Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 61 страниц)

– Тебе подобная опасность не грозит! – улыбнулся он.

– А может быть, грозит – почем ты знаешь? – вскипела вдруг Лила. – Красота женщины не только в гладкой коже, затуманенном взгляде или маникюре. А достоинства женщины вовсе не сводятся к уменью забавлять мужчин.

– Разве я ото говорил?

– Не говорил, но это можно было понять из твоих слов.

– Давай тогда предложим Народному суду в первую очередь заняться Ириной!

– Важен принцип, а не Ирина! Целых двенадцать лег я хранила тебя в своем сердце и ни о ком больше не думала! Вокруг меня было много мужчин, о которых можно было бы подумать, но я этого не делала. Ты понял?

Павел слушал ее затаив дыхание, с улыбкой, с радостным трепетом. Ему казалось, что сияние в глубине ее глаз разгорается, становится все ярче и ярче и заливает все вокруг.

– Не думай, что я ненавижу Ирину! – сказала Лила немного погодя. – Она мне спасла руку!

– Надо будет намылить шею Варваре, – проговорил Павел.

– Не надо. Варвара просто исполнила свой долг.

Они умолкли. Из пещеры вышел майор.

Майор сварил клейстер из муки, склеил обтрепанную от долгого употребления, распавшуюся на куски карту и вышел просушить ее на солнце. Во всей этой работе, отнявшей больше часа, в старании, с каким он припоминал рецепт изготовления клейстера и наконец вспомнил, что из муки только тогда получится хороший клейстер, когда муку заваришь кипятком, в тщательности, с какой он разрезал ножом бумагу на узкие полоски и наклеивал их на сгибы карты, чтобы соединить разорванные куски, сказались свойственные ему огромное трудолюбие, педантизм и аккуратность, которые он неизменно проявлял, тридцать лет служа партии. Эта старая, изорванная топографическая карта крупного масштаба, хранившаяся у майора еще с первой мировой войны, была необходима штабу, и он всегда дрожал над ней. Он расстелил карту па траве и придавил по углам камнями, чтобы ее не унесло ветром.

Майор, по-видимому, с головой ушел в свое занятие, но Лиле и Павлу показалось, что он слышал их разговор. Естественней всего было не выдавать своего смущения.

– Майор! – сказала Лила. – Вы все время с чем-нибудь возитесь. Чем вы сейчас заняты?

– А! – Майор явно притворился, что только сейчас заметил их. – Это вы? Я склеивал карту.

– Как вам понравился наш разговор?

– Я ничего не слышал. – деликатно солгал майор. – О чем же вы разговаривали?

– Так, глупости болтали.

– Продолжайте в том же духе. – Майор лукаво улыбнулся. – Глупости иногда помогают нам получше разобраться в серьезных вещах. Вы еще останетесь здесь?

– Да! – ответила Лила. – Будем печатать воззвание на гектографе.

– Не примите мою карту за лист ненужной бумаги.

– Не беспокойтесь, майор!

Он пошел к ложбинке, в которой после утренних учений отдыхали партизаны. Улыбка еще играла на его сухощавом морщинистом лице. Сидя у выхода из пещеры, он слышал весь разговор Лилы и Павла, был им взволнован и теперь от души радовался их счастью.

«Эти двое – новые люди, – думал он, – и они будут жить и творить после победы».

– Помоги мне напечатать воззвание! – сказала Лила Павлу, когда майор скрылся из виду. – Ты когда-нибудь работал на гектографе?

– Нет! – ответил Павел. – Но ты меня научишь.

Они вошли в пещеру, заваленную штабным багажом – тюками, кожаными сумками и рюкзаками. В глубине на заботливо расстеленном полотнище стояли небольшой батарейный приемник, керосиновый фонарь и пишущая машинка. Когда отряд выступал в поход или объявлялась тревога, тюки и сумки быстро навьючивались на двух ослов, которые паслись поблизости. Упаковку и погрузку багажа майор обдумал сам до мельчайших подробностей. У входа в пещеру было достаточно светло, чтобы там работать. Лила достала из папки лист восковки и рукопись воззвания, которое написала несколько дней назад.

