Текст книги "Не страшись урагана любви"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

– Я прошу тебя сказать мне только то, что ты не трахала его вчера вечером, вот и все.

– Ладно. Скажу. Нет!Нет, я не трахала его ни вчера вечером, ни в другой раз. И более того, неужели ты думаешь, что я бы призналась тебе, если бы сделала это? Я бы все равно ответила нет, нет, я не трахала его. О'кей?

– Тогда как я узнаю, что ты не лжешь?

– Никак. Никак, понятно? Просто не узнаешь. У тебя будет только мое слово, и только это у тебя и будет. Ха-ха, сучий сын. Нет, я не делала этого. О'кей?

– Я бы мог у него спросить, – услышал Грант свои слова.

– Он бы не сказал, – ответила Лаки. – Если бы это было.

– Если бы это было... – начал Грант.

– Что бы ты сделал? Вот что я тебе скажу, мистер Хитрожопый, мистер Хитрожопый Педик, – я клянусь, что так и думаю, – вот что я тебе скажу. – Она уже выпрыгнула из кровати, надела халат и хладнокровно завязывала пояс. – Я не поеду в это проклятое сумасшедшее путешествие. Так случилось, что я все еще люблю тебя, неважно, что и как, и я не уверена, что ты заслуживаешь того, чтоб я тебя любила. Но я тебя люблю, и я не поеду в это безумное путешествие на корабле, который нельзя застраховать. Я вернусь в Нью-Йорк и буду тебя ждать; или останусь и буду ждать здесь (но я знаю, ты бы этого не хотел); или я поеду в Ганадо-Бей и подожду тебя в отеле; я поеду даже в Майами и подожду тебя там в отеле. Но я не поеду в ваше чертово путешествие.

– Ты поедешь, – сказал Грант. – Ты моя жена, и ты поедешь со мной в это путешествие. Или...

– Или что?

– Или ты не моя жена. Все просто. Я исчезну. И ты никогда меня не увидишь. И не получишь от меня ни гроша. Я лучше в тюрьму пойду.

Лаки долго смотрела на него, ее прекрасные итальянские ноздри трепетали и вздрагивали от дыхания.

– Ладно, я поеду, – наконец сказала она тонким напряженным голосом. – Но лучше уматываем отсюда и побыстрее.

– Ты меня предупреждаешь?– холодно спросил Грант.

– Да. Пусть Бонхэм перестанет трахать Кэти Чэндлер – Кэти Файнер – и заставь его побыстрее закончить ремонт. Я хочу убраться отсюда и побыстрее. Не могу я здесь и не могу с этими людьми. Все они больные. Кроме Рене и Лизы. Я тебя предупреждаю. Уезжаем. Или, возможно, я тебяоставлю.

– Слышу, – сказал Грант. – Откуда ты знаешь, что Бонхэм трахает Кэти Файнер?

– А ты откуда? У меня тоже есть глаза. Я тебе вот что скажу. Ты и сам ее когда-то трахал! Разве нет?

– Да, было, – сказал Грант и ухмыльнулся. Он ощущал, что это неприятная ухмылка. – Давным-давно. Ты возмущена? Ты?

– Нет, – сказала она и тоже ухмыльнулась, и тоже неприятно. – Я не возмущена. Я просто отмечаю, что я вовсе не безмозглая подстилка, как ты думаешь.

– Я не считаю, что ты безмозглая подстилка, – тихо проговорил Грант.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что ты сама хочешь услышать, – ответил он.

– Я тебе еще раз говорю. Нет, я не трахала Джима Гройнтона! И именно так я всегда буду отвечать: нет. Нет, я не трахала Джима Гройнтона.

– Слышу, – сказал Грант и перевернулся.

На этот раз разговор закончился. И он так ничего и не узнал. Может, никогдаи не узнает.

На следующий день рано утром, пока Лаки спала (снова на своей половине большой кровати), Грант встал и спустился вниз, откуда и позвонил Бонхэму.

– Я хочу с тобой встретиться, Эл, – властно сказал он. – Немедленно.

– Эй-эй, – спокойно ответил Бонхэм с другого конца провода. – В чем дело?

– Поездка может не состояться, вот в чем дело. А если поездки не будет, не будет и моего долга, вот в чем дело. Теперь, черт подери, приезжай.

