Текст книги "Седьмой лимузин"

Автор книги: Дональд Стэнвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Эхо Радости. Да, в миссии понимали, чем именно привлечь неофитов, на какой струнке их сердца сыграть. Для начала высокими голосами грянул хор мальчиков. Это были «Страсти по Матфею». Затем заиграл граммофон. Знаменитый Мормонский храмовый хор, даже Люсинда слышала о том, как замечательно они поют. Шипение пластинки продлилось всего пару секунд, и вот послышались голоса, как раз о которых, должно быть, и рассказывала ей мама, говоря о райском пении.

Люсинда все еще парила на волнах этой музыки, когда пластинка подошла к концу и в зале померк верхний свет.

– Прежде чем представить вам основного выступающего… – Внезапно замолчав, староста окинул взглядом передние ряды. – Якоб! Вы не могли бы присоединиться к нам?

Якоб, заулыбавшись, поднялся с места, изумление Люсинды явно его обрадовало.

– Я ненадолго. Я ведь не собираюсь отнимать драгоценное время у Джулиана Сполдинга.

Зачарованным взглядом Анжела проследила, как Якоб, поднявшись с места, отправился к волшебному фонарю. Он сфокусировал изображение – и на экране появился рисунок, изображающий разрушенный город на вершине покрытой густым лесом горы.

– Это Мачу-Пикчу, – начал он. – Семнадцать лет назад город нашел Хирам Бингхэм из Йейля. Большинство авторитетных специалистов полагают, будто это город инков, воздвигнутый примерно в тот период, когда Колумб открыл Америку. – Якоб мягко, смущенно покашлял. – Мы, однако, полагаем, что возможна и иная интерпретация.

На экране, одна за другой, начали появляться экзотические картины. Увитые виноградом гондурасские пирамиды, мексиканские храмы, древние захоронения в Аризоне. И Якоб оказался превосходным гидом по дебрям прошлого. Люсинда, правда, не все поняла. Говорил он что-то об израильтянах, переправившихся через Атлантический океан, чтобы обосноваться в обеих Америках, и о том, что Христос спустился к ним с небес. Да, эти евреи вечно ухитряются оказаться в центре всего! Но что же говорит Якоб дальше?

– Многие из показанных вам развалин могут оказаться городами нефийцев, описанными в Мормонской Библии. Церковь, равно как и музейные работники по всей Европе, скоро придут к осознанию этой истины. На следующий год, если ничто не помешает, я возглавлю первую экспедицию, в ходе которой будут тщательно исследованы все эти города. – Он подходил уже к ударной концовке, явно заранее отрепетированной и не без тайного расчета на аплодисменты. – Однажды эти камни воистину возглаголят. Они поведают нам о том, почему Господь убрал с них свою десницу.

Якоб вернулся на место под гром рукоплесканий. Зарумянившись, он сел на место между самыми преданными обожателем и обожательницей. Анжела погладила его по руке, даже Оскар не сдержал улыбки.

– В следующий раз тебе придется раздавать им кирки и лопаты.

Выслушанная лесть раззадорила Якоба. Приосанившись, он обратился к Люсинде:

– Ну что, барышня? Я обратил вас в свою веру или вы по-прежнему полагаете, будто я витаю в облаках?

– Я бы ответила утвердительно. На оба вопроса.

Все, включая Оскара, рассмеялись. Это мгновение словно бы сплотило воедино всю четверку. Но староста уже вновь призывал к вниманию аудиторию:

– Дамы и господа, а теперь мне хочется представить вам самого дорогого нашего гостя. Дьякон Джулиан Сполдинг прибыл в Германию шесть лет назад из самого глухого угла Земли Обетованной, уготованной нам Брайхемом Янгом. Он принес весть, которая оказалась нетленной, принес весть, имеющую такую же силу в нашей стране, как и в его собственной. Прошу вас…

До сих пор он просто сидел в переднем ряду, сидел, как все, сидел рядом со всеми. Но вот он поднялся и занял место на кафедре, за которой только что стоял староста. Мужчина невысокого роста, строгий черный костюм казался слишком большим на его стройном теле. Но крупные костистые ладони выдавали его грубые руки землепашца. Как у отца, только без грязи под ногтями. Заблудившийся и попавший не на свое место фермер, еще, небось, солома в волосах осталась, – так поначалу подумала Люсинда.