– Ну а хоть писать на пишущей машинке ты научился? – спросила она.

– Хоть этому научился! А ты умеешь обращаться со всеми видами оружия и управлять автомобилем и мотоциклом?

– Велико дело! Если хочешь, могу тебя поучить. Ну, а чем еще ты собираешься похвастаться?

Павел подошел к Лиле и обнял ее. На них нахлынули воспоминания о тех днях, когда они вот так же беззаботно шутили друг с другом. Соединявшая их любовь еще глубже проникла в их души. Теперь она находилась в полной гармонии с тем, за что они боролись.

Лила ответила на объятие страстным поцелуем. Но спустя мгновение оттолкнула Павла и проговорила строгим тоном:

– Чтобы этого больше не было!

– Почему? – спросил он, упиваясь свежим благоуханием трав и сосновой смолы, исходившим от ее волос.

– Потому что мы здесь не для этого. Подумай, как огорчились бы товарищи, если бы нас увидели. Вот останемся живы, после победы на все будет время.

– На все ли? – Павел с грустью смотрел на нее. – А если не останемся живы?

– Вот это в тебе и плохо! – рассердилась Лила. – Ты привык только брать от жизни, ничего не упуская. А ты подумай о людях вокруг нас… о Лукане, майоре, Варваре… Для них нет ничего, кроме самопожертвования и партийной работы.

Павел медленно кивнул. Лицо его застыло в строгой задумчивости, от чего стало еще прекраснее, таким оно еще больше нравилось Лиле.

– Садись и пиши воззвание! – сказала она.

Отряд карателей снова напал на верный след и направился прямо к центру оперативной зоны, в которой действовали южные отряды партизан. Штаб зоны под руководством майора в спешном порядке разработал план отпора врагу.

Керосиновый фонарь, стоявший на земле, скупо освещал пещеру. Вокруг него, склонившись над картой, совещались майор, Павел, Лукан и Лила. В пещере было душновато. При свете фонаря, идущем снизу, лица мужчин выглядели осунувшимися и мрачными.

– Я не вижу никакого шоссе, – сказал Лукан, показывая на карту.

– Карта устарела, – объяснил майор. – Я достал ее потому, что она крупного масштаба. Сейчас покажу тебе на другой.

– Ладно, не надо, – сказал Лукан.

– Нет, я хочу, чтобы ты убедился.

– Не надо, говорю тебе! Я и так понял! Здесь мы можем наткнуться на моторизованные части.

– Минуточку, минуточку! – бормотал майор, упрямо перерывая свою сумку. – Я хочу, чтобы ты сам увидел, что путь, по которому я предлагаю отступать, самый безопасный.

Он развернул другую карту и с торжеством показал шоссе.

– Ясно, – устало согласился Лукап. – Значит, отступаем к Вододелу, а Шишко будет охранять нас у озер с фланга, и, если противник бросится за нами, мы ответим контратакой.

– Это единственно возможное решение, – заявил майор.

В пещере стало тихо. Павел в раздумье разглядывал карту. Лукан заметил его взгляд и спросил предупредительно:

– А ваше мнение, товарищ?

– Направление выбрано не совсем удачно, – ответил Павел. – Группа Шишко малочисленна, а она сможет рассчитывать только на собственные силы.

– Зато они люди бывалые, – сказала Лила. – Отец не дрогнет, даже если увидит перед собой минометы.

– Потому-то и надо его беречь, – продолжал Павел. – Нам предстоит еще многое испытать. Мой совет – повернуть на юг, сохраняя связь с Шишко. Тогда мы сможем завлечь противника к озерам и атаковать в удобном для нас месте. Пехота карателей не осмелится преследовать нас до Вододела, будьте уверены! А вы, похоже, хотите избежать сражения.

– У нас неважно с оружием, – заметила Липла.

– Тем более! Вот разгромим карателей и добудем оружие.

– А если но разгромим, останемся без патронов, – вставил майор. – Я тоже думал предложить вам такое решение, но не был уверен, что вы его примете из-за этой истории с Динко. Чтобы нанести контрудар противнику, необходим смелый, находчивый и умный командир, который может под огнем вырабатывать план боя и менять его сообразно с обстановкой. Но такой командир у нас только Динко.

