Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 61 страниц)

– Глупости!.. – Лила присела на кровать к Ирине. – Ты давно забросила медицину, и вряд ли у тебя за всю жизнь наберется десяток пациентов… Ты в самом деле не помнишь? Динко позвал тебя потому, что я тогда скрывалась, а участковому врачу нельзя было доверять.

– Не помню, – бесстрастно повторила Ирина. – Наверное, я и не подозревала, что ты скрываешься.

– Будет тебе болтать чепуху! – Лила наклонилась к Ирине и потрогала ей лоб. – Потом ты даже прислала через Динко чемоданчик с одеждой, чтобы помочь мне скрыться… Ты почему-то не хочешь признаться. Неужели так сильно ненавидишь коммунистов? Неужели для тебя унизительно поболтать со мной?

Ирина взглянула на нее, но ничего не ответила. Опять она столкнулась с умением Лилы сразу докапываться до истины.

– Не бойся, я не выдам тебя милиции! – рассмеялась Лила. – И не думай, пожалуйста, что я пришла к тебе порисоваться или спросить, не нужно ли тебе чего-нибудь.

– Нужно! – неожиданно проговорила Ирина.

– Что тебе нужно?

– Заграничный паспорт!

Ирина холодно и со злобой взглянула на Лилу.

– На что тебе заграничный паспорт? – Голос Лилы стал суше, но она не потеряла терпения и не рассердилась.

– Чтобы не видеть вас! – зло отрезала Ирина.

– Такие мы плохие?

Наступило молчание, и перед Ириной снова промелькнули, как фильм, назойливые воспоминания о последних десяти годах ее жизни, но вспомнила она не отдельные эпизоды этого фильма, а лишь чувство пустоты и бесконечной печали, которое охватывало ее в часы одиночества.

– А ты любила свой мир, Ирина? – внезапно спросила Лила.

– Да! – ответила Ирина. – Любила.

– Что же именно ты любила? Своих любовников-немцев? Или печальную гордость, которую ты испытывала оттого, что из любовницы Бориса Морева стала его женой?

– Что ты можешь знать о моих любовниках-немцах и о Борисе Мореве? – резко оборвала ее Ирина.

– То же, что и все! – спокойно ответила Лила. – Что они тебе осточертели. Всю жизнь ты мечтала о чем-то таком, чего не могла найти в своем мире… Ты помнишь наш разговор десять лет назад в деревне, у Динко?

– Ничего я не хочу помнить! – грубо ответила Ирина.

– Твоя гордость вызывает у меня уважение. У нас сейчас нет отбоя от людей, которые на все лады выпячивают свои заслуги… Один заявляет: он-де знал, что такой-то человек – коммунист, и все-таки не выдал его полиции. Другой приводит свидетеля, который якобы видел, как он прослезился, когда такого-то расстреляли… А ты поступаешь как раз наоборот.

– Мне нечего бояться, и я не желаю лизать вам пятки.

– Нет, дело не только в этом! Просто ты отталкиваешь мою дружбу. А ведь с Чингисом ты говоришь по-другому.

– Чингис был мне симпатичен еще в университете.

– А я тебе не симпатична!.. Почему, Ирина?

– Потому что я ненавижу коммунистов! Ясно тебе наконец?

– Ты грубишь, а это значит, что ты дошла до отчаяния… – Лила терпеливо улыбнулась. – Но если ты так нас ненавидишь, чем тебе нравится Павел?

Лицо Ирины сделалось болезненно напряженным, руки ее задрожали.

– Кто тебе сказал? – презрительно спросила она. – Вот уж не думала, что ты настолько подозрительна. Однако я не собираюсь на него покушаться. И у меня пет пи малейшего желания поддерживать знакомство с Павлом. Не бойся!

– А я не боюсь. Мы с Павлом связаны давно. А сейчас ждем правительственного декрета о гражданском браке.

– Скажи своему Павлу, я восхищаюсь им не больше, чем его братом, который околел в Салониках. – Ирина цинично и зло рассмеялась. – А у тебя просто богатое воображение.

– Я ничего не воображаю, Ирина! Я догадалась об этом прежде всего по твоему отношению ко мне.

– А чем тебя удивляет мое отношение? И чего ты ждала от меня? Чтобы я тебя расцеловала?

– Я пришла тебе помочь, – тихо сказала Лила.