Но тут он заговорил, на гладком и безыскусном немецком. Заговорил о пустыне, которая поглотит весь Фатерланд, заговорил о земле, за которую не стоит сражаться армиям, истребляя друг друга, потому что Господь Бог велел содержать ее в чистоте. Он заговорил о Боге в скромных, но задушевных выражениях, заговорил о тихих беседах, которые он ведет с Богом при свете звезд. Пророк Брайхем был первым, но далеко не последним из Божьих избранников, и Джулиан Сполдинг поведал о поездах, устремляющихся через горы и долы и в концов концов прибывающих на берег великого озера Солт-Лейк.

У Люсинды имелась своя теория относительно устройства дел на земле. Матушка Природа изначально поделила людей на хороших и плохих, снабдив каждую из половин определенным набором инструкций наподобие нот для механического пианино, а значит, им приходится исполнять одну и ту же мелодию на протяжении всей жизни. Да они сами и были этой мелодией, ни больше, ни меньше.

Так что у нынешнего проповедника из лесорубов не оставалось иного выбора, его вела чужая воля, откуда бы она ни взялась. Конечно, ее источник находился внутри, а все остальное – волевой подбородок, страдальческая доброта губ и глаз, мальчишеская повадка, с которой он стоял, сунув одну руку в карман, – все это было всего лишь деталями оркестровки. Шуток от него ждать не приходилось. Не было в нем ни ледяной интеллектуальной мощи Карла, ни волнующего сексуального призыва, исходящего от Элио. Но ведь всего сразу и не бывает.

Но только поглядите на это прекрасное лицо! Он знает ответы на вопросы, которыми она себя даже не озадачивала. Анжела, конечно, оказалась права. Какая жалость, что у этого парня нет подружки. Ни одна женщина не допустила бы, чтобы ее мужчина вырядился в такой ужасный костюм.

А о чем он говорит? Что-то насчет Зова, исходящего с далекого Запада, Зова, требующего от верующих вернуться в Новое Царство Сиона. Сиона? Люсинда скосила глаза на Анжелу. Да, конечно, услышав это слово, та тревожно заерзала.

Но не надо об этом, по крайней мере, сейчас. Какой изумительный, однако, выдался вечер! И никакой причины для интуитивной опаски. Пусть этот Джулиан Сполдинг возьмет ее за руку и похитит у Карла, у Гитлера и у всех остальных. Хотя бы на один вечер.

И ведь это не требует никаких усилий! Все равно, что, вертя ручку приемника, перестроиться с одной станции на другую. И не о чем беспокоиться. Но ей придется быть особенно нежной с Карлом, чтобы показать, как она ценит их отношения. Их отношения, которые сохранят свою силу навсегда.

Глава тридцать первая

«Нет, мне ничего не было известно о новом круге знакомых Люсинды, по крайней мере, поначалу. Она, безусловно, скрывала их от меня, хотя бы на первых порах, но я и сам в то время был глух и слеп. Следил не за той опасностью. Множеству людей пришлось расплатиться за мои ошибки, Алан. Включая и вас».

Сезон дождей. Так Гривен называл время, остающееся до третьего октября. Дни? Недели? Время улетало, пока он, одну за другой, комкал и выбрасывал в корзину страницы сценария и установочные расписания на ход съемок. Он уделял сочинительству слишком много внимания – и все-таки недостаточно, поскольку его все время отвлекало одно обстоятельство: собственное письмо, расправив крылья летящее через швейцарские Альпы в Цюрих. А оттуда… одному Богу известно, каким кружным путем отправится письмо, пока не попадет в руки «маленького ефрейтора».

Он предпочитал думать о Гитлере в уничижительных терминах, так ему было проще: чем мельче враг, тем ничтожнее ожидаемые от него напасти. Но к середине сентября он по-прежнему не слышал ничего, кроме стука собственного сердца.

