Текст книги "Не страшись урагана любви"
Автор книги: Джеймс Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)
Грести назад было легче, виски не было. Он легко плыл, мощно загребая веслами. Ах, если б вечно он мог делать только это, просто грести, грести вечно...
Он подумал о том, что раз виски нет на корабле, то не стоит уплывать рано утром. Наоборот, стоит подождать, пока не придет Управляющий со своим жандармом (Грином, естественно) и не осмотрит судно. Тогда они будут чисты.
Он привязал лодку к корме шхуны. И секунду смотрел на нее. Хоть она, шхуна, еще осталась. Он похлопал ее по надписи «Наяда», которую золотом написали на корме еще в Кингстоне. Он настоял на этом.
Потом он глянул на отель и увидел то, чего не замечал раньше: свет в номере Грантов еще горел.
38
– Господи милосердный! Боже ты мой, что с тобой произошло! – вот что, естественно, сразу же сказала она.
Грант про себя немного поразмышлял, что ответить. Он мог пошутить (сказав: я врезался в столб[5]), мог сыронизировать (типа: а что случилось?), мог даже изобразить трагедию, взывая к сочувствию (что Лаки и так сейчас проявляла). Он не стал ничего этого делать.
– Орлоффски сломал мне нос в драке, – утомленно сказал он. – Позже все расскажу.
Он сознавал, хорошо сознавал, что при сломанном носе голос у него был, как у человека, который проглотил сирену и вывел раструб наружу.
Лаки уже вскочила и бегала по комнате, как озабоченная наседка, учуявшая лисицу, она забегала в ванную, выбегала оттуда с полотенцем к одной стороне кровати, потом к другой. «Господи!» – вот все, что она говорила и говорила с горечью.
– Успокойся! Успокойся! – говорил Грант квакающим, странным, незнакомым голосом. – Я знаю, что делать. Я старый боксер, еще со времен ВМФ, помнишь? Я постараюсь скоро остановить кровь. Лед у нас есть? Если нет льда, сойдет холодная вода из крана. Намочи два полотенца...
– Есть лед. Вот, – Лаки теперь сама стала холодной, как лед. – Я заказала, чтобы выпить виски. – Она была очаровательна в короткой ночной рубашке, которая не очень прятала соски и треугольник.
– О'кей. Возьми два носовых платка. Положи в каждый по паре кубиков льда и заверни. Но в один слой. А концы платка скрути. О'кей?
– Ладно, – ответила Лаки.
Он сел на стул, прижимая четыре мокрых платка, с которых кровь капала на пол. Когда она принесла лед, он прижал один платок со льдом к затылку. Затем, пересиливая себя, вторую пару кубиков он прижал к верхней губе под своим несчастным носом. Это, как он и ожидал, заставило его вздрогнуть и зашипеть от боли. Он, как рекомендовалось в книге, нагнул голову вперед и застыл.
– Давай я сделаю, – предложила Лаки.
– Лучше я сам, – ответил он и быстро добавил. – Не из-за наших отношений, не из-за злости. Просто так я сам ощущаю, где и как давить. – Потом он снял кубики с шеи. – Вот эти подержи, пожалуйста. Держи, как можно ближе к черепу. Дави, как хочешь. Рано утром тебе надо отменить вызов гидроплана. Мы отплывем раньше, чем он вылетит. В Га-Бей. Теперь я не могу нырять. С этим.
– Хорошо, – сказала Лаки. – Утром же сделаю. – Она взяла платок со льдом и прижала к шее. Через секунду, автоматически, как будто это была самая естественная вещь в мире, хотя и слегка напряженно, она погладила его по волосам. Его истончающиеся, в тридцать шесть лет истончающиеся волосы. Давно у него не было такого приятного чувства. – Эти сучьи дети, – жестко сказала она. – Этот поляк. Я разрежу его поганый живот кухонным ножом. Может, они не знают, что моя семья из Калабрии.
– Нет-нет, нет-нет, – произнес Грант необычным голосом, еще более искаженным из-за льда на губе. – Как бы там ни было, он был полезен для меня. Может быть, самым полезным в жизни вообще.
– Дубина, – сказала Лаки. – Хрен проклятый. Драться с человеком вдвое меньше его.
– Не в этом дело, – сказал Грант искаженным голосом.