– А Шишко не сможет его заменить? – спросил Лукан.

– Нет, – тотчас же ответил майор. – Шишко – отличный политкомиссар и хороший командир небольшого отряда, человек в двадцать… Но он и понятия не имеет об огневой позиции и тактике пулеметной стрельбы.

– Опять пошла военная теория, – пробормотал Лукан и, внезапно вспотев, отер пот со лба.

– В данном случае она имеет решающее значение, – сухо заметил майор.

– Ладно. Замени его ты.

– Согласен.

– Это будет большой ошибкой, – резко возразил Павел. – После того как я уйду со своей бригадой на юг, товарищ останется единственным военным специалистом я штабе. Нельзя рисковать им.

Наступила тишина, в которой слышалось лишь потрескивание фитиля в фонаре. Лила отвинтила колпачок и подлила в фонарь керосина из жестянки. У входа в пещеру послышались шаги: дежурный по лагерю обходил посты. Молчание становилось тягостным. Павел не знал историю с Динко во всех подробностях, а майор не вмешивался в вопросы, касающиеся кадров. Только Лила упорно и вызывающе смотрела в лицо Лукану.

– Что же делать, по-вашему? – спросил Лукан.

– Что делать? – внезапно переспросила Лила. – Я скажу. Довольно сектантства, товарищ Лукан! Динко надо немедленно восстановить на посту командира отряда.

Снова наступило молчание, еще более тягостное и напряженное. Бледное, испитое лицо Лукана было как камень. Сплюснутый нос его, напоминавший о пытках в полиции, где Лукану сломали носовые хрящи, подчеркивал выражение упорства.

– Товарищи! – неторопливо начал Лукан, словно выступая па собрании. – Я опять слышу упреки за свое прошлое. И от кого? От человека, которого партия послала в штаб оперативной зоны. Меня осуждают за то, что я отстаиваю решение, которое препятствует нашей борьбе вырождаться в мелочные, личные расправы. – Лукан выждал мгновение и выкрикнул гневно: – Разве это сектантство, товарищ Лила?…

Пламя фонаря дрогнуло. Так мог вспылить лишь человек, который редко терял самообладание. Лила ничего не ответила.

– Продолжайте! – спокойно сказал Павел.

– Динко бросил отряд в бессмысленную атаку, которая стоила жизни трем нашим товарищам, – продолжал Лукан, взяв себя в руки. – Я немедленно снял его с поста, чтобы завтра но повторилась такая же безумная выходка. Разве ото сектантство, товарищи? Динко своевольничает, не признает партии в лице политкомиссара, а вы хотите снова доверить ему власть над ста пятьюдесятью бойцами. Я не могу пойти на такое легкомыслие. Что, это тоже сектантство?

– Чем он объясняет свой поступок? – спросил Павел.

– Хотел якобы устроить диверсию у немцев. Но расследование установило, что он хотел казнить вашего брати.

– Значит, мотивы были политические, – бесстрастно заключил Павел. – Мой брат работает на немцев и наживается па этом. Далее, он был так напуган этим нападением, что спас Блаже от виселицы.

Все товарищи, и Лукан в том числе, удивленно посмотрели на Павла.

– Даже это не может оправдать Динка, товарищ Морев! – возразил Лукан. – Партия категорически запрещает карать гражданских лиц, которые не замешаны в военном сотрудничестве с нашими властями или немцами в их борьбе против нас. Не вправо Динко заниматься не своим делом. Завтра Борисом Моровым займется народ. Но не в этом дело, не в этом. – В голосе Лукана снова зазвучал гнев. – Динко действительно собирался убить Морева, но не только но политическим мотивам. Его поступок был внушен чем-то глубоко личным, что он скрывает от нас, о чем отказывается давать объяснения. Он не хочет открыться даже партии. Я не могу доверять такому человеку.

– Вы его спрашивали повторно? – спросил Павел.

– Раз десять уже вызывал его.

– Попробуем еще раз.

– Когда? – вмешался майор. – Противник подходит.