На другом конце провода возникла долгая пауза, казалось, она будет длиться вечно.

– Ладно, – спокойно откликнулся Бонхэм. – Еду.

Когда он приехал в испачканной краской рабочей одежде, Грант повел его выпить в пустой бар.

– Я не знаю, что с тобой, – сказал он, – и это не мое дело...

– Что ты имеешь в виду, «что со мной»?

– С тобой и Кэти Файнер, вот что я имею в виду. Но это не мое дело. А вот то, что ты не готовишь шхуну, это мое дело, а ты должен. Если шхуна не будет готова уйти завтра или, самое позднее, послезавтра, я уеду отсюда, Бен и Ирма уедут со мной. И у тебя останутся только твой друг хирург и Кэти Файнер. – В самый последний момент он решил, не очень понимая, почему, не угрожать долгом.

Бонхэм пристально смотрел на него, и довольно холодно, подумал Грант. Затем медленно отпил из стакана. Грант никогда с ним так не разговаривал, и было ясно, что он застал Бонхэма врасплох.

– Должно быть, это очень важно, – холодно сказал Бонхэм, – то, что заставило тебя решить так быстро ехать.

– Почему я хочу уехать, это мое дело, только мое, – ответил Грант и увидел, что холодный взгляд Бонхэма стал проницательным и задумчивым, но все равно продолжал. – Я думаю, ты пренебрегаешь работой. Меня не интересует, почему. Но если, самое позднее, послезавтра мы не выйдем, я уезжаю. Если ты помнишь, у меня репетиции в Нью-Йорке, – несколько смутившись, добавил он.

Бонхэм молчал. Он снова медленно и задумчиво отхлебнул из стакана. Грант никогда раньше с ним так не разговаривал. До сих пор Грант уступал. Бармен Сэм тактично улизнул подальше. Когда Бонхэм наконец заговорил, в голосе у него была холодная решимость.

– Хорошо. Мы сможем плыть завтра. Но поздно. Выйдем на закате, перед самым закатом, в ночь. Мы должны быть на островах Нельсона в четырнадцать тридцать следующего дня, сможем осмотреть Джорджтаун и начнем нырять. О'кей? Тебя устраивает?

– Прекрасно, – живо откликнулся Грант. – Хотелось бы, чтобы ты сказал это пару дней тому назад. – Он энергично добавил: – Или три дня. – И снова добавил, еще больше смутившись: – Или четыре.

Бонхэм опять пристально посмотрел на него.

– Внутри шхуны работы оказалось больше, чем я ожидал.

– Плевать, – ответил Грант, – раз мы можем уехать тогда, когда ты говоришь.

– Можем, – сказал Бонхэм. – Ты только об этом хотел поговорить?

– Да, это все. Пока, Эл, – проговорил Грант, немного смягчаясь. Но Бонхэм, кажется, не принял уступки.

– Увидимся, – лаконично ответил он.

И при таких обстоятельствах начинается недельное, а то и десятидневное плавание! Да еще в тесноте! Черт, неожиданно подумал он, теперь даже не может быть и десяти дней, раз хирург должен вернуться в Га-Бей одиннадцатого. О чем, интересно, думаетБонхэм? Грант еще выпил, а потом вернулся наверх, где Лаки уже встала и оделась. Сказано было так много, что лучше было не разговаривать. И он молчал. Демонстративно.

– Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! – горько проговорила Лаки.

– Завтра вечером мы уплываем на острова Нельсона, – перебил Грант.

– Вечером! – возмущенно откликнулась Лаки. – Ночное плавание под парусами, или как там это называют? Иисусе! И на старом незастрахованном корыте!

– Бонхэм свое дело знает, – коротко ответил Грант. – Господи! Надеюсь. Хочу надеяться, – зло откликнулась Лаки.

Но когда они шли вниз, она неожиданно, как и накануне, стала прежней возлюбленной. Она сидела рядышком, висла на нем, все время прикасалась. Она снова изменилась. Не так, как прошлой ночью, и не так, как все предыдущие дни и ночи. Она просто вновь изменилась, вот и все. Почему? Снова возник ее образ и образ безликого мужчины. Что, если она и вправду это сделала? Что он будет делать? Что он может сделать?