Так или иначе, среди бурь и землетрясений начал понемногу складываться ансамбль на будущий фильм. Зандер и Хеншель уже разрабатывали «картинку», великий Николай Топорков уже яростно спорил насчет того, что его камера должна быть установлена прямо напротив микрофонов – и какого черта это может кому-нибудь досадить? А Элио Чезале прибудет в Берлин после Нового года, милостиво одолженный Этторе Бугатти. Чтобы убедиться, как выразился сам Элио, что никто не наденет его кепку задом наперед.

На обратном пути из Молсхейма Гривен после долгих колебаний решил преподнести всю историю Люсинде с возможной деликатностью, начав с новостей об Элио, которые ей, конечно, больше всего захочется узнать.

– Погоди. Дело не только в этом.

Он развернул рисунки, сделанные Бугатти, пока она сидела, причесываясь, перед трюмо.

– Но это же просто чудесно, Карл! Машине необходимо придать некий блеск, не правда ли? Своего рода сексуальный вызов.

– Меня ты уже убедила.

– Ну да. Вот в чем, выходит, дело. – Ее рука с гребнем, совершая, возможно, уже сотое движение, замерла, она посмотрела в зеркало на Гривена. – Ты нормально себя чувствуешь?

Гривен подсел к ней на низкую скамеечку.

– Я на седьмом небе. Неужели сама не видишь?

– Да нет, я не об этом. – Люсинда, отодвинув рисунок в сторону, вновь всмотрелась в лицо Гривена на глади зеркала. – Ты выглядишь так, словно… а впрочем, ладно, проехали. Все уладится, Карл. – Она начала накладывать на лицо маску из крема. – В конце концов, ты ведь только посредник. Может, нам вообще стоит отказаться от этой затеи. Тем более, что все от нас только этого и ждут, знаешь ли, ждут отказа еще до начала съемок. Ну, а теперь тебе пора преклонить усталую голову…

Люсинда поцеловала его в особое место, за ухом, затем потерла ту точку, в которую только что поцеловала. Он ощутил какой-то неуютный покой: не то его держат за любовника, не то за домашнюю кошку.

И на следующее утро Гривен написал письмо. Начал было составлять его в максимально дипломатических выражениях, но затем оставил эту затею. Но как все-таки подсластить хотя бы последние строчки? «Дальнейшее развитие истории с королевским лимузином невозможно, пока вы не встретитесь со мной и не посмотрите на новые рисунки господина Бугатти».

Девятнадцатое сентября. Еще несколько сверхурочных вечерних часов, отработанных в сценарном отделе; мало ему своих проблем, надо решать и те, что связаны с Лили. Но тут зазвонил телефон.

– Господин Гривен?

Голос принадлежал молодому человеку; его слова было трудно разобрать, так как на заднем плане гремела посуда, играла музыка, нестройным хором звучали голоса мужчин.

– Да. Говорите же.

– Это Эмиль Морис. Я звоню по поручению герра Вольфа. Он хочет встретиться с вами сегодня вечером. – Насмешливо-формальный тон, парень явно насосался пива. – Вам это удобно?

Подразумевалось, разумеется, – попробуйте только отказаться!

Гривен постарался держаться по-деловому и как независимый человек.

– У меня нет с собой необходимых материалов.

– Ну, у вас масса времени на то, чтобы заехать за ними. Скажем, часов в одиннадцать? Вот и отлично. Подождите меня у входа в «Римское кафе». Вы ведь знаете, где это?

– Я там был раз-другой, – ответил Гривен, но на другом конце провода уже положили трубку.

Эмиль Морис, разумеется, шутил, спрашивая у Гривена, знает ли он «Римское кафе». В каждом городе было в те дни особое место встреч – под орлом универмага Уанамейкера в Нью-Йорке, под часами в Балтиморе, а в Берлине двадцатых именно в «Римском кафе» назначали свидания все приличные люди.

