Текст книги "Седьмой лимузин"

Автор книги: Дональд Стэнвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Она прониклась к нему необычайной признательностью – за то, что он расколдовал ледяной склеп и образ Гели наконец-то начал понемногу оттаивать, – так что, уверив самое себя в том, что Адольф не вернется неожиданно домой, пригласила Якоба на чашку кофе, показала ему весь дом и в конце концов повела на второй этаж. Хотя эти ужасные сапоги заставила его снять у порога.

Память об этом дне согревала ее, когда уже наступила зима и Адольф тоже стал ледяным и свирепым. И, новое дело, – круглосуточная одержимость вегетарианством. Анжела, я больше никогда не притронусь к мясу! Это ведь трупоедство. Чертовски жаль, конечно, но она понимала, что тоску, завладевшую Адольфом, не развеешь хорошей отбивной. Сейчас он казался карикатурой на самого себя, причем скверной карикатурой, – в нем не осталось ничего от заботливого мальчика, хлопотавшего у материнской постели, и от нежного возлюбленного, которым он по временам бывал с Гели.

И вот настал день, когда он приказал ей укладывать пожитки, когда начал «опечатывать» дом магическими жестами, которых поднабрался у Хануссена. Поторапливайся, Анжела, час пробил! Меня призывает Гинденбург – да, лично он! Великое колесо судьбы…

Судьба. Одно из кодовых слов, сигнал, позывные которого ей никогда не удавалось заглушить. Но даже сидя у него за спиной в салоне принадлежащего партии «юнкерса» и наблюдая, как под крылом все более и более игрушечным становится Берхтесгаден, она размышляла о заброшенных конюшнях и о том, когда же туда приедет Якоб.

А Якоб приехал ровно через неделю – со всей своей прежней командой да парочкой мускулистых ассистентов, и они принялись разбирать королевский лимузин.

Ему это не нравилось. Чем ближе он подступался к Анжеле, тем больше басен приходилось ему выдумывать. Еще одна услуга загадочному мистеру Мэю, на том и порешили. Да, разумеется, музейное начальство в курсе дела.

В конце концов сам лимузин произвел должное впечатление и тем самым пригасил недоуменные вопросы. У всех членов команды было чувство прекрасного, только обострившееся из-за того, что красота оказалась столь гнетущего свойства и в настолько удручающем состоянии. Оскар умело обращался с автогеном – крылья, боковые панели, наконец, крыша, – машина стремительно распадалась на части. Не беспокойся, Якоб, когда понадобится, мы это живенько соберем.

Что касается Тассе, то он прихватил с собой инструменты из отдела египтологии и был просто счастлив продемонстрировать профессиональные навыки и уменья: задача сохранения приборного щитка, инкрустированного красным деревом, и кожаных плат показалась ему достойной. Не слишком все это отличается от человеческой кожи, заметил он. Он бережно погружал детали на много часов в окись натрия, затем закутывал их в чистое полотно, что делало детали громоздкими и неузнаваемыми, и наконец опечатывал каждый сверток.

Оскар с удовольствием наблюдал за всеми этими хлопотами, проклинал выхлопные газы, заполнившие помещение конюшен, и понапрасну потерянное время. Но Якоб предоставил Тассе не спеша пережить свой звездный час. Ему понравились мумифицированные детали: в них чудилась надежность, чудилась несокрушимость высящихся в пустыне пирамид. Кроме того, чем неузнаваемее становились детали, тем лучше, – ведь им предстояло пересечь несколько границ.

Главные трудности возникли с несущими поверхностями шасси и, разумеется, с машинным блоком. Вшестером, обливаясь потом, они втащили череп и кости чудовища в кузов самого крупного в луврском автопарке грузовика. Ханте закрыл тяжелые двери фургона, на которых уже было предусмотрительно начертано: «Машиностроительная техника». Как всегда, Оскар насмешничал, предлагая заменить эту надпись другой – «Переносной генератор». Для нашей новой экспедиции, пояснил он. Мы действительно сможем использовать его в таком качестве.