– Тогда раздобудь мне заграничный паспорт! – выкрикнула Ирина. – Если ты окажешь мне эту услугу, я не буду жалеть, что когда-то возилась с твоей дурацкой рукой… Я хочу уехать за границу, поскорее отделаться от тебя, от всех вас, ото всего!..

– Что ж ты будешь делать за границей?

– Может быть, буду вести себя в десять раз безобразнее, чем я вела себя здесь. Это не твое дело.

– Нет. Это именно мое дело!.. Зачем тебе ехать за границу? Зачем ты так стремишься уничтожить остатки хорошего в своей душе? Чтобы поносить свою родину и клеветать на коммунистов?

– А ты хочешь, чтобы я занялась пропагандой в пользу вашего режима?

– Паспорта ты не получишь, – решительно заявила Лила и опять положила руку па лоб Ирины. – Я приму все меры, чтобы помешать тебе в этом! Успокойся и не смотри на меня так. Не отталкивай мою руку! Ты расстроилась потому, что мы добрались до истины. Но я не могу говорите с тобой иначе, потому что я хочу помочь тебе найти выход. Сейчас тебе все кажется мрачным и черным, не правда ли?

Ирина смотрела в пространство неподвижными, безжизненными глазами. Ее успокоившиеся руки бессильно лежали на одеяле. Гнев на Лилу внезапно прошел, сменившись полным равнодушием. В голове вяло копошилась мысль: «Сейчас мне не выбраться из Болгарии… Будь что будет».

Лила с тревогой и сочувствием наблюдала за ней.

– Ты слушаешь меня? – спросила она.

Ирина ничего не ответила.

Она думала: «Эта женщина расположена ко мне… А я ненавижу ее, хотя она не сделала мне ничего плохого. Ненавижу потому, что ее любит Павел. Просто я завистлива и зла». Однако и этот вывод не пробудил в ней ни волнения, ни раскаяния. Она опять услышала голос Лилы:

– Постарайся понять меня. Бегство за границу не выход из положения. Давай лучше посмотрим, какие пути откроются перед тобой, если ты останешься здесь…

– Да замолчи ты наконец! – вспылила Ирина. – Единственное, о чем я тебя прошу, – это оставить меня в покое. Уходи!

– Не уйду, даже если ты будешь оскорблять меня, – терпеливо возразила Лила. – Ты выслушаешь меня до конца! Когда-то и я была в подобном состоянии… Я наделала много ошибок в партийной работе, так же как ты в своей жизни. Свою вину я переживала тяжело, была расстроена, подавлена. Не видела смысла работать дальше… Думала, что товарищи отреклись от меня. Все казалось мрачным и безнадежным. Но во мне жила любовь к рабочим, к людям… Вернись к людям, Ирина! Идея солидарности между людьми светится и у тебя в душе, правда лишь слабым огоньком, но он может разгореться. Не гаси его, попробуй начать жизнь сначала!

– Уж не собралась ли ты втянуть меня в Отечественный фронт? – рассмеялась Ирина.

– Очень ты нам нужна! – Лила тоже рассмеялась.

– А ты и в самом деле поверила, что я хочу вступить в Отечественный фронт?

– Нет. Я тоже пошутила.

Ирина подумала: «Лила добра и великодушна, по почему она меня так раздражает?… Быть может, потому, что я завидую ее жизни. Быть может, мне неприятно видеть, что она цветет, а я развалина, что мне уже никогда не жить по-новому… Какая я злая! Надо хотя бы вести себя с ней поприличнее».

А Лила продолжала говорить о радужном будущем.

– Ты обещаешь подумать об этом? – спросила она наконец.

– О чем? – вяло и рассеянно переспросила Ирина.

– Обо всем, что я тебе сказала.

– Постараюсь.

Лила с грустью взглянула на нее. Она ушла, а Ирина опять почувствовала, что ей не начать жить сызнова.

Она поняла это еще яснее спустя несколько дней, несмотря на заботы, которыми окружил ее Чингис. Он стал часто навещать ее. Пытался развлечь Ирину анекдотами о коварных союзниках Отечественного фронта и рассказами о переменах на медицинском факультете. Приходил он к ней вечером, когда отдыхал от лихорадочной работы по санитарной подготовке своей части к отправлению на фронт. Иногда заходил поболтать Павел. Они по-разному относились к Ирине. Чингис не знал той женщины, которая десять лет принадлежала «Никотиане» и Германскому папиросному концерну, а Павел знал именно ее. Для Чингиса Ирина была живым напоминанием о днях молодости, и это его волновало; а для Павла она была вдовой брата, к которой следовало относиться душевно, но строго. Но как бы они себя ни держали, для Ирины, гибнущей от неврастении, близкой к безумию, это уже не имело значения.