Нынче вечером здесь было даже больше народу, чем обычно. Гривену пришлось припарковать Двадцать третью модель на темной стороне улицы и изрядно пройти в обратном направлении. Он сверился с башенными часами церкви императора Вильгельма. Ему предстояло убить еще примерно полчаса. Вздохнув, он вошел в кафе через дверь-вертушку. «Римское кафе» иногда, в зависимости от настроения, раздражало его.

Вместительность заведения, в котором было больше тысячи посадочных мест, являлась одновременно и благословением, и проклятьем. Актеры, писатели, композиторы; одна и та же публика собиралась за раз навсегда облюбованными столиками; на некоторых столах стояла табличка «Столик заказан», из-за чего сплошь и рядом вспыхивали ссоры. Экспрессионисты сидят вон там, группа «Мост» – чуть ближе к кухне, направление «Новая вещность» разместилось между ними. Гривен начал подниматься по лестнице, узнавая здесь многих и многих. Отто Дике… Джозефина Беккер. Как всегда, окруженный толпой женщин Берт Брехт. Несколько знакомцев по студии, с которыми он раскланялся кивками… и вдруг! о Господи! Топорков!

Гривен резко изменил курс, уселся за не вызывающий опасения столик рядом с двумя революционерами, заказал себе светлого пива… потом еще одну кружку. Собственно говоря, в нормальных условиях у него не было никаких причин не раскланиваться с Николаем. Но сейчас, нынче вечером, на него непременно обрушились бы неприятные вопросы. Что привело вас сюда, Карл? Почему вы все время посматриваете на часы?

Без нескольких минут одиннадцать. Гривен расплатился, избегая смотреть окружающим в глаза, пока не очутился на улице, под жужжащей неоновой вывеской. Из тьмы вышел, хромая, человек с жестяной кружкой, он шел сгорбившись и сильно волочил ногу. Человека изуродовала война? Нет, Гривен понял, в чем тут дело. Он видел этого «инвалида» и раньше – один из тех здоровенных парней, что носят накладные протезы и рисуют на лицах чудовищные шрамы, чтобы отбивать подаяние у истинных калек войны. Гривен бросил ему несколько монет, как бы отдавая дань искусству притворства.

На башенных часах было уже шесть минут двенадцатого. Заставить его ждать – возможно, и это входит в их замысел? К черту их обоих, и Мориса, и самого Гитлера. Еще пять минут – и Гривен уйдет отсюда.

Но как раз когда он собирался уйти в приступе нахлынувшей ярости, Мерседес – причем не пресловутый лимузин Гитлера, а старый потрепанный седан, – выскочил из-за поворота на свет неоновой вывески. И в этом свете Гривен увидел, что Морис отчаянным жестом подзывает его. Гривен подскочил к матине и уселся на заднее сиденье. В одиночестве. Гривен не задал никаких вопросов, заставляя молчание работать на себя.

Огонек сигареты осветил лицо Эмиля, смазливое и хулиганистое. Они влились в поток машин на Курфюрстендамм, проезжая зазывные вывески и подмигивающих ночных бабочек. Шофер, посмеиваясь, иногда махал им в ответ, но потом внезапно посерьезнел.

– Герр Вольф относится к своим передвижениям с величайшей предусмотрительностью. И как раз сейчас он не может позволить, чтобы его увидели… в непривычном обществе. – Морис свернул на Оливер-плац, взял курс на север. – Расслабьтесь, герр Гривен. Скоро вы все поймете.

Они ехали зигзагами, по окраинам, насколько мог понять Гривен, правда, с каждым новым поворотом оказываясь все ближе к реке Шпрее. Затем Мерседес проехал по маленькому мосту Вайдендаммбрюкке, – и Гривен почувствовал, как потянуло от реки замшелым камнем и тухлой рыбой.

– Вам лучше закрыть окно, – сказал Морис. Впрочем, как вскоре выяснил Гривен, беспокоил водителя отнюдь не запах.

Дорога свернула на Шоссештрассе. Передние фары держали в конусе желтого света обе обочины, являя взорам сидящих в машине целый парад юных девиц. Совсем юных, начиная с восьмилетнего возраста, все в коротких юбочках и в гольфиках, и у каждой в руке школьная сумка, словно она и впрямь собралась в школу. Но тут одна из девочек увидела, что Гривен на нее смотрит.

