Текст книги "Россия против Наполеона: борьба за Европу, 1807-1814"

Автор книги: Доминик Ливен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц)

Что касается российских подданных, то самым важным «электоратом» среди них была сама армия. Для любой армии поддержание дисциплины и морали в ходе длительного отступления является чрезвычайно трудной задачей. Прусская армия распалась после Йены – Ауэрштадта, и французская едва ли была лучше во время отступления от Москвы в 1812 г. и от Лейпцига в 1813 г. Дисциплине английской армии настал конец в ходе отступления к Корунне в 1808 г.; снова это случилось во время возвращения из Бургоса в Португалию в 1812 г. Как отмечал один историк Пиренейской войны, «отступления не были сильной стороной английской армии». Хотя российская армия славилась своей дисциплиной, отступление через территорию не только всей Белоруссии и Литвы, но и вглубь России неизбежно становилось испытанием для морального духа и порядка в полках. Совсем незадолго до начала войны князь П.И. Багратион, подчеркивая влияние отступления на моральное состояние своих войск, преследовал собственные корыстные цели, поскольку сама идея отступления перед лицом противника была для него проклятием. Тем не менее его опасения были отнюдь не беспочвенны[213]213
  Большая часть этих отступлений слишком хорошо известна, чтобы давать ссылки на литературу. О том, как повлияло на дисциплину британских войск отступление от Бургоса («многие боевые подразделения потеряли присутствие духа») см.: Esdaile С. The Peninsular War. London, 2002. С. 412. Цитата взята из кн.: Corrigan G. Wellington: A Military Life, London. 2001. P. 227. О П.И. Багратионе см. его письмо Александру I от 6 июня 1812г. (ст. ст.): Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. СПб., 1910. Р. 48–50.


[Закрыть].

Для военных историков трюизмом является то, что армия может участвовать в войнах, только имея собственную «военную доктрину», разработанную в предвоенные годы. В начале XIX в. формализованная военная доктрина в ее современном понимании не существовала ни в одной стране. Для этого требовались военные училища и все прочие атрибуты современного военного образования и подготовки. Однако неофициально у российской армии в 1812 г. действительно имелась «доктрина», и она всецело была связана с наступательной стратегией и тактикой. С первых дней жизни в полку в молодых офицерах поощрялось развитие мужественности, бесстрашия, уверенности и напористости. Ожидалось, что каждый офицер верит в то, что один русский стоит пяти французов. В «игре», цель которой состояла в том, чтобы захватить трофеи (например, знамена) или заставить противника отступить с поля боя, на кону стояло мужское самолюбие. Многие русские генералы в 1812 г. придерживались подобного образа мыслей. Отступить перед противником было почти столь же сильным потрясением, что и неудачная попытка отстоять собственную честь на дуэли. Кроме того, на протяжении всего предыдущего столетия армия знала только победы. Величайшие победы над Фридрихом II и турками были одержаны в результате наступательных действий на территории противника. Величайшие русские полководцы XVIII в. А.В. Суворов и П.А. Румянцев делали ставку на скорость, решительность, неожиданность и ошеломление противника. Армия, воспитанная в духе подобных идей и традиций, неизбежно должна было возроптать, получив приказ об отступлении на сотни километров вглубь страны, в основе которого лежали соображения материально-технического обеспечения войск и подсчеты, выполненные штабными офицерами из числа «немцев»[214]214
  См., например, замечания историка Ямбургского драгунского полка: Крестовский В.В. Указ. соч. С. 102–103. Англоязычный читатель может составить некоторое представление о «доктрине» А.В. Суворова из работы П. Лонгуорта: Longworth P. The Art of Victory. London, 1965. Очень хорошим введением к истории российской армии в XVIII в., включая эволюцию ее «доктрины» служит работа К. Даффи: Duffy С. Russia's Military Way to the West. London, 1981.


[Закрыть].

Было также трудно предугадать реакцию гражданского населения России в случае, если бы Наполеон дошел до великорусских губерний. В конце концов от армии великой державы ждали, что она будет защищать имущество своих соотечественников, а не отступать на сотни километров без боя, отдавая центр страны на откуп неприятелю. Прежде всего представителям правящего класса приходилось беспокоиться о том, как их крепостные воспримут Наполеона, особенно если бы он пообещал их освободить. В военных документах, вышедших до начала войны, этой теме уделялось очень мало внимания. В одном интересном (хотя и уникальном) документе военного министерства высказывались дурные предчувствия относительно возможных волнений в крестьянской среде и утверждалось, что опыт Пугачевского восстания показал, что дворовые люди и крестьяне, работавшие на мануфактурах, являются наименее надежными элементами[215]215
  Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 1. Ч. 2. С. 87–91. В неподписанном рапорте не указана дата, но он, несомненно, относится к зиме 1811–1812 гг., см.: Там же. Т. 7. С. 175–183.


