Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)

Подпоручик пьяно рассмеялся.

– Это пустяки, – обратился он к Костову. – Вы можете пройти и в штатском… Если не ошибаюсь, у вас есть пропуск, выданный немецким штабом в Кавалле, верно?

– Да, – ответил эксперт.

– Тогда все в порядке. Этот пропуск годится и для входа в «библиотеку». Вот поужинаем и сходим туда.

– Вы считаете, что мне удастся поговорить по телефону? – спросил Костов.

– Не сомневаюсь, – отметил прапорщик. – Найдем какого-нибудь немца – поможет. У меня там есть знакомые.

Комендант гостиницы поджарил овечьего сыра и предложил гостям поужинать с ним. Он надеялся втайне, что Костов за это щедро угостит его вином в «библиотеке». Прапорщик и священник набросились на еду, а у Костова не было аппетита, и он лишь закусил. Тревожное чувство обреченности и неизвестности полностью овладело им. И среди целого хаоса страхов вдруг выделилось беспокойство за Ирину. Если ему не удастся предупредить ее по телефону, думал он, завтра утром она отправится в Салоники и подвергнется всем опасностям, с какими ввязано это путешествие. Эксперт был немало удивлен, что судьба этой женщины еще волнует его. Но Ирина уже стала для него частью «Никотианы», как папаша Пьер, как Борис, как меланхолический образ Марии.

Пока другие ужинали, эксперт ушел в комнату больного и долго смотрел на его лицо. Борис, недвижимый и бледный, был в полубессознательном состоянии. Волосы у него были мокрые, и грязная наволочка отсырела. Костов коснулся рукой его лба. Лоб был горячий и потный. «Значит, жив», – с облегчением подумал эксперт. Жив Борис, жива и «Никотиана». В это время раздался голос подпоручика, звавшего Костова, – пора было идти.

Втроем они пошли по затемненным улицам к пристани. На черном небе мерцали яркие звезды. Было тепло и неимоверно душно. Время от времени вспыхивали синие фары запоздалого автомобиля. Подпоручик рассказывал неприятную историю про какого-то немецкого майора, которого прошлой ночью убили из засады. Безлюдная улица откликалась на его слова мрачным эхом. Костов заметил при свете звезд, что подпоручик держит руку в кармане, сжимая в ней пистолет. Наконец они подошли к большому трехэтажному зданию, у входа в которое тускло горела синяя электрическая лампочка. Она освещала небольшую вывеску, на которой эксперт прочел безобидную надпись: «Deutsches Hotel für reisende Offiziere».[66]66
  Гостиница для проезжих немецких офицеров (нем.).


[Закрыть] Подпоручик открыл дверь и вошел первым. Они оказались в маленьком вестибюле, из которого широкая лестница вела на второй этаж. Под лестницей стоял столик, возле него в плюшевом кресле дремал лысый фельдфебель в очках. Немец внимательно проверил пропуск Костова, а подпоручика и прапорщика только окинул рассеянным взглядом. Очевидно, он знал их как завсегдатаев этого заведения.

Гардероб был на втором этаже. Обслуживала его толстая размалеванная женщина. Прапорщик небрежно бросил ей фуражку в спросил на ломаном греческом языке; – Капитан Вебер здесь?

Женщина кивнула и указала на дверь.

– Здесь мой знакомый, он вам поможет, – сказал прапорщик.

– Благодарю вас, – ответил эксперт.

Молодой человек задержался у зеркала, чтобы причесать своп каштановые волосы, а Костов и подпоручик вошли в зал. Заведение напоминало обыкновенный бар. У стен стояли столики, большей частью занятые посетителями, в центре было место для танцев. За столиками сидели девушки в длинных вечерних платьях, с накрашенными губами. С некоторыми из них подпоручик поздоровался. Девушки любезно кивнули ему, но при этом ответили непристойной болгарской руганью. Подпоручик посмотрел на Костова и усмехнулся.

– Девушки не виноваты, – объяснил он. – Они уверены, что эти слова по-болгарски означают любезное приветствие и пожелание, чтобы мы хорошо провели время.