– Как ты вообще мог подумать, что побьешь его?
– Я и не думал, – пробормотал Грант. – Знал, что не смогу. Но завтра ты его увидишь. Обещаю, что у него вид не лучше. Но не в этом дело. Слушай, я сейчас не Могу разговаривать. Но я много хочу тебе рассказать.
Лаки сменила растаявшие кубики. Когда струйка крови превратилась в отдельные капельки, Грант, как и рекомендовалось в книге, передвинул кубики с губы на переносицу. Снова он вздрогнул и зашипел от боли, но зато сейчас он мог говорить. А сказать он должен был многое.
– Слушай. Я кое-что понял сегодня ночью. Точно и сам не знаю, что. Знаю только, что будет новая пьеса. И когда я закончу ее, то, наверное, узнаю, что я понял.
Лаки снова пробежала свободной рукой по его волосам, его истончающимся волосам.
– Иисусе! – сказал он возбужденным тоном спрятанной в желудке сирены. – Я вижу декорацию. На сцене шхуна. Шхуна, разрезанная на секции, понимаешь? Не выгородки, а от носа до кормы, так что все видно. И на палубе, и под палубой! Какая декорация!
– Нужна будет ужасно большая сцена, – сказала Лаки.
– Сделаем шхуну маленькой, – сказал Грант. – И все происходит на борту, понимаешь? Может, даже удастся сделать какую-нибудь машину, чтобы она покачивалась, как на море. Понимаешь? И движущийся задник, когда она подходит к острову. Или просто море. Морской пейзаж. Но все время меняющийся. Иисусе, что за декорация! – Он прижал кубики к носу и снова зашипел. – Останавливается.
– Но не это главное, – сказал он. – Главное, я прошу прощения за то, что обвинял тебя в связи с Джимом Гройнтоном в ту ночь, когда я надрался. Я не думаю, что ты трахалась с ним, – сказал он. (Ох, так ли это? Недумает?) – Я не думаю, что ты трахалась с Джимом Гройнтоном, – снова сказал он. – Просто я очень ревнив. Понимаешь? О'кей?
– Ах, Рон, – сказала Лаки. Свободной рукой она нежно ерошила ему волосы. Сквозь редеющий туман боли он слушал ее напряженный, странный, благодарный голос. Или ему казалось?
– Ты принимаешь мои извинения? – спросил он. – О'кей? – (Призрак! Призрак!)
– Да, – тихо ответила она. – Я принимаю твои извинения.
– О'кей. Теперь о пьесе. Точно не знаю, что я понял. Я и сам не понимаю. Может, и не пойму, пока не напишу ее. Если смогу, конечно. Но, может, и тогда не пойму. (Можно теперь снять лед с затылка, – мимоходом заметил он, – кровь уже остановилась. – Но у переносицы лед он оставил.) Понимаешь, жутко трудно передать. Но вроде бы так: как будто они не мужчины. Ни один из них. Это маленькие мальчики, играющие в мужчин. И именно это делает ситуацию такой опасной, потому что они все-такивзрослые, и то, что они делают, имеет значение.От этого зависят народы.Весь мир зависит от этого. Но они, они не могут поверитьв то, что они уже не маленькие мальчики, что они взрослые, что нигде больше нет больших мужчин, нигде нет этих настоящих взрослых, которые бы отшлепали их, оттрепали бы и заставили что-то делать. Не только в Америке, но нигде! Они думают, рядом взрослые, которые присмотрят за ними и сделают правильно. Вот они и играют.И воображают, что это не имеетзначения. Если б только они могли понять, что они взрослые!
Лаки продолжала ерошить ему волосы, хотя лед она уже сняла.