[Закрыть].

Эти опасения неизбежно усилились в июле 1812 г., когда Наполеон приблизился к границе России. H. M. Лонгинов, статс-секретарь супруги Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны, писал в июле того же года: «…хотя я убежден в том, что наш народ не примет свободу, дарованную таким чудовищем, невозможно не испытывать беспокойства». В декабре 1812 г., когда опасность уже миновала, Джон Куинси Адаме отмечал, что среди правящих кругов Петербурга чувствуется большое облегчение, вызванное тем, что «крестьяне не продемонстрировали ни малейшей склонности воспользоваться случаем обрести свободу <…> Я вижу, что именно это глубоко трогает всех русских, с которыми я обсуждал этот предмет. Именно на этот счет они питали наибольшие опасения, и поэтому они испытывают большую радость, видя, что опасность миновала». Однако не следует преувеличивать влияние подобных страхов на составление планов боевых действий накануне войны. Имя Пугачева могло вызывать дрожь в светских салонах Петербурга, но опасения относительно крестьянского восстания почти не фигурировали в переписке Александра I, М.Б. Барклая или М.И. Кутузова[216]216
  John Quincy Adams in Russia. New York, 1970. P. 426. Письмо H. M. Лонгинова С.Р. Воронцову от 28 июля 1812 г. (ст. ст.) см.: Русский архив. 1912. Кн. 4. С. 490.


[Закрыть].

В начале апреля 1812 г., когда подготовка армий к отражению вторжения шла полным ходом, у русских генералов имелись более неотложные дела, чем заботы о возможном крестьянском бунте. В то время Барклай все еще надеялся нанести упреждающий удар на территории герцогства Варшавского и Восточной Пруссии, хотя он и сознавал, что на тот момент он мог быть осуществлен исключительно в форме быстрой и ограниченной по своему воздействию операции, задачей которой будет сорвать планы противника. Он с нетерпением ожидал прибытия императора в ставку и разрешения начать атаку. В действительности, однако, император задержался в пути, и разрешение так никогда и не было получено. Император всегда предпочитал ждать нападения и придерживаться оборонительной стратегии. Его решимость следовать намеченной линии подкреплялась новостями о заключении франко-австрийского союза. Если бы российская армия вошла в пределы герцогства Варшавского, вполне вероятно, что Австрия была бы вынуждена, согласно условиям подписанного соглашения, мобилизовать все свои военные силы и выдвинуться из Галиции в тыл наступавшей русской армии[217]217
  О значении союза и невозможности нанесения упредительного удара в то время см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 16. СПб., 1911. С. 180–181; Т. 13. С. 189–194.


[Закрыть].

Упустив все шансы нанести успешный упреждающий удар и вынужденные считаться с наличием австрийской армии, русские оказались перед необходимостью вынуждены быстрой переброски своих войск. Как писал П.М. Волконский 11 мая 1812 г., в тот момент более 800 км отделяли ставку располагавшегося на краю правого фланга М.Б. Барклая в Шавли, от ставки П.И. Багратиона в Луцке. Армии были развернуты для наступления в направлении герцогства Варшавского. Прежде всего они находились в выгодной позиции с точки зрения снабжения себя провиантом, доставляемым из сельской округи. Но они были крайне плохо готовы к отражению нападения. П.М. Волконский признавал, что упреждающий удар был бы наилучшим вариантом, но отныне он был невозможен даже с чисто военной точки зрения, поскольку Наполеон успел разместить арсеналы в крепостях, а 220-тысячная армия противника уже разворачивалась вдоль границы. Для обороны подходов к Украине была сформирована новая, Третья армия под командованием А.П. Тормасова. Багратион должен был направить часть Второй армии для укрепления позиций Тормасова, а оставшиеся под его командованием войска должны были двинуться в северном направлении с целью соединения с силами Барклая. Волконский полагал, что солдатам Багратиона для выхода на новые позиции пришлось бы в течение двух недель непрерывно двигаться маршем.