С полуночи отряд был уже в полной боевой готовности. Штабной багаж упаковали, и можно было сразу навьючить его на ослов. Людям раздали дополнительные патроны, немного табаку и скудный двухдневный паек хлеба и брынзы. Командиры отделений проверяли секретные посты и засады. Но противник не давал о себе знать.

Варвара не спала всю ночь. Она вздрагивала от крика ночных птиц, и тогда сердце ее начинало учащенно биться. «Завтра бой, – думала она. – В худшем случае убьют… Ну и что ж такого?» И она поняла, что, в сущности, не боится ни сражения, ни смерти, а ее угнетенное состояние объясняется расстроенными нервами, напряженной жизнью и гонениями, которым подвергались в стране евреи последние десять лет. Она прислушивалась к мерному дыханию Лилы, которая спала рядом. Сон у Лилы был чуткий, но спокойный и здоровый. Она просыпалась, как серна, даже от шороха ветра и снова засыпала. Варвара в отчаянии стиснула зубы. Из мрака выплывало что-то безликое, ужасное. Ей чудилось, будто из лесу доносятся стоны миллионов убитых евреев.

Наконец наступило тихое и спокойное утро. Лила встала, умылась и сейчас же пошла к штабной пещере.

Варвара задремала только на заре. Партизаны знали, что она страдает бессонницей, и не будили ее напрасно. Она проснулась, когда роса уже высыхала. Спустилась к ручью, умылась, а на обратном пути прошла мимо скалы, под которой стоял па посту пожилой мужчина. Солнце поднялось высоко и начинало припекать. Спасаясь от его лучей, часовой подложил под кепку полосатый домотканый платок. Он жевал кусок черствого черного хлеба, но время от времени его челюсти переставали двигаться, а лицо застывало, скованное тревогой.

– Что там? – спросила Варвара. – Слышно что-нибудь?

– Где-то идет бой, – ответил часовой.

Варвара прислушалась, но ничего не услышала. Партизан продолжал жевать.

– Откуда слышно? – спросила она.

– С озер. – Часовой откусил от краюхи огромный кусок. – Шишко вступил в бой.

– У озер не может быть перестрелки. Чтобы туда попасть, фашисты должны были пройти здесь, другого пути нет.

– Есть, – ответил часовой. – По долине Монастырской реки.

– Это трудный для них и опасный путь.

– Пальба идет в той стороне. – Партизан проглотил кусок и сказал: – Слышишь?

Варвара затаила дыхание и между глухими тревожными ударами сердца расслышала сухое тарахтение пулемета – знакомый, приглушенный расстоянием треск, напоминающий ровное постукивание швейной машины. Варвара постаралась не выдать своего страха.

– Это плохо, – сказала она. – Но Шишко отбросит их.

– Если его не засыплют минами. – Часовой закурил. – Тогда враги зайдут к нам с тыла, и придется отступать ночью по осыпям…

Варвара представила себе обстрел из минометов. От ружейного и пулеметного огня можно укрыться в скалах. Но мины… мины – просто ужас! Они падают отвесно, и от них нельзя скрыться нигде. А ночное отступление по осыпающимся кручам непосильно для ее ревматических ног и больного сердца. Партизан с сочувствием взглянул на нее.

– Не бойся! Лукан с майором что-нибудь придумают.

Снова послышалась далекая пулеметная стрельба. Несколько пулеметов стреляло одновременно. В их глухой мерной стук врывался необычный шум, точнее, треск, – словно порывы сильного ветра раздували костер из смолистых сосновых ветвей.

– Автоматы! – выдохнула Варвара. – Слышишь?

Партизан кивнул. Он слышал и глухие, едва уловимые взрывы мин, падающих на отряд Шишко. По вот он опять вытянул шею и замер, привлеченный новыми, еще более тревожными звуками. Внизу, в долине, лаяли собаки. То был остервенелый, захлебывающийся лай овчарок, обозленных появлением множества незнакомых людей. Так лают собаки, когда по горным пастбищам проходит партизанский отряд или воинская часть.

