Текст книги "Седьмой лимузин"

Автор книги: Дональд Стэнвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Надо пропустить их в гостиную первыми, чтобы никто не стал болтать ничего лишнего. Какой у него, однако, оказывается дар заговорщика! Гривен выпил еще один бокал, потом еще один, и так далее, а когда в конце концов, пройдя по коридору, вернулся в гостиную, то обнаружил, что участники вечеринки как раз дозрели до несколько игривых забав.

Во все стороны разносился голос Брехта – уж не сам ли Сократ вещал с Акрополя? С помощью алкоголя или наркотиков каждый из присутствующих словно бы разгадал сокровенную Тайну Жизни и сейчас спешил поделиться своим открытием с первым подвернувшимся собеседником. За исключением фройляйн Гарбо: она сидела в одиночестве, покуривая сигарету, с таким же успехом она могла бы сейчас находиться на пустынном морском берегу. И за исключением той дамы, которая в начале вечера угостила Гривена кокаином, – она лежала сейчас на диване, осыпаемая ласками мужчины, причем явно не того, с кем сюда пришла. Но Люсинда – хотя бы одно знакомое лицо во всем этом шабаше! – куда-то подевалась. Даже ледяной «Бугатти» как-то съежился и поник, словно под лучами полуденного солнца.

Куда же она запропастилась? И, конечно, в компании Сполдинга, этого пластилинового святого, этого проповедника Последних Дней? На кухне? В спальне? И чем они там занимаются? Возносят молитвы? Да, опустившись на колени, Люсинда всегда входит в невероятный раж.

На полдороге через гостиную чья-то рука ухватила Гривена и развернула по оси. Опять Рейнхардт, за это время успевший превратиться в сущего Фальстафа, багроволицего, пьяного и добродушного.

– Карл? Где это вы спрятались? А у меня для вас чудесные новости! – Теперь он заорал, как уличный глашатай. – Внимание! Общее внимание! Вот, спасибо. Мне надо сделать крайне важное сообщение! – Любую компанию Рейнхардт считал столь же подвластной его воле, как свою театральную труппу. – Сегодня вечером для нас согласилась выступить мисс Беккер!

Если бы, в другом месте и при других обстоятельствах, он назвал ее Салли Рэнд или цыганкой Розой Ли, раздались бы непристойные шутки, выкрики и свистки. Но сейчас гости Гривена только заохали и зааплодировали, как будто сейчас должен был подняться занавес.

И это оказалось недалеко от истины, так как Джозефина Беккер взобралась на кофейный столик, встала на пуанты и с невероятной нежностью сняла часть своего алого оперения и позволила ему упасть наземь. Люди, отталкивая друг друга, встали полукругом около рояля. Мисс Беккер прошептала что-то на ухо Фрицу, который побагровел, как будто его вот-вот должны были лишить невинности. В другой ситуации Гривен, возможно, тоже разволновался бы.

– Прошу прошения. Макс, но я вынужден…

– Карл, вы действительно безнадежны. – Однако Рейнхардт по-прежнему держал его за руку. – Великое искусство куда важнее вашего злосчастного мочевого пузыря.

И вот Гривен, удерживаемый Рейнхардтом, принялся пожирать глазами мисс Беккер вместе с остальными. Она стояла высоко подняв голову, ожидая, когда уляжется общий шум. Негры были тогда в Германии экзотическими гостями, их ненавидели и боялись, памятуя об алжирцах, входивших после войны в состав французского экспедиционного корпуса. Но слава Джозефины Беккер сперва в Париже, а теперь уже и в Берлине затмевала эти предрассудки; с первого же ее выступления в «Фоли Бержер», где она исполнила чарльстон в костюме, состоявшем только из снизки бананов вокруг пояса.

Теперь она смачно запела «Маленькую бирманку». Низкий прокуренный голос напоминал о закоулках множества городов от Сент-Луиса до Монмартра. «Джаз, – забормотали в аудитории еще непривычное слово. – Какой великолепный джаз!» Впрочем, берлинцы произносили это слово как «тшас».