– Кто их этому научил? – мрачно спросил эксперт.

– Наши шутники, – ответил подпоручик.

И, восхищенный остроумием шутников, заулыбался.

Костов и подпоручик сели за столик. Грек-кельнер принес карточку вин. Эксперт заказал шампанского. Тем временем прапорщик причесался и, подойдя к одной компании немцев, заговорил с длинным, тонким как жердь немецким офицером – вероятно, капитаном Вебером. Костову показалось, что их разговор тянулся гораздо дольше, чем это было необходимо для того, чтобы получить разрешение на телефонный разговор с Каваллой. Немец угостил молодого человека коньяком, после чего они оба направились к буфетчику и, заказав коктейли, стоя выпили на брудершафт. Компания немцев принялась одобрительно рукоплескать.

– Где служит ваш знакомый? – спросил эксперт.

– Он офицер связи при штабе немецкой дивизии.

– А что означает брудершафт?

– Мне думается, этот юноша решил не возвращаться в Болгарию.

– То есть – дезертировать?

– Ничего другого ему не остается. – Подпоручик нахмурился. – Он участвовал в карательных экспедициях против партизан.

Костова пробрала дрожь. И хотя совесть у него была сравнительно чиста, он повесил голову и задумался, припоминая полузабытые эпизоды большой стачки табачников. Подпоручик тоже задумался – должно быть, также вспомнил какой-то неприятный эпизод из своей служебной карьеры. Впрочем, едва ли нашелся бы в этом баре человек, который пришел бы сюда ради удовольствия, а не затем, чтобы в пьянстве и разврате утопить какую-то душевную боль.

В это время кельнер принес шампанское и налил бокалы. Костов и подпоручик молча чокнулись. Отпили понемногу и закурили. Глаза их неприязненно блуждали по этому невеселому бару. Воздух здесь был насыщен табачным дымом, винными парами, ароматом духов и еще каким-то особенным, противным, сладковатым запахом, который, казалось, распространяли тела обитательниц публичного дома. Время от времени девушки вставали из-за столиков и уходили с посетителями на третий этаж, где они продавали свою любовь по цене, назначенной немецкой комендатурой.

То был час, когда белградское радио обычно передавало песенку про немецкого солдата и уличную девушку у казарменного фонаря. То был час, когда миллионы простых немцев думали о своих семейных очагах и проклинали мир. который лишил их всех радостей жизни, оставив им только мрачное удовольствие разврата.

То был час Лили Марлен, когда Костов позвонил по телефону из унылого бара в Салониках, а Ирина и фон Гайер сидели и курили после ужина в Кавалле. Им захотелось уединиться потому, что уже грохотала буря, грозившая смести мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна.

Когда Ирина положила трубку, лицо у нее было напряженное и гордое – лицо женщины, какой она была десять лет назад, когда не выносила лести и подлости. Гордость эта вернула ей былое девичье очарованно, очистила ее взгляд от мути корыстолюбия и алчности. И тогда фон Гайер вдруг понял, почему его волнует эта женщина. Ему показалось, что она обладает чем-то таким, чего жизнь никогда у нее не отнимет. Она ненавидела Бориса, и всякая другая на ее месте даже не вспомнила бы о нем в такой момент. Но это означало бы превратиться в дрянь. Уподобиться тем женщинам, что продают свое тело за деньги. Л Ирина не желала превращаться в дрянь. И этим последним, практически бесполезным решением она спасала свое достоинство в собственных глазах.

Фон Гайер вынул пропуск, который взял для нее у Фришмута.

– Дорога идет через места, где действуют партизаны, – сказал бывший летчик.

– Знаю, – ответила Ирина.

– На чем вы поедете?

– На машине Костова.

– Шофера нашли?

– Нет. Поведу сама.

Голос ее утратил напевную мягкость избалованной, обленившейся барыни. И фон Гайер снова почувствовал, что любил Ирину за ее жизненную силу, за умение не продаваться до конца, сохранять остатки гордости и достоинства. Однако он не понимал, что это не может искупить ее прошлые пороки и падения, и если думал, что может, то лишь потому, что был так же испорчен, как она.