Он настоял на выходе в море после обеда. Бен и Ирма, узнав о завтрашнем отъезде, не захотели выходить в море и решили остаться упаковать нужные вещи, а лишнее отправить в Нью-Йорк, раз «Наяда» сюда не вернется. Они накупили здесь массу барахла. Так что снова их было трое, всего трое, он, Лаки и Джим, на судне. И снова они пошли к месту близ Морант-Бей поохотиться на акул, но на этот раз, несмотря на то, что они выбросили за борт большую кровоточащую рыбу на той же бечевке, ни одной акулы не появилось. Все это казалось Гранту каким-то сумасшествием, каким-то постоянным испытанием, которое будет длиться вечно, вечным наказанием, как у Сизифа, от которого ему не освободиться: он, Лаки и Джим, всегда втроем, на лодке, плывущей на акулью охоту у Морант-Бей.

На катамаране Лаки вела себя так же, как и в отеле, когда они спускались вниз к остальным. Хоть они и были втроем, она оставалась такой же любящей, такой же заботливой, так же часто прикасалась к нему, даже немного приставала: раз или два поцеловала в плечо, когда они ходили по судну. Как только они поднимались из воды на борт, она тут же протягивала ему полотенце и даже влюбленно протирала ему спину. Она тут же доставала ему пиво, стоило ему захотеть, или наливала кофе из термоса, если он хотел кофе, а не пива. На этот раз он по ряду причин больше предпочитал кофе. Но служение Лаки не знало границ. Пару раз ему захотелось дать ей пощечину, пару раз захотелось поцеловать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он молча принимал все эти знаки внимания с любящей улыбкой, в которую он старался вложить некоторое веселье, мужское веселье, даже цинизм. Если действия Лаки и имели какой-то отклик в душе Джима Гройнтона, положительный или отрицательный, то заметить это по его, как обычно, любезному и занятому виду было нельзя.

Проявления ее внимания не прекратились и в баре, куда они зашли отпраздновать со всеми последний выход на катамаране. Они не прекращались и тогда, когда их никто не видел. Когда они поднялись к себе принять ванну и переодеться перед ужином, она, обнаженная, легла поперек двух больших кроватей, восхитительно закинув руки за голову и выпятив восхитительную грудь, и улыбнулась: «Не хотелось бы тебе заняться любовью?». – «Хотелось бы», – сказал он и сделал. По ее способу. Сначала. Он не упоминал о том, трахала ли она Джима Гройнтона, и она не упоминала, трахалась ли она с Джимом Гройнтоном. Она просто изменилась. Она просто изменилась, вот и все. Но, опять-таки, почему? – вот о чем он не мог не думать. И безликий призрак, с какой-то короткой, как у ирландского полицейского, фигурой, – образ призрака наедине с Лаки – возник снова. Иисусе, он был таким ярким, что Грант едва мог отличить себя от призрака. Как убить призрака? Он знал, хорошо знал, как драться с людьми. Но как избить, как дать хук левой, а правой вразрез призраку?

Ужин был потрясающим. Это был их последний ужин в Гранд Отель Краунт, и Рене в исступлении превзошел самого себя. Он все сам придумал, все организовал, руководил поварами и даже сам готовил. Все было за его счет. Собралась большая компания, и все были гостями Рене. Приехали (прямо с корабля) Бонхэм и Орлоффски, хирург Бонхэма с подружкой, Кэти Файнер, Джим Гройнтон (и красивая, славная ямаитянка, которую он привел с собой), Пола Гордон – Черный лебедь, Спайсхэндлеры, Гранты, Хальдеры и все трое их детей. Он позвал даже кинозвезду с женой и пару других известных лиц. Все это было в честь Лаки, главным образом, в честь Лаки и ее мужа Рона, который женилсяв их доме, где теперь был номер под названием «Медовый месяц Рона Гранта», и, конечно, в честь Бена и Ирмы, которые так долго здесь жили. Но главным образом в честь Лаки, их старушки Лаки, и ее брака. «Мы никада не забыть ето, мой Ронни, – сказал Рене, хлопнув Гранта по спине, и слезы навернулись на его выразительные галльские глаза. – Ни-ка-да!»