– У меня возник образ, – возбужденно сказал он своим странным голосом сирены. – Не знаю, то ли когда я плелся по проклятому песку, то ли сейчас, когда говорил. Но помню, как я маленьким мальчиком стоял, бывало, в двери ванной и полутайком смотрел, как папа писает. И его штука, его болт, был таким большим!Конечно, я был ребенком. Но папин казался таким большим, а у меня был такой маленький, что я знал: моя штука никогда не будет такой. Огромной. Вот и они такие же. Все эти парни. Во всем мире. Неважно, как они это называют:коммунизмом, американизмом, империей. Они – маленькие мальчики, стоящие в мужской комнате и смотрящие, как их папы писают, и они знают, что их штуковины никогда не будут такими большими; большими, как у Папы. Потому что, понимаешь, пропорции запечатлеваются в их сознании, детском сознании, так что неважно, насколько они вырастают, какими большими становятся, пропорциярастет вместе с ними. Детская картинка – картинка в памяти – остается и растетвместе с ними. И в итоге они так и не могутвырасти. Они не могут дорасти до Папинойштуковины, вот и остаются малышами. Взрослыми малышами, играющими в мужчин. Но не верящими в это. Думаю, что весь мир такой. Русские, китайцы, американцы; президенты, премьер-министры, главы государств; все. Все они изо всех сил стараются дорасти до Паниной штуковины. А внутри остаются маленькими мальчиками, потому что они просто не могут дорасти. И они находят убежище в храбрости. Становится важным быть храбрым. Более важно быть храбрым, чем все остальное. Только храбрость может, как они думают – надеются, – сделать их мужчинами. Другого пути нет.Храбрость. Это доказывает, что они мужчины. И они создают игры. Чем тяжелее игра, тем храбрее мужчины. Политика, война, футбол, поло, исследования. Подводное плавание. Охота на акул. Все, чтоб быть храбрым. Все, чтоб быть мужчиной. Все, чтобы дорасти до Папиного огромного болта, который они помнят, но до которого им далеко.
Он возбужденно остановился и глянул на Лаки поверх изуродованного носа. Потом неуверенно пожал плечами.
– Я знаю, все это выглядит бредом, – сказал он чуть позже. – Но этот образ поразил меня. Я так хорошо помню, что когда я был таким маленьким, Папина штуковина была такой огромной.Мне бы хотелось думать, что, может быть, я дорастаю до папиного болта. Ладно, как бы там ни было, главное – это пьеса. И все происходит на борту шхуны. Даже парус натянем и все такое. Ветродуй поставим, понимаешь? Ты считаешь, это бред, да?
– Для меня это вовсе не бред, – мягко ответила Лаки, по-прежнему очень тихо. – Думаю, ты прекрасный мужчина. И я всегда так думала... Кроме тех моментов, когда злилась на тебя, – тихо добавила она.
– Все в порядке, – сказал он. – Все в порядке. Я долженбыл рассказать тебе.
– Не хотел бы заняться любовью? – тихо спросила Лаки почти извиняющимся голосом.
– Как дьявол хотел бы, – сказал он голосом сирены. – Но не смог бы по твоему способу. Я не мог бы лечь на тебя. С таким носом. Но если хочешь, то, черт подери, я бы постарался.
И как раз в эту секунду в закрытую дверь тихо постучали, а потом дверь, которую Грант специально не стал запирать на ключ, чтобы не шуметь, открылась. В проеме стоял Бонхэм, заполнив его и выглядя, как зомби. В глазах застыл глубокий, мрачный, абсолютно пустой взгляд зомби, главным образом, из-за того, что он был пьян.
– Можно зайти на минуту, – вежливо спросил он.
– Конечно, Эл, – быстро ответил Грант, опережая Лаки. – Что случилось?
Он был краток и пояснил голосом зомби, что он сделал с виски. Его не вернули. Но оно хорошо упрятано. Так что завтра утром не надо рано вставать, они дождутся Управляющего, который осмотрит судно, в чем он абсолютно уверен. А потом они уйдут в Га-Бей. Так что нечего рано вставать. Можно поспать. Здесь Лаки неожиданно рассмеялась, горько рассмеялась, И Бонхэм медленно перевел взгляд зомби на нее, потом так же медленно снова уставился на Гранта:
– Как нос?
– Неплохо. Кровь остановилась. Через минуту я попытаюсь его слегка поправить, если есть лейкопластырь. А нет, так посплю в кресле.
Бонхэм молча и медленно, как зомби, залез в брючный карман и достал дюймовый нераспечатанный рулон лейкопластыря. Грант взял и кивнул: «спасибо».
– Утром увидимся, – Бонхэм повернулся к двери. Затем снова развернулся. Он несколько секунд глазел на них, как зомби. – Вы заполучили потрясающего мужчину, миссис Грант, – сказал он голосом зомби. – И вы должны ценить это. Я знаю, что вы цените.