Пробило полночь. За сеткой, вставленной в дверь, которая вела на террасу, бесновались комары. Свет керосиновой лампы тускнел и желтел. На лице Ирины появилась еле заметная усмешка. Это означало, что она хочет перейти в спальню. Фон Гайер вздрогнул. Перед ним снова была развращенная наслаждениями женщина. «Она такая же мертвая, как я», – с горечью подумал он, вспомнив о ее грязных похождениях на Тасосе и о том, как он сам купил ее пять лет назад. Он закрыл глаза, словно стараясь сохранить в душе далекий образ женщины, не оскверненной табаком. И наконец нашел в себе силы сказать:

– Я должен идти.

– Почему?

Ирина посмотрела на него почти сердито.

– Мне нужно зайти к Фришмуту.

– Какие могут быть дела среди ночи?

– Необходимо взять пропуск в пограничную зону, – солгал он. – Я решил воспользоваться машиной Костова и поехать с вами. У меня дела в Салониках.

Он устремил на нее свой свинцово-тяжелый взгляд. Ему захотелось сказать ей, что его мир и Германия погибают, что у него остается только она. Но потом вспомнил ее поведение на острове, и гордость заставила его промолчать. Уходя, он со свойственной ему холодной вежливостью поцеловал ей руку.

XII

И здесь, в южных горах, где воздух сухой и нагревается сразу же после восхода солнца, ревматические боли в ногах рано разбудили Варвару. Она проснулась чуть свет и посмотрела на часы. Половина пятого – удобное время, чтобы привести себя в порядок, пока не встали другие. Варвара повернулась с приглушенным стоном, сбросила одеяло, сырое от утренней росы, и поднялась. Она окинула взглядом спящий лагерь – зрелище, с которым свыклась за последние три года. В небольшой лощине между двух скал спали в папоротнике вооруженные люди. Среди одежды и темной зелени поблескивал сизый металл оружия. Даже во сне у этих людей был такой суровый вид, словно они готовились вступить в бой по первому сигналу. Их почерневшие небритые лица застыли в мрачной решимости; жилистыми руками они сжимали оружие, словно к ним и сон не шел, если они не прикасались к холодному металлу.

В густых зарослях папоротника, поодаль от других, спал Динко. Его широкая грудь, перекрещенная ремнями бинокля и целлулоидного планшета с картами, вздымалась и опускалась так ровно, спокойно, будто он спал у себя дома. В белесом сиянии зари лицо его казалось необыкновенно красивым. От этого человека, даже спящего, веяло мужеством борца и жизненной силой.

Варвара вдруг смутилась и стыдливо опустила глаза. Ей пришла в голову нелепая мысль: а вдруг кто-нибудь из мужчин проснулся и насмешливо наблюдает, с каким томлением она глядит на Динко. И все, что она чувствовала секунду назад, сейчас показалось ей грустным и смешным.

Быстро разливался предутренний свет, прогоняя ночные тени и окрашивая мир нежными разноцветными красками дня. Небо приобрело фиолетовый оттенок, луна постепенно стала пепельно-серой. Уже совсем отчетливо были видны лишайники на скалах и синие мясистые плоды можжевельника. В глубоком овраге, спускавшемся к долине, темнели папоротники, а на открытых местах, которые скоро должно было озарить солнце, распускались первые осенние горные цветы. Воздух был свежий, но не такой влажный, как на тенистых альпийских полянах Пирина. Близость моря насыщала его какой-то особенной, волнующей и радостной теплотой, ласкавшей, как мечта о мирной и свободной жизни.

Варвара привела в порядок свою одежду – рубашку и брюки спортивного покроя, подаренные ей красными греческими партизанами. Этим ее туалет закончился, так как умыться было негде. Воды в этой местности не было, и каждый мог рассчитывать только на собственную флягу. Впрочем, вид у Варвары был вовсе не плохой – по крайней мере, не такой плохой, как этого можно было ожидать в здешней суровой обстановке, не позволявшей людям даже самым элементарным образом заботиться о своей внешности. Но Варвара была уверена, что выглядит плохо. «Вероятно, я похожа на ведьму», – подумала она с досадой, вспомнив, что в последнем бою потеряла гребенку. Она вскинула на плечо автомат и пошла к постам охраны лагеря.

