Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 61 страниц)

– Прайбишу и Лихтенфельду прислали повестки, – сообщила фрейлейн Дитрих.

– Надо будет возбудить ходатайство.

– О ком?

– О Прайбише, конечно! – Фон Гайер с удивлением взглянул на фрейлейн Дитрих. – Немедленно напишите письмо в военное министерство и отправьте его через посольство. Еще что-нибудь есть?

– Штаб в Салониках объявил боевую тревогу по всему побережью.

– Знаю, – ответил фон Гайер.

Наступило неприятное и натянутое молчание, нарушаемое только шумом вентилятора. В соседней комнате тихо кашлянул Лихтенфельд.

– Что будем делать с табаком? – спросила фрейлейн Дитрих.

– Будем отправлять его до последнего. момента. Немка одобрительно кивнула, но ее длинное неприветливое лицо бесполого существа осталось бесстрастным.

– Директор «Никотианы» замышляет сделку с Кондоянисом, – сказала она немного погодя.

– От кого вы это узнали? – сухо спросил фон Гайер.

– От его бухгалтера. Он наш агент.

– Я уже просил вас предоставить мне самому заниматься торговой разведкой, – резко заметил фон Гайер.

Фрейлейн Дитрих протянула длинную костлявую руку и закрыла дверь, ведущую в зал, где работали служащие.

– Ваши соображения лишены основания, – холодно возразила она.

– Почему? – Фон Гайер еле сдерживал возмущение.

– Потому что сделка «Никотианы» с Кондоянисом нанесет ущерб интересам концерна и вообще интересам Германии.

– Вы недостаточно компетентны, чтобы разбираться в этом.

– Мне даны ясные указания по этому вопросу. Табак, который «Никотиана» предлагает Кондоянпсу, предназначался для нас.

– А как мы его вывезем?

Водянистые глаза фрейлейн Дитрих враждебно и тупо уставились на бывшего летчика.

– Найдем средства, – сказала она, с гордостью сознавая, что безупречно выполняет свои политические функции в концерне. – Не вижу, почему мы должны оставлять табак неприятелю.

Фон Гайер густо покраснел. Он никогда не допускал и мысли, что может ударить женщину, но сейчас был готов избить фрейлейн Дитрих. От глаз ее ужо не веяло холодом. Теперь они горели, и в их пламени истеричность смешивалась с тупым упрямством, поразительно напоминая исступленные глаза фюрера на официальных портретах. Но фон Гайер не вспылил, а только беспомощно опустил голову.

– Фрейлейн Дитрих! – промолвил он немного погодя. – Вы знаете, для кого покупает табак Кондоянис?

– Для кого? – презрительно спросила уполномоченная гестапо.

– Для Голландского картеля.

– Ну и что же?

– Вот видите, вы, оказывается, не в курсе дела. – Фон Гайеру самому было противно слышать свой неестественно мягкий голос. – Голландский картель – один из немногих каналов, по которым Германия получает ппостранную валюту. Если вы арестуете Кондояниса, вы повредите интересам правительства. Мы сразу же получим нагоняй из Берлина.

Фрейлейн Дитрих призадумалась.

– Хорошо, – сказала она. – Я запрошу указаний из Софии.

Глаза ее снова стали бесстрастными и холодными.

Фон Гайер поднялся из-за стола и нервно закурил. Полуденное солнце светило в южные окна, и жара в помещении становилась невыносимой. Все с нетерпением ожидали ухода фон Гайера, чтобы прекратить работу. Фон Гайер позвал экспертов и отправился с ними в обход склада, время от времени задавая им официальным тоном вопросы о ходе сортировки и обработки табака. Прайбиш предательски отмечал бесчисленные промахи Лихтенфельда, но лицо барона застыло в надменном и загадочном спокойствии. Фон Гайер против обыкновения тоже воздерживался от убийственных колкостей по адресу Лихтепфельда. Он знал, что скоро отделается от барона, и мелочное злорадство Прайбиша было ему неприятно. Прайбиш понял это и умолк, тревожно озадаченный спокойствием Лихтепфельда. Наконец фон Гайер закончил обход и сел в автомобиль, поджидавший его па улице. Прайбиш пошел в ресторан, а Лихтепфельд вернулся в контору. Здесь уже было жарко, как в бане, однако Адлер и фрейлейн Дитрих, обливаясь потом, сидели с деловым видом за своими столами. Барон вошел в кабинет фрейлейн Дитрих и плотно закрыл за собой дверь.