Пока Джозефина пела, фрагменты оперения слетали с нее один за другим. Гривен не смог бы точно сказать, хорошо или плохо танцует мисс Беккер. Ее тело как бы перетекало из одного стиля исполнения в другой: то она была дешевой потаскушкой, то нубийской принцессой, словно сошедшей с египетских фресок. Но ничего пошлого, ничего безвкусного в этом танце не было. Еще одно перо промелькнуло в воздухе, едва не упав на нос Фрицу. Показался сосок, шоколадный на светло-кофейного цвета груди. Потом и другой, а руки и ноги беспрерывно двигались, ритмическими гипнотизирующими волнами, и вот она внезапно сорвала с себя последние покровы, представ перед публикой обнаженной.

Гривен мельком посмотрел на Элио – целомудренно и даже благоговейно тот упивался, казалось, только линиями и контурами. Стояла в публике и Анжела, и вид у нее был такой, словно она вот-вот рухнет в обморок. Якоб Роше гладил ее по руке. Ну, будет тебе, будет, отнесись к этому как к антропологическому упражнению.

Мисс Беккер поклонилась публике. Грянули оглушительные аплодисменты. Браво! Бис! Она исполнила на бис мрачноватую версию «Медианы». Ее движения были на диво слаженными, компания волей-неволей начала раскачиваться ей в такт. Но Гривен чуть было не забыл о том, что Люсинда никогда не упускает своего часа. Именно этот момент она и избрала для того, чтобы появиться на сцене, причем не в одиночестве.

Сама того не желая, Джозефина Беккер стала катализатором назревавшего весь вечер скандала. Гибкая, как ива, она коснулась обеими руками пола, сперва присев, а потом распрямившись во весь рост. И на заключительном этапе ее соблазнительные, чтобы не сказать похотливые, ягодицы оказались прямо перед носом у Джулиана Сполдинга.

Но все же смеяться Гривену не стоило. Дьякон побагровел и бросился прочь, расталкивая толпящихся зрителей.

– Женщина! Ради Бога, укройся!

Мисс Беккер повернулась лицом к нему, стыда она по-прежнему не испытывала, но сейчас она была уже не знаменитой певицей и танцовщицей, а всего лишь голой женщиной в толпе разодевшихся на торжественный прием гостей.

– Дорогая, – обратилась она к Люсинде. – Мне следовало знать, что ты мастерица пошутить.

Она спешно бросилась прочь, а Гривену пришлось волей-неволей вспомнить о том, что он здесь хозяин дома и должен следить за поведением гостей. До сих пор все текло так гладко, и какое право имеет один из нас указывать другим, как себя вести, и если тебе это не по вкусу…

– Да, я с вами согласен. – Этот Сполдинг оказался хладнокровным ублюдком. – Нам не следовало вторгаться к вам нынешним вечером. У вас свои радости, у нас свои.

И он холодно посмотрел на Оскара Ритфельда, все еще что-то жующего. Тот с виноватым видом отложил в сторону тарелку и поспешил на выход вместе со всей своей компанией.

– Нет! – Люсинда, бросившись вперед, преградила им дорогу к двери. – Все скоро разойдутся, и тогда мы с вами сможем спокойно посидеть в мире и согласии. – Она обняла Гривена за талию, надеясь предотвратить дальнейшую стычку. – Вы еще подружитесь. Я уверена…

Но Сполдинг просто взял Люсинду за плечо; интересно, что он о себе думает и почему имеет наглость обращаться с ней подобным образом?

– В другой раз, возможно. И не расстраивайтесь. Мы помянем вас в своих молитвах. Ваше желание нравиться людям – это слабость, но она простительна.

И, не оглядываясь, он ушел. Анжела, заколебавшись, последовала было за ним, но сперва, вырвавшись из рук Якоба, подбежала к Люсинде попрощаться.

– Я вам скоро позвоню.

– Не думаю, – сказала Люсинда, глядя в сторону. Анжела, повесив голову, поплелась на выход, Роше вышел за нею и окончательно закрыл дверь. Вечерника сразу же пошла веселее, гости оживились, как дети, оставшиеся без родительского присмотра. Гривена принялись хлопать по спине. Да, он показал, кто в доме хозяин! Люсинда хищно и опасно улыбалась всем, кто спешил к Гривену с комплиментами. Гривен заподозрил, что с ней что-то не так. И обратил внимание на то, что ее поведением обеспокоен и Элио, постукивающий серебряной вилкой по тарелке на руинах ледяного «Бугатти».

