Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
Это было в ночном клубе неподалеку от отеля, где они ужинали. Четвертая манекенщица (которая прошлой ночью плавала голой и визжала с Дугом и сэром Джоном) дала пощечину старшему из братьев Хантурянов за то, что он пытался пощупать ее под столом, и назвала его «жирной сальной свиньей». Старший из братьев Хантурянов назвал ее «вшивой нью-йоркской шлюхой», а Дуг, разозлившись из-за такого обращения с двоюродным братом, назвал ее «шлюхой», и она, всхлипывая, помчалась за такси. Старший из братьев Хантурянов не стал волноваться и не пошел за ней. Дуг рассказал сэру Джону историю об обмороженных ногах брата; но сэр Джон вместо сочувствия начал спрашивать воинственным тоном, где же были «паршивые американцы» в 1940 году, когда они по-настоящему нужны были Британии, которая одна сражалась за них за всех. Это привело к несогласиям насчет американской революции, о которой сэр Джон утверждал, что «если бы Джентльмен Джонни Бургойн был бы поддержан секретарем Америки, лордом Джорджем Джерменом, как должно было быть, не было бы никаких Соединенных Штатов Америки и к черту их охотничьи ружья». Этого никто не смог опровергнуть, поскольку никто не только не знал Лорда Джорджа Джермена, секретаря Америки, но и не слышал о нем.
Тем временем Грант вступил в перепалку с остроумным американским комиком, который узнал его и представил со сцены, направив прожектор на стол. Грант, вознегодовав из-за этого (вообще-то он мог быть забавным, когда достаточно выпивал), сделал все возможное для обмена мнениями, но его остановил тот факт, что у комика был Микрофон. К тому времени Лаки уже выбежала на улицу к машине. К счастью, народа было немного, но все же несколько туристов с лодок, которые забрели сюда, почти точно дисквалифицировали Гранта за использование слова из трех букв.
Когда Грант все же заметил ее уход, он в панике помчался на улицу, а вскоре за ними притащились и остальные. Но до их прихода он и Лаки успели провести свое собеседование о настоящей правде в темной машине на стоянке, огороженной густыми зарослями, под великолепной королевской пальмой.
– Что с тобой произошло? – в яростном полуплаче спросила Лаки, когда он влез головой в окно машины. Она плакала. Но все же не всхлипывала.
Грант вытащил голову, будто боялся, что его ударят.
– С кем, со мной? Что со мной произошло? – Он пьяно засунул голову туда, снова вытащил, воздел и опустил руки с выражением невыносимого горя.
– Ты не тот, кого я знала в Нью-Йорке. Ты не тот, кого я оставила в Майами.
Грант не знал, что отвечать.
– Не тот?
– Я думаю, Дуг на тебя плохо действует, – сказала Лаки. – Как только ты рядом с ним, что-то в тебе изменяется, ты становишься другим человеком. Подлее, злее, более жестоким. Как будто...
– А, это сучий комик, – проворчал Грант. – Он не имел права затевать все это дерьмо. Они думают, что все могут.
– Я не это имею в виду...
– Надо было трахнуть по его башке, – сказал Грант, – вот что мне надо было сделать.
– Ну вот, видишь? Вот что я имею в виду...
– Все они фальшивки. Вся их профессия – фальшивка. Все– фальшивка. Все во всем мире – фальшивка. Все и вся – фальшивка. Никто не говорит правды. Кроме меня. Кроме меня и тебя, как говорил Квакер, и я сомневаюсь в тебе. – Он неожиданно разозлился, но должен был остановиться, чтобы перевести дух.
– Может быть, и так, – сказала Лаки. – Но это не твое дело – расхаживать и всех поправлять. Тебе не приходило в голову, как ты меня смущаешь?
– Какого черта? – спросил Грант. – Какого черта?
– Чего ты хочешь, выставляясь перед Дугом? – спросила она. – Чтобы он тобой восхищался? Всякий раз, когда ты с ним, ты изменяешься. Как будто... Как будто он намеренно решил изменить тебя, чтобы управлять тобой.
Грант неожиданно любезно и печально кивнул.
– Правда, он бы хотел. Он, черт возьми, хотел бы. Но далеко ему. Далеко, чтобы мною управлять. Никогда. Он у меня на крючке.