– Мой господин! – Подскочив к машине, она живо спустила трусики. – Всего лишь пятьдесят марок. Или тридцать пять и сигареты.

Гривен спрятался в глубине машины. О Господи, он ведь слышал об этом квартале.

Им пришлось сбавить ход, потому что Мерседес притягивал к себе здешних маленьких профессионалок, как магнит. Девочки барабанили по предусмотрительно опущенным окнам машины. В их толпе Гривен разглядел и взрослую женщину, в кукольном парике, в гольфиках, чтобы потрафить вкусам запутавшегося в своих чувствах клиента.

– Не волнуйтесь. – Морис смотрел на Гривена в зеркало заднего вида. – Обратно мы поедем другой дорогой.

Проехав еще милю, он повернул налево, потом направо, потом опять налево, плутая по узким улочкам, пока Гривен окончательно не запутался в здешнем лабиринте. Мерседес в конце концов остановился среди мусорных баков и отчаянно мяукающих котов на задворках… чего? Гривен уставился во тьму. Гостиница? Универмаг? Он не мог решить, а Морис вовсе не собирался вносить в этот вопрос ясность.

– Пожалуйста, оставайтесь в машине. – Шофер вышел из Мерседеса, оставив двигатель включенным. – Он или в изумительном настроении или в чудовищном, одно из двух. Точнее сказать не могу. Но мой вам совет, герр Гривен, не произносите при нем имени Гели.

Морис не стал дожидаться ответа. Он подошел к какой-то двери и трижды постучал в нее, дверь сразу же открылась. Пахнуло маслянистым желтым светом… зашевелились какие-то тени… И вот вперед вышел Гитлер в надвинутой на самые глаза шляпе.

Гривен еще никогда не видел его в таком наряде. На ком-нибудь другом бежевый двубортный костюм выглядел бы отлично, но у Гитлера, дряблого и нескладного, фигура была не такова, чтобы на ней могли хорошо смотреться вещи. Вялый и неуклюжий, он шлепнулся на заднее сиденье. Лицо у него раскраснелось, лоб вспотел; смесь сомнения и сожаления – а истолковать его мину следовало именно так – была ему в высшей степени не свойственна. И тут взгляд Гитлера впервые упал на Гривена, словно тот был каким-нибудь жучком, случайно залетевшим в поле зрения.

– Эмиль прав. Вы стали… жестче. – Он ткнул пальцем в затылок Морису. – Он крайне разочарован. Он рассчитывает, что при нашей следующей встрече втроем ему доведется вести машину попристойнее. И я тоже на это рассчитываю. – Гитлер скосил глаза на портфель, лежавший на коленях у Гривена. – А вместо этого вы появляетесь неизвестно с чем.

– Я…

– Обо всем позже. – Он запустил в рот палец. – Эмиль! Поехали отсюда! Живо!

Как и обещал Морис, на обратном пути они не заехали на Шоссештрассе с тамошними малолетними проститутками. Старый Мерседес повернул на юг, в общем и целом в сторону Зоо, стараясь не выезжать на центральные улицы.

Некоторое время Гитлер молча глядел в окошко, затем, откинувшись на спинку сиденья, заговорил.

– Нам надо закончить наше предприятие, и как можно скорее. У меня важные дела. Интересы Партии – все мое время должно принадлежать им.

Звучание и смысл собственных слов явно доставляли ему удовольствие; казалось, сам ритм речи не столько успокаивал его, сколько придавал новые силы. Что ж, пусть будет по-твоему, я восприму твои слова буквально. Ничего не сказав в ответ, Гривен положил на колени Гитлеру рисунки, сделанные Бугатти.

Морис включил в салоне матовый верхний свет. Надев маленькие очки в тонкой оправе, Гитлер мог бы сейчас сойти за цивилизованного человека, за специалиста, вникающего в чертежи будущего автомобиля. Он не возмутился, не закричал от ярости.

Лишь в его глазах, когда они отрывались от рисунков, чудился Гривену некий завистливый блеск.