Длинный стол протянулся от одного конца длинной комнаты с баром до другого. Сначала подали знаменитое рыбное суфле (его Рене готовил сам), затем огромные блюда золотистой жареной рыбы с картофелем по-французски (рыба была превосходнейшей даже здесь, где хорошая рыба вовсе не в новинку), потом была утка в апельсинах, которая и в самом деле таяла во рту еще до того, как ее начинали жевать, затем сыры, все лучшие импортные сыры, все превосходно выдержанные, и, наконец, мороженое, мороженое на сиропах, привезенных из Франции. Стол ломился и стонал от яств, а в конце концов застонали и гости. Рене был во главе стола, Лаки сидела слева от него, а Рон – справа, и Рене сопровождал каждый аперитив, каждый бокал вина или ликера длинным тостом, стоя, в их честь, в честь их брака,это слово он произносил по-французски. А после этого, после ужина, была выпивка в баре, тоже за счет Рене. Это был длинный вечер.

– Пачти невозможна, Ронни, видать, как ты уезжать, – сказал Рене в баре, обнимая его за плечи. Он не скрывал слез, текущих по сторонам острого галльского носа, по круглому лицу. – Вы возвратиться. Канешно, возвратиться, а? Мы всида готов для вас номер «Медовый месяц Рона Грант», в любой время, в любой-любой время.

– Конечно, – ответил Грант. – Конечно, мы вернемся, Рене. Как мы можем не вернуться?

«Черта с два, – грубо подумал он. – Черта с два вернемся. Пока тут будет болтаться в поисках клиентуры этот поганый ныряльщик. Черта с два». А потом в пьяном мозгу бесшумно взорвалась мысль о Рауле. О Рауле-южноамериканце и этом – как его там зовут, он не мог вспомнить его имя, – о Жаке Эдгаре. Он вспомнил, как Рауль-южноамериканец вырвал Лаки отсюда и быстро отвез в Нью-Йорк, и как тогда же, сразу после рассказа Лаки об этом, он, Рон Грант, сказал себе, что никогда не позволит себе ничего подобного, его гордость не позволитэто сделать.

Когда они добрались до своего номера, времени никто не помнил, Лаки сонно и лениво снова вытянулась на постели. «Я бы хотела к тебе, – прошептала она. – Но, вероятно, не смогу. Слишком пьяна. Может, ты мог бы». – «Да уж постараюсь, черт побери», – услышал Грант свой ответ.

Упаковавшись, они – и почти все остальные – большую часть следующего дня провели, лежа у бассейна и оправляясь от предыдущего вечера. Потом около трех тридцати приехал Бонхэм – в машине, взятой напрокат Кэти Файнер, – и начался исход. В значительной степени благодаря вечеринке, которую устроил Рене, бремя предстоящей поездки очень облегчилось, но стоило Гранту увидеть, как Кэти Файнер укладывает вещи и садится в маленькую машину, взятую напрокат, вместе с Элом Бонхэмом, как дурное ощущение вернулось.

Образовался целый караван: машина Кэти с Бонхэмом, джип Джима Гройнтона, джип отеля, а поскольку Лиза, Ти-Рене и другие дети тоже хотели ехать, то и большая машина отеля, и еще две машины гостей отеля, которые просто захотели посмотреть на отплытие корабля. В одной из них сидел актер с женой, который очень восхищался Грантом после того, как тот начал охотиться на акул. Грант попросил Рене, чтобы тот взял их с Лаки в джип отеля. «Думаю, нам следует ехать со стариной Рене, не правда ли?» – так объяснил он свое решение Лаки, и в результате с Джимом ехали только Ирма и Бен. Лиза, Ти-Рене и малыши поехали в большой машине с шофером (Лиза не умела водить машину, а Ти-Рене был слишком молод для этого), туда же поместили и большую часть багажа. Бонхэм ехал впереди, а замыкали шествие две машины гостей отеля. Из обоих открытых джипов и из окон машин время от времени на обочину, да и на шоссе вылетали пустые бутылки.

В самом конце, после всех прощаний, рукопожатий, пожеланий и быстрых маленьких личных тостов, вперед вышел ухмыляющийся Джим Гройнтон и достал из-за спины челюсть двенадцатифутовой акулы, которую они вместе убили. Он вырезал ее, когда перевозил акулу к отелю, высушил и теперь дарил Гранту.