– Я бы так не сказала.
– Ну, ты все равно не какая-нибудь проклятая святоша.
Она уставилась на него.
– Я тебя не понимаю. Правда. В Нью-Йорке ты был мягким, нежным и добрым. И понимающим.
– Не всегда, – тихо сказал Грант.
– Что тебя гложет?
Грант сначала изумился, потом озверел.
– Что меня гложет? Ты хочешь знать, что меня гложет? Я тебе скажу, что меня гложет. Я умру. Когда-нибудь. Вот что меня гложет. Я умру. Я. И никто в этом сраном мире не даст ломаного гроша за это. Вот что меня гложет. Даже ты. Я смог бы завтра же жениться на тебе и перекинуться на следующий день, а в течение года ты бы вышла за кого-то другого и была бы так же счастлива. Потому что ты не можешь быть без любовника больше пятнадцати минут. Любой больше меня. Вот правда. Вот правда обо всем. Обо всех. И все это дерьмо о любви, заботе и единстве, все это дерьмо собачье. Но только люди не признаются. Они притворяются, что это не так, так что они могут и дальше жить со своим ужасом. Они творят историйки. Когда они их записывают, они называют это Историей. Ты хочешь знать, что меня гложет? Вот что меня гложет. И... все, что... я... хочу... просто однажды, только разок заставить их признать это, пусть хоть на пятнадцать минут. Театр, заполненный людьми, на половине третьего действия.
В середине его страстной декламации Лаки начала тихо всхлипывать, а когда он замолчал, она сказала:
– О, ты ужасен. Откуда я знаю, влюблюсь ли я еще в кого-нибудь? Я знаю, что сейчас люблю тебя. Откуда я знаю, выйду ли за кого-то другого? Я точно не вышла бы за кого-то, такого, как ты! И я вовсе не так уж чертовски убеждена, что хочу вот сейчас за тебя.
– О'кей, – сказал Грант, снова неожиданно дружелюбно, как человек, который только что освободился от серьезного запора, – тогда поедем в Кингстон и хорошо отдохнем там, а об остальном подумаем позже. – Он глубоко вздохнул, и во вздохе была какая-то удовлетворенность собой по той или иной причине. Он отклонился назад и взглянул на небо.
– Иди сюда, – сказал он через секунду совершенно другим, напряженным голосом. – Давай сюда! Погляди на это. Давай, смотри! – Она вышла из машины и встала рядом. Плечом к плечу. Маленькая красивая головка как раз наклонялась к его уху, когда он снова заговорил. Над ними в ночном небе от края и до края мерцали и сверкали миллионы звезд. – Разве это не самое леденящее, замораживающее, устрашающее в жизни? Неужели ты думаешь, что хоть одной из них не насрать, жили ты или я или умерли уже?
– Не знаю, – тихо ответила Лаки. – Думаю, да. Я вот что тебе скажу. Уж мне-то точно плевать на них.
И именно в этот момент, когда он нежно поцеловал ее, из ночного клуба вывалилась остальная компания и; начала их искать.
Конечно, все они поехали на виллу к сэру Джону. И, конечно, неизбежно, без сомнений, все пришли к купанию нагишом в бассейне с подводными фонарями. И вправду «домашний шпион», который сегодня в своем отеле все слышал о вчерашней вечеринке, сопел, как дикий бык, чтобы поскорее началось Шоу. Конечно, оно началось не сразу, сначала была холодная индейка, и для первого акта все благопристойно надели плавки и бикини в раздельных раздевалках, но наконец пришел момент, когда одна из манекенщиц пожаловалась на тесноту всяких купальников, даже бикини, и, выскользнув из этих двух носовых платочков, швырнула их на край бассейна. Это был сигнал. И именно тогда Лаки взбунтовалась.