Бесшумно шагая по росистой траве, она приблизилась к одному из секретов. В густых зарослях можжевельника притаился щуплый, обросший бородой партизан. Из кустов чуть заметно выдавалась его голова в надвинутой на глаза кепке, из-под которой торчали длинные, месяцами не стриженные волосы. Партизан был чем-то занят и лишь время от времени посматривал вниз на крутой склон, покрытый редким, худосочным хвойным лесом. Варвара подошла к нему незаметно.

– Ты что делаешь? – строго крикнула она.

Тот вздрогнул и торопливо сунул что-то в кустарник. Спустя мгновение он с кошачьим проворством схватил лежавший возле него автомат. Оказалось, он чинил свою одежду.

– Ишь ты, проклятая баба!.. – сердито заговорил постовой. – Напугала меня, чтоб тебя рыбы съели!

– Ты на часах, а занимаешься посторонними делами.

– Чего?… – Ляте – так звали дозорного – взглянул на нее враждебно. – А тебе-то что? Глаза я тебе, что ль, иголкой колю?

– Когда ты на посту, ничем другим заниматься нельзя! Понял? – сердито отрубила Варвара.

Ляте усмехнулся снисходительно, с видом серьезного мужчины, который не намерен обращать внимание на бабью глупость.

– А чем я занимаюсь? – спросил он примирительно.

– Чинишь одежду.

– И-и-и!.. И буду чинить, почему бы мне и не чинить?… Или мне голым ходить, чтоб ребятишки смеялись?

И македонец указал для убедительности на свой рваный пиджак с заплатами из лоскуток от полицейского мундира. «Ребятишками» он называл бойцов отряда. Называл потому, что после Шишко был здесь старшим по возрасту.

– Не дашь ли табачку?

Он покосился на Варвару с таким видом, словно она была обязана вознаградить его за полученный нагоняй.

– Нет у меня табачку, – сердито ответила Варвара.

Она пошла к другому посту, удрученная поведением Ляте. Никак ей не удавалось обуздать этого человека. Какой-то внутренний голос говорил ей укоризненно: «Он тебе не поддается потому, что ты на него злишься… А злишься ты на него потому, что у тебя не хватает терпения бороться с его упрямством, с его невежеством, с его первобытным сознанием, не умеющим быстро воспринимать политическую грамоту. Ты не раз готова была подумать, что этот человек способен на предательство, а ведь тебе хорошо известно, что монархо-фашисты истребили его семью, что он почти герой… Да, ты теряешь терпение, ты устала от непрестанного метания между жизнью и смертью. Ты себя израсходовала до конца, ты стала сварливой, увядшей женщиной именно тогда, когда победа близка, когда тебе хочется быть привлекательной и ты начала мечтать о любви. Для партии ты пожертвовала всем, и упустила радости жизни. Партизанская борьба требует предельного напряжения, нечеловеческого самоотречения. Ты еще способна на это, но к этому тебя побуждает лишь разум. Отсюда твой душевный разлад, твоя нервность, твое непонимание великого значения внутренних противоречий в людях и вещах – противоречий, которые помогают им в развитии. Отсюда и твоя несправедливая требовательность к Ляте, к Мичкину, ко всем тем простым полуграмотным людям в отряде, которые раздражают тебя своими недостатками. Однако они ненавидят фашизм не меньше, чем ты… Подожди еще, Варвара!.. Самое тяжкое миновало. Вооружись терпением, осталось совсем немного!..