– Спасибо, – вежливо ответила Лаки, и Грант испытал чувство глубокого облегчения. Ему, в общем-то, было теперь плевать, что думает Бонхэм, хотя – по-детски – он полагал, что ему приятното, что только что сказал большой человек. Большой комплимент. Но больше всего он волновался за Лаки: то, что сказал Бонхэм, крайне смешно с ее точки зрения, она могла взорваться, закричать и завопить, как сердитая рыбачка. Она не стала. Она ответила абсолютно верно, и он расслабился.
– И хотя я знаю, что вы не очень меня любите, – продолжал обращаться к ней Бонхэм, – я хочу вам сказать, что восхищаюсь вами и думаю, что вы потрясающая женщина – потрясающая леди,– быстро поправился он. И снова повернулся. Затем вернулся еще раз.
– Простите за случившееся. Я знаю, что глупо это говорить. Полагаю, что большей частью все произошло по моей вине. – Он повернулся, как зомби, и вышел, так что они не успели ни оспорить, ни согласиться с ним.
Грант взял лейкопластырь (у них, как он обнаружил, его не было), пошел в ванную и перед зеркалом поработал над своим носом. Со стороны Бонхэма было очень предусмотрительно захватить пластырь.
– Лучше б тебе не смотреть, – сказал он, – но, впрочем, как хочешь.
– Мне бы хотелось, – ответила Лаки. – Никогда не видела, как из картошки делается нос.
Он быстро глянул на нее. Она сказала это с горечью, но огорчения она не испытывала. Ее и вправду это интересовало.
– О'кей, давай, – ответил он.
На это ушло пятнадцать минут. Сжимание и пощипывание пальцами с двух сторон. Потом пластырь, первая полоска на переносицу, прижимая ленту большим и указательным пальцами. Потом чуть ниже, все то же самое, еще ниже, всего четыре полоски поверх носа. Слава богу, не сломаны скулы. Он был вынужден несколько раз останавливаться из-за таких слез от боли, что ничего не было видно, и чтобы расслабить диафрагму глубоким дыханием, что он теперь делал очень легко, как опытный ныряльщик. Обе ноздри, естественно, были забиты всякой дрянью, так что дышал он через рот.
– Лучше я не умею, – наконец сказал он. – На ночь сойдет. А завтра Хирург посмотрит.
– Думаю, прилично сделано, – спокойно сказала Лаки, – Даже на нос похоже.
– Увидишь завтра Орлоффски, – пообещал Грант.
– К черту Орлоффски, – ответила Лаки.
Они легли и занялись любовью, и снова между телами возник электрический контакт, которого у них очень давно не было.
Осмотр на следующий день прошел хорошо, прекрасно, как и предсказывал Бонхэм. Управляющий в белом костюме и белой фуражке, почти что форменной, и констебль Грин в голубой форме с красными полосками на брюках и красной лентой на фуражке попросили у Хозяина судна официального разрешения зайти и поднялись на борт. Управляющий был очень вежлив, корректен, точен. Как и констебль Грин, поскольку его готовил лично Управляющий, а может, его предшественник. Констебль (Управляющий был рядом с ним) осмотрел все, в том числе и под накидкой в трюме, лазарет, все.
– Вы, конечно, понимаете, что это необходимо, – сказал Управляющий, пожимая руку Хозяину Судна. – Простите, что я был вынужден это сделать. Вы понимаете?
– Конечно же, сэр, – ответил Бонхэм. – Иначе и нельзя. Мне ненавистна одна мысль о том, что мое судно ушло бы в море с такой тенью. Я хочу в будущем приплывать на Северный Нельсон и, наверное, довольно часто.
– Всегда будем вас ждать, – сказал Управляющий и улыбнулся. – И ваших клиентов, – добавил он, приятно кивнув остальным. – Льстим себя надеждой, что будем наилучшим местом в Карибском море. Особенно для таких круизов, как ваш. – Если он и заметил распухший и заклеенный нос Гранта и разбитое, распухшее лицо Орлоффски, то не подал вида.