Во-первых, она была не в бикини, а в закрытом купальнике олимпийского типа из тонкого двойного нейлона. Она сказала, что в бикини фигура у нее слегка пышновата. Она в одиночестве медленно и лениво четыре-пять раз переплыла бассейн, и было видно, что вообще она плавает мало, а затем вскарабкалась на край бассейна и села, подтянув одну ногу вверх и опершись щекой о колено и задумчиво (и вовсе не счастливо) глядела, как будто заранее точно знала, что произойдет. Грант плавал вокруг нее, нырял и плескался, наслаждаясь теперь уже по-странному любительским плаванием без ласт и маски и иногда целуя ее опущенную в воду ногу. Но когда первая манекенщица сбросила бикини, она вытащила ногу из воды, встала и пошла к мелкому концу бассейна, ближнему от дома, и села в одно из плетеных кресел в темноте. Грант пошел за ней.
– Эй! В чем дело?
Она свернулась в кресле малюсеньким клубочком, как зародыш.
– Может быть, я не знаю твоих вкусов, – сказала она тихо, – может быть, мы все-таки недостаточно знаем друга друга, но я не участвую в оргиях.
– Эй! Эй! Погоди!
– Когда я говорила тебе, что спала с четырьмястами мужчинами, это была более или менее округленная цифра, а может, и точная. Но я никогда не спала втроем или в группах. Без оргий.
– О, ладно, – запротестовал Грант. – Это не оргия. У каждого своя пара. Кроме Хантуряна. Но мне все равно, если ты не...
– Ты хочешь,чтобы я сняла купальник и эти мужчины увидели бы меня голой?
– Ну, нет, – быстро сказал Грант. – Конечно, нет. – Строго говоря, это было неправдой, немедленно сообразил он, но это была только наполовину ложь. Было какое-то перехватывающее дыхание предвкушение, что она это сделает, но сама мысль об этом тут же вызвала острый болезненный спазм. С еще большей болью он подумал обо всех ее «Четырехстах Мужчинах». Она могла бы быть более осмотрительной в рассказе о них. Ему хотелось бы выбить дерьмо из всех них.
– Но ты же все время знал, что здесь будет, а?
– Я не думал об этом, – неубедительно сказал Грант, хотя это была чистейшая правда.
– Но ты же слышал, как Дуг рассказывал мне в машине, что вы все делали вчера вечером, – настаивала Лаки.
– Я просто не думал об этом, – настаивал и он. Но несмотря на это, он достаточно знал, чтобы это знать, и был достаточно честен перед собой, чтобы признать, что он долженбыл подумать об этом. Единственное, что важно, это – предпочел бы он ее участие или нет в купании. Ладно, есть в этом какое-то самооправдание. – Слушай, какого черта? – сказал он.
Глаза Лаки опасно вспыхнули.
– Слушай ты. И поверь мне! Если ты хочешь, я сделаю. Только скажи! И если я сделаю, ты будешь самым ревнивым маленьким джентльменом, который когда-либо существовал. Я могу тебе это пообещать.
– Конечно, нет, – спокойно сказал Грант. Это было фальшивое спокойствие, в ушах звенело. – Абсолютно нет. Ясно, нет. Слушай, мы ничего не обязаныделать. Мы можем просто здесь посидеть. Или, если хочешь, давай поедем...
Но как раз в этот момент к ним подошла в бикини девушка Дуга, Терри Септембер, выйдя из маленькой комнаты для девушек, и прервала их.
– Эй! А почему вы не веселитесь?
– Спасибо, нет, – холодно сказала Лаки.
– О, не надо, – раздраженно ответила Терри. – Я тебя знала в Нью-Йорке, милая. Ты повсюду бывала. Почему бы тебе не расслабиться немного. – Затем она, улыбаясь, села на поручень кресла и дружелюбно обняла девушку. Лаки, как будто прикосновение обожгло ее, вскочила и, всхлипывая, убежала в дом.
– Я не шлюха! Я не шлюха!
Грант часто слышал от нее эти слова. Никто ничего не заметил, все было сделано тихо. Только, конечно Терри.
– Эй! Что я такого сказала? – пожаловалась она.
– Ничего. Все в порядке, – сказал Грант. – Забудь. Я пойду за ней. Она просто устала от перелета. – И он быстро ушел.
Он отыскал ее в одной из спален. Она забежала в гардеробную, закрыла дверь и забилась в угол на полу, под висящей одеждой.
– Дорогая, дорогая! Ну-ну. Не плачь, не плачь. – Слова были неважны, поскольку он произносил их как можно мягче. Она была похожа на раненое животное. Наконец он заставил ее встать и вывел в спальню, где они присели на кровать, он обнял ее и она, наконец, перестала плакать.