Двадцать лет ты служишь партии, и ничто из того, что ты упустила в жизни, не может сравниться с радостью, Которую ты испытываешь от ее победы, от ее признательности!.. Ты ведь это испытывала не раз, правда?… Вспомни старый мир!.. Когда-то ты была балованной девочкой, и тебя радовали игрушки и ленточки. Когда-то отец твой готовил тебе приданое, чтобы выдать тебя замуж за аптекаря. По нелепому тарифу евреев твоею круга аптекарь стоил двести тысяч левов. Но отец не мог скопить эти деньги, и ему не удалось выдать тебя за аптекаря. Ты была очень огорчена всем этим, ты до глубины души возмущалась своим мелким, ничтожным, торгашеским еврейским мирком. Потом отец умер, семья осталась на улице, и торгаши перестали тобой интересоваться. Неужели ты могла найти любовь и счастье в этом мире?… Нет, ты, в сущности, ничего не упустила!.. А жизнь, которой ты живешь теперь, лишения, которые переносишь, страх и надежда, которые попеременно охватывают тебя, – все это одухотворено красотой и пафосом борьбы, великим делом партии, движущей человечество вперед!..»

Варвара остановилась. Горный склон круто спускался к просторной зеленой равнине, за которой синело море, подернутое прозрачной серебристой дымкой. Равнина казалась совсем близкой, но в действительности до нее было очень далеко – с трудом различались темные пятна вековых олив, железнодорожная насыпь и рядом с ней светлая полоса шоссе. Взошло солнце, и предметы на этом ландшафте стали более отчетливыми. Под косыми солнечными лучами зелень папоротника и трав казалась такой же свежей, как ранней весной, а очертания близких вершин – словно вырезанными ножом на глубокой кобальтовой синеве неба. Было тепло и тихо – так тихо, что даже доносившиеся с равнины приглушенные шумы не могли нарушить этой тишины.

На посту лицом к равнине стоял молодой фельдфебель, бывший юнкер военного училища, вступивший в отряд несколько дней назад. Он бежал из своего бронеистребительного отделения, прихватив два автомата, и принес точные сведения о расположении болгарского оккупационного корпуса в Греции. Он был в летней форме – ботинках с подковами, шортах и рубашке с погонами. Маленькую фуражку, из-под которой выглядывали светлые волосы, он сдвинул на затылок, что придавало ему совсем мальчишеский вид. Варваре он не внушал особого доверия.

Варвара подошла к нему. Паренек опустил бинокль, в который рассматривал равнину, и поднял кулак в знак приветствия. Варваре это показалось наигранным и смешным. Сразу было заметно, что мальчишка – новичок.

– Как вас зовут? – небрежно спросила она. – Я все забываю ваше имя.

– Данкии, – ответил юноша.

– Как? – Варвара повернула голову, чтоб лучше слышать.

Почтительно глядя па нее, юноша назвал себя еще раз.

– Это имя?

– Это моя фамилия. По отцу.

– Откуда вы родом?

– Из того же села, что и командир. Вы разве не знаете?

– Нет. Я не присутствовала, когда вас принимали в отряд. – Варвара вдруг оживилась: – Почему вы сбежали из части только теперь?

– У меня было партийное задание организовать в своей части ячейку.

– Ну и как, удалось?

– Да.

Маленькие голубые глаза юноши смотрели весело и проницательно. С виду он был совсем еще ребенок, по Варвара почувствовала к нему уважение.

– Что ты там рассматриваешь? – спросила она, переходя на «ты».

– По шоссе движутся навстречу друг другу немецкие и болгарские колонны.

– Вот как!.. – Варвара рассмеялась и взяла у него бинокль. – Неужели отсюда видно, немецкие они или болгарские?

– По орудийным тягачам. Те, что идут на Серес, – болгарские, а в обратном направлении – немецкие.

– А ты почем знаешь?

– Так, соображаю… На днях офицеры в корпусе поговаривали, что командование начало оттягивать войска с салоникского фланга, а на их место туда идут немецкие части из Сереса и Каваллы.

– Это хорошо! – Варвара вертела бинокль. – Да, тягачи и орудия действительно видны. – Она опустила бинокль и быстро спросила: – Что будем делать сегодня?

– Наверное, атакуем станцию, если командир с комиссаром договорятся.

– Станцию?