Когда они были в пути, в море, Хирург осмотрел нос Гранта. «Неплохо сделано, – сказал он с невольным восхищением профессионала, – совсем неплохо». Несмотря на это, он достал свою аптечку (она всегда была с ним, пояснил он, он без нее, как голый, особенно в круизах) и все переделал, сняв ленту, кое-что передвинув и наклеив свою ленту, пока Грант шипел и плакал от боли. Потом он тщательно прочистил носовые проходы. «Конечно, все это надо будет сделать еще раз, когда спадет опухоль». В тяжком похмелье, трясучке, выбитый из колеи, он сохранял хорошие руки, прекрасные руки, и когда он закончил, то сразу было видно, что нос он сделал гораздо лучше, чем Грант.
Поляку он вынужден был наложить четыре шва на порез под левым глазом. Инструменты у него были, и он быстро и гигиенично все сделал. Порезы над глазами Орлоффски не требовали швов, и Грант отвел Хирурга в сторону и показал, как боксеры и их тренеры делают «мостики из пластыря», о чем Хирург даже не слышал и снова изумился. Хирург изготовил их и наложил на порезы у Орлоффски, но все это время Грант и Орлоффски не только не разговаривали, но и не подходили друг к другу.
В том же духе прошел весь путь в Га-Бей. Из-за осмотра судна они вышли в море довольно поздно, около десяти часов утра, так что Негрил-Пойнт они увидели только в девять утра следующего дня. Ветер дул такой, что большую часть времени Орлоффски оставался на носу, подтягивая стаксель, а Бонхэм из кабины управлял главным и носовым парусами. Поэтому Грант пребывал у кабины. Ночной бриз с земли на этот раз не очень помог. Грант и Лаки, которые теперь почти не разлучались, ночью пытались заснуть в каюте, но в конце концов сдались и вернулись на палубу, к ним пришли Бен с Ирмой, и они сидели на свежем воздухе под мигающими звездами. Бонхэм оставался у штурвала. Кэти Файнер прикорнула в углу кабины. Разговоров почти не было. Около десяти утра, когда они обогнули Негрил-Пойнт, до дома оставалась треть пути. Почти все были счастливы. Довольно скоро, через три-четыре часа, они миновали Монтего-Бей. К шести вечера они вошли в гавань Га-Бей и спустили паруса.
Бен и Ирма в Га-Бей, можно считать, не были, они как-то провели здесь день во взятой напрокат машине, а Грант и Лаки знали его хорошо. Грант первым делом позвонил из Яхт-клуба в «Вест Мун Оувер» и заказал номера на эту же ночь, они получили их довольно легко, стоило Гранту назвать свое имя. Они мечтали только о том, чтобы побыстрее убраться от этих людей, всех до единого, и, по возможности, немного отдохнуть, отдохнуть от их «отпускного круиза».
Но если на обратном пути разговоров почти не было, то они возникли сейчас, когда Бонхэм предъявил Бену и Ирме счет за поездку. Он запросил с них по сорок долларов в день с человека. Хотя они завершили путешествие в шесть вечера и в эту ночь не будут на борту, Бонхэм выставил в счете семь дней. В итоге получилось пятьсот шестьдесят долларов.
– О боже! – вырвалось у смущенного Бена. – Вы не называли цену, но я считал, что, наверное, будет двадцать – двадцать пять долларов в сутки. За человека, конечно. Должен сказать, что это для меня многовато.
– Не забывайте, что я напоминал вам о плате за стоянку, – ровно и спокойно сказал Бонхэм.
– Но мы ведь стояли... я имею в виду, стояли там, где платили, только две ночи! – смущенно возразил Бен.
– Кроме того, – вставил смутившийся Грант, – не забывай, что Бен и Ирма моихорошие друзья.
Лицо у Бонхэма оставалось непоколебимым.
– Ета мои дела, – сказал он, – я щитаю, все справедливо. Даже больше.
С Хирургом и его девушкой он явно оговорил цену заранее и сдержал слово, но, конечно, никто не знал ее величины. В денежных делах, во всем, что касалось денег, Бонхэм всегда оставался непоколебимым и непроницаемым, как сфинкс.
В конце концов Бен заплатил, очень страдая от того, что должен был спорить, подписал чек прямо в баре Яхт-клуба, точно так (или Грант так подозревал), как Бонхэм заранее и рассчитал. В такси по дороге в отель Грант извинился за это. Бен только пожал плечами.