– Ты сучий сын, – сказала она, вытирая покрасневшие глаза и всхлипывая. Грант дал ей полотенце. – Ты не имеешь права так со мной обращаться. Я ничего такого не сделала, что дало бы тебе право так со мной обращаться. Как с одной из этих девушек.
– Конечно, нет, – сказал Грант. – Конечно, нет. Но они не шлюхи, Лаки. Они просто молодые девушки, живущие, как могут. Как все.
– Я это знаю, – сказала Лаки. Она сжалась. – Нет, неправда. Они больны. Я никогда не была больной. Не такой.
Грант слушал и смотрел на нее. Она никогда так не откровенничала. Но она замолчала. Сам он ощущал, что по крайней мере в своих глазах потерял лицо, проявил недостаток мужества, занявшись этим купанием нагишом. Почти автоматически он струсил, когда она бросила вызов. Но он также ясно ощущал с чувством сильной настороженности нависшую опасность, что если он позволит ей идти дальше и пройти через это, что если она присоединится к нагим купальщицам, между ними разрушится нечто, что никогда не возвратится. Но понимает ли она это? Он молча похлопывал ее по спине, пока она вытирала лицо. Она перестала всхлипывать. И именно в этот момент к ним ввалился старший брат Хантурян.
По какой-то одному ему ведомой причине он надел носки и туфли и выглядел довольно странно, поскольку кроме них на нем были только мешковатые мокрые плавки. Он уставился на них, будто не сразу узнал, и затем пьяно забормотал:
– Господи, мои бедные ноги меня добьют, – мрачно заявил он. – Я хочу, чтобы кто-нибудь их растер.
Это было смешно. Конечно, девушки у него не было, она ушла в слезах, и почти точно ничего бы ему не выпало, даже если бы она была здесь. Ясно было, что он устал глядеть на других мужчин, играющих с девушками в бассейне.
– Ты не разотрешь мне ноги? – попросил он Лаки.
– Ну, садись, – сказал Грант, ухмыльнувшись. – Конечно. Я сделаю. – И когда Хантурян хлопнулся на спину, он встал на колени, снял ему туфли, подмигнув Лаки, и с минуту тер ему ноги в носках. Хантурян блаженно вздохнул.
– Надеюсь, я вам не мешаю, – сказал он.
– Нет, – ответил Грант. – Нет, нет. Почему бы тебе не подремать? – Ему было жаль его, жаль всех. Взяв Лаки под руку, он вывел ее.
– Он действительно жирная сальная свинья, – с отвращением прошептала Лаки, когда они вышли из спальной в большую освещенную гостиную. – Девушка была права.
– Ну да, – сказал Грант. Он должен был признать, что тот был довольно сальным.
– А я итальянка, – сказала Лаки.
– Давай, – сказал Грант, – я отвезу тебя в отель. Я только скажу Дугу и сэру Джону, что мы уезжаем.
На обратном длинном и темном пути она, прижавшись к нему, обеими руками держала его руку, прижав голову к плечу. Она была похожа на маленькую испуганную девочку, ищущую защиты у папочки. Когда они проезжали по холму, то в аэропорту горело лишь несколько прожекторов.
– Кажется, я кое-что понял в ветеранах, – наконец сказал Грант после долгого молчания, которое воцарилось с момента, когда они сели в машину. Они долго сидели, прислушиваясь к смеху и глядя на огни внутри виллы. – Старых моряках истарых солдатах. Я знаю, через что они прошли. И я знаю, это похоже на то, что ты – никто. Манипулируемые статисты, они движутся, как шахматные фигурки на доске, чтобы достичь каких-то полных стратегических целей.
И тогда все заканчивается. Игроки вас выстраивают и всех скопом благодарят. Ни один важный человек даже не знает твоего лица или имени. Ты просто стоишь там, в пирамиде лиц. Старший Хантурян похож на это и в мирное время, как на войне. Никто. Он никто даже в нашей сегодняшней шайке.
– Старший Хантурян и все остальные Хантуряны, – сказала Лаки. Вслед за Дугом они стали называть пятерых братьев Хантурянов по возрастным номерам: старший Хантурян, второй Хантурян и так далее. – Мне было неприятно видеть, как ты трешь ему ноги.