Чингис был женат, и Ирина попросила его привести жену. И вот однажды Чингис пришел вместе с нею. Жена его была членом партии, работала медицинской сестрой, во время войны помогала партизанам и с опасностью для жизни скрывала и перевязывала раненых подпольщиков. Умная, крепкая, как скала, не хорошенькая, но и не безобразная, она была полной противоположностью Ирине. Обе старались быть любезными, но разговаривать им было не о чем.

По дороге домой жена сказала Чингису:

– Ну вот и я увидела твое чудо… Больная, ни па что не годная женщина.

– Ты сердишься, что я хожу к пей? – виновато спросил Чингис.

– Нет. Ходи, пожалуйста… Это ей на пользу.

Чингис ласково взял жену под руку. Он любил ее по-своему, сдержанно, скупо выражая свою любовь. Так коммунисты любят своих верных жен, которые делили с ними трудности борьбы и смертельную опасность. Жена верила Чингису и обладала достаточным чувством такта, чтобы смотреть сквозь пальцы на его преклонение перед красивыми женщинами. Некоторое время они шли молча, а потом она сказала:

– Мне кажется, Ирина неравнодушна к Павлу.

– Почему ты так думаешь? – спросил Чингис.

– Видно по глазам, когда она смотрит на него. Но и это ее не спасет. Павел не хочет иметь с ней ничего общего, и она это прекрасно понимает.

Чингис был поражен наблюдательностью жены.

– Да, пожалуй, – произнес он в раздумье. – Хотя кто знает! Все может быть… Жизнь и люди бесконечно сложны.

– Да, все бывает! – промолвила жена.

Затем мысли ее обратились к завтрашнему дню: надо было стоять в очередях, стряпать, возиться с детьми – их у нее было трое, – а вечером идти на партийное собрание. И она подумала, что в ее повседневных, будничных заботах, в ее любви к мужу есть свое величие и красота. Она теснее прижалась к его руке.

Жизнь налаживалась, и новый мир быстрыми шагами шел вперед. Коммунистическая партия оказалась цементом, который заполнил все поры Отечественного фронта и превратил его в нерушимый монолит. Война отнимала много сил и энергии, но, несмотря на это, начались работы по восстановлению, реорганизации и строительству. Исчезали воронки от бомб, улицы расчистились, убраны были поваленные столбы, битый кирпич и порванные провода. На бульварах весело перезванивались трамваи, а на площадях гремели громкоговорители, сообщавшие о победах на фронте. В ограбленной немцами стране не хватало продовольствия, обуви и одежды, но окрыленный свободой народ не унывал. По улицам шли советские части – моторизованная артиллерия, танки и «катюши», и простые люди все так же радостно приветствовали их.

До отправления на фронт вновь сформированной дивизии оставалась всего неделя, и командир этой дивизии генерал-майор Морев скрепя сердце решился взять отпуск на полдня. Он отказался выхлопотать заграничный паспорт своей больной невестке и теперь хотел отвезти Ирину к ее матери, а заодно уладить в родном городке кое-какие неприятности, вызванные дерзкими реакционными выходками отца.

Ирина вышла к автомобилю в скромном черном пальто и серой шелковой косынке, взятыми у служанки. Что-то подорвало ее красоту. Она побледнела, лицо стало восковое, глаза ввалились, взгляд погас. Это уже не была элегантная женщина. Ее красота, доселе неуязвимая, поблекла. Павел сел рядом с нею, слева. Он был в штатском костюме, светлом летнем пальто и кепи. Враги новой власти уже попрятались в свои норы, и генерал, один из командиров Сопротивления, ехал без своего верного телохранителя. Павел заметно осунулся – он день и ночь работал в военном министерстве.

Машина выехала па площадь и свернула на широкий бульвар, залитый мягким светом осеннего солнца. По небу плыли рваные облачка, а мостовая, дома и пожелтевшие каштаны были подернуты застоявшейся с утра легкой сизой дымкой.

Неожиданно с нижнего конца бульвара па головокружительной скорости вылетел приземистый джип. В несколько секунд он домчался до площади перед Народным собранием, не сбавляя скорости, сделал поворот на сто восемьдесят градусов и, резко затормозив, подкатил к дому с железной оградой. Люди, переходившие улицу, в ужасе отскочили на тротуар. Этот цирковой номер продемонстрировал прекрасную стабильность машины и степень опьянения человека, сидевшего за рулем. Из джипа вышли американский офицер, который еле держался на ногах, и красивая, но уже увядшая смуглолицая женщина. Она тоже была пьяна и заливалась визгливым неестественным смехом. Офицер покачнулся в схватил ее под руку, отнюдь не из галантности, а чтобы не упасть самому.

Когда автомобиль генерала поравнялся с ними, женщина – это была Зара – замерла в изумлении и крикнула на всю улицу:

– О, ты опять сумела устроиться!..

Ирина равнодушно отвернулась.

Павел спросил:

– Откуда она тебя знает?

– Это Зара, о ней тебе рассказывала твоя мать… Она работала на Бориса секретным агентом по торговой разведке. Когда-то была подругой его первой жены.

– А теперь работает па американцев?

– Возможно.

– Похожа на проститутку.

– И я была не лучше, – сказала Ирина. И добавила задумчиво: – Напрасно ты не достал мне паспорт. Тогда тебе не пришлось бы краснеть за меня.

Он ответил:

– Я не краснею за тебя. Но поступаю я так или иначе по многим причинам… Выслушай меня и постарайся понять! Когда я, выходя из твоего дома, прохожу мимо бойцов, которые стоят на посту, я чувствую на себе их тяжелые взгляды. Они думают: «Наш генерал ужинает с этой женщиной– и на машине ее катает… Так за что же мы кровь проливали?» Это простые, суровые и честные люди, им не забыть убитых товарищей, голода и лишений в горах. Могу ли я не считаться с их мнением о наших с тобой отношениях?

– Нет, не можешь.

Машина выехала из города и приближалась к ущелью. На склонах Витоши пятнами алели рощи в осеннем уборе; обрывы и осыпи прятались в сиреневых тенях или ярко выделялись, освещенные мягким осенним солнцем.

Павел продолжал:

– Предположим, я позвоню насчет паспорта товарищу Лукину Никодимову и попрошу его принять тебя. Он тебя примет, вежливо попросит присесть, но окинет с головы до ног таким пронзительным, леденящим взглядом… Он знает о тебе все. Через его руки прошли документы о преступлениях «Никотианы» и Германского папиросного концерна. А ведь ему долгие годы приходилось скрываться, работать в подполье, и подчас жизнь его висела на волоске: за ним следили агенты того мира, к которому принадлежишь ты… Может быть, глядя па тебя, он вспомнит об истязаниях, которые перенес в полиции, и о своих зверски замученных товарищах… Он исполнит мою просьбу и выдаст тебе разрешение на паспорт… Но скажи, смогу лп я равнодушно отнестись к тому, что он подумает обо мне?

И она снова ответила:

– Нет, не сможешь.

Они въехали в ущелье. С Витоши потянуло холодом. Павел продолжал спокойным и твердым голосом:

– Представь себе партийное собрание, на котором сидят мои товарищи… Кто-нибудь из них встает и спрашивает, почему я покровительствовал женщине, замешанной в аферах «Никотианы» и Германского папиросного концерна. Я даю какие-то объяснения, затем наступает молчание… Да, тяжелое, свинцовое молчание, которое очень много значит на наших партийных собраниях. Никто не выступает ни за, ни против меня, все молчат… Разве смогу я вынести это?

Она вдруг спросила упавшим голосом:

– Зачем ты говоришь мне все это?

– Чтобы ты возненавидела меня, – ответил он. – Чтобы ты поняла, что я ничего не могу, а может быть, и не хочу делать для тебя. Так тебе самой будет легче…

– А ты помнишь ту ночь?

– Какую ночь?

– В Чамкории. – Ирина тихо засмеялась. – Ты был на нелегальном положении и собирался уйти в горы… Ты боялся, как бы я тебя не выдала, и оборвал телефонный шнур, а потом легкомысленно проболтал несколько часов с женщиной из враждебного мира. Тогда между нами что-то и возникло.

– Возникло… – пробормотал Павел. – Но может быть, это была лишь ночная иллюзия…

– Не надо притворяться грубым! – грустно сказала Ирина. – То, что я испытала тогда, никогда больше не повторялось.

– Это тебе только кажется, – возразил он. – Такое же чувство ты испытывала ко многим мужчинам.

– Ты не прав, – глухо проговорила она.