Фриц заиграл «Нет, у нас нет бананов» в исключительно бойком темпе, несколько парочек пустились в пляс, правда, кое-кто уже еле держался на ногах. Люди настолько напились, что мужчины, не стесняясь, танцевали друг с другом.

– Позвольте вас пригласить. – Гривен обнял Люсинду за талию, и они прижались, тело к телу, лицо к лицу, давая понять остальным, чтобы не вздумали им мешать. – На протяжении всего вечера я тебя практически не видел.

– Зато ты меня достал, – кротко ответила она.

– Сама знаешь, что не я это начал.

Люсинда уперлась подбородком ему в плечо. Сейчас ему были видны только кончик ее уха и часть затылка.

– Заткнись, Карл. Главное, заткнись.

Раз-два. То ли танцоры, то ли тапер сбились с ритма.

– Ну, и что же такое хотел объяснить нам дьякон! Ты с ним вдвоем куда-то пропала страшно надолго.

Рядом с ними плясали в обнимку, целуясь и запуская друг другу в рот языки, двое самых симпатичных во всей киностудии холостяков.

– Господи всемогущий! Карл, принеси мне чего-нибудь выпить. Я сейчас закричу.

Карл отошел от нее, вернулся к полуразрушенному шедевру. По бокам ледяного автомобиля мутными потоками стекала размокшая черная икра, правда, на крыше еще кое-что оставалось. Элио ходил со скорбной миной, как будто прибыл к родственникам на похороны.

– Я другим не чета, – заплетающимся языком произнес он. – Все эти… паскудники. А я еще сумею пригодиться.

Гривен понял, что Элио изрядно напился. Что ж, наполним не два бокала, а три.

– Этот для вас, – сказал Гривен, взяв два бокала в обе руки. – Я сегодня прислуживаю. Меня назначили.

Ах нет, только не это! Рейнхардт и Брехт «случайно наткнулись» на Люсинду и вовлекли ее в свою звездную свиту. Гривен еще ничего не слышал (всему свое время), но уже издалека ему было видно, слишком хорошо видно, как мило она с ними держится, как кивает и поддакивает в нужных местах. Он подошел поближе, держа на весу бокалы, осторожно обошел Рейнхардта, чтобы его не забрызгать.

– Карл! Герой вечера! Спасибо, мой мальчик.

Выхватив у Гривена бокал, великий режиссер блаженно приложился к вину. Гривен, закусив губу, передал последний бокал Люсинде.

– Вас медалью наградить надо за то, что вы избавили нас от этого ужасного человека. Священники! – Рейнхардт состроил гримасу. – Им бы надо получать разрешение на свою деятельность или носить наручную повязку.

– Он не священник, – глухо сказала Люсинда. – Обыкновенный человек, которому был Зов.

– Еще хуже. – От Брехта и пахло точь-в-точь так же, как от его возлюбленных пролетариев. Сигарным дымом, кислой капустой, мужским духом. – Когда простому человеку начинают являться ангелы, он становится предателем своего класса.

– Да ладно… – Рейнхардт вздохнул, как будто ему наскучила начатая им самим тема. – Мне он показался человеком ярким. Не худшего сорта. В Америке религиозных людей делают из самых настоящих дикарей. – Он грубовато подмигнул Люсинде. – А вы нам, дорогая, так и не рассказали, как вы с ним поладили.

Люсинда раскрыла было рот, потом закрыла. Она задумчиво посмотрела на Рейнхардта. Затем выплеснула ему в лицо свое шампанское.

Мир рухнул для Гривена. Шок оказался просто чудовищным. Кое-как ему удалось совладать с ним, по меньшей мере, с физическими его проявлениями. Но все равно все сразу же поняли, что произошло; с таким же успехом Люсинда могла бы плюнуть в лицо папе римскому. Возникла немая сцена – двигаться сейчас была в состоянии только сама Люсинда. И она отступила на шаг, отделяя себя ото всех остальных.

– Сию минуту убирайтесь отсюда! Все!

Люди всполошились, как вспугнутые летучие мыши. Не могло быть и речи о том, чтобы Гривен хоть как-то сгладил ситуацию, во всяком случае, не сейчас, когда у Люсинды полетели тормоза.

На какое-то время все в гостиной окуталось щадящей дымкой. Рейнхардт, Поммер, Топорков пожимали плечами, качали головами, разом превратившись в коллективный портрет плачущего Иеремии. Выражения недоумения, негодования, «ноги моей больше здесь не будет» – и стук удаляющихся ног. Только Элио оставался в гостиной, его в последний миг подозвала к себе Люсинда, он стоял сейчас, держа ее за руку.

Фриц исчез… черт его знает куда… поэтому Гривен опустил крышку рояля и облокотился о него. В данный миг это казалось ему самым логичным поступком. Крышка была прохладна на ощупь и на ее полированной поверхности отражался весь царящий в гостиной хаос.

Гривен заснул или, по меньшей мере, отключился; на сколько – этого он и сам не знал. Открыв глаза, он тут же пожалел об этом. Комната словно бы развернулась по диагонали, чудодейственным образом удерживая на весу миллион пустых бокалов.

Люсинда и Элио сидели, скрестив ноги, под столом с закусками, рты у них были открыты, как у Ромула и Рема, они жадно что-то ели и пили.

Вот, значит, до чего дошло, подумал он, очень серьезно, сам толком не понимая, до чего именно дошло, пока они не повернулись к нему, смеясь как безумные, потому что слова «вот до чего дошло» он ухитрился произнести вслух.

– Эй, Карл! – Слава Богу, значит, ей все-таки есть до него дело. – С тобой все в порядке?

– Ключевой вопрос данного вечера, – торжественно произнес он. Меж тем Гривен едва удерживался на ногах.

– Помогите нам управиться с этим! – Элио протянул ему бутылку. – О Господи, на этом горючем работает мотор наших несчастий. Гривен согнулся пополам и рухнул, как складное кресло. Люсинда расхихикалась еще пуще. Они с Элио встали над Гривеном.

– Только подумайте. – Набрав талой воды с «Бугатти», Элио плеснул ею на лоб Гривену. – Патрон бы разрыдался.

– Зато твое настроение заметно улучшилось, – сказал Гривен Люсинде.

– Сегодня вечером я получила великолепный урок. – Она торжественно пригубила из бокала. – Больше никакого притворства. – Она сделала круглые глаза. – Ты чудовищно на меня сердишься?

Гривен поразмыслил над ответом.

– Ты ухитрилась оскорбить практически всех, с кем мы водим знакомство.

Элио кивнул, не сводя глаз с пузырьков у себя в бокале.

– Эрих что-то сказал насчет того, что навесит на дверь вашего кабинета большой замок.

– Я так не думаю. – Гривен улыбнулся, стараясь держаться отчаянно храбро. – Во все это уже угроханы слишком большие деньги. Он простит. Соблаговолит. Единственное, что от нас требуется, это приползти к нему на брюхе.

Люсинда величественно вздохнула. Во всем ее облике было сейчас нечто незамутненное (означающее, впрочем, и то, что она видит все насквозь), ее взгляд был трезвее, чем у трезвого человека, а это ведь, как правило, предшествует обмороку или припадку.

– Хорошо я всем распорядилась, не правда ли? Каждый из них волен сейчас воображать себе самое худшее. – Ее лицо скривилось. – Ты даже не можешь представить, как я устала от того, что у меня хорошая репутация.

И Гривен, и Элио рванулись было к ней с утешениями, но тут в Гривене взыграло нечто древнее, властное и первозданное.

А может быть, Люсинда права. Не надо больше притворяться. Сбросить с себя фальшивую маску цивилизованного человека.

– Не уверен, ожидаю ли я услышать честный ответ. – Как успокоительно это прозвучало! Хоть один из троицы сохранил трезвость мысли. Гривен поневоле подумал: а кто же? – Но, кажется, мне стоило бы это знать. Вы спите друг с дружкой?

Глава тридцать четвертая

«Не надо мне было задавать этот вопрос, Алан. Они бы никогда не воссоединились, хотя бы из жалости ко мне. Мне кажется, я пытался проявить… как это, к чертям, называется? Вот, непредубежденность. Главная проблема со щедростью в том, что когда делаешь предложение, его принимают».