– Ну, я не хотел, чтобы ты это делала. А кто-нибудь должен хотеть потереть ему ноги. Все старые ветераны заслужили и большего, но я не знаю, как это им дать.
– Конечно. Они заслужили право записаться в Американский Легион и стать реакционерами.
– Я знаю, знаю, – сказал Грант, разворачивая машину. – Я знаю, что это сентиментально. Но ничего не могу с этим поделать. Это меня пугает. Я не люблю это видеть.
– Что видеть?
– Видеть беспомощность человечества, поддерживающего на своей пирамиде лиц честолюбивых, умных и талантливых (которые все, естественно, любят человечество – но только в куче), которые просто потому, что мы с глубоким животным инстинктом верим в порядок, войдут в «Историю». Они заслужили большего.
– Заблуждение Руссо! Ты имеешь в виду, что все еще веришь в «благородного дикаря»?
– Вовсе нет, ни капельки. Я знаю, что они негодяи, животные. Но таковы же и честолюбивые, умные и талантливые. Именно их беспомощностьпугает меня. Они ничего не могут сказать о том, что им поможет. И будет хуже. Это Век Будущего, боюсь, и этого будет так же много в мирное время, как и в военное.
– Но так ведь всегда было.
– Но не так же. Если Август Цезарь убрался с большей жестокостью, чем люди позволят Гарри Трумену или генералу Эйзенхауэру, у него все-таки не было современных средств обмана, навязывания людям своего славненького портрета.
– Я люблю красивых людей, – пробормотала ему в рукав Лаки.
– К несчастью, их не очень много в мире.
– Ты такой, – сказала Лаки.
– Я? Конечно. Я знаменитый. И если ты становишься знаменитым, как я, это почти так же хорошо, как быть политиком. У тебя нет этой проблемы. Быть никем больше. Люди, чьи газоны ты привык косить, и битвы, в которых ты участвовал, и вот они приглашают тебя обедать, чтобы показать тебя людям, чьи газоны ты не косил. Они избирают тебя в Клуб. Черт, однажды я даже играл в покер с генералом, после того, как стал знаменитым.
Лаки фыркнула. Она снова стала беспомощной, напуганной и растерянной маленькой девочкой.
– Ну и что в этом такого?
Такой странный вопрос.
– Ничего. Я в почете. Я его заслужил!
– Все равно, ты не такой, как старший Хантурян. Ты никогда не был никем.
– Да нет, был! Я хорошо помню.
– Почему, как ты думаешь, он не женат?
Грант ощутил укол опасности. Он ужесточил свой голос и сделал его аналитическим.
– Легко понять. Ты видела мамочку? Она верит в «Семью». Имея в виду своюсемью. Она никого из этих мальчиков не выпустит из-под крылышка. А если она скажет, то Старик, даже если он не хочет этого, не даст им денег. У них нет ни шанса.
Он подождал, но Лаки не сделала очевидного сравнения.
– Я ненавижу свою мать, – вместо этого прошептала она ему в плечо. – И она меня ненавидит. Мы понимаем друг друга, только я это признаю, а она улыбается своими тяжелыми, глупыми, самодовольными глазами и говорит, что любит меня. Как я могу кому-то доказать, что это не так? Все, что она сделала, чтобы меня обидеть, она делала «для моего же блага»! Люди этому верят, Единственное, что она по-настоящему любит – это свою собственную невежественную, алчную глупость. Но это недоказуемо.
– Судя по всему, она не похожа на женщину, которая даст нам на свадьбу десять тысяч долларов, – сказал Грант, неожиданно вспомнив, как старик Фрэнк Олдейн пьяно кивнул в знак согласия, когда он сказал то же самое.
Короткая пауза.
– Это была ложь, – ответила Лаки. – Скорее всего она даст пару маленьких безделушек из серебра, которые собирал папа. – Еще одна пауза. – Я лгала тебе, потому что думала, что это поможет выйти за тебя.
Машина миновала Теннисный клуб, въезжая в город. Грант несколько мгновений не отвечал. Потом рассмеялся.
– Ну, не беспокойся из-за этого.