Не зная, чем заняться, Гривен принялся осматриваться в салоне автомобиля. О Господи, если бы эта машина умела разговаривать! Она была (так показалось Гривену) честной рабочей лошадкой Партии, на ней развозили листовки, доставляли штурмовиков Рёма на место очередной акции, а потом забирали их оттуда. И, внезапно понял Гривен, в машине стоял специфический запах.

Как в больнице. Пахло аммиаком и желчью. Скосив глаза к полу, Гривен увидел темные бурые пятна, которые, должно быть, не удалось вывести, невзирая ни на какие усилия. Всматриваться в них еще пристальней он не стал. Да в этом и не было никакой надобности.

Морис во второй раз за нынешнюю ночь пересек по мосту Шпрее, проехал под полотном надземки, пролегающей в сторону театральных кварталов города. Гривен посмотрел на толпы перед зданиями Комической оперы и Зимнего сада в надежде увидеть знакомые лица – кого-нибудь из нормального мира, в котором он чувствовал себя как рыба в воде.

– Свет, Эмиль. Пожалуйста, убери. – Гитлер, судя по всему, боялся, что его кто-нибудь опознает. Он осторожно скатал в трубочку рисунки и, не скрывая своего отвращения к ним, вернул их Гривену. – Вы и сами должны соображать, что это совершенно неприемлемо. Да что там, этот человек просто идиот! У него нет вкуса, нет навыков, какой-то итальянский мазила – и не более того. А я ведь совершенно ясно дал понять, чего именно мне хочется…

Ага, вот и они, – шум и ярость. Гривен, как и планировал заранее, переждал этот приступ. Конечно, он сейчас нервничал, но почему-то это доставляло ему удовольствие.

– Вот и прекрасно, господин Гитлер. Я могу позвонить Бугатти и сказать, что я раздумал. Конечно, его разочарует отказ от покупки королевского лимузина, но я уж придумаю какое-нибудь правдоподобное объяснение. А если не я, то Люсинда. И, разумеется, я верну вам ваши деньги…

Наживка на крючке, схватить хочется, но пока не достать. Гривен мельком заметил, что Морис улыбается.

– Но я хочу эту машину! – Кулаки Гитлера взметнулись в воздух, не зная, на кого или на что обрушиться. Наконец он ткнул пальцем в сторону Гривена. – Вы несете за это ответственность. Я дал вам простое задание…

– Нет. Вот ответственности-то я как раз ни за что и не несу. Или вам не доводилось слышать, господин Гитлер, что великого вождя отличает особое искусство делегировать полномочия?

Осторожней! В зеркале заднего вида Гривен заметил, как Морис разве что не подмигивает ему, призывая выбирать выражения. Мерседес шел сейчас по Фридрихштрассе, на которой нет уличных фонарей, поэтому лицо Гитлера оставалось в тени. «Герр Вольф» ничего не ответил, поэтому Гривен продолжил натиск.

– Вам надо положиться на меня. Я достану вам эту машину. Но, пожалуйста, поймите, королевский лимузин никогда не станет вашим – то есть таким, каким вы его себе представляете. Нравится вам это или нет, но Бугатти гордится своими детищами и у него имеются весьма четкие представления относительно того, в каком виде их следует выпускать в мир.

– Какая самонадеянность! – рявкнул Гитлер, но истинной злости в его голосе уже почти не было. Чувствовалось, что он вот-вот смирится с неизбежным. – Я понял это, когда прочитал его письма. И что же, он и впрямь полагает, что я с такой легкостью отступлюсь от своего?

Да он едва ли помнит о твоем существовании, – подумал Гривен.

– Мы с Бугатти славно поладили. Мы постараемся совместить достоинства обоих листочки – вашего и его. – Гривен еще раз развернул листочки. – Поглядите получше. Некоторые из его изменений действительно идут на пользу.

Гитлер сидел, скрестив руки на груди. Так, надувшись, перестает дышать ребенок в надежде, что взрослые выполнят его прихоть.

– Никто не требует от вас капитуляции. Речь идет всего лишь о небольшом компромиссе.