– Я подумал, что тебе понравится, – сказал он со своей медленной улыбкой. – Уж в эту челюсть ты, черт подери, почти что голову просунешь. Правда, конечно, ты не совсем сам убил ее, но наполовину уж точно. А у меня куча возможностей убить еще. И раз мы сделали это вместе, я подумал, что тебе, может, захочется взять ее на память обо мне – о нас, – он показал на толпу. – Она не совсем высохла, так что положи на палубу, где нет брызг, и через пару дней она станет, как кость.

Грант взял хрящеватую, еще гибкую челюсть и потрогал пальцами зубы. Он старался, но так, чтобы это было незаметно, избегать Гройнтона, когда они приехали в док, потому что не хотел пожимать ему руку на прощанье. И вот теперь, кажется, он будет вынужден. И все-таки он не мог, хотя это абсолютно ничего для него не значило. Он вспомнил Жака Эдгара и прикосновение его руки. Он просто не мог.

Он вспомнил, как Джим после поездки в Морантс произнес панегирик в его честь (тот самый, когда он вынужден был быстро сесть, чтобы не заметили мокрых глаз! Ха-ха!), а после панегирика мощно хлопнул его по плечу, точно римский солдат, здоровающийся или прощающийся с другим римским солдатом. Намек на римлян должен бы быть сознательным, а? Но даже если он ошибался насчет них, насчет Джима и Лаки, он все равно просто не мог пожать ему руку.

Он смотрел поверх акульей челюсти. Джим, ухмыляясь, все еще протягивал руку. Быстро шагнув вперед, Грант подошел и захватил Джима мускулами предплечья в рубашке с длинным рукавом. «Вот как мыпожимаем руку!» – ухмыльнулся он. Джим уловил намек и захватил его, Гранта, своим предплечьем в римском приветствии. Потом он, ухмыляясь, хлопнул Гранта другой рукой по спине. Грант ответил тем же. Затем они разошлись, и Грант отвернулся.

Все вещи, весь багаж уже занесли на борт, и Орлоффски стоял у крепительной утки на носу, готовый сбросить носовой канат. Почти все уже были на борту. Все, кроме Лаки, которая, как он заметил уголком глаза, прощалась за руку с улыбающимся Джимом Гройнтоном. Ну, какого черта? Почему он не должен улыбаться при прощании, при обычномпрощании? Грант повернулся и побежал к кормовому канату. Рене, папаша Рене, помог Лаки зайти на борт. Бонхэм заревел, и они, он и Орлоффски, подняли канаты и запрыгнули на борт. «Наяда» отплыла.

– Поторопитесь к отелю! – изо всех сил заревел Бонхэм. – Поторопитесь! Мы вам посигналим!

Из гавани они вышли на двигателе; отели, подъемные крапы, цистерны и здания вращались вокруг них и меняли место, пока они шли. Значительно легче идти на двигателе, особенно на большом судне, сказал Бонхэм, и особенно в длинной, узкой гавани, набитой кораблями, как эта. Бен и Грант повисли на снастях и рассматривали, как все в гавани изменяется. Девушки сели в открытой кабине, в которой Бонхэм за рулем выглядел таким же мощным и несокрушимым, как древние девяностотонные индийские статуи Будды.

Как только они обогнули Порт-Ройал, он выключил двигатель – «девочки, зачем жечь дорогое горючее, а?» – и крикнул Орлоффски, чтобы тот поднял главный парус, а затем и кливер. Хирург помогал Орлоффски тянуть фалы, а Бен и Грант возбужденно наблюдали за ними, но не помогали, боясь больше помешать. Теперь они шли под парусами, и Бонхэм направил судно на юго-восток по Главному Восточному проливу. Пройдя между Рекемз-Ки и Ган-Ки, где они так часто ныряли, пока не перешли на места получше, он пошел чуть ближе к берегу. Вскоре перед ними появилось здание отеля, едва возвышающееся над косой.

– Приспустить парус! – заорал Бонхэм.

Орлоффски и хирург отпустили фал, и большой парус медленно, трепеща краями, опал до середины мачты. Они целую минуту шли мимо отеля на одном кливере. Это был красивый жест, и хотя они не видели ответного сигнала из отеля, Грант был уверен, что там все заметили и оценили, и неожиданно горло сжалось. Прощай, Кингстон!– хотелось ему глупо крикнуть. – Прощай, Ямайка!Он с идиотской ухмылкой глянул на Бена и увидел, что Бен ощущает то же самое. Все должно быть хорошо, неожиданно подумал он. Это будет прекрасная поездка. Все окупится сторицей!