– Я не беспокоюсь из-за этого, – сказала Лаки. – Я переживаю за нас.
В отеле, оказавшись в номере, она прильнула к нему, еще теснее, чем в машине.
– Мы не должны позволять им разрушить нас. Они сделают это, все они, если мы дадим им хоть полшанса. Я не могу защитить себя от «них». Но вместе мы, может, сумеем. Я немного пьяна. Мне здесь не нравится. Пожалуйста, давай уедем отсюда. Пожалуйста!
«Они», понял Грант, это почти каждый, каждый, кто хоть раз заработал доллар на другом человеке, каждый, кто хоть раз воткнул в другого штык, каждый, кто хоть раз потребовал верности от другого, каждый, кто хоть раз поддержал жизнь, или часть тела, или банковский счет, или самого себя за счет другого, просто почти каждый, другими словами, начиная с ее матери, ее подруг, учителей и школьных подруг, университетских профессоров и прочих, вплоть до Палаты представителей, Сената США, избирателей, особенно избирателей, кто знает? даже самого президента – если бы только о ней знал. Но тогда он не должен был узнать о ней, а? Как и все остальные. Все они знали, что она где-то существует. И можно продолжать и включить английских банкиров, коммунистический президиум, все армии в Европе, все церкви, Арабскую Лигу, Израильскую Армию, социальную структуру красных китайцев, и каждое завывающее племя в Африке. Плюс НААСП, Черные Мусульмане, Клан, Джон Уэйн и Общество Берча. Грант понял, потому что у него самого большую часть жизни было такое же чувство. И более пяти лет службы в ВМФ США и сражений за Демократию облегчили его.
Паранойя, мистер Аналитик? Ты любишь свою жизнь. Любишь свою миленькую задницу. Условие Современного Человека. И ты показываешь мне, мистер Аналитик, что человечество, о котором ты говоришь, не имеет ни потребности, ни необходимости разрушать, вплоть до малюсенького слова, и никогда не возражало против атомных бомб.
– Уедем, – сказал он. – Завтра же. Сразу утром. Обещаю. Идем в постель и дай мне обнять тебя.
Но они не уехали на следующее утро. И только по вине Гранта. Когда они довольно поздно встали, то выяснилось, что Дуг и Терри Септембер вернулись в отель, были в гостиной номера и уже завтракали. Старшему Хантуряну наскучило болтаться без девушки по частному раю сэра Джона, и он попросил отвезти его в город, они и привезли его.
– Это дерьмо долго ехало, – грубовато засмеялась Терри. – Я больше на тебя похожа, Лаки. Я бы лучше делала это только с одним парнем, который мне нравится. – Дуг просиял. Оба они все еще были наполовину пьяны и практически не спали.
– Ты когда-нибудь видела таких влюбленных? – спросил у нее Дуг.
– Ну, с тех пор, как я закончила высшую школу, нет, – засмеялась Терри. И именно от них Грант и Лаки узнали о пикнике, который сэр Джон запланировал на сегодня.
– Это местечко на западном побережье острова, знаете ли, – сказал Дуг, точно копируя королевский английский язык сэра Джона. У него всегда был прекрасный слух. – Место называется Негрил-Бей. Он не владеет им. Место принадлежит мелкому фермеру. Парень выращивает несколько папай и живет продажей кокосовых орехов. Платит за пляж несколько фунтов в год. Славный пляж. Огромный прекрасный риф напротив. Сэр Джон прихватит с собой специальную ромовую смесь, которую он делает, бутерброды, приготовит гамбургеры на маленькой каменной плите. Повеселимся. Полежим на солнышке.
Терри, конечно, должна была появиться на работе, как и другие девушки.
– Но мы освободимся после полудня. И мы заканчиваем завтра, а послезавтра улетаем. Думаю, было бы неплохо так закончить.
Должно было быть только четыре пары: Дуг, сэр Джон, Рон и «Домашний шпион».