Когда Динко, вызванный Луканом, вошел в пещеру, майор уже расслышал далекий собачий лай, но не встревожился. План обороны был готов, а кризис в штабе близился к благополучному и скорому концу. Несколько минут назад майор тщательно осмотрел в бинокль всю местность и поднял отряд по боевой тревоге. Пока приближался лишь авангард фашистов, и отбросить его было нетрудно. Предстояла небольшая схватка, которая поможет завлечь карателей в горы. Стратегически события развивались неплохо. Причин для волнения пока пет, и майор принялся тщательно точить огрызок карандаша. Исповедь Динко он слушал рассеянно. Ребячество! Какая-то история с двоюродной сестрой! Майор был человек умный и знал, что человеческая личность – ото сложное переплетение общественных, психологических и биологических закономерностей. Общественные, разумеется, главенствуют, но это не исключает отступлений в молодости. Боевые и партийные качества Динко с лихвой перекрывали его недостатки, и только такой педант, как Лукан, мог этою недопонимать. Но майор не замечал, что, несмотря на внешнее спокойствие, его начинало разбирать нетерпение.

Не спеша очинивая красный карандашик и прислушиваясь к далекому злобному лаю собак, он представил себе знакомую картину: нотные и хмурые солдаты неохотно ползут вверх но склону к седловине, а за ними идет офицер и подталкивает рукояткой револьвера связанного предателя.

Лукан продолжал нудно и подробно допрашивать Динко.

– Значит, ты приказал напасть на станцию, потому что хотел отомстить за свою двоюродную сестру? – заключил он.

– Да, – глухо пробормотал Динко.

– А почему ты до сих пор нам этого не сказал?

Динко не ответил.

– Выйди и подожди перед входом.

Динко вышел из пещеры. Павел подумал, что в его чертах есть, хотя и далекое, едва уловимое сходство с горячим, страстным и вместе с тем печальным лицом женщины, которая рассказала ему историю смерти Стефана, – такие же ровные зубы, орлиный нос, такие же скулы. Майор медленно чинил карандашик. Он снова услышал яростный лай собак. С минуты на минуту раздадутся тревожные выстрелы передовых постов, которые ускорят решение вопроса о Динко. Майор выглядел спокойным, по его нетерпение все возрастало. У Лилы нервно подергивалось лицо – казалось, она готовится к новой атаке на Лукана. Лукан один не поддался обаянию мужественной красоты Динко. В его суровых, умных и неумолимых глазах горел холодный огонь, и видели они только высшую, конечную цель борьбы.

– Решайте! – сказал Лукан.

– Для высказываний нет времени, – быстро проговорил майор. – Я предлагаю приступить к голосованию.

– Хорошо. Голосуйте.

Майор, Лила и Павел почти одновременно подняли руки. Все трое с тревогой смотрели на Лукана. А он опустил голову. И вдруг неожиданно, не видя, как голосуют товарищи, тоже поднял руку.

– Значит, единогласно, – произнес он ровным голосом. – Но я оставляю за собой право требовать наказания впоследствии.

– Ладно! – откликнулся кто-то.

По лицу Лукана промелькнула легкая усмешка.

– Я сообщу ему о решении штаба, – сказал майор. – А ты ступай скажи ребятам, что он снова будет командовать ими.

VII

В жаркий июльский день по извилистому пыльному шоссе, которое бежало рядом с руслом мутной глинисто-желтой ленивой реки, ползла длинная вереница тягачей и бронетранспортеров части, направлявшейся в Беломорье. Монотонно и надоедливо ревели моторы, гусеницы тягачей поднимали густые клубы белой известковой пыли, которая окутывала всю колонну, а резиновые шипы противотанковых орудий глухо хрипели под тяжестью придавившей их стали. На платформах тягачей, расположившись на снарядных ящиках и у зенитных пулеметов, сидели солдаты в побелевших от мелкой пыли касках, в шортах и летних гимнастерках. Все проклинали жару, перебрасывались непристойными казарменными прибаутками и, чтобы освежить рот, время от времени отпивали из манерок противную, теплую воду. Воинскую часть перебрасывали на побережье, чтобы усилить береговую охрану на случай возможного десанта с моря.

Во главе колонны ехали командир части – полный, еще молодой подполковник с дерзкими синими глазами и его адъютант – стройный поручик с холеными руками и черными усиками.