Но финансовая политика музеев и церквей была, как и Европа в целом, в состоянии депрессии, и прошло тринадцать месяцев, прежде чем Якобу позволили начать подготовку к новой экспедиции. «Переносной генератор» со своими запчастями провел все это время в запасниках Лувра, рядом с южноамериканской богиней плодородия и ассирийскими алтарями, пара-тройка деталей попали даже в темницу Филиппа Августа. Якоба беспокоили слухи о предстоящей общей инвентаризации, в ходе которой Анри Шаброль, сверяясь с многовековыми каталогами, не оставит неучтенным ни одного испанского дублона или египетского скарабея.

Но имелась у Якоба и другая причина перепрятать свое сокровище. Ноябрьские выборы обернулись для Гитлера, по сути дела, провалом. Он потерял два миллиона голосов и тридцать четыре места в рейхстаге. Его звезда явно клонилась к закату. Об этом единодушно писали лучшие газеты. И, после долгого перерыва, пришло письмо от Анжелы, в котором она сообщала о «бесконечных» угрозах Адольфа покончить с собой. Якобу было наплевать на политику, но охрана фамильного сокровища заставляла его почувствовать себя сильным, почувствовать себя радетелем и защитником. Если так можно выразиться. На черный день он приберегал возможность избавить Анжелу и даже ее брата от нищенской сумы.

Итак, в отдельных посылках, доставляемых по железной дороге в Гавр, вместе с заступами, электродрелями и фотопластинами, разобранные до последнего сустава стальные конечности оказались переправлены в относительно безопасное место: в трюм парохода, на котором должна отплыть вторая экспедиция. На этот раз это был не великолепный «Иль-де-Франс», даже в Лувре научились в те годы экономить. Чтобы как следует провести раскопки на территории шести стран и на берегу двух океанов, Якоба убедили обзавестись настоящей плавучей базой. Но, едва ступив на борт, он усомнился, правильно ли поступил, разрешив заниматься вопросами фрахта Оскару.

«Латакунга», приписанная к порту в Эквадоре, была… плавучей колымагой. И это еще, пожалуй, мягко сказано. Якоб пришел к выводу, что развалиться на части этому пароходу мешает только сплошной слой копоти и ржавчины, которым он покрыт и который целиком и полностью соответствовал цвету кожи экипажа. Но жизнь на борту оказалась на удивление сносной. Кок из Нью-Дели изготовлял удивительный напиток, настоянный на кэрри, который заставлял пьющего сперва разинуть рот, а потом, продышавшись, потребовать добавки. Хороша была и стряпня, если не задаваться вопросом об ингредиентах подаваемых к столу кушаний. Якоб даже выработал теорию, согласно которой обилие пряностей позволит участникам экспедиции и членам экипажа без особых потерь приноровиться к пище и воде, которые ждут их на каждой из стоянок.

Они устояли перед соблазном вторично осмотреть места раскопок, произведенных в ходе первой экспедиции, и вследствие этого провели всего пару недель в северных широтах, решив сосредоточить усилия на цепи загадочных иероглифов, протянувшейся от штата Мэн до Каролинских островов. Оттуда им предстояло отправиться на поиски великих городов, затерянных в джунглях Копана, Тулума и Чичен-Ица. Они пересекли экватор первого января 1933 года.

К несчастью, современный мир не давал о себе забыть даже в ходе археологической экспедиции. Пятого февраля, когда «Латакунга» шла Панамским каналом, капитан показал Якобу трехдневной давности газету, доставленную из Боготы. 30 января президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером. Он должен был возглавить коалиционное правительство, что звучало, в известной мере, успокаивающе. Но все комментарии обозревателей и аналитиков померкли в глазах Якоба, когда он увидел – и сразу запомнил навсегда – помещенную в газете фотографию. Адольф на балконе, его коричневорубашечники маршируют внизу стройными рядами с факелами в руках, их лица неотличимо похожи друг на друга. Якоб попросил отдать ему газету и в свободные часы, пока пароход шел на север, разглядывал снимок с Гитлером в лупу, тщетно пытаясь высмотреть на балконе в заднем ряду Анжелу, и, изучая ослепительную улыбку нового канцлера, силился разгадать, что же тот теперь предпримет.