Даже Первая и Вторая армии вместе взятые могли удерживать фронт шириной менее 200 км[218]218
  Там же. Т. 12. С. 324–333.


[Закрыть].

К 6 июня армия Багратиона, на тот момент не превосходившая по размеру крупный корпус, располагалась в районе Пружан. Русские вывозили из приграничных районов наличные деньги, еду, средства передвижения и архивы. Они также пытались «вывезти» местных польских чиновников, которые могли бы оказаться полезными для противника. Дойдя до Пружан, Багратион вскоре получил приказ двигаться дальше на север, поскольку русская разведка теперь справедливо исходила из того, что главный удар сил Наполеона придется севернее, чем это предполагалось ранее – из Восточной Пруссии и через центр расположения Первой армии в направлении Вильно. Этот приказ был отправлен 18 июня, всего за шесть дней до того, как Наполеон пересек границу России[219]219
  Там же. Т. 13. С. 56.


[Закрыть].

Настроение Багратиона заметно ухудшалось. Его армия отходила все дальше и дальше от людей Тормасова. Он писал Барклаю, что Волынь является лакомым куском для французов, поскольку на ее территории находится большое количество провианта и лошадей, а проживавшие там польские дворяне вне всякого сомнения стали бы сотрудничать с Наполеоном, если бы им представилась такая возможность. Так как Вторая и Третья армии теперь были не в состоянии поддерживать друг друга, противнику открывался путь к богатейшим малороссийским губерниям. В то же время в попытке приблизиться к Первой армии, значительно уменьшившиеся силы Бафатиона растягивались вдоль района шириной более 100 км. Равным образом не было возможности выполнять его приказы по уничтожению или изъятию местных продовольственных запасов. Большая часть местных повозок была реквизирована армией, а если бы он приказал погрузить провиант на местных лошадей и скот и отправить их в тыл, они опустошили бы пастбища, в которых нуждались армейские лошади[220]220
  Там же. С. 96–97, 107–109.


[Закрыть].

Цель всех этих жалоб, несомненно, отчасти состояла в том, чтобы оттянуть время. Бафатион испытывал отвращение при мысли о том, что придется отступить без боя и 18 июня обратился к Александру за разрешением нанести упреждающий удар. В пылком письме он изложил все неудобства, связанные с отступлением. В оправдание Багратиона может быть приведено то соображение, что правильному пониманию реальной ситуации не способствовал тот факт, что Александр не передал ему сведений русской разведки о численности наполеоновской армии. Равно как не имел Багратион и ясного представления о расположении сил Наполеона по ту сторону границы. Еще до того, как он смог получить ответ от императора, Наполеон 24 июня пересек границу. Война началась[221]221
  Там же. С. 48–50.


[Закрыть].

ОТСТУПЛЕНИЕ

В марте 1812 г. М.Б. Барклай де Толли был назначен командующим 1-й Западной армией, Главная квартира которой находилась в Вильно – крупнейшем городе Литвы. Хотя он по-прежнему именовался военным министром, Барклай передал текущее руководство министерством князю А.И. Горчакову, который остался в Петербурге после того, как Барклай и другие наиболее способные офицеры покинули столицу и отбыли в расположение ставки.

Первая армия насчитывала около 136 тыс. человек. Она была крупнее 2-й Западной армии князя П.И. Багратиона (около 57 тыс. человек) и Третьей Обсервационной армии генерала А.П. Тормасова (около 48 тыс. человек) вместе взятых[222]222
  Статистические данные взяты из кн.: Шведов С.В. Указ. соч. С. 125.


[Закрыть]. Все вместе эти три армии охраняли западную границу России от вторжения Наполеона. М.Б. Барклай ни в коей мере не являлся верховным главнокомандующим всех трех армий. На самом деле он был младше по званию, чем П.И. Багратион и А.П. Тормасов, что имело большое значение в системе строго иерархических отношений, установившихся в среде имперской знати. Единственным верховным главнокомандующим был сам Александр I, прибывший в Вильно в апреле.

Основной костяк Первой армии составляли пять пехотных корпусов, которые к июню 1812 г. выстроились вдоль границы с Восточной Пруссией и северной границы герцогства Варшавского. В состав каждого корпуса входило две пехотных дивизии, в свою очередь, состоявших из трех бригад. Две из этих бригад были сформированы из полков тяжелой пехоты, один – из егерских. Как было указано ранее, русский пехотный полк участвовал в кампании силами первого и третьего батальонов, сражавшихся бок о бок. Пехотная бригада поэтому обычно имела в своем составе два полка, состоявшие из четырех батальонов. Полностью укомплектованная бригада в начале войны должна была в принципе насчитывать 3 тыс. человек. Тогда российская пехотная дивизия должна была состоять из 6 тыс. тяжелых и 3 тыс. легких пехотинцев, хотя в действительности из-за болезни и отсутствия в строю многих солдат ни одна из них не достигала таких размеров. В состав российской дивизии также обычно входили три 12-пушечных артиллерийских батареи. Две из этих трех батарей именовались «легкими», и были укомплектованы по преимуществу шестифунтовыми орудиями. Третья представляла собой тяжелую батарею с двенадцатифунтовыми пушками. Как легкие, так и тяжелая батареи имели в своем составе гаубичный расчет, предназначавшийся для стрельбы под большим углом.

К пехотным корпусам были приписаны небольшие полки казаков и регулярной легкой кавалерии. Большая часть легкой кавалерии, однако, была сформирована в отдельные конные отряды. С толку сбивает то, что они получили название «резервных кавалерийских корпусов», хотя фактически не были ни резервами, ни корпусами. Каждый из трех так называемых «резервных кавалерийских корпусов» Первой армии насчитывал порядка 3 тыс. боевых единиц и включал в себя от четырех до шести полков драгун, гусаров или улан, а также одну батарею конной артиллерии. 1-м из этих корпусов командовал Ф.П. Уваров. 2-й кавалерийский корпус находился под командованием барона Ф.К. Корфа, а 3-й – генерал-майора графа П.П. Палена, сына и тезки человека, стоявшего во главе заговора, который привел к свержению и убийству отца Александра I в 1801 г. Родственные связи, казалось, не сильно навредили карьере юного Палена, которому в 1812–1814 гг. суждено было проявить себя в качестве исключительно способного кавалерийского командира.

Фактически резервы Первой армии стояли позади первой линии близ Вильно. Они состояли из 5-го корпуса великого князя Константина Павловича и включали девятнадцать батальонов лейб-гвардии и семь гренадерских батальонов. К ним были прикреплены четыре полка тяжелой кавалерии 1-й кирасирской дивизии, состоявшие из кавалергардов и конной лейб-гвардии. Великий князь Константин Павлович также командовал пятью артиллерийскими батареями, и кроме того, три тяжелые батареи образовывали общеармейский резерв[223]223
  Приложение 1. Таблица взята из кн.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 17. СПб., 1912. С. 51–54.


[Закрыть].

Когда в июне 1812 г. началась война, люди и лошади Первой армии, за редким исключением, находились в прекрасной форме. В течение многих недель они хорошо питались и имели комфортные условия для проживания – в отличие от солдат наполеоновской армии, которые к тому моменту часто страдали от голода и усталости, поскольку прошли маршем через всю Европу и с трудом могли себя прокормить, так как в казармы, располагавшиеся в приграничных районах Пруссии и Польши, прибывали все новые и новые воинские контингенты. Как и следовало ожидать, основные проблемы российской армии касались не солдат и их полков, а штаб-офицеров и верховного командования.

Начальником главного штаба М.Б. Барклая был генерал-лейтенант Н.И. Лавров. Главным генерал-квартирмейстером при нем состоял генерал-майор С.А. Мухин. Их несоответствие высшим штабным должностям выявилось совсем скоро после начала войны. Мухин участвовал в кампании в течение семнадцати дней, Лавров – всего девяти. Последнего на посту сменил генерал-лейтенант маркиз Ф.О. Паулуччи, который находился в свите Александра I и чью кандидатуру император в ультимативной форме предложил М.Б. Барклаю. Паулуччи ранее служил в пьемонтской, австрийской и французской армиях. Он был из числа тех, кто поступил на русскую службу вследствие кампаний, проводимых Россией на побережье Адриатического и Средиземного морей в 1798–1807 гг. В своем письме к Александру I Ф.О. Паулуччи описывал себя как обладателя «живой и страстной» натуры, которую нельзя ограничивать, поскольку она сгорала от нетерпения служить на благо императора. Без сомнения, Паулуччи являлся обладателем весьма живого эгоизма и неприятной манеры внушать исподволь, что любой, кто с ним не соглашался, был либо дураком, либо предателем. При всем уме и энергичности Паулуччи, в России было вполне достаточно генералов подобного склада, чтобы еще прибегать к услугам пьемонтского enfant terrible. M. Б. Барклай не верил ни в подготовленность Паулуччи, ни в его лояльность и с самого начала задвинул его на вторые роли. Паулуччи сразу подал в отставку. В начале июля полковник К.Ф. Толь стал действующим генералом-квартирмейстером Первой армии. На место Паулуччи в качестве начальника главного штаба был назначен генерал-майор А.П. Ермолов. Теперь правильные люди заняли соответствовавшие им должности. И К.Ф. Толь, и А.П. Ермолов были отменными солдатами, которым суждено было сыграть решающие роли в кампании 1812–1814 гг.[224]224
  См. письмо Ф.О. Паулуччи к Александру от 14 июля 1812 г. (ст. ст.) в: там же. Т. 14. СПб., 1910. С. 128–129.


[Закрыть]

Хотя семья К.Ф. Толя вела свое происхождение из Дании, к тому времени ее члены уже давно проживали в Эстляндии и стали мелкопоместными дворянами среди балтийских немцев. Оба родителя Толя были немцами, а сам он в течение всей жизни оставался лютеранином. В 1814 г. он женился на девушке из семьи балтийских немцев. Хотя это обстоятельство, казалось, должно было укрепить его балтийскую идентичность, на самом деле все было сложнее. В юности Толь много лет провел в стенах Кадетского корпуса в Петербурге. Главным директором этого учебного заведения в то время был М.И. Кутузов, впоследствии генерал-фельдмаршал, который всегда относился к К.Ф. Толю не только как к блестящему офицеру, но и почти как к приемному сыну. По окончании Кадетского корпуса Толь на протяжении всей своей карьеры служил в свите по квартирмейстерской части, иными словами – в главном штабе. Здесь он обрел могущественного покровителя в лице П.М. Волконского. Офицер, которому благоволили знатнейшие представители русской аристократии, по определению имел все основания рассматриваться в качестве достойного русского человека. По воспоминаниям одного современника, К.Ф. Толь тщательно работал над созданием именно такого образа, всегда по возможности говоря по-русски, хотя это не мешало ему подыскивать места для своих немецких родственников. Тем самым он следовал общепринятым обычаям своего времени, согласно которым подобное поведение рассматривалось не как кумовство, а как достойная похвалы преданность по отношению к членам семьи и друзьям, конечно, до тех пор пока покровитель не оказывался немцем, а место не являлось объектом притязаний других лиц.

Циник мог бы заметить, что с такими могущественными покровителями как Кутузов и Волконский Толь едва ли мог потерпеть неудачу, но это было бы несправедливо. Он добился покровительства в силу своего ума, деловитости и трудолюбия, равно как и в силу проявленной преданности. Главной его проблемой был горделивый, нетерпеливый и страстный характер. Его нрав пользовался печальной известностью, а сам Толь находил очень трудным терпеть противодействие и критику, включая те, что исходили от старших но званию офицеров. В ряде случаев на протяжении 1812 г. это едва не стоило ему карьеры. В августе после яростного спора с П.И. Багратионом, обладавшим не менее взрывным темпераментом, Толь был понижен в должности и спасен только потому, что главнокомандующим стал его старый покровитель М.И. Кутузов. Хотя Толь мог быть несносным сослуживцем, не говоря уже о подчиненном, он не был ни мелочным, ни мстительным человеком. Он был глубоко предан российской армии и делу достижения победы России над Наполеоном. Взрывы ярости и нетерпения обычно вызывались у него не личными амбициями и неуважением к оппоненту, а были обращены против всего, что, как он считал, мешало эффективному ведению войны[225]225
  Биографические данные о К.Ф. Толе см.: Шилов Д.Н. Указ. соч. С. 671674. Комментарии взяты из: Муравьев H. H. Записки Николая Николаевича Муравьева // Русский архив. 1885. Кн. 3. С. 81.


[Закрыть].

Поскольку Толь занимал пост генерал-квартирмейстера 1-й армии, его непосредственным начальником являлся А.П. Ермолов. Чрезвычайно храбрый командир, умевший вдохновлять солдат, Ермолов не имел свойственной штабным офицерам профессиональной привычки тщательно и подробно записывать все отдаваемые приказы. В 1812 г. временами это создавало проблемы. Имевший подготовку артиллерийского офицера, Ермолов блестяще проявил себя в ходе кампании 1807 г. в Восточной Пруссии. Вместе с некоторыми другими молодыми артиллеристами, среди которых самыми известными были граф А.И. Кутайсов, князь Л.М. Яшвиль и И.О. Сухозанет, он сделал многое для того, чтобы восстановить честь русской артиллерии после унижения, которое она испытала при Аустерлице. Впоследствии, однако, Ермолов способствовал углублению раскола в рядах артиллерийских офицеров. По мнению его величайшего поклонника и бывшего адъютанта П.X. Граббе, А.П. Ермолов не только люто ненавидел А.А. Аракчеева и Л.М. Яшвиля, но заражал своим черно-белым видением окружающих, что отрицательно сказывалось как на эффективном управлении артиллерийскими войсками, так и на карьере подчиненных Ермолова[226]226
  Граббе П. X. Из памятных записок. М., 1873. С. 17–19, 60, 74–77.


[Закрыть].

А.П. Ермолов был не только очень умелым и профессиональным артиллеристом, но и исключительно способным и решительным командиром. Прежде всего он обладал мощной харизмой. Этому способствовала его внешность. Будучи крупным человеком с большой головой, широкими плечами и пышной гривой волос, он при первой встрече поразил одного молодого офицера, показавшись тому «настоящим Геркулесом». Первое впечатление усиливалось дружелюбной и неофициальной манерой, в которой он общался с подчиненными. Ермолов умел сказать и сделать так, что это надолго запечатлевалось в памяти. Когда его кобыла ожеребилась накануне 1812 г., он приготовил новорожденное животное и скормил его своим молодым офицерам в знак предупреждения о том, с чем им придется столкнуться в ходе грядущей кампании. Ни один другой русский генерал, кроме, возможно; М.И. Кутузова, так не владел умами молодых офицеров в то время и столь часто не оказывался объектом патриотических мифов впоследствии[227]227
  Муравьев Н.Н. Указ. соч. С. 53; Потоцкий П.П. Указ. соч. С. 155–156.


[Закрыть].

Своей привлекательностью А.П. Ермолов был обязан не только собственной харизме, но и своим убеждениям. Будучи выходцем из состоятельной семьи провинциального дворянина и получив хорошее образование в Москве, он никогда не был тесно связан с Петербургом или императорским двором. Он разделял свойственное большей части представителей его сословия мнение, что русским солдатам лучше под началом людей благородного звания, и что производство в офицеры рядовых было в лучшем случае нежелательной необходимостью военного времени. Однако во времена Ермолова гораздо более серьезными соперниками для российских дворян являлись немцы, а не выбившиеся из солдатской среды офицеры, и Ермолов славился отпускаемыми по их адресу остротами. Это делало его плохим компаньоном для М.Б. Барклая де Толли и яростным противником помощников Барклая из числа немцев. Двое из них – Людвиг фон Вольцоген и В.И. Левенштерн – оставили мемуары, в которых описали направленные против них безжалостные интриги А.П. Ермолова[228]228
  Wolzogen L. Mémoires d'un Général d'Infanterie au service de la Prusse et de la Russie (1792 1836). Paris, 2002. P. 106, 115; Lôwenstern V. Mémoires du Général-Major Russe Baron de Lôwenstern. Paris, 1903. Vol. 1. P. 217,247–248.


[Закрыть].

Еще важнее было то, что Ермолов в июле и августе 1812 г. был в числе основных противников стратегии Барклая де Толли. Александр I попросил начальников штабов П.И. Багратиона и М.Б. Барклая писать напрямую императору. Хотя вследствие этого Багратион поначалу с большим подозрением относился к начальнику своего штаба, на самом деле Эммануэль де Сен-При в своих письмах императору решительно поддерживал своего командира. А.П. Ермолов, напротив, использовал возможность прямых контактов с Александром I, чтобы подорвать его доверие к Барклаю. В оправдание Ермолова следует сказать, что действовал он подобным образом, исходя из искреннего – хотя и неверного – убеждения, разделяемого почти всем высшим генералитетом, что стратегия Барклая представляла угрозу для армии и государства[229]229
  Сборник исторических материалов, извлеченных из архива собственной Е.И. В. канцелярии. Вып. 5. СПб., 1904. С. 411–417; 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Вильна, 1900–1907. Вып. 1. С. 183.


[Закрыть].

Хотя в течение некоторого времени Александр I пользовался услугами Ермолова, высоко оценивая его военные дарования, маловероятно, чтобы он когда-либо ему доверял. Про Ермолова император говаривал: «Мрачен как черт, но столь же проворен». Со своей харизмой, доверием, которым он пользовался в патриотических кругах, и многочисленными почитателями в офицерской среде Ермолов являлся идеальным выразителем чувств, питаемых дворянством по отношению к императорскому двору. 30 июля 1812 г., когда негодование по поводу Барклая достигло своей высшей точки, Ермолов писал Багратиону, что командным чинам армии придется отчитываться в своих действиях не только перед императором, но и перед отечеством. С точки зрения самодержца, каковым являлся представитель династии Романовых, подобная фразеология таила в себе большую опасность. Не случайно широко была распространена точка зрения, согласно которой Ермолов, когда молодые русские офицеры в декабре 1825 г. попытались свергнуть самодержавие, послужил для них источником вдохновения и даже рассматривался в качестве возможного будущего главы государства[230]230
  Генерал Багратион: Сборник документов и материалов. М., 1945. С. 189–190. О декабристах написана масса работ, и в большинстве из них упоминается А.П. Ермолов: Давыдов М.А. Оппозиция его величества. М., 1994. Замечания Александра I, см.: Записки Якова Ивановича Санглена: 1776–1831 гг. // Русская старина. 1883. Т. 37. № 1. С. 551.


[Закрыть].

Менее заметной, но не менее значительной фигурной в главном штабе являлся генерал-интендант Первой армии Е.Ф. Канкрин. Достигнув к началу войны 38-летнего возраста, Канкрин был уроженцем небольшого города Ганау в земле Гессен. Служба в России привлекла его отца отчасти высоким жалованием, предложенным ему как эксперту в области технических наук и минирования, а отчасти потому, что его острый язык закрыл для него перспективы карьерного роста в Германии. Проведя юные годы в Германии, где он обучался в первоклассном университете и писал романтические повести, молодой Канкрин с трудом приспосабливался к жизни в России. Несколько лет он бездействовал, не имея денег даже на то, чтобы купить табак, и в целях экономии собственноручно ремонтируя свою обувь. В конечном счете его работы о военном управлении привлекли к нему внимание М.Б. Барклая де Толли и обеспечили ему видное место в интендантстве Военного министерства, где он добился больших успехов. В итоге Барклай, получив назначение на пост командующего Первой армией, взял Канкрина с собой. На протяжении последующих двух лет Канкрин справился с крайне непростой задачей продовольственного обеспечения и снабжения российской армии во время ее движения сначала по территории Российской империи, затем -Германии и Франции. Он проявил себя как чрезвычайно способный и трудолюбивый, а также честный и умный человек. В силу своих успехов, достигнутых в 1812–1814 гг., он впоследствии на протяжении двадцати одного года занимал пост министра финансов[231]231
  См. прежде всего: Сементковский Р.И. Е.Ф. Канкрин: Его жизнь и государственная деятельность. СПб., 1893.


[Закрыть].

С 26 апреля, когда император прибыл в Вильно, по 19 июля, когда он выехал в Москву, Александр I проживал поблизости от М.Б. Барклая де Толли, недалеко от главного штаба Первой армии. Стратегия России, а в какой-то мере и ее тактика в это время направлялись усилиями любопытного дуумвирата. В некотором смысле это было на руку М.Б. Барклаю. Он и император придерживались общего мнения, что стратегическое отступление было необходимо, но эту идею нельзя было продвигать слишком открыто из опасения подорвать моральный дух и вызвать негативную реакцию общественного мнения. Они полагали, что русские – как в армии, так и вне ее – привыкли к легким победам над заведомо более слабым противником и не до конца себе представляли, что означало столкновение с громадной мощью наполеоновской армии. Через Александра I Барклай мог в некоторой степени контролировать А.П. Тормасова и П.И. Багратиона. Поскольку император находился в расположении Первой армии, естественно, что он был склонен смотреть на военные операции именно с этой точки зрения. Кроме того, хотя Александр был невысокого мнения о любом из своих ведущих генералов, он верил в стратегическое чутье и военные способности Барклая гораздо больше, чем в аналогичные качества Тормасова, не говоря уже о Багратионе. Есть все основания полагать, что П.И. Багратион состоял в любовной связи с сестрой Александра I – великой княгиней Екатериной Павловной. В 1812 г. в одном из писем к ней император писал, что, когда речь заходила о стратегии, Багратион всегда обнаруживал полное отсутствие способностей или настоящего плана[232]232
  Переписка императора Александра I… С. 86–93. Ключевое высказывание Александра о необходимости остерегаться общественного мнения см. в: Военный сборник. 1904. №1. С. 231–233.


[Закрыть].

Если присутствие Александра давало М.Б. Барклаю определенные рычаги воздействия на 2-ю Западную и 3-ю Обсервационную армии, ценой этому было вмешательство императора в дела его собственной Первой армии. Корпусные командиры Первой армии отправляли рапорты в двух экземплярах – Александру I и М.Б. Барклаю. В начале кампании они также порой получали приказы и от того, и от другого. Восемь дней спустя после начала войны командир 2-м пехотного корпуса генерал-лейтенант К.Ф. Багговут, отличавшийся богатырской статью и веселым нравом, писал Барклаю: «…давеча получил Ваш приказ от 18 июня: поелику он противоречит приказам Его Величества, что прикажете делать?» 30 июня Барклай писал императору, что оказался не в состоянии дать инструкции графу П.X. Витгенштейну, который командовал 1-м корпусом, находившимся на правом, уязвимом, фланге армии: «…я не знаю, какой план развертывания Ваше Императорское Величество имеет предложить в будущем». Когда генерал-лейтенант граф П.А. Шувалов, командир 4-го корпуса, внезапно заболел, Александр 1 июля поставил вместо него графа А.И. Остермана-Толстого, заявив, что на совещания с Барклаем по поводу этого назначения не было времени[233]233
  О П.X. Витгенштейне см.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 13. С. 183–184. Письмо К.Ф. Багговута цитируется в кн.: Шеленговский И.И. История 69-го Рязанского полка. Т. 2. Люблин, 1911. С. 143.


[Закрыть].

Подобная неразбериха представляла очевидную опасность, и Александр впоследствии начал воздерживаться от вмешательства в отношения М.Б. Барклая с подчиненными. Тот факт, что император и Барклай были едины во мнении относительно изначального отступления в направлении Дриссы, также способствовал большему взаимопониманию. Тем не менее напряженность сохранялась, не в последнюю очередь потому, что Александра по пути в Вильно сопровождала толпа оставшихся не у дел генералов, придворных и родственников, пытавшихся навязать императору и М.Б. Барклаю свои собственные идеи относительно того, как наилучшим образом бороться с Наполеоном.

Среди этой толпы самым компетентным был Л.Л. Беннигсен, но, возможно, именно он в конечном итоге причинил больше всего вреда. После Тильзита Беннигсен вышел в отставку и, пребывая в полуопальном положении, проживал в своем имении в Закренте, близ Вильно. По прибытии в Вильно в апреле 1812 г. Александр I пригласил генерала обратно к себе в свиту. В некотором роде возвращение Л.Л. Беннигсена к активной службе имело смысл и являлось частью политики Александра, направленной на мобилизацию всех ресурсов и талантов страны в момент наивысшей опасности.

Л.Л. Беннигсен, несомненно, был талантливым солдатом. В глазах некоторых наблюдателей он являлся поистине наиболее умелым тактиком среди всех российских генералов. С другой стороны, он был прирожденным интриганом и весьма гордым человеком с большими амбициями. Сам он признавался в своих мемуарах в наличии у себя «честолюбия и определенной гордости, которая не может, да и не должна отсутствовать у солдата». Он также признавал, что эта гордость заставляла его «чувствовать отвращение при мысли о необходимости служить в подчинении, некогда быв главнокомандующим в войне против Наполеона». Он не забыл о том, что Барклай когда-то был не более чем генерал-майором в его армии. Он также очень любил напоминать всем о том, что в 1806–1807 гг. он удерживал позиции под натиском Наполеона в течение шести месяцев, хотя на стороне противника был двойной численный перевес. На ранних этапах войны Л.Л. Беннигсен был просто надоедливым занудой. Со временем, однако, ему суждено было внести весомый вклад в углубление противоречий и разжигание ревности, которые разрушали российское верховное командование[234]234
  Bennigsen L. L. Op. cit. Vol. 3. P. 77. О том, что Л.Л. Беннигсен был лучшим российским тактиком, см., например: Langeron A. Op. cit. P. 35.


[Закрыть].