Вопрос, выйдя из укрытия, повис над головами у всей троицы, он напоминал припозднившегося гостя, которого Люсинде так и не удалось выпроводить с вечеринки. Они с Элио отреагировали на вопрос одинаково. Испытали облегчение от того, что их наконец-то зажали в угол, но, вместе с тем, принялись все отрицать.

– Разумеется, я люблю Люсинду! Да и кто ее не любит? – Элио хотел было улыбнуться, но ему это не удалось. – Я только нынче вечером сошел с поезда, Карл. У тебя полный город соперников – куда более опасных, потому что они под рукой.

– Я говорю не об этом. – Гривен обращался теперь только к Люсинде. – Ты ведь все организовала так, чтобы он оказался здесь, верно? Только не лги мне! Вы договорились у меня за спиной.

Ему хотелось произнести это твердо, безжалостно, на самом же деле он едва не расплакался.

– Все было честно, дорогой мой. Но тебя так просто обидеть. – Она попыталась заглянуть ему в глаза, но сама же смешалась. – Между мной и Элио не произошло ровным счетом ничего. Все это только твои фантазии.

К несчастью, это было полуправдой, а может, и менее того.

Это было написано у них на лицах, и от Гривена не укрылось. Действие разворачивалось одновременно в трех плоскостях.

Опять повисло молчание; каждый ждал, кто заговорит первым. Элио в конце концов устало, очень устало вздохнул.

– Мальчиком я ходил в школу к доминиканцам. И слишком хорошо запомнил их уроки, «Бог карает не за дела, а за намерения». Это чудовищно. Я всегда понимал, что такого испытания мне не вынести. – Он взял Люсинду за руку. – Не спрашивайте меня, Карл, что я сейчас испытываю. «Тело зовёт и мы поспешаем на его зов». Может быть, и впрямь больше ничего нет. Но не думаю, что вы сможете удержать нас от того, чтобы мы это испробовали.

– Так что же вам мешало до сих пор? Нет, пожалуй, я сам попытаюсь догадаться. Ваша совесть не давала вам предать друга.

– Именно так. И мне жаль, что вы мне не верите. И в вас, Карл, есть нечто скверное.

Гривен сидел не шевелясь в надежде, что и этот миг может миновать, не задержавшись в памяти. Если бы еще у него так не дрожал подбородок!

– А что насчет тебя, дорогая? Ты так тихо себя ведешь. Извини, но мне не кажется, что Элио способен помочь тебе заучивать тексты.

– Прекрати! – Она замахнулась – и заставила руку застыть всего в нескольких дюймах от его лица, потом убрала стиснутый кулак. – Не терплю тебя таким! Что у тебя, шило в заднице? Ничего удивительного, что я изголодалась по настоящему мужчине!

Да, действовать ему нужно было немедленно. Надо было вцепиться в горло им обоим, чтобы у них вывалились языки, чтобы они заверещали: «Мы этого не хотели!», чтобы лица у них посинели…

– Карл! – Люсинда как-то странно посмотрела на него. – А в чем, собственно, дело?

Да ни в чем. И что она сама имела в виду?

– Все дело в твоем очаровании. Перед ним, как всегда, невозможно устоять. – Он говорил этим ужасным голосом, сдавленным, выдающим чуть ли не физическое страдание. Он закрыл глаза, пытаясь предстать менее отвратительной личностью, чем казался. – У тебя есть право сердиться. Меня трудно назвать подарком небес.

– Нет, это я во всем виновата. – Люсинда неуклюже уселась на пол, ее платье скомкалось и задралось выше колен. – Я всегда все ухитрялась испоганить, с тех пор как себя помню. – Измазанное тушью лицо поворачивалось то к Элио, то к Гривену. Гривен понимал: ей хочется, чтобы ее простили, а тогда она оставит за собой последнее слово. – Я ведь действительно из кожи вон лезу всем угодить! Когда мы с тобой встретились, Карл, с нашей первой ночи я поняла, что ты не похож на других. И что несчастливой развязки на этот раз не получится. И я до сих пор в это верю, хотя с тобою это становится все труднее и труднее. Твоя сумасшедшая ревность! – Она укусила себя за пальцы. – Хотя, возможно, не такая уж сумасшедшая. Как знать, может быть, на твоем месте я вела бы себя точно так же.

– Тем более, – ответил Гривен. – Ты играешь со мной. Ты затеяла игру с моими чувствами.

– И ты был прав, обвиняя меня. Особенно в самом начале. Но сейчас… – Люсинда с любопытством посмотрела на Элио, как будто давая ему знать, что не может больше оставаться на передовой. – Только не проси меня произносить слово «люблю». Оно так… удушающе. – Но и говоря это, она лишь крепче сжимала руку Элио. – Карл, ничто не переменилось, ты значишь для меня столько же, сколько значил. Пожалуйста, прояви понимание.

В одиночестве Гривен имел бы шанс разобраться в себе самом. Если бы они только не смотрели на него с таким сочувствием!

– Знаешь, мне кажется, что я, скорее, сторонник классической старомодной измены. Когда двое сбегают в дешевый отель, трахаются там от души, а в остальное время держат свои чувства при себе.

– Черт побери, Карл! – Люсинда запустила бокалом в дальнюю стену. – Не все в жизни люди записывают на твой счет! Не заставляй меня делать выбор между вами обоими. И вообще, я отныне отказываюсь соблюдать правила, установленные мужчинами. – Она обвела широким жестом натюрморт, оставленный вечеринкой. – Сегодня вечером мне показалось, будто я в состоянии сделать что-то самостоятельное.

– Да ты и сделала! И как прекрасно все прошло! – Элио, должно быть, не ошибался относительно собственных способностей. Ласково притрагиваясь к Люсинде, постукивая пальцем то здесь, то там, он попытался было ее успокоить. Но она разрыдалась и никак не могла остановиться, ее плач всходил на закваске событий нынешнего вечера. Человек, словно бы сошедший с гравюры Мунка, прижав руки к ее вискам, забормотал: «А может быть, то, что он говорит, справедливо, может быть, мне этого было и надо?» Кто? Кто говорит? – удивился Гривен, когда они с Элио одновременно рванулись к ней.

Элио держал ее за голову, точнее – тряс, тогда как Гривен силой разводил ей руки и ноги.

– Чего мы только друг другу не делаем, – пробормотал Гривен. – С собственным врагом так обращаться не станешь. – Он почувствовал, как ее дрожь унялась. – Она уснула?

– По-моему, да, – ответил Элио.

Он держал ее в объятиях: героическая, хотя и не подобающая поза, однако сейчас было слишком поздно вдаваться в такие мелочи.

– Сюда.

Гривен проложил путаную тропу между потекшим льдом и разбитым хрусталем, Элио поплелся сзади; в таком составе плюс несколько кварт еще оставшегося шампанского – и они могли бы в общей сложности сойти за одного нормального человека.

В спальне порядка оказалось ненамного больше. Владелица шубы в ходе поспешного отступления оставила здесь свое сокровище. Элио положил Люсинду на матрас. Гривен прикрыл ее шубой.

Люсинда очнулась и заерзала, все еще потрясенная, хотя вид обоих мужчин по сторонам от нее не мог ее не позабавить.

– Ах вы, мои рыцари! А что, разве я не стою парочки Крестовых походов? Или хотя бы одного?

– Отправимся в поход на королевском лимузине, когда он будет готов. – Элио огляделся по сторонам, напряженно улыбаясь. – Это куда проще, чем на лошади.

Люсинда рассмеялась, сначала непринужденно, а потом, как заподозрил Гривен, для того, чтобы продлить минуту расслабления. Они с Элио подхватили этот смех, главным образом, чтобы уйти от мысли, что же здесь сейчас происходит на самом деле. В конце концов, Люсинда смягчилась, она притянула к себе Гривена, погладила его по затылку. «Карл, дорогой мой». Только поосторожней с челюстью, там, возле небольших бакенбардов. Какой-то гигантский глаз уставился на него из пустоты. «Не существует никаких проблем, если они понятны только тебе одному. И ни у кого нет надобности уходить отсюда».

Сексуальные инстинкты мешали думать яснее. Гривену следовало бы распознать логическое противоречие. Или же Люсинда спланировала все это заранее? Но даже если так, она ничего не успела обговорить с Элио, который выглядел столь же потрясенным, как сам Гривен. Что ж, есть некоторое облегчение в том, что она оставила в неведении и его.

Нет, этот вечер развивался на чисто импровизационной основе; все трое получили свое вознаграждение и стали его жертвами, повинуясь порыву. Но даже в этот первый раз Люсинда сумела подарить себя – и все же не до конца. Она заставила их выключить свет и лежала тихо, беззащитно открыв глаза и уставившись в такую даль, куда было не добраться ни Элио, ни Гривену.

Эрих Поммер и впрямь решил даровать прощение. Особенно с тех пор, как вечеринка у Гривена стала легендой, а Максу Рейнхардту доставляли удовольствие любые истории, в которых ему отводилась столь значительная роль. Поэтому, когда настало третье октября, «Любовь Лили Хаген», как и планировалось заранее, была запущена в производство в первом съемочном павильоне компании УФА.

«Звуковой павильон». Буквально каждую минуту Гривен обнаруживал в этом новом пленительном выражении дополнительные оттенки смысла. Нет, Люсинда, дорогая, камера не может передвигаться вслед за тобою, тебе придется оставаться на месте, и, кстати, господа плотники, прошли времена, когда вы могли пилить доски и заколачивать гвозди в ходе съемок. Но даже когда все затихало и наступала полная тишина, если не считать гудения прожекторов, мысли Гривена отвлекались на Элио, который продолжал незримо присутствовать на съемках.

Проинструктировав Хеншеля и Зандера относительно бесколёсных макетов «Бугатти» перед камерами, Элио уходил и возвращался только к окончанию рабочего дня. А почему бы вам не прийти к нам сегодня на ужин? Замечательная идея! Какое вино прикажете захватить? Это шоу для слепоглухих, которое, должно быть, никого не могло одурачить, разыгрывалось на заднем плане в течение всей первой недели съемок, подразумевая тревожный и замкнутый на самом себе мир в спальне.

Никто из всей троицы не воспринимал этого иначе, как опасный, возможно, роковой эксперимент. Даже Люсинда, поначалу пытавшаяся отнестись к играм в постели с такой непринужденностью, словно речь шла о забавах на гимнастическом мате. Просыпаясь посреди ночи, Гривен обнаруживал ее между собой и Элио, – она не спала и пребывала в столь угнетенном меланхолическом настроении, которое, как ранее полагал Гривен, ведомо только мужчинам.

– Не лежи так, – шептал он. – Поговори со мной.

– Мне кажется, будто мы участвуем в гонках. А я играю роль финишной черты.

– Но разве не к этому ты и стремилась? Ты так убедительно агитировала за это.

– Тсс… Ты его разбудишь.

Разумеется, у Элио и у самого Гривена имелись свои резоны вести себя именно таким образом. Гривен полагал, что всего лишь реализует на практике один из заветов творческого авангарда. Как это современно! Как раскованно! И, разумеется, этим доказывалось, что он не купил Люсинду и не повесил на нее бирку. Элио исповедовал более изощренную, замешенную на католицизме логику. Нечто относительно заведомо неискупимого греха.

– Матерь Божья! – Они с Люсиндой как раз восстанавливали дыхание после особенно бурно протекшего акта. – Карл, как ты думаешь, Святая Дева Мария действительно об этом знает?

– Если только она не глуха, как пень. – Волей-неволей им порой приходилось брать на себя роль трутней, обслуживающих пчелиную матку, но Люсинда держалась с обоими на удивление одинаково, то ли из щедрости, то ли из нерешительности, этого Гривен так и не смог понять. Кто приготовит завтрак? Кто куда сядет у очага? Подобные вопросы причиняли большую боль, чем распределение ролей и очередности в постели.

Занимаясь любовью втроем, они научились добиваться оргазмов, в своей всесокрушающей силе подобных ударам молота, но оставляющих после себя такое ощущение пустоты, словно всех троих накачали депрессантами. Они лежали в неподвижности и потом кто-то – как правило, это был Элио – принимался сетовать.

– Скверно. Нам надо испытывать робость, надо рдеть от стыда… что-нибудь в этом роде… А раз ничего подобного, то это плохой знак.

И в самое неожиданное время суток, даже на киностудии, Гривен внезапно запирался в пустом кабинете или попросту в уборной, чтобы унять в одиночестве свою дрожь. Тем не менее, рабочий день подходил к концу – и появлялся Элио, застыв на порядочном расстоянии от каждого из включенных микрофонов. На ужин, Карл? А белого вина принести или красного? Что лучше сочетается с главным блюдом?

Не то чтобы Элио не заслуживал выпавших на его долю милостей. Он даже предложил остаться еще на неделю и пару дней выглядывал из-за плеча у Гривена в ходе съемок. (Нет-нет, она, вписываясь в поворот, неправильно наклоняется к рулю! Люсинда, дорогая, ты сидишь в машине, а не в телеге!) Но вот однажды заполдень они остались без Элио – и появился только почтальон с коротким посланием. Прошу прошения, срочные дела в Молсхейме. Крайне стремительное исчезновение – но, с другой стороны, чего еще ожидать от человека, влюбленного в скорость?

Люсинда растерялась: не знала, куда сесть, что сказать. Сразу же отправилась спать и заснула так глубоко, что Гривен подумал, не вызвать ли доктора… Но тут она проснулась, ясноглазая и безжалостная.

– Пожалуйста, Карл, не будем о нем говорить. Эта тема слишком… недостойна внимания.

Но волей-неволей они оба продолжали думать об Элио, особенно когда получили следующую телеграмму от Патрона:

ШАССИ КОРОЛЕВСКОГО ЛИМУЗИНА В РАБОТЕ ТЧК СЛЫШАЛ ЧТО ВЫ ХОТИТЕ ПОСЕТИТЬ ЗАВОД ВЕСНОЙ 1928 С НЕБОЛЬШОЙ СЪЕМОЧНОЙ ГРУППОЙ ТЧК ЭЛИО ГОВОРИТ Я ПРИРОЖДЕННЫЙ АКТЕР ТЧК НО И ТЕРПЕЛИВЫЙ ОТЕЦ ТЧК ПОСКОРЕЕ ПРИШЛИТЕ ДЕТАЛИ ТЧК НЕ ПРИШЛЕТ ЛИ ФРОЙЛЯЙН КРАУС АВТОГРАФ ТЧК

Все участники съемочной группы благословляли Элио за успешное заступничество перед Бугатти. И на той же неделе с верхов студии, чуть ли не от самого Поммера, был спущен окончательный план съемок.

3 октября – 25 ноября. Работа в павильоне.

3–10 апреля. Съемки в Нюрнберге и окрестностях. Гран-при Германии.

17–24 апреля. Съемки в Ле Мане, Эльзас. Гран-при «Бугатти».

25–27 апреля. Вторая съемочная бригада в Молсхейме, шато Сен-Жан (объединяется с первой 1 мая).

1–8 мая. Последние съемки в Монте-Карло. Первый Гран-при Монако.

15 мая – 30 июня. Студия Нойбабельсберг. Монтаж, редактура, спецэффекты, прочее.

Строго говоря, пометка «прочее» беспокоила Гривена больше всего. Равно как и то, что Эрих не расщедрился бы на девятимесячный срок съемок только затем, чтобы дать Лили возможность как следует растопить автогонщицкий лед. Гривену было ясно, что речь идет об освоении новой для всех области, и что олицетворением этого факта является новый тиран съемочной группы, господин Шнеер из Отдела озвучания.

Первостатейный технократ, совершенно глухой к проблемам, с которыми сталкиваются его коллеги по работе, он с величайшим наслаждением объяснял, почему именно камеру следует заточить в стеклянную будку и что для пущей ясности барышне Краус и господину Фейдту следует произносить текст в молочный кувшин, телефонную трубку или цветочную вазу, но ни в коем случае не друг другу.

Возражать на такие глупости даже не стоило, их следовало просто пропускать мимо ушей. Гривен велел Топоркову приниматься за работу, тот покрыл камеры своего рода фланелевыми чехлами, чтобы дополнительно заглушить посторонние шумы. Но Гривену пришлось столкнуться с импровизацией еще в одной области. У него в сценарии имелся образ суровой домоправительницы, которая постоянно потчевала беспутную Лили перлами крестьянской мудрости. На эту роль уже определили некоего монстра, сущую бегемотицу, и вот, вопреки протестам господина Шнеера, Гривен разместил у нее на гигантской груди микрофон, превратив актрису тем самым в живое – и шагающее – орудие звукозаписи.