Адлер никогда не подслушивал, по тут внезапно поднял голову от бумаг. Не вставая с места, он разобрал несколько слов из разговора за дверью. Барон что-то невнятно шептал, а фрейлейн Дитрих отвечала ему громко и холодно, как знающая себе цепу кельнерша ночного ресторана, которой засидевшийся посетитель вежливым тоном делает гнусное предложение. Вначале голос фрейлейн Дитрих звучал насмешливо и недоверчиво, а потом вдруг стал серьезным и тихим и тоже перешел в невнятный шепот. И тогда Адлер понял, что за дверью совершается что-то унизительное, подлое и мерзкое, позорящее мужское достоинство и солдатскую честь. Ои бросил работу и, чтобы не слышать больше, ушел, расстроенный, из конторы.

После обеда Ирина спустилась в нижний этаж дома, где было не так жарко, но пахло плесенью и старой мебелью, – этот специфический запах, порожденный теплым влажным климатом, стоял здесь в каждом доме. Ирина хорошо выспалась в комнатке с заросшими плющом окнами во двор и вновь ощутила тоску, одолевавшую ее всякий раз, как она просыпалась. То было какое-то неясное, приглушенное чувство лепи, усталости и грусти, которое сковывало малейшие порывы воли и движение мысли. Стараясь избавиться от угнетавшего ее чувства, она позвонила фон Гайеру на склад Германского папиросного концерна, но застала только Лихтенфельда, который ответил, что не видел шефа после полудня. Пока она ела в столовой, коротая время в пустой болтовне с Виктором Ефимовичем – о жаркой погоде и достопримечательностях города. – пришел генерал запаса, которого накануне приглашал Костов. Генерал не мог быть у них вечером и теперь пришел, чтобы извиниться и засвидетельствовать свое почтение.

Ирина провела его на веранду и велела Виктору Ефимовичу принести туда сливовую и салат из маринованных огурчиков, до которых генерал был большой охотник. Это был обходительный и говорливый мужчина, щуплый и смуглый, с небольшими, тронутыми проседью усиками. Его краснобайство никого не увлекало и не тяготило, а просто помогало незаметно убить время. После разговора с ним собеседники чувствовали себя слегка утомленными – как после посещения прохладной и нешумной кофейни. Но сейчас Ирина была рада его приходу.

– Где мужчины? – спросил он, когда они расположились на веранде.

– Уехали с утра но делам.

– Это не совсем любезно по отношению к вам, – сказал гость, рассеянно поглядывая па сливовую и огурчики. – Я пришел сообщить вам кое-какие неприятные новости.

– Неприятные?… Какие же?

– Положение весьма скверное. – объяснил генерал, закурив одну из тех пяти сигарет, которые врачи разрешали ему выкуривать после обеда.

– Мы давно это знаем, – сказала Ирина.

– Да, но сейчас события надвигаются неудержимо! Русские на Днестре, а недели через две, возможно, будут в Софии.

– Так скоро? – с досадой отозвалась Ирина. Она вспомнила об обещании фон Гайера попросить у Фришмута катер и быстро спросила: – Что слышно о боевой тревоге на побережье?

– Ничего, – ответил генерал. – Отбой.

– А почему ее объявляли?

– Не могу понять, в чем дело. Немцы молчат как рыбы.

– Но держатся любезно?

– Не больше, чем всегда. Неужели вам приходилось встречать любезного немца?

– Сегодня фон Гайер обещал достать катер и свозить меня на Тасос.

Генерал вытаращил на нее глаза, изумленный таким безрассудством.

– Что?… – произнес он наконец. – На Тасос?

– Да… А потом – в Салоники.

– Но это безумие! – воскликнул он. – Настоящее безумие!.. Надеюсь, вы откажетесь от этой затеи. Я еще месяц тому назад отправил семью в Болгарию. Вы не представляете себе, как здесь опасно. Греки подняли голову и могут перерезать всех нас в любую минуту.

– Попросим защиты у Кондояниса.

Ирина рассмеялась, но генерал не понял шутки и запальчиво продолжал:

– Бросьте вы этого грека! Красные андарты повесят и его. Такой войны еще никогда не было. Положение сейчас совершенно исключительное. Очень тревожное… Необычайно скверное.

– А что намерены делать вы?

– Я?… Я купил дочери квартиру, дал сыну образование. С меня довольно! У меня нет денег, чтобы бежать за границу. Я мелкая сошка, да и старик – кто меня тронет? К грекам я относился хорошо, и совесть моя чиста… Пусть другие почешут в затылке.

– Но до войны вы были военным атташе в Берлине, – ехидно заметила Ирина.

– Ну и что же? – несколько обиженно спросил генерал. – А вы знаете, какой доклад я подал военному министерству? Еще за три года до войны я писал, что если немцы нападут на Россию, то это кончится для них катастрофой. Я говорил об этом и Гаммсрштейну, который потом впал у Гитлера в немилость.

Генерал не был уверен, доказывает ли все это его политическую благонадежность, но видно было, что он говорит правду.

– Вам хорошо, – сказала Ирина, глядя па темнеющий вдали силуэт острова. – Как-никак это все же заслуга, А моему мужу нечем похвастаться.

– Он чересчур увлекался, – сочувственно проговорил генерал. – Сколько раз я ему советовал не иметь дела с политиканами и быть поосторожней с забастовщиками… Что он думает делать со своим табаком?

– Не знаю, – равнодушно ответила Ирина. – Меня это не интересует.

– Как так «не интересует»? – укоризненным топом спросил генерал.

Он привык по всем важным вопросам советоваться с женой. Это она его надоумила заняться торговлей табаком.

– Я ничего не понимаю в торговле, – объяснила Ирина.

Она мельком взглянула на гостя и по напряженному выражению его лица поняла, что он пришел не поболтать, а просить о какой-то услуге. Как и большинство офицеров, он не умел хитрить.

– Ходят слухи, что ваш супруг собирается продать свои запасы табака Кондоянису, – осторожно намекнул генерал.

– Вздор! Вряд ли в этом есть хоть капля правды.

– Вчера Кондоянис ужинал у вас.

– Кто вам сказал?

– Лихтенфельд.

– Обычный визит вежливости, – рассеянно объяснила Ирина. – Впрочем, вы тоже были приглашены, но не пришли.

– У меня был неприятный разговор с компапьопом.

– Кто ваш компаньон?

– Простой мужик, – ответил генерал и беспомощно вздохнул. – Когда-то служил у вас… некто Баташский.

– Я о нем слышала.

– А сейчас он нос задрал – не подступись к пому!

– Почему же вы сто не бросите?

– Он хороший техник, а я ничего не понимаю в табаке.

Генерал выпил сливовой и уставился куда-то вдаль.

С моря дул легкий прохладный ветерок. Солнце клонилось к закату. Рыбацкая лодка с надутым парусом лениво приближалась к берегу.

– Это неплохо, если верно. Почему бы и нет? – произнес генерал, возвращаясь к слухам о сделке с Кондоянисом. – Пусть выплывет хоть один человек.

– Вы уже передали свой табак Германскому папиросному концерну? – осведомилась Ирина.

– На днях передам все.

– Значит, у вас тут забот больше нет?

– Не было бы… – вздохнул генерал. – Но мы закупили пятьдесят тысяч килограммов сверх обусловленного для Германского папиросного концерна количества – и просчитались. Надеялись, что подзаработаем немножко после перемирия, когда на табак будет спрос. Кто бы мог подумать, что события примут такой оборот!

– Предложите эту партию фон Гайеру, – сказала Ирина. – Германский папиросный концерн купит ее немедленно.

– На что мне бумажные деньги? – огорченно вздохнул генерал.

Ирина в душе потешалась над гостем. Под натиском своей энергичной супруги генерал пристроился к пиршеству хищников, а сейчас, увязнув по уши, не знал, как унести ноги.

– Куда вы думаете девать этот табак? – спросила Ирина.

– Вот по этому-то вопросу я и пришел посоветоваться с вашим супругом, – ответил генерал. – Если они с Кондоянисом действительно заключают крупную сделку, то он сумел бы втиснуть и мою небольшую партию. Скажите, ведь сумел бы, правда? – В голосе генерала звучало волнение. – В конце концов, дело идет о том, чтобы оказать услугу честному… заслуженному болгарину.

В красноватом свете заката нa пиджаке генерала выделялись многочисленные орденские ленточки, которые он носил отчасти из тщеславия, отчасти для того, чтобы внушать уважение администрации Беломорья. Он всегда был вот таким приятным и безобидным болтуном, а в отношениях с Германским папиросным концерном никогда не докатывался до измены родине. Однако нечто незримое пятнало его честь, принижало его и превращало из заслуженного и награжденного орденами генерала в обыкновенного плута-торгаша. Должно быть, это была его привычка выставлять напоказ свои ордена всякий раз, когда «мужик Баташский» посылал его вести переговоры о какой-нибудь очередной махинации. Его честь, как и честь тысяч других людей, пятнал все тот же табак.

Генерал ушел, когда уже совсем стемнело и на небе замерцали бледные звезды, подернутые молочной дымкой. Ирина уклончиво пообещала ему свою поддержку. Немного погодя позвонил по телефону фон Гайер. Он сообщил, что Фришмут согласен дать катер, так что завтра они могут поехать на остров. Договорились встретиться утром прямо на пристани. Борис и Костов все не возвращались, и Ирина, поужинав в одиночестве, приняла хинин и погрузилась в чтение детективного романа. С некоторых пор она читала только детективы – другие книги уже не увлекали ее. Не раздеваясь, она задремала па кушетке в ожидании мужчин, которых надо было предупредить о том, что завтра с утра она вместе с фон Гайером отправится на остров. Борис и Костов вернулись к полуночи, уставшие от поездки на автомобиле в соседний городок, где «Никотиана» обрабатывала двести тысяч килограммов табака сверх партии, приготовленной для Германского папиросного концерна, не считая других трехсот тысяч килограммов, которые обрабатывались в Кавалле.

Ирина спала и видела сон, запутанный и бессмысленный, как все сны, но пронизанный щемящей тоской по ушедшей юности. И вот сои внезапно оборвался, уступив место противному хриплому реву. Проснувшись, она поняла, что это протяяшые гудки автомобиля – Костов сигналил Виктору Ефимовичу, чтобы тот открыл большие железные ворота и пропустил машину в гараж. Лежа на кушетке, Ирина старалась удержать грустное очарование своего сна, продолжавшегося всего несколько секунд. Но оно исчезло почти мгновенно, и, как всегда, остались только нудная, холодная тоска и раздражение па тот больной и пресыщенный мир, который ее окружал и теперь жил в предчувствии своей гибели. Она слышала, как Костов ввел машину в гараж. Потом – как он вместе с Борисом вошел в столовую и как наконец Виктор Ефимович подал им ужин.

Ирина встала, небрежно поправила волосы и спустилась к мужчинам. Теперь, когда волнующий сон отлетел, ее лицо приняло обычное любезное и равнодушное выражение.

– Закончили дела? – спросила она.

– Нет еще, – ответил Борис – Но все идет как нельзя лучше.

По его громкому и самоуверенному голосу она поняла, что к ночи он, как всегда, успел изрядно напиться, но против обыкновения был в хорошем расположении духа. Вместе с ним и Костовым ездил и Кондояпис, чтобы осмотреть табак, и сделка, вероятно, была уже заключена.

– Когда же ты покончишь со всеми делами? – раздраженно спросила Ирина.

– Терпение, милая, терпение! – Борис погладил ее по руке, пытаясь быть нежным, но движение получилось только слащавым. – Мне нужно еще несколько дней, чтобы проверить свои расчеты, а потом мы поедем в Салоники осмотреть фабрику и подписать договор.

– Да, но я не намерена жариться здесь. – Она повернулась к Костову: – В вашем доме, как в печке! Кажется, тут и клопы водятся.

– Да, здесь жарко, – равнодушно согласился эксперт, – Но клопы – плод вашего воображения! Налить вам вина?

– Нет, – ответила Ирина.

Костов налил себе стакан вина, проклиная угрожающий ему приступ грудной жабы – расплату за удовольствие.

– Надо будет развлечь вас чем-нибудь, – сказал он, нащупывая в кармане коробочку с нитроглицериновыми пилюлями.

– Я уже сама позаботилась об этом, – отозвалась Ирина. – Завтра еду на остров.

– С кем? – спросил эксперт.

– С фон Гайером.

Наступило молчание, предвещавшее бурю. Костов пожелал супругам спокойной ночи и поспешил уйти из столовой.

– А фон Гайер почему увязался за тобой? – хмуро спросил Борис.

– Ты опять за свое! Я не могу ехать на остров одна. Кто-то должен меня проводить.

И она рассмеялась. Теперь она всегда была с ним дерзкой и циничной и не хотела его обманывать, а только старалась избежать скандала.

– Не позволю! – грубо отрезал Борис.

– Но отказаться сейчас было бы глупо и невежливо. Я сама попросила фон Гайера взять у Фришмута катер.

– Не позволю! – дико завопил Борис, угрожающе вскакивая со стула. – Я не позволю делать из меня посмешище на глазах служащих… Вся София уже говорит о твоем поведении. Мало тебе того, что ты три года была его любовницей?

Но Ирина холодно осадила его словами:

– Кстати, по твоему поручению.

Болезненная судорога, как от удара кнутом, пробежала по обезображенному яростью лицу Бориса. Ирина, глядя на пего в упор, безжалостно рассмеялась, хотя и знала, что он до сих пор испытывает к ней чувство, приковавшее его к ней еще в тот далекий день, когда он впервые поцеловал ее у часовни. За все годы его могущества у него не было другой женщины. Но чувство это было искалечено его алчностью и дважды попрано им самим ради «Никотианы». И потому Ирина не испытывала к нему ни капли жалости и только холодно наблюдала, как он кривится от боли, как его измученный и жадный взгляд пытается найти в ней то, что навсегда ушло из их жизни. Вспышка гнева и душевная боль истощили его силы, он грохнулся на стул и хрипло прошептал, словно говоря самому себе:

– Не пущу… Будь что будет… Устрою скандал на улице… на самой пристани…

Взбешенная его угрозой, Ирина бросила злобно:

– Попробуй! Только тогда тебе не придется больше бегать за Кондоянисом.

– Что? – взревел Борис, теряя самообладание. – Значит, запугивать меня думаешь?

– Я только предупреждаю тебя.

– О чем? Что меня арестует гестапо?

– Не тебя, а Кондояниса.

Бориса это немного удивило – спьяну он не сразу сообразил.

– Ты хочешь сорвать нашу сделку, – отупело пробормотал он.

– Это ты ее сорвешь, если учинишь скандал, понятно? Именно сейчас надо отвлечь внимание фон Гайера от Кондояниса.

В мутных глазах Бориса мелькнул проблеск понимания.

– А-а! – протянул он. – Ты хочешь сказать, что будешь действовать, как и раньше?

– Нет, не так, как раньше! – гневно воскликнула Ирина. – Теперь фон Гайер мне правится. Я только хочу сказать, что твои интересы совпадают с моим желанием.

– Вот как? – прохрипел Борис.

В глазах его блуждала тупая беспомощная растерянность. Затуманенный алкоголем рассудок работал медленно и неуверенно. Ирина подумала, что даже сейчас, когда Борис походит на одинокою обессилевшего хищника, алчность его снова восторжествует над чувством к единственной женщине, которую он любил. Даже в этот миг. когда его терзали страхи и он топил в алкоголе страшные воспоминания о своих преступлениях, когда предчувствовал свою гибель и нуждался в помощи близкого человека. – даже теперь перед ним неотступно стоял золотой призрак «Никотианы», искалечившей ему жизнь. По так только казалось – замедленная восприимчивость пьяиипы была обманчива. На самом деле Борис понял, что «Никотиана» увлекла его на дно пропасти, спохватился, осознал свое страшное одиночество в мире, где правит только один закон – закон прибыли. У него не было ни семьи, ни близких. В ею опустошенной, отравленной табаком душе не было места для человеческих чувств, свойственных простым людям. Он отринул больную жену, почти забыл родителей, свел в могилу брата, продал любовницу, притеснял, запугивал, унижал сотни людей, обрекал на хронический голод тысячи рабочих. Он был одним из тех подлинных властителей, которые вот уже много лет управляли страной. Все ему подчинялись, но никто его не побил. И вот теперь основы мира, который вознес его на вершину. могущества, пошатнулись. Угнетенные готовились к решительному удару, и надвигался всеобщий крах, который грозил смести и «Никотиану». Будущее рисовалось Борису в смутном и неясном свете, оно сулило только страхи, бездействие, неврастению, против которых оставалось единственное средство – алкоголь, а он неминуемо должен был привести к безумию и гибели. Никогда, никогда в жизни Борис так не тосковал по близкой живой душе, которая любила бы его и спасала от невыносимого одиночества! Близкой душой для пего могла быть только Ирина. Вся «Никотиана» и все его успехи ничего не стоили по сравнению с этой женщиной. Впервые в жизни он понял, в чем его ошибка. Но жизнь его была разбита, искалечена, и признание своих ошибок уже потеряло всякий смысл. Даже запоздалый, мрачный порыв его внезапно пробудившейся. любви был осквернен эгоизмом – чувством, которое всегда руководило Борисом. Секундой позже он уже не кричал, а ревел в исступлении:

– Вот как?… Вот что ты задумала, гадина? Собралась, значит, прогуляться с любовником па остров. Но я не позволю, слышишь?… Не позволю тебе и шагу ступить отсюда!.. К чертям Кондояниса… и сделку… и Германский папиросный концерн… и гестапо!.. Ничего я не боюсь.

И он несколько раз прокричал во весь голос:

– Ничего!.. Ничего!..

Неужели это Борис?… Вначале Ирина приняла его слова за яростные выкрики пьяного, но скоро поняла, что пришел тот долгожданный миг, о котором она мечтала столько лет. Наконец-то в нем проснулось что-то человеческое – проснулась любовь, хоть и обезображенная эгоизмом, хоть и явившаяся в личине разрушительной животной ревности. Наконец он понял, что она, Ирина, дороже и «Никотианы», и сделок, и фон Гайера, и Германского папиросного концерна!.. Ирина слегка разволновалась, почувствовала гордость, злорадство, но только не радость. Теперь победа не имела для нее никакой цены… Двенадцать лет бесчестной, напряженной жизни превратили Бориса в развалину, а сердце Ирины было опустошено алчностью, сладострастием и ложью. Табак отравил их обоих!.. На что ей была сейчас его любовь?… Только швейцарские франки, доллары и гульдены, которые он перевел в заграничные банки, еще могли принести ей какую-то пользу. С другой стороны, и перспектива таскаться повсюду с одряхлевшим, ревнивым и больным неврастенией мужем тоже была не слишком приятна. Впрочем, она могла и просто-напросто бросить его, как ненужную вещь. За последние годы она скопила себе целое состояние: драгоценности, швейцарские франки, доллары и гульдены. Таким образом, Борис стал для нее лишним, настолько лишним, что его можно было отшвырнуть хоть сейчас.

– Не кричи! – проговорила Ирина вполголоса. – Я завтра же уеду в Софию.

– Чтобы там развратничать? Так, что ли?

– Нет, – ответила она. – Чтобы потребовать развода.

– Что? – вскричал Борис сорвавшимся голосом. – Развода? – Его мутные глаза широко раскрылись, а тело содрогалось от пьяного смеха. – Славную сделку ты придумала, мошенница!.. Иск о возмещении убытков и требование обеспечения, а?

– Дурак! – оборвала она его с презрением. – Мне не нужны твои деньги.

– Неужели ты думаешь, что я соглашусь?

– На что?

– На развод.

– Меня не интересует, согласишься ты пли нет. Я уйду от тебя потому, что ты мне опротивел… Мне осточертел твой невыносимый характер, твое пьянство и твои скандалы… Что бы ни решил суд, я не останусь под одной крышей с тобой.

Она смотрела на него спокойно и невозмутимо, защищенная броней своего цветущего здоровья, о котором тщательно заботилась, и крепких нервов, которые не мог расстроить никакой скандал. Ее карие глаза светились насмешливым злорадством – словно она наслаждалась, видя мужа разбитым и униженным. Теперь, в расцвете сил и во всем блеске своей красоты, она была более привлекательна, чем когда-либо. Ее иссиня-черные волосы были густыми и пышными, кожа – гладкой, как слоновая кость, движения – изящными и по-кошачьи гибкими. На всем ее облике лежала печать самодовольства, свойственного женщинам, которые живут лишь собой и для себя. Она стала красивым и совершенным произведением того мира, в котором человек поднимается за счет ограбления других. И, глядя на нее, Борис понял, что ее ничем не проймешь и что как раз теперь, когда она ему так нужна, он потерял над него всякую власть.

А еще он понял, что сам много лет подряд толкал Ирину на этот путь, и впервые со времен своей нищей юности почувствовал гнетущую безысходность. Надо было или развестись и жить без нее, или терпеть ее любовников. Первое казалось ему невозможным, а второе приводило его в ярость. Сейчас он гордился совершенной красотой Ирины, она воспламеняла его угасающие силы, она спасала его от приступов неврастении. Сейчас Ирина стала ему необходима, и потому надо было выполнять все ее прихоти, надо было отступить. И он отступил – подло, робко и смиренно, как безвольный человек, попавший в безвыходное положение, как слизняк, который заползает в свою раковину. Он умолк и, как больное отупевшее животное, уставился куда-то в пространство.

– Незачем поднимать скандал, – сказала Ирина. – Завтра я еду в Софию.

– Никакого скандала не будет. Можешь ехать на свой остров.

Борис налил себе еще рюмку коньяка, выпил ее и с бутылкой в руке поплелся в свою комнату. Ирина бросилась за ним и вырвала у него бутылку.

– Ты что? – удивился он и засмеялся беззвучным пьяным смехом.

– Тебе опасно пить.

– Почему это тебя беспокоит?

– Почему?… Кое-какие человеческие чувства еще связывают нас друг с другом.

– Ладно, – сказал Борис, понимая с грустью, что Ирина отнимает у него бутылку лишь ради собственного спокойствия. – Ладно, давай проявим эти чувства!..

– Хорошо. – Она снисходительно усмехнулась. – Ты теперь понял, как мы должны относиться друг к другу?

– Да, понял.

Голос его прозвучал как-то бесцветно.

– Спокойной ночи, – сказала Ирина.

По пути в свою комнату она постучала к Костову. Дверь приоткрылась, и на пороге появился эксперт, уже переодевшийся в шелковую пижаму.

– Наворковались? – спросил он сонным голосом.

– Да, – сухо ответила Ирина. – Хотите поехать со мной завтра на остров?

– Но ведь вы едете с фон Гайером?

– Мне нужно, чтобы поехали и вы.

– Неужели вам все еще необходима ширма? Мне это уже надоело! Завтра я собирался отдыхать.

– Тогда я беру свою просьбу назад. Спокойной ночи.

Ирина быстро пошла по коридору к себе, а эксперт сердито крикнул ей вслед:

– Поеду, черт побери! Разве я могу вам отказать?

Вернувшись в свою комнату, Ирина почувствовала себя усталой, но только от жары – ссора с Борисом ничуть не взволновала ее. Она умела отгонять угрызения совести, душевную боль и гнев. Она знала, что Борис пил целый день и теперь наверняка опять взялся за бутылку, знала, что это может кончиться для него плохо, но не хотела и пальце. «пошевельнуть, чтобы ему помешать. Теперь Борис казался ей каким-то далеким, чужим и, пожалуй, несчастным человеком, который все глубже увязает в грязи своего падения, идя к неминуемой гибели. Стоило ли спасать его?… Ей хватало забот о своем собственном душевном состоянии, ее тревожили лень, скука и тоска, эти признаки усталости духа, не способного ни радоваться, ни волноваться. Она пресытилась миром, в котором жила, а стать выше его у нее уже не было сил.

Улегшись в постель, она закурила сигарету и, раздумывая о предстоящей поездке на остров, тщетно пыталась найти в фон Гайере что-нибудь новое, что-нибудь такое, что согрело бы ее остывшую душу. Но это ей не удалось. Немец давно надоел ей. Он как был, так и остался каким-то средневековым призраком, неизменным и скучным фантазером. Сегодня она просто внушила себе, что он сможет взволновать ее, как прежде.

В открытое окно веяло теплой сыростью, а за сеткой бесновались тучи комаров.

Ирина потушила сигарету и задула свечу. Южную ночь пронизывали какие-то тоскливые звуки. Неведомо откуда доносились тихие, невнятные шумы. Одинокий выстрел разорвал тишину, послышался топот подкованных сапог по мостовой, приглушенный рев мотора, и снова все смолкло.