В «Вест Мун Оувер» вид у них был еще тот. Грант – с распухшим, заклеенным носом. Все они – загоревшие до черноты, с выгоревшими и торчащими во все стороны волосами, да и вообще вид у них был просоленных до мозга костей дикарей. Но Гранта здесь знали: и управляющий, и почти все остальные, – так что проблем не было. Особенно когда все узнали, что они вернулись из круиза на острова Нельсона на новой шхуне Эла Бонхэма, о чем все, безусловно, слышали. Они искупались и отмылись, немного поплавали в бассейне с пресной водой, и все были без ума от радости, что это не море и не соленая вода. Потом они переоделись для ужина, немного выпили в баре и съели великолепный ужин, в меню которого не было ничего морского, а потом две счастливые пары отправились спать.
Ровно в час тридцать ночи Бонхэм позвонил Гранту, вырвав его из шумного сна.
Пожалуй, это наихудшее, что могло с ним сейчас случиться, подумал он. В какую-то безумную секунду ночного кошмара на границе сна и бодрствования он подумал, что Бонхэм звонит, чтобы рассказать о его жене и Джиме Гройнтоне, что он их видел, что он их застукал вместе. Он яростно растер ладонью затылок и пошлепал по нему. Он уже принял решение. Этого не было. Этого не было. Он проанализировал, взвесил все обстоятельства и знал, что этого не было.
– Что? – продолжал он спрашивать в трубку. – Что? Не понимаю. Что?
– У меня неприятности, – снова сказал пьяным голосом Бонхэм. – Настоящие неприятности. Мне нужна твоя помощь. Ты можешь приехать? Я в мотеле «Мунрайз». Ты можешь приехать?
– О'кей, о'кей, еду, – сказал Грант, растирая шею. – Еду.
– Ты проснулся, точно? – спросил Бонхэм.
– Нет, если правду, то нет, – ответил Грант. – Повтори еще раз.
– Мотель «Мунрайз», – хрипло сказал Бонхэм. – Около десяти миль от «Вест Мун Оувер». У тебя есть машина?
– Да. Мы взяли напрокат, – сказал Грант. – Буду минут через двадцать.
– Приезжай, пожалуйста, – хрипло сказал Бонхэм. Грант впервые услышал от него это слово. – Пожалуйста.
– Ладно. Еду, – ответил Грант и возненавидел себя за эти слова. – Через двадцать минут. А в чем дело?
– Если ты по дороге не сообразишь сам, значит, ты вовсе не такой умный, как я думал, – сказал Бонхэм. – Какие могут быть неприятности при хорошей погоде?
Грант неожиданно проснулся окончательно. Кэти Файнер! Должно быть, это. Но что?
– Ладно, еду, – сказал он и положил трубку.
– Милая, – сказал он Лаки.
– Не буди меня, – сказала во сне Лаки. – Дай поспать. Пожалуйста. Пожалуйста, дай мне поспать. Пожалуйста, не буди. Ему хочется? Я его подержу. Но, пожалуйста, не буди меня. Обещаю, завтра я покажу ему такую любовь, какой он не видал. Я его поцелую. Но, пожалуйста, не буди меня. Сейчас. Я так долго не высыпалась. – Да она и сейчас спала. И говорила во сне.
Он, голый, снова присел на край постели и погладил ее плечо и затылок.
– Мне надо выйти. Ненадолго. Как ты, когда проснешься и не застанешь меня? Ты меня слышишь? Мне надо выйти. Я вернусь. Слышишь? Я вернусь.
– Иди, – сказала она и яростно отодвинулась. – Иди. Я знаю, что ты вернешься. Со мной все в порядке. Я буду здесь, когда ты вернешься. Что? Бонхэм?
– Да, – ответил он.
– Кэти Файнер?
– Думаю, да, – сказал он.
– Иди. Я понимаю, тебе надо идти. Я буду здесь, когда ты вернешься, – сказала она и устроилась в постели поудобнее.
Грант посидел, глядя на нее. Потом надел шорты. Было у нее? Не было? Было? Не было? Чего бы не смогли сделать Джером Керн или Коул Портер с этим рефреном? Было? Не было? Было? Не было?Было? Не было? Он начал одеваться.
Приехав, он застал настоящий театр. Все сидели в комнате мотеля со смущенным видом, все, кроме Кэти Файнер, которая была раздета больше других. Она сидела в короткой ночной рубашке, как у Лаки. Бонхэм надел брюки и рубашку, но сидел с босыми ногами. Все там были: Бонхэм, Кэти Файнер, Орлоффски, Летта Бонхэм и смущенный полицейский сержант в накрахмаленных шортах, рубашке цвета хаки и в кепке цвета хаки с красной лентой.