Грант немедленно захотел поехать. Отчасти из-за того, что не хотел упускать случая изучить «огромный прекрасный риф» со взятым напрокат аквалангом, который ржавел в багажнике машины со дня приезда. А отчасти из-за того, что неожиданно ощутил сильное нежелание делать то, что ускорит его отъезд и поставит перед необходимостью вернуться в Ганадо-Бей и объясняться с Кэрол Эбернати по поводу его полета в Кингстон в «одиночестве». Он как-то сказал ей, что берет с собой свою «новую девушку», но тогда он этого вовсе не имел в виду и поэтому был вполне уверен, что она не поверила его словам. Чтобы избежать неприятностей, визгов и причитаний, он собирался сказать ей, что один отправляется в Кингстон, но он знал, что и это вызовет массу неприятностей. Господи, несмотря на все бездушные, эгоистичные и злобные вещи, которые она ему сделала за эти годы (и почти всем, включая Ханта), он все еще действовал так, будто был виноват перед ней, как будто он был проклятым, слабым, маленьким, флиртующим мужем. Обычный, немужественно маленький член клуба бизнесменов «Ротари». Снова образ: темная, одетая в мантилью фигура, все еще стоящая на ступенях собора с перстом указующим, указующим на огромные, обитые медными гвоздями мрачные дьявольские двери. Это было как раз то чувство, которое он испытывал, начиная все это проклятое ныряние, чтобы от него же избавиться.
Он сказал Лаки, как только Терри ушла, и они остались одни в спальной, чтобы одеться, что хочет поехать на пикник.
– Мне бы хотелось увидеть это негритянское место. Я читал о нем. И мне бы все-таки хотелось опробовать этот проклятый акваланг, из-за которого я сюда и приехал-то.
Она согласилась почти без споров, но снова как-то странно посмотрела на него.
– Мне, правда, здесь не нравится, – сказала она потом. – И я, правда, не знаю, почему. Просто такое ощущение. Какого-то ужаса, нависшего над нами. Чего-то страшного, что в любую секунду может с нами случиться.
– Это не из-за того, что тебе не понравился сэр Джон? – виновато спросил Грант.
– Нет, нет, правда. Мне он нравится. Он мне очень нравится...
– Очень? Так? Это правда? – ревниво сказал Грант.
– Не глупи. Мне и Дуг нравится. Он мне очень нравится. И эти девушки хорошие. Как ты говорил прошлым вечером. – Она в нерешительности остановилась. – Я просто не знаю, что со мной. Но что-то не так. И я боюсь.
Грант решил не отвечать на это, и когда они переоделись и снова вышли в гостиную, там они увидели Дуга.
– Иисусе, разве вы не похожи на парочку роз? – спросил он. – Вы похожи на рекламное объявление Великой индустрии американских любовных песен. Прямо из «Мак-Коллз». Боже, клянусь, когда я вижу вас, то думаю, что сам должен снова влюбиться. А я-то считал, что навсегда покончил с этими дерьмовыми мыслями.
Он поднял большую руку, поскреб курчавую голову и зашагал по комнате.
– Что вы думаете об этой Терри? Под этим фасадом скрывается настоящая славная девчушка. И без всякого дерьма напуганная, как и все мы, мне кажется. – Он глянул на них. – А?
– Я думаю, она прекрасная девушка, – сказал Грант.
– Ладно. Все равно мы со всеми ними встретимся в «Пещере Доктора», выпьем пива в 15.15 и заберем ее оттуда, – он с темпераментным восторгом ухмыльнулся.
До Негрил-Бей было сорок восемь миль. Но дорога отняла полтора часа, потому что она, и без того плохая, шла вдоль самой кромки моря, огибая каждую бухточку. Дуг и Терри ехали с Грантом и Лаки, а «Домашний шпион» со своей манекенщицей ехал с сэром Джоном. Дуг и Терри только обнимались на заднем сиденьи и пили пиво, которое Грант вез на пикник. Когда они догнали машину сэра Джона и поехали за ней по песку под густыми зарослями папайи и кокосовых пальм, то Грант увидел, что «Домашний шпион» и его девушка делали почти то же самое.
Когда они проехали крошечный домик, стоящий на сваях в тени песчаной рощицы, вышел «фермер». Сэр Джон остановился, вышел и, возвышаясь едва ли не вдвое над крохотным негром, пошел за ним, целых пять минут выслушивая улыбающегося «фермера», в какой-то момент он положил руку на плечо маленького человека, и в ней скользнуло нечто, что могло быть только банкнотой. Грант, бесстрастно сидя за рулем второй машины, хотел, чтобы все это шло побыстрее, и размышлял, сколько ненависти может таиться под улыбающейся внешностью маленького негра. И если ее не было (в чем Грант не мог быть полностью убежден), то какая-нибудь организация типа «КОРЕ» или «НААСП» или их какой-нибудь ямайский эквивалент до чертиков бы завелись, чтобы возбудить ее, и именно так, возможно. Один негр не может быть счастлив, пока не счастливы все. Одно человеческое существо не может быть счастливо, пока не счастливы все. Может быть. На какое-то мгновение он ощутил острую, режущую зависть к крошечному негру с его рощицей хлебных деревьев, папайи, кокосовых пальм, его ветхим домикам на сваях, где зимой не нужна плита, а только защита от дождя, и его двориком из ослепительно сверкающего моря, которое, как слышал Грант из машины, мягко терлось о глубокое песчаное побережье. Чего еще можно желать от жизни? И в этот момент Грант спокойно отдал бы все за это – цвет и прочее, при условии, конечно, чтобы Лаки была с ним, неожиданно для себя добавил он. Но тогда, сказала другая часть его сознания, пожалуйста, но если бы вы вдвоем жили здесь, вы бы за год спились бы. Грант когда-то делал спиртное на побережье Тихого океана, впрыскивая сахар в кокосовые орехи и выставляя их на солнце. Сэр Джон, прекрасно проведя время, наконец-то вернулся, и когда они въезжали, Грант увидел четыре пары больших белых глаз, уставившихся на него из тусклых окон, и из-за темноты казалось, что у них нет лиц.
– Какого черта так долго? – спросил он у Брейса, когда вышел.
– А-а, – на лошадином лице Брейса появилась улыбка. – Нужно их подбадривать, знаете ли. Время от времени.
– Но о чем он так долго говорил?
– А! О каких-то страховых полисах, которые он хочет купить.
Грант никогда в жизни не видел такого ослепительного солнечного света, даже в тропической части Тихого океана. Он казался по меньшей мере в два раза ярче, чем в Ганадо или Монтего-Бей, и он был таким ярким, таким жарким, таким белым, что все, находящееся на свету, вне зависимости от своего цвета, стало ослепительно белым, а все вещи в тени стали почти черными. Понадобилось время, чтобы ослепленные, обожженные глаза вообще смогли различать цвета. Этот сверхяркий свет возникал, как объяснял сэр Джон, из-за того, что западная часть острова, в отличие от всего острова, лежала вне того, что он назвал «облачной трассой», и поэтому никогда не затенялась облаками. Он смог доказать это, указав на длинную белую череду больших облаков над морем, безмятежно плывущих к северо-западу в направлении островов Кеймена, как флотилия больших белых кораблей в кильватерной колонне. Гранту было трудно поверить этому, но вид на небе, казалось, подтверждал мысль сэра Джона: каждое облако над островом тянулось к длинной линии в направлении северо-запада, а по обе стороны от этой довольно четкой линии небо было абсолютно чистым.
Под этим палящим светом располагалась маленькая комната без крыши, сделанная из пальмовых стволов, где девушки переодевались и болтали между собой. На пляже под солнечным пламенем было тихо, как в могиле, и Грант, обжигая босые ноги, неожиданно подумал о чувстве, разлитом, казалось, в самом воздухе и отличающем эти дни от остальных. Море лизало песок почти бесшумно. К тому времени, когда мужчины переоделись, сэр Джон откупорил ром и пиво в багажнике машины.
То ли из-за солнца, то ли из-за воды, то ли из-за ромовой смеси, то ли из-за всего вместе взятого они чуть ли не мертвецки напились за двадцать минут. Ромовая смесь, гордо хвастался сэр Джон, держась за дверцу автомобиля и глядя слегка остекленевшими глазами на свою пеструю команду, включает в себя пять сортов рома, лимонный сок и немного патоки. Она даже теплая хороша, утверждал он, хотя и привез с собой массу льда. Как бы там ни было, но эффект под этим неподвижным горячим солнцем был такой, будто тебя ударили по скуле раскаленным молотом. Из этого состояния до купания нагишом был коротенький шаг.