Юноша указал на восток, в сторону Пороя. Далеко, в прозрачной серебристой дымке, под горой, близ рощи, казавшейся темным пятном, виднелись строения железнодорожной станции, которые напоминали игральные кости, брошенные на равнину.

– Да! – Варвара вдруг ощутила какую-то сухость в горле. – Там большие немецкие склады… А что? Договорятся командир и Шишко?

– Надеюсь… Вчера определили по карте маршрут отряда. Ты что думаешь про Шпшко?

– Только самое хорошее, – ответила Варвара. – Он наш товарищ с тысяча девятьсот двадцать третьего года и один из руководителей большой стачки табачппков.

– А почему его назначили политкомпссаром, когда он даже картой не умеет пользоваться?

Варвара взглянула на юношу, и справедливость заставила ее сказать:

– Это сплетни. Шишко обучался топографии у майора и теперь умеет пользоваться военными картами.

– А ты тоже на тех, кто недолюбливает командира? – неожиданно спросил юноша.

– Нет, я из тех, кто его любит… – На лице у Варвары заиграл слабый румянец. – Хотя командир и не лишен недостатков.

– Каких?

– Он вспыльчив и все хочет решать сам. – Данкин не возражал. Варвара спросила: – А ты что о нем думаешь?

– Я его давно знаю и люблю. Он меня вырастил коммунистом.

Наступило молчание. Наконец юноша произнес:

– Все это теперь не имеет особого значения.

– Что?

– Недоразумения между Динко в комиссаром. Ведь через несколько дней борьба кончится и мы возьмем власть.

– Ты не совсем прав, но партия уладит все недоразумения.

Варвара снова почувствовала, что в лазури и теплом воздухе есть что-то радостное и волнующее, о чем она раньше старалась не думать. Вот так же радовалась она, когда, бывало, ранней весной прогуливалась но Борисову саду, где от клумб пахло сырой землей, а южный ветер гнул еще безлистые ветви деревьев. И она поняла: это ощущение рождалось приближением победы. По после всех ужасов и лишений, которые ей довелось пережить, мысль о победе воплотилась в грубые прозаические образы: она представила себе ванну, мыло и чистое белье, а потом мысленно увидела себя прилично одетой и хорошо причесанной на партийном собрании, где ей предстоит делать доклад. Все это заставило ее нервно засмеяться.

– Чего ты смеешься? – спросил юноша удивленно.

– Над собой смеюсь, – ответила она. – Скажи, что ты будешь делать, когда мы возьмем власть?

– Что прикажет партия.

– А я оденусь. Прежде всего вымоюсь и хорошо оденусь. И тогда уже не буду похожа на чуму. Коммунисты должны любить жизнь. А человек, любящий жизнь, всегда опрятен, чист, и людям приятно на него смотреть.

– Неужели ты думаешь, что сейчас людям неприятно на тебя глядеть? – с упреком спросил юноша. – О тебе говорят много хорошего.

– Я неприятна сама себе, – ответила Варвара. – А ты думаешь, что мы очень скоро возьмем власть?

– Уверен! Сегодня будет наше последнее сражение. И вероятно, с одними лишь немцами.

Варвара вздрогнула. От слова «сражение» у нее опять стало сухо в горле. Так бывало всякий раз, когда она представляла себе пороховой дым, трескотню автоматов, свист нуль, тупой ужас перед смертью или зверскими пытками в случае, если попадешь живой в руки врага.

– Ты уже участвовал в боях? – спросила она.

– Нет, – ответил юноша.

– А не боишься?

– Нет. – Голос бывшего юнкера звучал спокойно.

Варвара усмехнулась.

– Так говорят все новички, – заметила она. – Но когда начинается бой, становится страшно. Пахнет порохом, в дыму от пальбы ничего не видно. Слышишь только выстрелы и не знаешь, что происходит: может быть, тебя окружают, а куда отступать – неизвестно. И тогда-то, запомни, ты должен думать только о партии, ни на минуту не забывать, что ты коммунист. На первых порах робеешь. Иногда нервы не выдерживают. Хочется крикнуть, что сдаешься. И это самое страшное! Запомни, это самое страшное! Сдаться в плен – это значит адские мучения и верная смерть.