– Привет, Кэти, – сказал Грант.
– Привет, Рон, – ответила она и искренне улыбнулась. – Думаешь, ты сумеешь что-нибудь сделать с этим бардаком?
– Постараюсь, – ответил он. Он вполне понял, что произошло, и даже побитая рожа Орлоффски была слегка смущена. Но все равно, вид у него был тупой и упрямый, как у черта. Летта Бонхэм вовсе не смущалась. Она была вне себя. Орлоффски рассказал ей, где устроились на ночь Бонхэм и Кэти, и она настояла на том, чтобы приехать сюда с Орлоффски, а по дороге вызвала полицейского. По законам Ямайки супружеская измена сурово каралась, а старейшины Ганадо-Бей добавили еще и свои правила. Человека, которого при свидетелях поймали на этом, должны были тут же посадить в тюрьму. Он, конечно, мог внести залог.
Грант попытался урезонить Летту Бонхэм, но тщетно.
– Какой залог? – наконец, спросил он у сержанта.
– Не знай, сэр, – ответил сержант. – Надо иттить в участок, а там я пазванить инспектор или посмотреть книга. – Грант отметил, что, как всегда, у него в критической ситуации сознание чрезвычайно прояснилось, и он зафиксировал, что сержант говорит «участок», а не «отделение». – Сильно не хотится звонить инспектор, сэр, – добавил сержант, – в такой время.
– Ну, трехсот долларов хватит? – спросил Грант.
– О да, сэр, – сказал сержант и ухмыльнулся. – Думаю, да.
Грант выписал чек.
– Ну, а теперь давайте разъедемся и поспим, а?
– Я, сэр, исполняй долг, – ухмыльнулся сержант. – Не могу.
– В это время я не смогу вызвать такси, – сказала Кэти Файнер. – Сержант, вы не подвезете меня в отель? Он в городе. Высадите меня по дороге в отделение, то есть в участок. – Она остановилась, как выяснилось, едва ли не в самом шикарном отеле Га-Бей, самом шикарном после «Вест Мун Оувер».
– Канешна, – галантно ответил сержант. – Щаслив буду.
– Тогда выйдите все, пока я оденусь, – сказала Кэти.
Они, включая Бонхэма, ждали во дворе, пока Кэти одевалась. Грант еще раз попытался урезонить Летту Бонхэм и снова потерпел неудачу. Управляющий мотелем подошел к ним, и было заметно, что делает он это не в первый раз в жизни, и снова начал объяснять, что он не отвечает за это, поскольку они зарегистрировались как муж и жена. «Откуда я мог знать?» – повторял он время от времени со специфическим британско-ямайским акцентом.
– Вы слышали, сержант? – спросила Летта Бонхэм. – Вы заметили?
– Да, мэм, – отвечал сержант. – Заметить. Все так. – Бонхэм молчал, Орлоффски тоже.
Когда Кэти вышла, она весело пошла с сержантом к полицейской машине, ни с кем, кроме Гранта, не попрощавшись. Орлоффски сопровождал Летту Бонхэм к ее машине, к старому «бьюику» Бонхэма, и шел он с выражением одиночества мужчины, сопровождающего новую вдову. Кем, по-своему, как счел Грант, она, наверное, и была. Он заметил, что Ванда Лу Орлоффски сидела на заднем сиденье.
– А я, наверное, посплю здесь, – сказал Бонхэм. На его полупьяном лице было выражение сфинкса, такое же каменное, как и в случаях, когда он говорил о деньгах. Грант кивнул. Он сел в свою машину и вернулся в отель. Лаки спала, свернувшись в клубочек. Он разделся и долго смотрел на нее, стоя голым у кровати. Она и впрямь такая красивая.
Оставшиеся до отлета два дня Бен, Ирма и Лаки развлекались в отеле, на кортах, миниатюрной площадке для гольфа, в бассейне. В море, на прекрасном пляже отеля они не купались. Морем они надолго были сыты по горло. Грант, когда мог, развлекался с ними и с такими же чувствами. Но ему часто приходилось бывать в городе. Трижды он встречался с Леттой. Что бы он ни говорил, ее это не трогало, даже то, что он подробно и точно описал ей, что делает Орлоффски и что он уже сделал. Один раз он встретился с Бонхэмом, но тому нечего было сказать. Он жил в мотеле.