Командир с бранью выплюнул набившуюся в рот пыль, которая скрипела на зубах. Уже более двух часов впереди маячила какая-то дурацкая легковая машина, упрямо двигавшаяся с той же скоростью, что и колонна. Когда подполковник придерживал колонну, машина тоже сбавляла ход, когда же он пытался ее обогнать, она вырывалась вперед. Можно было подумать, что идиот, управлявший машиной, считал своей единственной целью битком набить рот, нос и легкие подполковника пылью. В конце концов подполковник потерял терпение, побагровел и разразился водопадом ругани. Этот поток приличных и неприличных слов означал приблизительно следующее:

– Что это за болваны едут впереди нас?

– Штатские! – ответил адъютант, отирая лицо платочком, смоченным лавандовым одеколоном. Потом уточнил: – В машине едет женщина!.. Весьма изысканная дама.

Но подполковник не расчувствовался, а отпустил по адресу изысканной дамы несколько увесистых, хотя и менее непристойных ругательств. Когда же он немного отвел душу и лицо его приняло свойственный ему кирпичный цвет, он спросил:

– Что это за женщина?

– Супруга генерального директора «Никотианы», – ответил поручик.

– Без мужа? – проурчал подполковник с внезапно пробудившимся интересом.

Адъютант, хорошо знавший своего начальника, подумал: «Тут у тебя найдет коса на камень!.. На такую скотину, как ты, подобная женщина и смотреть не станет!»

– Она едет с супругом, – выразительно подчеркнул поручик, давая понять начальнику, что надо держаться поделикатнее.

– Черт бы их побрал! – проворчал подполковник, – А почему они все время ползут, как вошь, перед нами?

– Потому что боятся.

– Боятся? – Как все забулдыги, которые любят кутить, ругаться и обольщать женщин, подполковник не знал, что такое страх. Он спросил с удивлением: – А чего же они боятся?

– Нападения партизан.

И адъютант рассказал начальнику, как год назад в это же время отряд прославленного Динко напал на станцию, к которой подъезжал па своей машине генеральный директор «Никотианы».

Подполковник молча выслушал поручика. Вот уже год, как ему все чаще и чаще не давало покоя смутное предчувствие, что надвигается нечто неизбежное и хаотичное.

– А что с тем письмом? – неожиданно спросил он.

– С каким письмом?

– Из штаба дивизии. В котором запрашивают имена неблагонадежных.

– Мы еще не ответили.

– Ответишь, что неблагонадежных нет! В нашей части нет неблагонадежных! Понял?

– Так точно, господин подполковник, – отчеканил адъютант.

А сам подумал: «Ну и пройдоха! Спасает свою шкуру – к коммунистам подлизывается». Впрочем, адъютант был доволен, что служит в противотанковой части, которую никогда не бросят в бой против партизан – ведь у тех танков не было.

Ирина сидела в маленьком, неудобном автомобиле. Борис предпочел его лимузину, в котором они ездили из Софии в Чамкорию, хотя путь до Каваллы был длинный и утомительный. В этом стареньком, облупленном и дребезжащем автомобиле обычно разъезжали мелкие служащие фирмы – кассиры или бухгалтеры провинциальных отделений. Но Борис выбрал именно эту машину, чтобы не привлекать внимания тех, кого он смертельно боялся. А Ирина понимала все это, понимала также, почему они дождались противотанковой колонны и потом упорно двигались впереди нее; она испытывала тайное и глубокое презрение к малодушию Бориса, но молчала и лишь в душе насмехалась над ним с терпением человека, уже неуязвимого. Она согласилась поехать с ним в Беломорье, ибо знала, что без нее ему не справиться с делом; кроме того, ей хотелось развеять скуку, одолевавшую ее в Чамкории, и забыть безобразные, обугленные софийские развалины. Но езда в скверном автомобиле но адской жаре оказалась неприятной – гораздо более неприятной, чем она могла предположить, и теперь Ирина с сожалением вспоминала о печальных соснах Чамкории и мерцающих над ними холодных звездах. Но поскольку о возвращении нечего было и думать, она попыталась представить себе остров Тасос по тем слащавым и пошлым описаниям, которые читала в газетах. Однако вскоре она перестала думать о чем бы то ни было и впала в какое-то оцепенение, сделавшись нечувствительной ко всему, что в другое время могло бы ее раздражать. Она без злобы выносила и присутствие Бориса, от которого несло коньяком, и изнурительную тряску в неудобной машине, и палящий зной. Привыкнув сдерживать злость и раздражение, она сохраняла спокойствие, и красота ее даже теперь излучала утонченную чувственность. Для защиты от пыли она обвила голову тонкой вуалью из бледно-лилового шелка, под которой ее смуглая кожа казалась еще более гладкой, а глаза – еще более темными. Она похудела – благодаря диете и ежедневной гимнастике – и теперь приобрела вид женщины, у которой нет никаких иных забот, кроме ухода за своей красотой. Но в уголках ее губ появились крошечные морщинки – признак сдерживаемой досады и неудовлетворенности, которые точили ей душу.