Юноша смотрел на нее снисходительно, с едва заметной усмешкой.

– Ты, как я вижу, совсем не боишься? – сказала она одобрительно.

– Конспиративная работа в казарме была куда опаснее, – ответил юноша.

Весь день отряд провел на отдыхе, укрывшись в сосновом бору на горном склоне, обращенном к равнине, – противник мог появиться только с этой стороны. Но партизаны знали, что противник сам не в силах нападать. Вот уже несколько дней, как болгарские войсковые соединения не предпринимали никаких действий, а немцы поспешно отходили к Салоникам и Скопле. Борьба вступила в свою последнюю, решающую фазу. И тем не менее в отряде царила гнетущая нервозность. Предстоящее нападение на станцию будило мрачные воспоминания о событиях прошлого года. Все готовились к операции, но как-то вяло и неохотно. Тяжело было идти в бой, на смерть, когда уже улыбалась победа, возбуждая в каждом страстное желание скорее вернуться домой.

Одни бойцы брились и чинили одежду, другие чистили оружие, а третьи мастерили царвули из высохшей шкуры вола, зарезанного две недели назад. Командир держался холодно и замкнуто. Шишко ждал связных из отряда греческих красных партизан, действовавшего в этих местах. Варвара беспокойно сновала между бойцами, словно не могла найти себе места. Мичкин уединился в тени и строгал ножом лучинки. А лучинки он обычно строгал, когда сильно нервничал. Некоторые стали шушукаться, выражая сомнение в том, что атаковать станцию приказал штаб, – уж не затея ли это Динко? Но они успокоились и перестали ворчать, когда поняли, что предстоящая операция готовится с полного согласия политкомиссара. Только у Ляте настроение не изменилось. Он съел за один присест дневной паек хлеба и брынзы, поглядел с завистью на цигарку во рту Мичкина, с неприязнью покосился на Варвару и улегся спать – мысли о жизни и смерти его не смущали.

Наступили часы дневного бездействия, солнцепека и сонной тишины гор, нарушаемой клекотом стервятников да тихим, еле уловимым шумом сосен.

Улегшись на мягкий ковер из сосновой хвои, Варвара засмотрелась на клочки голубого неба в просветах между ветвями. Вскоре до нее долетели негромкие голоса, и, прислушавшись, она поняла, что это разговаривают бойцы, которые сидят метрах в десяти ниже нее. Один из них, человек более образованный, механик, бежавший из авиационной части, объяснял собеседникам основные черты марксистского диалектического метода. Объяснял он не блестяще, но в его речи чувствовалось трогательное желание просветить товарищей. Варвара сознавала, что ей следует немедленно спуститься к ним, вмешаться в беседу и терпеливо, простыми, доходчивыми словами досказать то, что не под силу авиационному механику. Но она все лежала, глядя в голубое небо. Мысли о Динко и ее безнадежном чувстве к нему парализовали ее волю. Кто-то позвал ее. Она неохотно встала, досадуя на то, что кому-то понадобилась.

В соседнем овраге были Шишко, несколько командиров отделений и двое незнакомых мужчин: один – с гладко выбритым лицом и подстриженными белокурыми усиками, другой – смуглолицый брюнет. Одеты незнакомцы были почти одинаково – в длинные брюки и английские суконные куртки защитного цвета. Брюнет приветствовал Варвару, подняв кулак, а белокурый вяло вскинул руку ко лбу, словно козырнул, небрежно в высокомерно. Варвара сразу догадалась, что это представители греческого отряда красных партизан, которых ожидал Шишко. Вероятно, они принесли какие-то сведения и предложение совместно действовать в предстоящей операции.

Подошел Динко. Он сухо поздоровался с гостями и пригласил сесть на поваленную бурей пихту, по те остались стоять.