Но и концепция компромисса была чужда Гитлеру. Однако сейчас он в конце концов глубоко и уныло вздохнул.

– Ненавижу этот город, – сказал он меланхолически и без всегдашнего голосового напора. – Повсюду педерасты. С радостью предвижу, как вышвырну их всех, начав новую… – Гитлер сбился с мысли, поняв, что ему не стоит метать бисер перед свиньями. – Вы, герр Гривен, еще хитрее, чем я полагал. Сперва ставите палки мне в колеса, потом уговариваете меня смириться с этим. Вы ведь понимаете, что такое удается не всякому?

Гривен понимал это, как никто другой.

Гитлер отмахнулся от рисунков несвойственным ему жестом великодушия.

– Полагаюсь на ваше суждение. Но, тем не менее, я рассчитываю на то, что вы еще повоюете за мои планы с Бугатти. Особенно это касается раздвижного верха. На этом я настаиваю категорически! Моей Гели это должно необычайно понравиться!

Но тут настроение фюрера резко переменилось; надолго сконцентрироваться на чем-нибудь, даже на собственной любви, он был просто не в состоянии. Хитровато прищурясь, он посмотрел на Гривена.

– Какая жалость, что так мало народу знает о нашем с вами уговоре! Все бы принялись спрашивать: «А почему этот молодой человек оказывает вам такую услугу?» А я бы ответил: «Герр Гривен во многих отношениях похож на меня. Мы оба умеем обращать каждое событие себе в пользу».

Гривен, пожав плечами, тем не менее, почувствовал себя польщенным.

– Только смотрите, не вздумайте со мною хитрить! – Последняя фраза Гитлера отдавала холодком. – Эмиль! Герру Гривену завтра рано вставать.

Прошло три дня. Гривен с утра, сидя в кофейне, листал «Локаль-Анцайгер». Накануне, как и было обговорено заранее, прибыл второй чек от пунктуального господина Бауда.

– Спрячьте их понадежней, – сказал ему Гитлер перед тем, как хвостовые фары Мерседеса растаяли во мраке. – В сейф УФА, скажем. Банкам я не доверяю.

Гривен с трудом удержался от улыбки. Соскреби с фюрера его вождизм – и обнаружишь суеверного крестьянина. Нет, завтра он разместит чек в Дармштадтском банке. И еще раз зайдет к Зандеру и Хеншелю. Поработать над рисунками – и только так.

Люсинда посмотрела на него, заслонившегося газетой.

– Что там такого интересного пишут?

– Ничего особенного.

Очередная забастовка в Вене… Всесоюзный съезд клеймит Троцкого как ревизиониста… и, как это ни странно, ни слова о том, что в Берлин приехал Гитлер.

– Так тебе кажется, что стоит одолжить у Эриха его дворецкого? А это не окажется слишком банально?

– Гмм…

Его чашка вновь оказалась чудодейственным образом наполнена. Спасибо тебе, дорогая.

– А что насчет списка гостей? Нет ли еще кого-нибудь, кого тебе хотелось бы пригласить особо?

Что? Ах да, речь идет о приеме, который устраивает Люсинда. И она сумела настоять на своем.

– Я оставляю это на твое усмотрение.

И вновь она исчезла, а перед его взором оказались колонка светской хроники, курс обмена валюты, отеческие советы покинутым возлюбленным. Речь пошла о чем-то, связанном с именем Джозефины Беккер. Как отнесется публика к тому, чтобы пригласить ее… конечно, у нее африканская кровь, но не такая уж она черная, нет, скорее, цвета молочного шоколада…

Заметка, набранная петитом, привлекла к себе внимание Гривена, а потом и захватила его целиком. Бригитта Ниссен, девяти лет от роду, найдена в канале неподалеку от Шоссештрассе, ее горло перерезано от уха до уха. Неназванный офицер СА допрошен в связи с убийством, но затем отпущен. Это произошло три ночи назад.

– Карл!

Он слепо посмотрел на нее. Мыслями он был сейчас в том дурно пахнущем Мерседесе.

– Что такое?

– Ты меня не слушаешь!

– О чем ты, дорогая!