Золотисто-карие глаза ее бесстрастно смотрели на красочное ущелье – беспорядочно нагроможденные острозубые разноцветные скалы, голые осыпи, испещренные темно-зелеными пятнами кустарников, и кобальтово-синее небо, на котором вырисовывались очертания горной цени Пирина с огромным конусом Эл-Тепе. Солнце палило, и воздух был сух, хотя в него уже проникали влажные струи – далекое дыхание Эгейского моря.

– Этому ущелью конца не видно, – пробормотал Борис, стирая платком пот со лба.

Ирина хладнокровно съязвила:

– Потому что мы еле движемся.

От жары он стал раздражительным и огрызнулся:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что ты стал трусом.

– А как бы ты поступила на моем месте?

– Да хотя бы попыталась это скрыть.

– Скрыть!.. – Борис подыскивал колкость. – Как и многое другое?

А Ирина ответила бесстыдно:

– Да.

Борис готов был вспылить и обругать ее, как она того заслуживала, но тут же представил себе ее ледяную бесчувственность ночью, когда его начнут одолевать кошмары и она будет ему особенно нужна. Если Ирина была не в духе, никакие мольбы не могли склонить ее остаться в одной комнате с Борисом, и тогда ночные кошмары терзали его до умопомрачения. Поэтому вместо того, чтобы рассердиться, он начал философствовать:

– Признаюсь, нервы у меня не в порядке! Но я принес их в жертву великой цели. Укажи мне какое-нибудь предприятие, которое выросло бы так, как выросла «Никотиана»… Нет такого, правда? «Никотиана» – мой триумф в жизненной борьбе. Я стал чемпионом… Неважно, что я могу умереть перед финишем, как марафонский бегун.

Встречный ветер уносил его слова, так что Ирина слышала только обрывки фраз. Борис умолк, надеясь, что выспреннее и неуместное сравнение растрогает ее и вернет им хоть часть того прошлого, которое он сам разрушил. Алкоголь и Ирина были его единственным спасением от кошмарных ночных призраков. Стоило ему увидеть, что она спит рядом с ним, и он успокаивался.

– Ты считаешь меня трусом, – продолжал он хриплым голосом. – Но это не трусость, а благоразумие! Нам надо было дождаться колонны, потому что от одного ее вида партизанские отряды разлетятся, как мухи. Верно, что этот рыдван неудобен для езды! Но зато никому и в голову не придет, что в такой машине едем мы.

На это Ирина ответила:

– Нервы у тебя разболтались вконец.

Ее презрительные слова он принял за выражение сочувствия и сжал ей руку. Ирина терпеливо перенесла это пожатие, словно к ней прикоснулось какое-то гадкое пресмыкающееся, к которому она привыкла.

– Я поправлюсь, – уверял Борис, сознавая, что ему не удалось оправдаться в трусости, но не испытывая ни малейшего стыда. – Я вылечу свои нервы… Еще немного терпения, и мы уедем в Швейцарию.

– Боюсь, что будет поздно, – сказала Ирина.

– Поздно?… – В голосе его прозвучала наигранная шутливость. – Почему поздно?