Ведомая Бонхэмом «Наяда» отклонилась от берега и пошла на юго-восток, пока они не миновали Плам-Пойнт-Лайт. Уже стемнело. А вскоре Бонхэм развернул шхуну на юго-запад.

Началось долгое ночное плавание, а с ним и первые неприятности. Было ровно семь часов.

34

Через десять-двенадцать минут справа по борту появились крошечные белые буруны у Ист-Мидл-Гранд, а затем низкий кустарник Сау-Ист-Ки. Миновав их, Бонхэм переложил руль на полрумба на запад.

На борту корабля Бонхэм стал другим человеком. На борту своегокорабля, потому что, вне сомнений, это был его корабль, во всяком случае, по бумагам он был Хозяин. Казалось, что он растворился в судне и стал доской, веревкой, сталью. И в то же время его авторитет возрос на сотни процентов. Хотя он не предпринял никаких явных усилий для достижения этого положения. Скорее, наоборот. Но ощущение у всех возникало само собой. Он был отчужден и более сдержан с Грантом после того, как Грант «напал на него» в отеле, но на борту это не имело никакого значения. Он всегда был властен во всем, что касалось подводного плавания, учеников и его обязанностей, но его властность как хозяина судна была совершенно иной и по сути, и по форме.

В течение первых часа-двух после отплытия их всех возбуждал сам факт отъезда и пребывания в море, и они сгрудились возле Бонхэма в открытой кабине, где он сидел, как гранитный Будда, и едва заметно поворачивал штурвал на юго-запад, используя вечерний бриз со стороны земли, дувший с правого борта. Он будет держать этот курс, как он пояснил всем им, примерно восемь часов до Педро-Кис. Там они будут около трех часов ночи. Потом он резко развернется на запад, пройдет между рифами, пересечет конец Педро-Бэнк, а затем повернет на несколько градусов северо-западнее, на острова Нельсона. Острова Нельсона появятся примерно в 14.15, а станут они на якорь около 14.40. Утром он проверит расчеты. Он плывет по точному расчету, сказал он, но должен будет все уточнить, когда увидит огни Педро-Бэнк. Здесь все течения северо-западные, так что он сумеет высчитать снос. Спать ему не хотелось, он обожает плыть ночью, но если устанет, его сменит Орлоффски. Грант восхищенно слушал и именно в этот момент решил, что не будет спать всю ночь, послушает и поучится.

Позднее он, конечно, узнает, что на самом деле учиться было нечему. Он просто не спал, сидел у штурвала и смотрел на компас.

Дул хороший бриз. Звука двигателя, всегда мешающего на корабле, не было слышно, и поражало ощущение полной тишины. Бриз был хорошим, такими же были и напитки, когда они уселись в кабине, где, конечно, все не могли разместиться. Так что Орлоффски стоял в проходе салона, ухмыляясь и держа бутылку джина и тоника. Хирург и его девушка лежали бок о бок – вернее, живот к животу – на палубе рядом с кабиной, тесно прижавшись друг к другу и что-то бормоча. Да, бриз был хорошим, напитки тоже хороши, а вот еда – паршивая. Консервы из тунца и консервы колбасного фарша – хочешь выбирай, хочешь ешь вместе, да еще и хлеб сильно измяли. И банка горчицы. Гранта все это не очень раздражало, даже веселило. Очень веселило. Он давно привык к лагерной жизни, он ведь старый моряк (хотя практически и не знал ни парусов, ни навигации), им овладело обжорство, и на прекрасном морском воздухе он ел, как свинья. Но дам это не очень устроило. Кроме Кэти Файнер, которая, кажется, не возражала против того, что она ела и пила, стоя рядом с Бонхэмом. Легкое жалобное бормотание со стороны Лаки (типа: «Иисусе, есть это?»), Ирмы и девушки хирурга вынудили Бонхэма сказать, что Орлоффски не умеет готовить, но на этой стадии плавания он не может передать ему штурвал, спуститься вниз и поджарить мясо. А вот завтра, когда они пристанут к берегу, он угостит их свежей рыбкой, которую он умеет готовить несравненно. Это заявление, сделанное новым властным тоном, прекратило поток жалоб.

