании, и ты можешь перебороть себя. Дело в том, что трудно к ним приблизиться на расстояние выстрела. Акулы трусливы. А если они ранены, то всегда убегают. В море, насколько я знаю, только одно существо, когда его ранят, нападает на тебя, это мурена. Конечно, всегда есть вероятность того, что она идет за тобой, обычно после того, как ты убил рыбу. Но, черт подери, это крайне редкий случай. А даже если и так, это не значит, что ты не сумеешь справиться, если не потеряешь голову. Это не значит, что ты ужо мертв.
– Само слово акула,– начал Грант и замолчал. – Дело в том, что сама мысль меня так пугает, что слабит желудок.
– Тогда не пойдем, – мягко проговорил Джим.
– Дай мне подумать, – сказал Грант. – Поговорим с Лаки. Но ради Бога, неупоминай при ней об акулах.
– И не собирался, – ухмыльнулся Джим.
– Мне нужно подумать, – повторил Грант.
В том, как Джим все это устроил, был странный, неясный, сексуальный (сексуальный в том смысле, что в дело замешаны мужественность, яйца) вызов, но Грант не давал этому обстоятельству повлиять на решение. После войны детские забавы («Я тебя не боюсь! Я тебя не боюсь!») ушли из его жизни. Но он обнаружил, когда начал думать после того, как Джим уплыл, что вовсе не должен раздумывать. Он хотел туда, он собиралсяпойти туда и главным образом потому, что сам он выбит из седла и его не любит жена, не любит Лаки. Кроме того, после Гранд-Бэнк и акулы Джима он пообещал себе, что когда-нибудь попытается убить акулу до того, как бросит плавание. И вот появилась возможность. Так почему же нет? По ногам и по спине пробежали мурашки возбуждения. Он даже небоялся. Очевидно, гнев и постоянная ярость из-за Лаки накачивали в кровь массу агрессивного адреналина.
Так что он возвращается к плаванию. За обедом, на котором вместе с Беном и Ирмой был Джим, Лаки сказала, что невозражает. А когда Джим, смеясь, сказал, что он наконец-то раздобыл для нее большой военно-морской бинокль, она с радостью согласилась возобновить морские поездки. Джим пообещал, что там, где они будут, будет огромное множество местных рыбаков. Лаки хихикала, ухмылялась и неистово флиртовала с каждым мужчиной, а потом холодно глазела на мужа. Когда Бен тоже захотел выйти в море, Грант выразительно глянул на Джима. Джим в ответ подмигнул и утвердительно кивнул Бену. Пусть ездит сколько угодно, за обычную (не как у звезды!) плату. Позднее он наедине сказал Гранту, что Бену абсолютно ничего не грозит. Это он гарантирует. Ирма же разразилась колдовским смехом и заявила, что не собирается проводить дни на какой-то проклятой лодке, ведь она даже плавать не умеет. Она будет сидеть у мелкого конца бассейна и читать, а когда станет жарко, то сможет окунуться.