Варвара бросила быстрый взгляд на Шишко. Лицо бывшего руководителя большой стачки табачников, изборожденное морщинами, со свисающими седыми усами, казалось спокойным и даже равнодушным. Трудно было представить себе, как этот грузный пожилой человек может справляться со своими обязанностями. Страдая от одышки и жары, он едва переводил дух. Был он в просторных брюках-гольф, стянутых офицерским ремнем. На ремне висел дальнобойный револьвер, а через плечо, как у Динко, – автомат и целлулоидный планшет с бумагами. Он мог бы казаться неловким и смешным, если бы его прошлое и возраст не внушали какого-то особого к нему уважения. Уже целых двенадцать лет прошло после большой стачки табачников, но как ни много он пережил за это время, единственный его глаз смотрел все так же ясно, и не было в его взгляде ни скрытой суровости, вызываемой страданиями, ни сомнений, вызванных внутренними противоречиями, какие мучили Варвару. Увидев ее, Шишко сказал:

– Ты нам пунша – будешь переводчицей. Этот товарищ – капитан Джине, инструктор от английской армии в греческом отряде, с ними мы будем вести совместные действия.

– Не торопитесь называть его товарищем, – невольно вырвалось у Варвары.

Шншко посмотрел на нее и спокойно возразил:

– Сейчас не время так говорить. Неизвестно, действительно ли они не понимают болгарского.

Варвара покраснела. Ее покоряло превосходство этого человека: за плечами его было двадцать лет борьбы, он никогда не терял душевного равновесия и умел все предусмотреть. Она бросила взгляд на англичанина. Его бесцветные глаза были неподвижны и равнодушны. Варвара обменялась с ним несколькими немецкими и французскими фразами. Решили вести разговор по-немецки. Англичанин вынул записную книжку.

Медленно, ровным голосом он начал рассказывать о положении на фронтах. Варвара переводила его слова с досадой. В них содержалось не больше того, что сообщало радио. Во второй части его речи выражалось пожелание забыть политические разногласия, пока не будет разгромлен общий враг. Варвара переводила, а сама думала: «Посылая тебя, они ошиблись в выборе… Ты воображаешь, что мы дураки, но, впрочем, продолжай…» Англичанин словно угадал ее мысли и нахмурился.

– Будут возражения? – спросил он.

– Будут, – ответил Шишко. – Мы и наши товарищи из ЭАМ не видим возможности договориться с греческими националистическими отрядами, которые получают помощь от немцев и от англичан одновременно.

Капитан Джинс усмехнулся. Очевидно, храбрый болгарский командир смешивает греческих националистов с действительно фашистскими отрядами, которых поддерживают немцы. Но разъяснять это не входит в его задачу. Он уполномочен английским командованием на Ближнем Востоке давать партизанам лишь тактические советы в борьбе с общим противником. Быть может, господам угодно получить добытые английской разведкой подробные сведения об одном объекте и познакомиться с планом эффективного нападения на этот объект?

Почти все «господа», хотя большинство их были людьми необразованными, поняли скрытую язвительность надменного гостя, но любезно усмехнулись. Англичанин посмотрел на их суровые, обветренные, небритые лица, и его охватило мрачное предчувствие. Неприятно было и то, что прямо за его спиной стояли какие-то особенно свирепые на вид субъекты, отвратительно одетые, но превосходно вооруженные.

– Мы будем вам признательны за эти сведения, – сказала Варвара с акцентом еврейки немецкого происхождения.

Капитан Джине достал из своей сумки небольшую военную карту, а Шишко тем временем знаком приказал столпившимся вокруг людям удалиться. Остались только Динко. Варвара, командиры отделений, капитан Джине и сопровождавший его грек. Двое партизан, стоявших позади англичанина, тоже отошли, но лишь на несколько шагов. Шишко самоуверенно склонился над картой, явно желая показать, что он кое-что смыслит в ней.

Капитан Джинс говорил около получаса. Варвара переводила и вскоре опять почувствовала, что в горле у нее сухо. Судя по плану нападения на станцию, эта операция должна была быть самой значительной из всех, в каких отряду приходилось участвовать, но капитан Джине излагал этот план так спокойно, как будто решал задачу на занятиях по тактике.