Двадцать первого февраля они вошли в гавань Сан-Франциско, и Якоб «решил» (он сам мысленно заключил в кавычки это слово) распорядиться королевским лимузином иначе, чем планировал ранее. Планы планами, а у событий имелась собственная логика; кроме того, ему понадобилось освободить место в трюме, да и члены экипажа начали уже с подозрением коситься на «переносной генератор», который не только никуда не переносили, но и просто не трогали.

Оскар следил за выгрузкой. Королевскому лимузину предстояло на нескольких грузовиках отправиться с Тихоокеанского побережья через Солт-Лейк-Сити и Салину в штате Канзас с остановкой в Кит-Карсоне. Маршрут экспедиции выглядел несколько иначе: сперва во Флагстаф, штат Аризона, через Санта-Фе, но лимузин тут же начал откалывать номера, не давая Якобу забыть о себе надолго.

Якоб просто пожал плечами, когда Ханте обнаружил на раскопках в Диннебито Уош весьма заурядную горшечную утварь. Затем они бесплодно провели две недели, кружа по пустыне Лос-Аламос и по резервации Пуэбло. Дожидаемся, пока сойдет снег в Скалистых горах, объяснил он своим людям. Возможно, он совершил ошибку, оставив Колорадо напоследок и тем самым позволив лимузину издалека овладеть его мыслями. Но, конечно, во всех вопросах, так или иначе связанных с Анжелой, он утрачивал всегдашнюю остроту суждения и оценки.

Второго апреля они углубились на север, пересекли границу штата и забрались так высоко в горы, что оробели даже вьючные животные. Лесистая и Зеленая горы, Серебряный и Снежный пики, надменно взирая на них сверху вниз, порой подбрасывали им кое-какие находки. Амулет, сломанная стрела – какие ошибки совершили здесь те, кому они некогда принадлежали? В конце концов экспедиция сдалась на милость того, что слывет современной цивилизацией, погрузилась в поезд, идущий на восток, и вышла на станции, которая называлась Кит-Карсон.

Якоб чуть ли не всерьез надеялся, что какой-нибудь американский диспетчер перевозок что-нибудь перепутает и королевский лимузин затеряется где-нибудь на задворках Чикаго. Но нет, он был в разобранном виде вывален на склад и дожидался только расписки владельца о получении. И грузовик, взятый напрокат в Сан-Франциско, находился тоже на месте.

Да нет, действительно, племя пауни вело замечательные летописи. И нам просто необходимо еще раз побывать на месте захоронений!.. Якоб и сам понимал, что пережимает, приводя ненужные доводы. Начальник вокзала, оторвавшись от письменного стола, посмотрел на длинный, чудовищно длинный сверток, который с трудом подняли два человека: Тассе – спереди, Ханте – сзади. Так как же, мистер Роше, вы забираете это или оставляете у нас?

Но тут им немного повезло. Поезд прибывал на станцию утром, без нескольких минут шесть, когда все, включая шерифа Рэндалла, наверняка еще должны быть в постели. Оскар, усевшись за руль грузовика, лихо выехал за городскую черту – и скоро на горизонте показался дом-крепость Бауэра.

После всех треволнений и предощущения неминуемой катастрофы королевский лимузин соизволил удалиться на покой с внушающей подозрения безропотностью, если не считать, конечно, чисто физических усилий, которые при этом потребовались. Вид у ранчо был одинокий и заброшенный, казалось, оно обрадуется любым посетителям, а знак «Въезд воспрещен» выглядел всего лишь безобидной попыткой привлечь к себе внимание. Якоб объяснил Ханте, что в дом они заглянут попозже. Анжела никогда не простила бы ему, подумал он при этом, если бы он хотя бы не смахнул пыль с крыльца.

А вот вид сыромятни наверняка расстроил бы ее и даже довел до слез. Земля под ногами превратилась в безжизненный прах, крыша могла рухнуть при первом порыве ветра. Но каменные стены, казалось, стали еще плотнее и квадратнее, еще упрямее, и дубовая дверь наверняка обескуражит любого бесцеремонного бродягу.