Она ответила:

– Все рушится.

– Глупости. Англичане не допустят, чтобы к нам вошли советские войска. Не исключено, что первое время будет неразбериха – смешанное правительство с участием коммунистов на месяц-другой!.. Но только и всего.

Ирина презрительно усмехнулась. От его прежней проницательности остались лишь склонность к беспочвенным догадкам и легкомысленный оптимизм. Но это мало трогало Ирину – с некоторых пор она думала только о себе.

– Все же лучше нам уехать вовремя, – сказала она.

– Милая, мы не сможем уехать, пока я не договорюсь с Кондоянисом.

– Кондоянис – мошенник! – вспыхнула Ирина. – Странно, как ты не можешь этого понять! Ты просто-напросто даром отдаешь ему свой табак, не представляя, что из этого выйдет.

Ей было совершенно безразлично, что происходит с Борисом, но она не могла столь же равнодушно отнестись к его деньгам – огромным суммам, которые он опрометчиво бросал этому подозрительному греку. Правда, то были бумажные деньги, немецкие марки, обращенные в левы, но все же деньги… И коль скоро она стала законной наследницей владельца «Никотианы», ей было о чем беспокоиться.

– Вовсе нет, милая! – возразил Борис. – Если я веду дела с Кондоянисом, то это именно потому, что он предприимчивый человек. Меня ведь тоже называют мошенником! – Он самодовольно рассмеялся. – Я оформлю сделку договором. Кроме того, Кондоянис переведет в Базель па мое имя швейцарские франки.

– Какую сумму? – спросила Ирина с интересом.

– Миллион двести тысяч.

– Неплохо, – сказала она, хладнокровно сделав в уме подсчет.

Это было не бог весть сколько, но все те лучше, чем ничего. За швейцарские франки придется заплатить примерно вдвое дороже, чем на черном рынке, но зато табак не пропадет даром. Сделка была запутанная, сложная, рискованная и свидетельствовала о поражении Бориса. И все-таки миллион двести тысяч франков – это весомый добавок к их вкладу в швейцарском банке. Выяснив этот единственный интересующий ее вопрос, Ирина снова погрузилась в состояние безразличия ко всему. Она подумала, что стала ничуть не лучше Бориса. Немного погодя она услышала, как он достал из-под сиденья бутылку с коньяком и стал пить – уже в четвертый раз с утра. Бульканье действовало ей на нервы. «Пускай пьет, – решила она, – чем больше выпьет сейчас, тем меньше будет приставать ко мне в Кавалле». И она снова стала смотреть по сторонам, невольно прислушиваясь к болтовне шофера и секретаря. Как этого требовало приличие, они говорили без умолку, с усердием, чтобы не подумали, будто они подслушивают разговор хозяев. Они не оставляли без комментариев ни одной достопримечательности, и из их слов Ирина поняла, что машина уже пересекла старую границу и спускается по Рупельскому ущелью.

Река становилась все шире, полноводней и ленивей. Ее мутные воды ползли под разрушенными или наскоро восстановленными мостами. Справа и слева мелькали палатки трудовых лагерей, полуголые загорелые мужчины работали на прокладке полотна железной дороги. Небо из лазурного превратилось в пепельно-синее. Воздух раскалился, и было трудно дышать. А над головой стояло ослепительное огненное солнце.

Ирина устала смотреть но сторонам и опустила голову, потом откинула вуаль и закурила сигарету, бесстрастно наблюдая, как Борис беспокойно озирается и оглядывается назад, опасаясь, как бы не оторваться от моторизованной колонны. Страх, болезненный страх попасть в руки партизан неотступно преследовал его. И эти проявления малодушия и упадка разума по контрасту напомнили Ирине о старшем из братьев Моревых, с которым она виделась в Чамкории после Марииных похорон. Теперь она вспоминала о нем так же равнодушно, как и обо всех прочих мужчинах, которые ей когда-то нравились и которые постепенно исчезали из ее памяти. Время и скука – моль, разъедающая любое чувство, – уничтожили воспоминание о том вечере, который так взволновал ее. Медленно выдыхая струйку дыма, которую сразу же уносил ветер, она спросила: