Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 61 страниц)

Ирина взглянула на его строгое молодое лицо. Оно не было ни вялым, ни излишне полным, оно не носило отпечатка беспутной жизни и пресыщенности. Деньги еще не испортили его. И тогда Ирина осознала то, что почувствовала еще в тот памятный осенний день: этот человек еще не был ни подлым, ни алчным, ни развратным в обычном смысле слова – просто его ожесточила бедность и она же толкнула его на золотую стезю «Никотианы». Теперь он обратил свой взгляд назад. Значит, ему чего-то не хватало. Может быть, тех вечеров у часовни. Наверное, он хотел достичь какого-то душевного равновесия, которое для него вообще недостижимо. Он владел искусством добиваться всего, чего хочет, но после успеха достигнутое оказывалось для него недостаточным. Стремление действовать и чудовищная машина «Никотианы» оторвали его от настоящей жизни. Филистеру нужно богатство, и только; по Бориса все еще нельзя было назвать филистером, несмотря на его ограниченную и сухую расчетливость. В сущности, это был измученный, несчастный человек. Какая ненасытность, какая тревога, какое напряжение в этих темных ледяных глазах!.. Он погибнет. Золотая табачная лихорадка обрекает его на гибель. И только она, Ирина, которая любит и знает его, видит эту грядущую гибель.

– Почему ты на меня так смотришь? – насмешливо спросил он.

– Потому что ты играешь людьми и думаешь, что можешь перехитрить самого себя… – ответила она. – Ты не сознаешь, что происходит в этот вечер с нами. Ты не видишь, что возвращаешься ко мне, потому что не можешь идти своей дорогой один… Не любовь, а чувство одиночества и страх снова толкают тебя ко мне. И может быть, ты уверен, что у меня нет сил тебе противиться.

– Нет, не уверен, – сказал он.

– Опять играешь комедию!

– А ты сама себя оскорбляешь. Я вовсе не собираюсь сделать тебя своей любовницей.

– Лжешь! Сейчас ты, как и я, понимаешь, что мы можем быть только любовниками.

Он не ответил и посмотрел на нее с угрюмой нежностыо.

– Как твои дела? – спросила она, когда они поужинали.

__ Очень хорошо, – равнодушно ответил он.

– Начал работать с немцами?

– Да, и по-крупному.

– И много на этом заработаешь?

– Да, больше прежнего.

– А что ты будешь делать с такими деньгами?

– Превращу «Никотиану» в концерн. Открою филиалы за границей… Но у тебя совершенно ошибочное представление о деньгах. Деньги – ничто. Только дураки сидят на деньгах. Гораздо важнее власть и могущество, которое они тебе дают. Впрочем, ты это еще оценишь.

Ирина поморщилась.

– Какое мне дело до твоих денег? – сухо проговорила она.

– Не спеши!.. Не заставляй меня говорить то, чего я еще как следует не обдумал.

– Прошу тебя вообще не думать об этом. Я ни в какой форме не могу делить с тобой твои торговые успехи.

– Это я прекрасно знаю.

– Тогда не включай меня в свои планы. А куда ты хочешь везти меня сейчас?

– К себе.

– О, вот как!.. Может быть, тебе еще взбредет в голову представить меня Марии?

– Это я как раз и собираюсь сделать.

Она грустно посмотрела на него. Он шутит, это ясно!.. Однако жизнь его с Марией, должно быть, стала нестерпимой, если он так поступает. Может быть, жена больше не в силах выносить его эгоизм, холодность, тиранию. Она не сумела удержать мужа, ибо купила его «Никотианой», и теперь он, как всякий купленный человек, принадлежит ей только физически.

Когда они вышли из ресторана, тучи рассеялись и на темном небе мерцали яркие весенние звезды. Пока они ехали в машине, в голове Ирины проносились несвязные, сладостно-горькие мысли. Весь ее мир – спокойный, ровный и немного печальный мир, в котором она жила последние три года, – рухнул в одно мгновение. В тот озаренный осенним солнцем день сбора винограда она также полюбила Бориса мгновенно. И наверное, в жизни ее будет еще немало мгновенных перемен. Слабые, неуловимые, ежедневные ее устремления к Борису за эти годы накоплялись, как вода в запруде, и теперь хлынули в порыве бешеной, разрушительной чувственности, которая сметает все. Ирина поняла, что пустота целомудренных часов, проведенных в библиотеке, грустное спокойствие дома и высокомерная гордость на людях подготовили этот вечер полного отрицания морали, которой она жила до сих пор. Ее охватило предчувствие новой, бьющей ключом жизни, исполненной неизвестности, но насыщенной волнением. Ее мечта проявить себя в науке показалась ей глупой, а среда, в которой она жила, – нестерпимо скучной. Настоящую, истинную жизнь мог ей дать только Борис.

Он нажал на тормоза, и машина остановилась. Ирина поняла, что они подъехали к его дому.

– Ты в своем уме?… – прошептала она, схватив его за руку.

– Не бойся!.. Нужно, чтобы ты все поняла сразу.

– Что ты думаешь делать?

– Просто войдем в дом.

– Нет!.. – воскликнула она. – Поедем куда-нибудь в другое место.

– Доверься мне, прошу тебя. Ты должна увидеть Марию.

– Это безумие! Неужели ты хочешь представить меня своей жене и вызвать скандал? Всему есть предел.

– Скандала не бойся, – сказал он. – Просто я хочу, чтобы ты увидела, почему я не могу больше жить с Марией.

– Значит, вы постоянно ссоритесь… Но зачем я должна непременно это видеть?

– Затем, что я хочу тебе что-то сказать и услышать твое решение… – Голос его смущенно дрогнул. – Если ты ее сейчас не увидишь, ты будешь всегда упрекать меня.

– Ничего не понимаю, – проговорила Ирина беспомощно. – В чем дело?

– Войди и поймешь!

– Это смешно, наконец!

– Прошу тебя!

Свежий ночной воздух прояснил ее мысли. В голове ее мелькали разные догадки. И вдруг у нее возникло подозрение от которого дрожь пробежала у нее по спине, а злорадство по отношению к сопернице исчезло. Она вспомнила слухи о том, что Мария страдает тяжкой, неизлечимой болезнью.

– Как она себя чувствует? – быстро спросила она.

– Мария в очень тяжелом состоянии, – ответил Борис.

– Тогда, разумеется, пойдем… Значит, ты оставил ее одну, больную? – В голосе Ирины прозвучал упрек, которого боялся Борис. – Чем она больна?

Он не ответил и нажал бронзовую кнопку звонка. Дверь открылась. На пороге показалась белокурая горничная в темном платье и белом передничке. Она тотчас же отошла в сторону, уступая дорогу. Ирина и Борис вошли в переднюю.

Сонные глаза горничной не выразили удивления, а только одобрительно оглядели статную фигуру и матовое лицо незнакомки. От нее веяло здоровьем и силой, особенно поразительными в глазах горничной, сравнивавшей ее с тем больным и жалким существом, которое она опекала там, наверху… «Да, хороша», – взволнованно подумала горничная. Как всякая прислуга, она понимала все, что происходит в доме, и давно уже ожидала увидеть женщину, которой ее хозяин заменит больную. Горничная была умна и проницательна, и подобная замена казалась ей необходимой. Недостатки богатых взбалмошных женщин накладывают свою печать на их лица; но этой печати не было на лице Ирины. И горничная подумала, что это молодое и спокойное лицо никогда не скривится в приступе неврастении или беспричинного мелочного гнева на прислугу. Она взяла пыльник незнакомой гостьи со скрытой симпатией.

Борис отдал ей несколько коротких приказаний.

– Скажи шоферу, чтобы не загонял машину… Эта дама – врач.

Горничная бесстрастно кивнула головой.

– Как госпожа? – глухо спросила Ирина.

– Только что играла на рояле, а сейчас перелистывает ноты.

– Значит, ей не очень плохо?

– Сегодня особенно плохо, – несколько удивленно возразила горничная.

– Приведи ее сюда немного погодя, – сказал Борис таким тоном, словно приказывал привести ребенка. – Она, наверное, перевернула вверх дном свою комнату, а на это неприятно смотреть.

Горничная только кивнула и бесшумно стала подниматься по лестнице. Борис обернулся к Ирине:

– Пойдем выпьем чего-нибудь.

Он пошел вперед, повертывая выключатели один за другим. Залитые светом ламп, перед глазами Ирины последовательно открывались обширный холл, большая продолговатая столовая для гостей, гостиная, зимний сад… Скрытое освещение, прямые линии мебели из полированного красного дерева, шелк и бархат гармонично сочетающихся тонов – все здесь казалось Ирине сказкой.

Значит, эту невиданную, ослепительную роскошь ему принесла Мария!.. И вдруг Ирина почувствовала себя подавленной и уничтоженной, словно она внезапно подошла к краю пропасти, разделяющей два мира. С одной стороны, стояло неизмеримое материальное могущество денег и людей, которые их загребают, а с другой – нудная служба и послушное терпение тысяч ничтожных, самодовольных, погрязших в своей глупости людишек, которые находят свою судьбу естественной и служат безропотно. И она сразу же почувствовала, что и ее отец, и другие полицейские, и чиновники, и пылкие студенты из корпораций со смешными гуннскими именами, и вообще все прозябающие в самодовольстве и пустой болтовне обыватели – все это ничтожества, глупцы, которые покорно работают на хозяев, живущих в таких вот домах. Она. Ирина, такая же, как эти глупые и послушные людишки, и хотя еще не работает на олигархию, но когда-нибудь будет ей служить и безмолвно терпеть ее власть. Она вспомнила, как однажды вечером, когда она была еще ребенком, ее отец явился домой с перевязанной головой – забастовщики бросили в него камнем; вспомнила, как прошлой осенью Баташский забраковал сорок процентов табака, привезенного производителями; вспомнила о том, как Мария отняла у нее Бориса… Почему этот дом так подавляет ее? Может быть ее смущение, ее глухое недовольство объясняется завистью? Нет, это не зависть. Никому она не завидовала, ни к кому не испытывала ненависти. Но ей чудилось, будто в этой подавляющей, поглотившей миллионы роскоши, но этим коврам, вазам и мебели из красного дерева, по бархату и шелкам струится пот нищих крестьян и туберкулезных рабочих.

Она шла за Борисом, стараясь заглушить в себе эти мысли, стараясь не выдать тоскливого, озлобленного протеста против какой-то несправедливости, вызванного в ней этим домом. «Наверное, завидую», – опять упрекнула она себя, но тут же снова поняла, что это не зависть, а неосознанный бунт против тех явлений, на которые она до сих пор не обращала внимания. Они подошли к изящному буфету, стоявшему в глубине холла. Тут же был окруженный креслами столик с курительными принадлежностями.

Борис достал из буфета бутылку коньяку и две рюмки.

– Я не могу больше пить, – сказала Ирина.

Она вполне овладела собой, и голос ее звучал естественно.

– А мне хочется пропустить пару рюмок, – сказал он. – Нервы напряжены.

– Ты не должен привыкать к этому, – заметила она.

– Да, не должен!.. – согласился он рассеянно и выпил две рюмки одну за другой. – Впрочем, я пью редко.

Ирина с облегчением заметила, что он устал или поглощен мыслями о Марии и ему неинтересно, какое впечатление произвела на нее обстановка его дома. Борис закурил сигарету, но сразу же бросил ее в пепельницу и налил себе еще рюмку коньяку.

– Страшно будет, если ты привыкнешь пить, – снова заметила Ирина.

– Что?… Пить?… – Голос Бориса прозвучал искусственно и неуверенно. – Не беспокойся, я никогда не стану этим злоупотреблять. Меня целиком поглощает работа.

Но она поняла, что он уже злоупотребляет алкоголем – ведь и в ресторане он выпил несколько рюмок. Может быть, к этому его толкает предельное напряжение, в котором он всегда живет.

Борис подошел к Ирине, быстро наклонился и поцеловал ее. На несколько секунд губы их слились, потом она легонько оттолкнула его, потому что здесь их в любую минуту могли увидеть. Но как только они отпрянули друг от друга, они поняли, что вечера у часовни никогда больше не вернутся и что за эти три года многое исчезло из их любви, молодости и из их душ.

– Теперь ты должна довериться мне вполне, – сказал он, как бы желая зачеркнуть то, что они поняли.

– Это не важно, – отозвалась она быстро. – Не важно, что будет после этого вечера.

Послышался скрип двери, открывавшейся на втором этаже. Ирина и Борис обернулись.

По лестнице спускалась Мария.

В первое мгновение Ирина ощутила злорадство, потом смущение, потом испуг и, наконец, чувство животного страха и желание убежать. Но она взяла себя в руки и, не пошевельнувшись, смотрела с напряженным до предела вниманием на страшный призрак, спускающийся в холл. Так вот она, женщина, которая отняла у нее Бориса, которая заставила ее испытать такую ревность, такие муки и горькую тоску!.. Значит, вот она, хозяйка этого дома, владелица этого богатства, единственная наследница «Никотианы», то чудное, элегантное существо в баре, чей опаловый блеск поразил Ирину пять месяцев назад!.. Теперь Мария была в грязном халате из плотного розового шелка, который безобразно топорщился на ее угловатом, скелетообразном теле. Кожа на ее лице напоминала пожелтевший, скомканный пергамент – так изборождено оно было глубокими морщинами, а голова почти облысела, и это придавало больной какое-то устрашающее сходство с мертвецом, вставшим из могилы. В следующее мгновение Ирина увидела ее пустые глаза – трагические глаза без мысли и сознания, безумные глаза, которые были лишены всякого выражения и подчеркивали тупость идиотской самодовольной усмешки, застывшей на лице, и скованность тела, вытянутого в позе величавой надменности. Ужасное видение рывками спускалось по лестнице, а за ним шла горничная, тревожно раскинув руки и словно следя за ребенком или заводной куклой, которая в любую минуту может упасть.

– Почему ты пускаешь ее вниз неодетой? – строго спросил Борис.

– Потому что с ней случился бы припадок, – с досадой ответила горничная. – Она думает, что госпожица пришла послушать ее концерт.

Ирина медленно повернула к Борису искаженное ужасом лицо.

– Видишь? – произнес он холодно.

Ирина все поняла. Теперь перед ней стояла не ненавистная соперница, но автомат без мысли и сознания. Безукоризненно сдержанная и подобранная Мария, за которой сверкало золото «Никотианы», превратилась в жалкую развалину. Меланхолическое спокойствие ее лица перешло в тупую улыбку помешанной. Умные, холодные, печальные глаза, которые раньше вызывали в Ирине ненависть, ибо в них было что-то, что могло привлекать Бориса само по себе, помимо денег, сейчас казались слепыми, так как это были глаза существа, которое ничего не видело, не слышало, не понимало.

Все так же вытянувшись и задрав голову, помешанная вдруг остановилась и, сделав жалкую попытку принять величавую позу, посмотрела на Ирину. Борис устало опустился в кресло.

– Мария, ты узнаешь эту даму? – глухо спросил он.

– Я узнаю всех армян в Пере,[38]38
  Пера – европейская часть Стамбула.


[Закрыть] – с важностью ответила больная. Затем кивнула головой и добавила надменно: – Садитесь!.. Я исполню для вас концерт.

– Какой концерт? – спросил Борис.

– Концентрированный концерт, – проговорила больная. – Для армян.

Борис повернулся к Ирине. По его лицу промелькнула усмешка, но такая холодная и бесчувственная, что Ирине она показалась невыносимой.

– Слышала ты когда-нибудь такой концерт? – спросил он.

– Нет, – серьезно ответила Ирина.

Она обратилась к помешанной:

– Вы не помните, где мы виделись?

Мария как будто поняла вопрос: ее застывшая высокомерная гримаса мгновенно исчезла, и на лице отразилось глупое удивление. Где-то на периферии ее сумеречного сознания, пронизанное завистью и восхищением, всплыло воспоминание об этом красивом матовом лице и карих глазах. Но это воспоминание беспомощно сталкивалось и сцеплялось с осколками других воспоминаний, с бессвязными ассоциациями и обломками ее прежнего сознания. Больная все так же растерянно моргала, смутно понимая, что не может говорить разумно, а это наполняло ее столь же смутным чувством стыда, гневом и болью, которые она старалась скрыть. Но вдруг воспоминание об Ирине неожиданно столкнулось и сцепилось с какими-то представлениями, все еще сохранившимися в ее памяти. Сознание беспомощности исчезло, и она сказала уверенно, как вполне здоровый человек:

– Да, припоминаю!.. Вы сестра Алисы Баклаян, моей подруги по колледжу в Стамбуле… Вы жили в Пере.

Даже Борис и горничная были поражены связностью этих фраз. Но тропинка мысли внезапно оборвалась, упершись в расщелину. И больная добавила тупо:

– У вас было много перьев.

А затем она, неведомо как, снова прониклась бессмысленной уверенностью в своем величии, и лицо ее застыло в прежней высокомерной гримасе. Она заявила, что она великая, несравненная артистка… Давала фортепьянные концерты в Лондоне, Нью-Йорке и Париже, путешествует беспрерывно и объехала весь мир. Публика бросала ей букеты и несмолкаемыми овациями вызывала на «бис». Все это Мария выговаривала, горделиво и смешно мотая головой, невнятно бормоча жалкие, несвязные слова, которые подбирала не по смыслу, а по внешнему звуковому сходству. Она похвалилась, что обладает сотней роялей, самых красивых на свете, а когда Борис спросил, где они, ответила, что заперла их в гардеробе, чтобы их не трогала горничная. Потом она величественно поклонилась и, задрав голову, прямая как палка, деревянной походкой направилась к роялю, чтобы дать свой «концентрированный концерт». Ее дорогой, но заношенный халат развевался, как широкое бальное платье, и, когда она приблизилась, Ирина почувствовала неприятный запах. Ах, неужели это та Мария, за которой стоит «Никотиана» и которую бедные девушки из ее родного города считали каким-то сказочным существом!..

Ирина, Борис и горничная медленно перешли в гостиную и сели в кресла у рояля.

– Если она опять заговорит, не надо ей возражать, – тихо предупредил Борис.

– Давно она такая? – спросила Ирина.

– Несколько месяцев.

– Вы лечите ее?

– А чем лечить?… – По лицу Бориса промелькнула привычная холодная усмешка; казалось, он был доволен тем, что болезнь Марии неизлечима. – Сальварсан не дает никаких результатов. Теперь доктора пробуют новые лекарства, которые мобилизуют белые кровяные тельца. Как думаешь, есть надежда на выздоровление?

– Нет, никакой, – ответила Ирина.

Между тем больная открыла крышку рояля, несколько секунд постояла не двигаясь, потом обернулась и рывком поклонилась «публике». Борис и горничная тотчас зааплодировали. Ирина смотрела на больную, потрясенная ее странными движениями, поредевшими волосами, жалким костлявым телом.

– Хлопайте! – сказала горничная. – А то она раскричится.

Ирина несколько раз хлопнула в ладоши.

Помешанная протянула желтоватые мертвенные руки и принялась беспорядочно ударять по клавишам. Звуки рояля напоминали ее речь – это был трагический шум, беспорядочный поток диссонансов, вырывавшийся из-под тех самых рук, которые всего год назад играли с техническим совершенством. Но вдруг пальцы ее натолкнулись на сохранившуюся цепь рефлексов. Какофонию внезапно сменил отрывок из пьесы Дебюсси, который неожиданно перешел в Бетховена и закончился диким хаосом минорных аккордов. Цепь сохранившихся рефлексов оборвалась снова перед пропастью расстроенных центробежных функций головного мозга. Безобразный шум продолжался около четверти минуты, затем движениями ее пальцев снова овладел неповрежденный участок сознания, и она начала играть один из ноктюрнов Шопена. Ни Борис, ни Ирина, ни горничная не были настолько сведущи в музыке, чтобы узнать его. Расстроенные рефлексы больной превратили его в пародию па настоящую музыку. Но этот оторванный, блуждающий и все же целостный комплекс слуховых представлений и сознательного стремления производить звуки медленно плавал в сумеречном сознании Марии, как ледяная гора, озаренная солнцем. Какое чистое, какое ослепительное сияние излучала она! Измученные слушатели не видели этого сияния, но больной оно внушало какое-то смутное, жгучее, невыразимо приятное чувство. Ни Ирина, ни горничная ничего не знали о том теплом дождливом вечере, когда лучи заходящего солнца пронизывали облака и Мария играла этот ноктюрн Борису. Но сейчас его звуки, сливаясь со смутными воспоминаниями о пережитом волнении, таинственно связывали оборванные нити представлений в сознании больной. Все ярче становился исходивший от них свет, все яснее были образы, которые он озарял. Рассудок медленно рассеивал полумрак безумия. И наконец настал миг, когда Мария снова осознала свое прежнее «я», вспомнила кое-что из прошлого и все, что произошло между нею и Борисом. Сейчас она знала, что связь их началась, когда Зара уехала с ее отцом в Грецию, что она была женой Бориса, а ноктюрн играла после той счастливой минуты, когда отдалась ему. Сейчас она понимала, как плохо играет, и с каким-то удивлением чувствовала, что и ноги ее на педалях, и пальцы не вполне подчиняются ей и она не может передать те оттенки мелодии, которые хочет. Это глубоко поразило ее. Вероятно, ее болезнь прогрессирует. Руки, словно чужие, ударяют по клавишам, не подчиняясь ее воле.

Теперь она рассуждала нормально и сознавала, что играет на первом этаже. Потом она вдруг заметила, что сидит в халате, что руки ее не особенно чисты, а обломанные ногти потрясли ее своей безобразной формой. Когда же это она так испортила их? Потом ее обдало неприятным, гнилостным запахом, исходившим от ее собственного тела. Как можно было так опуститься? И почему она села играть на первом этаже? Удивление Марии все возрастало. Она услышала позади себя покашливание Бориса и чирканье спички, потом – голос какой-то женщины, говорившей полушепотом. Значит, в гостиной чужие люди. Ей стало стыдно за свою плохую игру и за то, что она вышла к гостям одетая так небрежно. Тогда она перестала играть и обернулась.

Ирина и Борис сразу заметили, что гримаса безумия слетела с лица Марии, а глаза смотрят хоть и растерянно, но разумно, словно оценивая все, что ее окружает. Это были больные глаза с неодинаково расширенными зрачками, но они принадлежали мыслящему существу. В них светилось понимание всего происходящего. Маска безумия, которая отделяла Ирину и Бориса от сознания больной, была неожиданно сброшена, и это привело их в замешательство.

Вначале Мария покраснела – при виде незнакомой женщины она подумала о том, как плохо выглядит она сама. Затем она как будто узнала Ирину, заметила, как хорош овал ее здорового лица, как красивы линии ее плеч и груди и почувствовала горечь и боль. Что ей здесь нужно, этой девушке? Ее красота и свежесть оскорбляли самолюбие Марии. Она вспомнила, что видела ее несколько месяцев назад в баре, и смутно заподозрила, что это бывшая любовница Бориса. Ее обуяли ревность и гнев. Да, Борис зашел слишком далеко!.. Разве можно было приводить ее сюда? Мария забыла спросить себя, каким образом эта девушка очутилась здесь, но гнев ее сразу же возрос. Ей почудилось, будто эти карие, до омерзения красивые глаза разглядывают ее с нахальным любопытством, почти дерзко и вызывающе, словно хотят сказать, что заметили грязь на ее руках с обломанными ногтями и все прочие недостатки ее внешности. Ей показалось, что девушка держит себя враждебно и угрожающе, вот-вот бросится на нее и что-то с ней сделает. Мария смутно сознавала, что страх ее нелеп и смешон, однако он нарастал с каждой секундой. Мысль ее отчаянным усилием попыталась его прогнать, но не смогла. Все ужаснее становился этот непреодолимый страх. Наконец она уступила, перестала сопротивляться ему и потонула в каком-то мраке, в котором ее безумие вспыхнуло снова, а обломки разбитого сознания и на миг ожившие воспоминания рассеялись бесследно. В следующее мгновение маниакальная идея снова завладела всем ее существом. Теперь ей казалось, что девушка, сидящая перед нею, – ее злейший враг, который ее преследует и хочет убить, чтобы пожрать ее руки, мозг, легкие. Все расширялись, все страшнее становились карие глаза этого врага. Теперь он ждал удобного момента, чтобы броситься на нее. И вдруг лицо Марии искривилось от ужаса, все тело ее затрепетало. Она вскочила и с диким пронзительным криком бросилась по лестнице на второй этаж.

– Она меня узнала! – проговорила Ирина, ужаснувшись в свою очередь.

– Да, узнала, – подтвердил Борис. – А потом сознание ее затуманилось снова… Это было только мимолетное просветление. Но она ничего не помнит… Словно она тебя и не видела.

Ирина прижала руку ко лбу и откинулась назад в кресле. Пронзительный крик больной еще звенел у нее в ушах.

– Страшно! – сказала она, совсем расстроенная.

– Я хотел, чтобы ты ее увидела.

– Зачем?

Ирина вскинула голову. Ей давно уже был знаком этот холодный, спокойный, циничный тон. Таким тоном Борис говорил, когда хотел оправдать какое-нибудь свое решение.

Он понял, что предисловия излишни, и сказал напрямик:

– Я хочу развестись с ней.

– Ты не имеешь права делать это сейчас!.. – воскликнула Ирина, почти испугавшись его слов.

– Как не имею права? – В голосе Бориса звучал все тот же ледяной цинизм. – Закон разрешает. Я говорил с адвокатами.

– Не путай закон с чувством долга! – Ирина задыхалась от возмущения. – Ты не должен оставлять ее теперь… Ты не смеешь выбросить ее, как тряпку, после того как отец ее умер, а ты благодаря ей забрал в свои руки «Никотиану»!.. О, Борис!..

Она смотрела на него разочарованная, негодующая и все-таки с тем сочувствием, которое, сама не зная почему, испытывала к нему, что бы он ни делал.

– Я хочу жениться на тебе, – сказал он ровным голосом, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном.

Ирина почувствовала, что сердце ее сжалось от волнения, от блаженства и гордости, но ответила твердо:

– Я не могу согласиться на это.

И тотчас же поняла, что другого пути нет.

– Ты всегда решаешь все вопросы сгоряча, – проговорил он с грустью, но примиренно, так как ожидал подобного ответа. – Лучшие годы нашей жизни пройдут, пока я буду искупать свои ошибки, продолжая жить с помешанной. А потом?

– Что потом?

– Когда жизнь пройдет?

– Не бойся, жизнь мимо нас не пройдет… То, что ты сделал, не ошибка. Без «Никотианы» ты не был бы счастлив.

– Но теперь «Никотиана» моя, а второе, чего мне недостает, – это ты… Нам надо подумать о себе.

– А Мария? – спросила она.

– Жизнь Марии кончена. Какой смысл исполнять свой долг по отношению к существу, лишенному сознания?

– Есть смысл! – Ирина окинула глазами обстановку маленького дворца. – Ты никогда бы не смог завладеть «Никотианой», если бы не она. Она тебе создала домашний очаг. Наверное, все здесь подобрано и устроено ею… И наконец, ты только что сам видел, что создание ее может возвращаться.

– Но это бывает очень редко.

– Подумай о ее муках в эти мгновенья.

– Она их сразу же забывает.

– Но я не могу их забыть… Я всегда буду помнить выражение ее глаз – вот такое, какое я только что видела.

– Тогда что же нам остается делать?

На лице его отразились волнение и такая же мрачная, пламенная нежность, как тогда, в ресторане.

– Ничего, – ответила она. – Я буду твоей любовницей.

– По ты не из тех женщин, которые могут легко на это пойти… Ты возненавидишь меня.

– Не бойся!.. Я ненавижу только «Никотиану».

Он задумался, йотом быстро сказал:

– Этого недостаточно. Это может разрушить нашу жизнь. Я тебя люблю, я хочу, чтобы ты стала моей женой, чтобы у нас были дети, семья…

– Дети, семья? – повторила Ирина удивленно.

Ей показалось странным, что он может этого желать.

– Да!.. – проговорил он. И добавил сурово: – Значит, надо ждать смерти Марии?

– Ах, не говори о смерти!.. Лучше подумай, где нам встречаться.

– Я куплю тебе дом или хорошую квартиру.

– Никакого дома! – вспыхнула она. – Достаточно снять небольшую квартиру, в которой мы будем только встречаться… Я не собираюсь становиться содержанкой.

Он умолк, чтобы не оскорбить ее еще больше. Ирина посмотрела на часы. Было далеко за полночь. Когда они поднялись, чтобы уйти, она снова услышала беспорядочные и трагические звуки рояля, по клавишам которого стучали безумные, пораженные тяжкой болезнью руки. Больная снова начала играть свой концерт.