За день до отлета состоялось заседание корпорации «Бонхэм-Орлоффски-Грант-Файнер». Грант не пошел. Не было смысла. Он ничего не мог сделать. Орлоффски, конечно, телеграфировал Сэму Файнеру о новостях, что было вполне законно и прилично, и пригласил на встречу. В ответ он получил загадочную телеграмму: «Не голосуют два процента». Неважно. Орлоффски с 44 процентами и Летта Бонхэм с 20 процентами, который отдал ей Бонхэм, имели подавляющее преимущество. Бонхэма сместили с постов капитана шхуны «Наяда» и президента корпорации. Избрали Орлоффски. Бонхэм, как узнал Грант от управляющего «Вест Мун Оувер», который, как и все в городе, внимательно следил за событиями, пришел на заседание. Грант не знал, голосовал ли он. Как бы там ни было, Бонхэм вылетел.
На следующий день по дороге в аэропорт они вчетвером увидели Бонхэма, который сидел на одной из пыльных каменных скамей на пыльной площади – на Параде, как называют ее на Ямайке. Он смотрел в пыльную землю, Грант, сидя на переднем сиденье, развернулся, поднял руку, но потом решил, что не станет просить таксиста остановиться.
– Знаете, – мрачно сказала Лаки, обращаясь ко всем им, – мне противно видеть то, что с ним случилось. Хотя я очень его не любила, и хотя я все знала, мне все равно противно.
– Думаю, не надо нам останавливаться и прощаться, – сказал Грант. – Или нет? – добавил он.
Все промолчали, а Грант тайком изучал свою жену, сидящую позади с Беном и Ирмой, и все втроем они глядели через заднее стекло на площадь. Она и впрямь такая красивая. И по каким-то причинам она очень его любит, сильно его любит, подумал он. Хансель и Гретель. Малыши в лесу. Бедные Хансель и Гретель и бедные малыши в лесу. У них не было ни шанса. А поодиночке у них, ни у одного из них, все равно шансов не было. В этих лесах Бонхэма и Орлоффски. Лесах Сэма Файнера. Если он переживет, если онипереживут, то, может быть, они снова когда-нибудь достигнут той же удивительной Единой точки зрения, что была у них в первые дни в Краунте и потом, совсем недолго, на вилле у Эвелин в Га-Бей. Может быть, они сумеют добиться ощущения: будто одна пара глаз смотрит на мир. А головы две. Может, они сумеют. Боже, как им это нужно. Потому что они настоящие Хансель и Гретель. Грант внимательно смотрел на нее. Глубоко, с удивлением и непониманием. На ее затылок и волосы цвета шампанского. Когда она обернулась и взглянула на него, он быстро улыбнулся; и он подумал, что прочитал в ее глазах те же мысли.
В их самолете Кэти Файнер не было. Они не знали, улетела ли она раньше или улетит потом.
И позже они никогда о ней не слышали.
О нем, о Бонхэме, они услышали позднее в Нью-Йорке. От друзей, отдыхавших в Га-Бей. Грант тогда был занят репетициями и новой пьесой, «пьесой о шхуне», как он ее называл. Торговая палата Ганадо-Бей дала Бонхэму работу, он сопровождал туристов. Немного пейзажей там все-таки было: водопады, знаменитые старые заливы, плантации в горах. Он возил туристов в машине Торговой палаты. Орлоффски, капитан шхуны и президент корпорации, посадил «Наяду» на риф, когда вел ее на Гранд-Бэнк-Айленд, а снятие шхуны с рифа разорило корпорацию. Сэм Файнер не дал дополнительных десяти тысяч. Летта Бонхэм развелась и вернулась к семье в Кингстон, преподает там в школе. Гранта, конечно, проинформировали. Нью-йоркские юристы Гранта были довольны тем, как Рене, отстаивая интересы Гранта, все устроил: когда шхуну продали с аукциона в процессе ликвидации имущества корпорации, то взнос Гранта в шхуну (четыре с половиной тысячи долларов), должен был быть выплачен в первую очередь.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