Но неприятности начались не с еды, ее еще можно было переварить (если можно так выразиться). Началось со спальных мест. Через пару часов возбуждение у большинства улеглось (но не у Гранта). Орлоффски и хирург давным-давно натянули паруса, и ничего не оставалось делать, как только сидеть, смотреть на тускло освещенный компас, слушать плеск воды, хлопанье снастей и шум ветра в парусах и смотреть на звезды. Гранту этого хватало, а другим, даже Бену, нет. И когда возбуждение от отъезда и моря улеглось, они решили ложиться. Именно в этот момент выявились отвратительные условия внутри судна. Жуть этих условий слагалась из нескольких факторов.

Когда возникают неприятности, какими бы они ни были, а они возникают неизбежно, то корабль ни при чем, и погода ни при чем, как и море, – всегда виноваты люди. Во всяком случае, в этом путешествии ни разу виной не были посторонние условия, только люди.

Во-первых, хирург и его девушка решили спать на палубе. Лаки и Гранту отдали каюту капитана, где переборка на одну треть не доставала до потолка, и располагалась она по правому борту впереди салона. Хирургу (его звали Ричард Файнстейн, но во время всей поездки его звали только Хирургом) и его девушке дали откидную койку по левому борту, которая открывалась в проход из главной каюты. Когда они решили спать на палубе, то очень дружелюбно предложили свое место Бену и Ирме, которые теперь могли уйти с кормы и не спать, скрючившись, в подвесных койках экипажа. Сами они, как они сказали, будут спать в этих койках, если пойдет дождь. Это было прекрасно, но вскоре выяснилось, что единственная причина, по какой они захотели спать на палубе, заключалась в том, чтобы сохранить хоть минимум интимности, чтобы пить и трахаться. Когда все улеглись внизу, с носовой палубы раздались такие шорох и стуки, такая перебранка и глухие шумы, что они заполнили весь трюм. Это возмутило и Ирму, и Лаки, потому что, во-первых, они сочли все это абсолютно дурным тоном, а во-вторых, у них внизу не было и такого уединения. Ни одна из них, сказали они Бену и Гранту, не могла бы делать это даже там, на палубе, где «минимальное» уединение было слишком уж минимальным, в то время как здесь, внизу, это просто невозможно.

Фактически все, у кого есть мозги, должны были бы предпочесть палубу – конечно, пока нет дождя. Внизу пахло краской, вообще неудобно, и нигде не было заметно следов чистки и покраски, о которых так много говорил Бонхэм. Две стенки салона, кажется, были покрашены, но во всех остальных местах была та же облупившаяся краска и потрескавшийся лак. Матрацы следовали проветрить, наверняка это и было сделано, но запах остался. Простыней не было. Так что приходилось спать на запятнанных покрывалах под одним одеялом. Грант плевать на это хотел, а вот Ирма, Лаки, и даже Бен...

Он спустился вместе с ними, когда они все-таки решили идти вниз, и изо всех сил помогал им устраиваться. Он уже сказал Лаки, что хочет пробыть всю ночь наверху с Бонхэмом, и Лаки, кажется, все поняла и не возражала, хотя ей это явно не понравилось. Здесь, внизу, он отметил с улыбкой, как хорошо, что он остается наверху, она хоть как-то сумеет поспать в этой узкой постели. Лаки понюхала затхлый, пропитанный запахом краски воздух.

– Только бы заснуть, – сказала она, а потом добавила: – Эх вы, герои.

Грант неожиданно ощутил неясный, но острый укол гнева, но подавил его, не успев заговорить. Он повернулся уходить.

– Не уходи, – попросила Лаки. – Побудь минутку со мной.

Он присел на край кровати. Через секунду Лаки взяла его за руку. И тут же притянула к себе. Он вытянулся рядом с ней.

– Обними меня, – прошептала она. Он обнял ее. – Я боюсь плыть на этой проклятой лодке, – помолчав, сказала она. И потом прошептала: – Люби меня. Пожалуйста, люби меня.

– Я правда тебя люблю, – сказал он.

– На этой проклятой лодке мы ничего не сможем сделать. Все все слышат. В сортир даже не сходишь. Противно все это. Ты только послушай тех, наверху! – Они помолчали, слушая равномерные удары с носовой палубы. – Обними меня еще, – прошептала Лаки.

Он прижал ее и ощутил, что возбуждается, твердеет. Неожиданно он подумал о маленьком ямайском доме, где они жили рядом с Бонхэмом. Из-за тонких стен они тоже вынуждены были шептаться и заниматься любовью потихоньку. Неожиданно ему захотелось заплакать. По-настоящему всхлипнуть. Он вынужден был кашлянуть и сглотнуть. Лаки поцеловала его в щеку. Она ничего не заметила.

– Ну, теперь иди, – сказала она и оттолкнула Рона. – Возвращайся на палубу.

При выходе на палубу он остановился на маленькой лестнице, оперся руками о стены и поднял взгляд к небу, к звездам. Она полностью изменилась. И так внезапно. Но почему, почему?ПОЧЕМУ? Почемутак внезапно. Снова возник безликий призрак, голый, с колоссальным болтом. Теперь он был убежден, что она это сделала. По-настоящему, и пытается скрыть. Как он сможет простить ее когда-нибудь?

Неожиданно он сообразил, что приступ гнева, который он ощутил внизу (и подавил через секунду), когда она сказала что-то типа: «Эх вы, герои»,– был вызван множественнымчислом, что, конечно, включало и Гройнтона. Он стоял, опираясь на руки и отдыхая, и продолжал смотреть на небо и звезды.

– Привет, малыш! – сказал Бонхэм из-за штурвала, слегка освещенного компасом.

Грант присел рядом с ним на скамейку с новым пластиковым сиденьем. Похолодало, и Бонхэм был уже в куртке. Орлоффски соорудил себе постель на крыше, как можно ближе к корме, чтобы создать уединение Хирургу, и Грант увидел его спальный мешок. Кэти Файнер, тоже в куртке, скрючившись, спала неподалеку от Бонхэма, а рядом стояла бутылка виски.

– Ты не перетрудился там, внизу, под палубой, – сказал Грант через секунду и вспомнил почему-то, как в один из дней они с Лаки видели его в городе с Кэти Файнер, Хирургом и его девушкой, у них был обильный обед в самом дорогом ресторане, что означало, конечно, что платит Кэти.

– Я тебе говорил, что внутри оказалось гораздо больше работы, чем ожидалось, – ответил Бонхэм.

– Ощущение такое, что там ничегоне делалось, – сказал Грант.

– Покрашены две стены салона, – ответил Бонхэм.

Он чуть повернул штурвал вправо. Грант глянул на освещенный компас. Они продолжали идти чуть западнее юго-запада.

– Проходим над Мэнерэл-Бэнк, – сказал Бонхэм. – Пару раз здесь погружался. Четырнадцать-девятнадцать морских саженей. – Грант автоматически перевел в футы: восемьдесят четыре-сто четырнадцать. – Теперь нас от Педро-Кис отделяет только чистая вода, – проговорил Бонхэм.

Грант снова взглянул на компас.

– Ты играешь с огнем, – сказал он через пару секунд.

– Всегда играл с огнем.

– Что если Сэм узнает?

– Откуда?

– Она может сказать.

– Вряд ли. Зачем ей это?

– Иисусе, парень! – сердито, но мягко воскликнул Грант. – Сэм тебя любит!Ты его герой!

– Ну и?

– Но это дает тебе наилучшие шансы. А она может сказать, чтобы его обидеть.

Бонхэм повернул голову и скосил глаза:

– Об этом я не думал!

– Потому что ты мало думаешь. Зачем тебе было ее цеплять?

– Я не цеплял. Меняподцепили.

– Пусть так. Но Сэм тебе вроде нравится.

– Нравится! Да я его люблю!Иначе я бы никогда не вез вот эту славную, милую дамочку. Только ради Сэма!

– Тогда как же ты можешь спать с его старушкой?

– Всякий мужчина обязан сам присматривать за своей мочалкой, – ответил Бонхэм.

– Это правило? Поэтому ты так поступаешь?

– Так жизньпоступает.

– Ты бы не цеплялся к ней. Есть вероятность потерять все твое...

– Я же сказал, я не цеплялся. Меняподцепили.

– Тогда сделай так, чтобы тебя не цепляли. Есть вероятность потерять шхуну и все прочее. Он может востребовать долг?