Запах внутри оказался не настолько удручающим – или они уже просто ничего не чувствовали. Оскар, подсчитывая, достаточно ли широка и высока дверь, потом проверил ее на прочность, а Якоб ни о чем не волновался. Он испытывал откровенную радость, руководя бригадой импровизированных уборщиков, которая расчистила место в яме, отодвинула решетку жаровни и обнаружила, что возникшее в итоге укрытие достаточно по размеру, свободно от рептилий и на удивление сухо.

Двигатель они закрепили на главной потолочной балке; иначе не получалось, хотя прочность самой балки и вызвала у них определенные опасения. Ханте и Фролих, его помощник-мулат, всей тяжестью тел повисли на веревках и, поскольку балка не рухнула, сочли это достаточным.

Все сошлись на том, что не стоит откладывать самое трудное напоследок. Из последних сил они дюйм за дюймом пропихнули в яму станину шасси. Повисли на восьмицилиндровом бегемоте, чтобы он погрузился поглубже. Якобу почудилось, будто тот сейчас заорет, встанет на ноги и стряхнет с себя людишек, как звонарей с обезумевшей колокольни. Но вот боль в руках и сумятица в мыслях улеглись, а чудовище прочно и аккуратно осело в словно специально для него предназначенную яму.

С остальным дело пошло проще: отделенные фрагменты шасси с обеих сторон, между ними – «мумии» меньших размеров.

Похоже на погребение фараона, заметил Тассе. И чтобы защитить погребение от возможных осквернителей, они законопатили решетку, завалили ее грязью и даже постарались стереть собственные следы, которые вели от дверей к яме.

Все вместе заняло около трех часов, да еще осталось время для посещения священной земли индейцев пауни, равно как и для визига вежливости шерифу. Перед уходом из сыромятни Якоб еще раз окинул взглядом работу – и собственную, и своих друзей – и поневоле восхитился ею. Никто ни о чем никогда не узнает, кроме Отца Небесного, но и Он вроде бы благословил всю затею, хотя и не без колебаний. В конце концов, не Якоб распоряжался тем, кого любить или не любить, равно как и Анжела была не вольна выбрать себе другого брата. И разве звери в лесах, даже волки, в предвидении суровой зимы не подыскивают нору или берлогу?

Этот вопрос преследовал его в ходе всей экспедиции, до возвращения в Париж, но сперва ему предстояло проехать от Санта-Фе до Канзас-сити. Его люди держались тревожно, о чем-то все время перешептывались, и наконец, когда Оскар прошел в вагон-ресторан, к Якобу обратился Тассе.

– Профессор, мне необходимо вам кое-что сообщить. Там, на ранчо, я участвовал в работах с начала до конца. И так и не увидел фигурки с радиатора. Знаете, этого слоника. Он куда-то подевался, причем явно не сегодня.

Тассе был в ярости, как и любой археолог, который обнаружил бы, что воришки-дилетанты посягнули на его раскопки и осквернили их чистоту. Но с какой стати он дожидался со своей новостью этой минуты, почему не заговаривал, пока Оскар не ушел в вагон-ресторан, а ведь Оскару наверняка не понравится, что его вывели из игры…

Ах вот как. Якобу волей-неволей пришлось просчитать ситуацию. Его ум заработал быстро и четко, как-никак на карту оказалась поставлена многолетняя дружба. Что ж, надо будет дождаться удобной минуты и мягко, без каких бы то ни было обвинений, задать Оскару этот вопрос. Якоб взял себе это на заметку, но удобная минута так никогда и не настала.

Кроме того, у него скоро появились другие поводы для волнений. Заботясь о сохранности порой весьма хрупких находок экспедиции, он, по совету Ханте, погрузил их в Нью-Йорке на пароход «Альберт Баллин». Этот пароход с повышенной остойчивостью и стабилизирующими цистернами, по слухам, гордо рассекал волны в любую непогоду, бушующую на атлантическом просторе.

Немецкая верфь, – а значит, как всегда в германской инженерии, в итоге получилось сущее чудо. Но вовсе не это волновало судовых офицеров и даже пассажиров, беспечно горланящих за капитанским столом в кают-компании. Предметом общих шуток стало непременно предстоящее в новом рейхе переименование парохода, ведь Альберт Баллин, страшно сказать, был евреем.

А удаляясь в судовую читальню, Якоб обнаруживал, что грязная газетенка «Фелькишер Беобахтер», в которую раньше впору было заворачивать жирную рыбу, выглядела теперь весьма официально, да и просто-напросто впечатляюще.

И опять фотографии, над которыми можно поразмышлять. Молодые умники, цвет Берлинского университета (и среди них, несомненно, его бывшие однокашники) пляшут, как дикари, у костра, в котором сгорают книги.

Нет, не нашлось у него решимости порасспросить Оскара, грозно ткнуть в него прокурорским пальцем. Что бы тот ни сделал (а может быть, все-таки и не сделал), казалось минимальным грехом на общем фоне.

Глава сорок четвертая

– Считайте меня сентиментальным идиотом. – Складки губ у Гривена задрожали, голос поплыл. – Да и как можно назвать человека, тридцать семь лет протосковавшего по какому-то автомобилю?

Казалось, он и впрямь ждет ответа.

– Послушайте, а разве это неправда, что Гитлер любил собак и детей?

Глаза старика сузились.

– Вы слишком много на себя берете, Алан. Не надо шутить со мной, когда речь заходит о нем. У вас на такое не хватит квалификации. – Он зябко передернул плечами – так, словно не продрог, а внезапно вспомнил о былых холодах. – Жизнь в тогдашнем Берлине была замешена на чистой необходимости. Работа, стоячее место в трамвае, ломоть хлеба с сыром. Бедность обладает одним чудесным свойством: она проясняет твои приоритеты. В «Глория-паласе» места для меня больше не нашлось, но меня взяли в другой кинотеатр. Я забыл и о машине, и о Люсинде. Элио писал мне из Италии, потом перестал писать. Я забыл и о нем.

Он перевел дух.

– Вспоминаю один сеанс, за пару дней до Рождества. Должно быть, это было в тридцать втором. Показывали кинохронику, и я, усевшись в заднем ряду, смотрел на Гитлера. Он выглядел законченным неудачником. И всего-то месяц спустя дядюшка малютки Гели получил возможность вершить судьбы всей Германии. Однажды утром в марте, через несколько дней после поджога рейхстага, меня «вызвали». Кажется, они употребили именно это выражение. Водитель повез меня в Министерство Пропаганды на личную встречу с самим герром Геббельсом.

Должно быть, я страшно перепугался. Сейчас уже не помню. Милейший доктор – маленький чернявый тролль – сидел за гигантским письменным столом. Он сделал вид, будто мы с ним никогда не были знакомы. Но вел себя достаточно дружелюбно, такая, знаете ли, обычная нацистская белиберда, вот что он нес. Ему предстояла, как он выразился, великая миссия учредить Союз кинематографистов рейха. Палату кинокультуры. Ему понадобится человек, чувствующий себя на студии УФА как дома. Не лазутчик, ничего сколько-нибудь вульгарного. Помощник по связям, что-то в этом роде, но предполагалось, что я буду смотреть в оба и обо всем ему докладывать. Не заинтересует ли меня подобное предложение?

Гривен замолчал, принялся осматривать собственный ноготь, ушел, могло показаться, в это занятие целиком.

– Я понимал, кому на самом деле пришла в голову такая идея. Забавно, не правда ли? Разумеется, Гитлер был великим бухгалтером, в его конторских книгах все должно было сойтись до последней копейки, ни один старый счет – не остаться неоплаченным, но вы ведь понимаете, что все это на самом деле значило! Во всяком случае, как правило, значило. Удивительно, что после стольких мучений ему все-таки хотелось вознаградить меня за услугу, пусть и оказанную кое-как. Я расценил это как знаменье. И даже написал Элио и попытался объяснить ему, почему я согласился. В письме, которое я получил в ответ, содержались… ну, скажем, весьма оскорбительные вещи. Мы прекратили всяческое общение на много лет.

Он испытующе посмотрел на меня. Во взгляде его сквозила привычная грусть.

– Вы очень на него похожи. Можно сказать, нечто вроде духовного родства. Но интересно, как бы вы себя повели, Алан, когда на каждом перекрестке развевался флаг со свастикой и не нашлось никакого Фрэнка Капры, [1]1
  Капра, Фрэнк (1897–1991) – имеются в виду «капровские» фильмы 30-х годов о «маленьком человеке». Примеч. переводчика.


[Закрыть]который научил бы вас отличать добро от зла.

Я почувствовал, что лицо у меня запылало.

– Думаю, сообразил бы, когда пора сматывать удочки. Как Люсинда.

Острие вонзилось глубоко, но рана оказалась тонкой и затянулась через секунду-другую.

– Ну, допустим. Но не у всех такое чутье, как у нее. Кроме того, у меня появился шанс вернуться на сцену, которую я был вынужден столь бесславно покинуть. Как я мог устоять перед таким искушением? Разумеется, и на студии УФА произошли перемены. Эрих Поммер уехал в Англию, множество других отправились еще дальше – в солнечную Калифорнию. Но множество верноподданных немецких сердец продолжали биться в мире кино. И мне они об этом напоминать, во всяком случае, не забывали. – Он ухмыльнулся. – Эмиль Яннингс даже сказал однажды, что время, проведенное мною в психиатрической лечебнице, обогатило меня как кинематографиста бесценным опытом.

К столику подошел официант. «Не угодно ли господам заказать чего-нибудь еще?» Официант с тоской окинул взглядом пустые столики, полупогашенное освещение, едва тлеющие цифры на настенных часах, висящих над стойкой бара. Но Гривена было не выгнать отсюда, даже приставив ему пистолет к затылку. «Прошу прошенья, господа». – Официант попятился в сторону винного погреба, убивая нас подобострастным, но в то же время проникнутым ненавистью взором, на что французы великие мастера.

– Выпейте еще, Алан. – Гривен сделал глоток-другой, хотя по большей части он не пил, а просто вертел бокал в руке, словно тот придавал ему уверенности. – Я всегда чувствую себя здесь, в Эльзасе, особенно хорошо. Эта часть мира вполне меня устраивает. Герр доктор послал меня сюда осенью сорокового. «Разузнайте, какие фильмы больше всего нравятся жителям наших новых провинций». – Какой изыск! Я поехал в войсковом эшелоне, толком не задумываясь над конкретным маршрутом, пока передо мною вновь не предстала гора Одиль. Ну, вы ведь знаете, Алан, как ведут себя военные. Никто не имел ничего против, чтобы я на денек заехал в Молсхейм. Подумайте только! Понадобился блицкриг, чтобы меня встретили на заводе как почетного гостя.

К приходу вермахта там, разумеется, осталось мало чем поживиться. Бугатти перевел и перевез все, что смог, на юг, в Бордо. Завод уже переориентировали на выпуск торпед. Нынешний комендант совершенно не интересовался автомобилями. Но известно ли дорогому гостю о мадам и ее восхитительном заведении всего в нескольких милях отсюда? Если мне угодно, он может отрекомендовать меня бандерше наилучшим образом.

Ха-ха-ха. Гривен выстреливал смешки, словно управлял ручным пулеметом, заранее подавляя видимые лишь ему одному укрепленные пункты противника.

– Я отклонил это приглашение и остановился в гостинице у мадам Хейм, что тоже оказалось ошибкой, хотя и в несколько ином роде. Мадам Хейм, должно быть, отправила телеграмму о моем приезде, потому что на следующее утро ее сын вручил мне записку. Не могу ли я приехать в Лион и оказаться сегодня же в десять вечера за внутренним боковым столиком в кафе «Рона». Нам предстоит обсудить нечто чрезвычайно важное, написал мне Элио.

И так уж получилось, что я смог оказаться в Лионе в урочный час и в надлежащем месте. Моя миссия, отчасти, заключалась и в том, чтобы передать последние рекомендации Геббельса представителям вишистской администрации. Министерство зарезервировало мне апартаменты в гостинице у тамошних горячих ключей, но я вместо этого отправился прямо в кафе. Крайне глупо с моей стороны.

Старик вновь впал в состояние глубокого раздумья.

– Честно говоря, я не помню, подметил ли я в Элио какие-нибудь перемены. Потому что главным образом мне запомнилось, как пытливо он всматривался в меня. – Он вытер лоб салфеткой. – Элио перебрался в Женеву, но тут рискнул совершить поездку на территорию, контролируемую вишистским правительством, с тем, чтобы заключить со мной сепаратный мир и, главное, успокоить меня относительно Люсинды. Из достоверных источников ему стало известно, – нет, он ни в коем случае не назовет свой источник, – что она вовремя ускользнула от нацистского безумия и обрела полную безопасность в Америке. Нет, упорствовал Элио, больше он ничего не скажет. Что-то пробормотал насчет давным-давно перевернутой страницы. Кроме того, ему надо было обсудить со мной еще кое-что.

Через нейтральные швейцарские каналы с Элио вступил в контакт человек по имени Анри Шаброль. Перед немецкой оккупацией он был куратором Лувра и сейчас, в изгнании, продолжал, по сути, заниматься тем же самым, пряча от геринговских молодчиков полотна старых мастеров и многое другое… Что-нибудь не так, Алан?

– Нет. Все в полном порядке.

Гривена это возражение не больно-то убедило, но ему в конце концов было, на что отвлечься: пережитое буквально рвалось из него на свет божий.

– Этот Шаброль превратился в своего рода специалиста по демонтажу машин с целью сохранить их до лучших времен. Они с Элио вместе разработали какой-то проект, и тут Шаброль написал ему о «Бугатти» Сорок первой модели, якобы заказанном румынским королем Каролем, а на деле бесследно растворившемся где-то в Париже.

– Биндеровский королевский лимузин, – непроизвольно вырвалось у меня. – Он сейчас в музее у Харры.

– Именно так. – Гривен радостно улыбнулся. – Я все время упускаю из вида, Алан, как глубоко вы проникли в высокую науку о «Бугатти». Но, разумеется, у нас с вами был общий учитель, не правда ли?

Я промолчал, он откашлялся, отхаркивая мокроту.

– У Элио, знаете ли, была одна забавная теория, мало-помалу переросшая в манию. К тому времени было изготовлено шесть королевских лимузинов, и история каждого являлась и является общеизвестной. Но что насчет седьмого? До Элио доходили кое-какие слухи. – Гривен состроил гримасу, которая подошла бы обвиняемому в момент произнесения им последнего слова. – Рассказы о том, что Гитлер продал машину через посредника и тот каким-то образом доставил ее обратно в Молсхейм. И что Этторе выкинул к чертям собачьим всю оболочку и вновь употребил в дело начинку.

И у Элио имелись определенные причины для подозрений такого рода. Начиная с первой модели, Этторе постоянно экспериментировал со своими автомобилями, разбирая их и собирая заново, помещая один и тот же корпус на разные шасси или наоборот. И серийные номера его автомобилей никогда не соответствовали порядку, в котором они уходили с завода. Всего за пару лет до того биндеровский лимузин имел совершенно другой корпус с открытым верхом. Вот почему Элио попросил меня на обратном пути заехать в Париж. Анри Шаброль позволит мне осмотреть тот самый королевский лимузин. В оккупированный город сам Элио ехать все же не осмеливался. И я оказался единственным, кому он мог бы довериться и кто, в то же самое время, способен определить, действительно ли эта машина является лимузином, подаренным Гели, только в новом обличье.

– Гитлеровская надпись, – заметил я, представив себе при этом нечто вроде сердца, вырезанного на дереве, только в данном случае – по металлу.

– Замечательно! – И вы должны понять, Алан, как трудно отказать в просьбе Элио, глядя ему в глаза. Он дал мне номер телефона, по которому можно было выйти на связь в экстренном случае, даже если мне просто захотелось бы поболтать. «Тебе предоставляется шанс, Карл, – сказал он. – Думаю, даже нашему дядюшке Ади иногда случается совершить доброе дело».

И тут произошло нечто поразительное. Гривен скорчился, худые плечи поникли. Возможно, в этом и была какая-то доля актерства, но тем невыносимей оказалось наблюдать его во всей неприкрытой наготе. Не зная, чем тут помочь, я протянул ему свой носовой платок. Он кивнул в знак благодарности, но даже не посмотрел на меня, да и ни на кого глаза не поднял.

– Я взял такси и поехал к себе в гостиницу. В холле ко мне подошли двое. Отрекомендовались полицейскими, на миг показали какие-то бляхи. Тайная полиция вишистского правительства. Машина уже ждала. Я все время спрашивал у них, что это должно значить. Куда вы меня везете? В штаб-квартиру. Что само по себе было совсем не удивительно. И все же я никак не мог предположить, что меня бросят в камеру и поведут на допрос и что допрашивать меня будет эсэсовский полковник.

Гривен, рассказывая, складывал носовой платок пополам и еще раз пополам и так далее.

– Я забыл, как звали этого полковника. А может, его мать забыла окрестить его. Допрос состоял главным образом из ругани и из пинков сапогами в кресло, в котором я сидел. Полковник, как он утверждал, проводил служебное расследование в связи с утечкой информации из министерства. Под подозрение подпадали все, а в особенности человек, в истории болезни которого записано «умственная дегенерация».

Им было известно обо всех моих передвижениях. Они видели человека, сидевшего со мной за угловым столиком. И в кармане моего пальто они нашли клочок бумаги, на котором что-то было написано почерком Элио. «Ты грязный шпион, – орал на меня полковник, – а это телефонный номер твоего связного. Нет? Так скажи, чей это номер, или останешься в тюрьме, пока не сдохнешь!»

Старик робко, заискивающе посмотрел на меня, словно я знал ответы на все его вопросы.

– Они мне угрожали. Они говорили, что меня казнят. Я понимал, что ищут вовсе не Элио и что его, разобравшись, отпустят. И не смотрите на меня так, Алан! Это они допустили ошибку! Так почему же винить в этом меня?

Татуировка. Черно-синий номер, вытатуированный на руке у Элио, помешал мне простить старика.

– Его отправили в Равенсбрюк, и, полагаю, вам это известно. Он не рассчитывал, что выберется оттуда живым.

– Да. – Гривен высморкался. – Какой-нибудь клерк по ошибке включил его не в тот список. Я даже не знаю, разоблачил ли полковник «грязного шпиона», за которым охотился. И, разумеется, я так и не совершил эту поездку в Париж. – Кажется, он начал понимать неприглядность саморазоблачений, лицо его опять заходило ходуном. – Я не мог освободить его! Да и все мы вскоре оказались в своего рода тюрьме, очутились в мышеловке, запертые двумя фронтами, Восточным и Западным. Случайная бомба разнесла даже киноархив студии УФА. Моя очаровательная Лили, от нее осталась только горстка пепла. Но милейшему доктору войны на два фронта показалось мало. Он решил начать еще одну – свою собственную.

В поисках поддержки он потянулся к бутылке. Я опередил его, но налил только ему в бокал.

– Вам что-нибудь известно о Кольберге, Алан? А впрочем, не имеет значений. Последний спектакль, сыгранный во имя великого рейха. Для поддержания духа в широких массах Геббельс распорядился снять эпический фильм о бравых пруссаках, разбивающих Наполеона. И назначил меня заместителем главного продюсера.

Сам доктор Кантурек никогда не сталкивался с подобным бредом. Красная армия уже захватила пол-Польши, а мы используем шесть тысяч лошадей и свыше двухсот тысяч человек в ходе массовых съемок. В городах голодают, а нам вагонами доставляют толченую соль, чтобы мы могли припорошить поля сражений искусственным снегом. Мы прервали съемки, только когда на горизонте загромыхали настоящие русские пушки. Но все же герр доктор настоял на том, чтобы мы, группа избранных, вылетели в Ля Рошель, где должна была состояться премьера. Тридцатого января сорок пятого года. Ровно через двенадцать лет после прихода Гитлера к власти. Только теперь американцы взяли Ля Рошель в кольцо, и наш бессмертный опус пришлось забрасывать в город на парашюте.