– В чем?

– Ты неправильно судишь обо мне… Лила, та лучше меня понимает.

– Она слишком чиста и о других судит по себе.

– Ты думаешь, я чего-то добиваюсь от тебя.

– Давай лучше не говорить об этом, – сказал Павел, искоса взглянув на нее.

– Не бойся, я не повисну у тебя на шее, – горько и гневно сказала Ирина.

– Я и не боюсь. Но я никогда не пойду тебе навстречу. А если бы пошел, стал бы изменником. Я изменил бы своему миру, своим товарищам, всему, за что боролся двадцать лет… И если я встану на этот путь, я потеряю право называться коммунистом, потеряю свое «я», и тогда ничего не останется от человека, который тебя взволновал в ту ночь.

Наступило молчание. Наконец Ирина тихо промолвила:

– Да.

Павел вдруг почувствовал, что Ирина опять, как в Чамкории, всколыхнула в нем какое-то волнение.

Машина, тихо урча, ползла по пологому склону. На перевале перед ними раскинулся солнечный синий простор юга, окаймленный на горизонте гигантскими горными цепями, – безбрежная синяя стихия, в которой еще совсем недавно действовали отряды партизанской бригады. В этих горах высились дикие, неприступные скалы, среди которых свил себе гнездо партизанский штаб – трое бесстрашных сильных мужчин и одна женщина, спаянные преданной дружбой и гранитным единством партии. Майор умер в землянке от воспаления легких, за южными склонами гор, там, где тянулась болотистая равнина; во время атаки погибли Динко и Шишко – лучшие бойцы бригады, люди, которых штаб посылал всюду, где надо было отбить нападение или сокрушить врага. И, глядя на далекий горный хребет, с которым было связано так много воспоминаний, Павел понял, что сидящая рядом с ним женщина снова пытается оторвать его от того мира, где переплетаются горести, надежды и радости миллионов людей, всего человечества, а сейчас эта жизнь казалась Павлу прекрасной поэмой.

Он взглянул на Ирину, увидел слезы в ее глазах, но сердце его не дрогнуло: он догадался, что она просто оплакивает себя.

Они подъезжали к родному городу. Шоссе петляло среди невысоких холмов с красноватой песчаной почвой, покрытых виноградниками и табачными плантациями, с которых уже был убран табак. Нежаркое солнце и осенние краски природы навевали грусть. Уже более получаса Ирина и Павел не проронили ни слова. Павел откинулся па спинку сиденья и незаметно задремал, полузакрыв веки, так что длинные ресницы затеняли золотистый блеск его глаз. Он был измотан круглосуточной работой. Ирина смотрела на него печально, но без обиды и гнева. В дремоте его было что-то юношеское и свежее – так спит человек с чистой совестью, со спокойной душой. И тогда Ирина подумала, что этот мужчина, который па восемь лет старше ее, в сущности, гораздо моложе, чем она, и душой и телом. Автомобиль подбросило на ухабе, Павел очнулся.

– Прости, – сказал он. – До смерти захотелось спать.

Ирина ласково улыбнулась и проговорила:

– Ничего. Подремли еще.

Она с тоской спрашивала себя, почему в тот далекий день, когда собирали виноград, она повстречалась с Борисом, а не с ним? Почему жизнь так непонятна, запутана и жестока? Или, может, такой была жизнь только в мире «Никотианы», а в будущем, когда не станет враждующих классов и миров, люди обретут то недостижимое, что сейчас манит, властно зовет, за что они идут на смерть… Если в самом деле будет так, новый мир должен жить. Но трудно желать счастья другим, когда никто тебя не любит, когда для тебя все кончено и ты гибнешь…

Автомобиль приближался к чинаровой роще, которую осень разукрасила золотом и багрянцем. За рощей начинался городок. Ирина тихо промолвила:

– Когда подъедем к озеру, попроси шофера остановиться.

– Почему так рано?

– Мне надо сойти. До дому я дойду одна.

– Какие глупости! Что это тебе вздумалось?

– Я не хочу ехать с тобой через рабочий квартал… Там меня часто видели в автомобиле с Борисом.

– Ну и что ж? Все совершенно естественно.

– Нет, это неудобно даже для меня.

– Как хочешь.

Машина въехала в рощу. Между чинарами блеснула металлическая гладь стоячей воды с кувшинками и опавшими желтыми листьями. У берега валялась полусгнившая, посеревшая на солнце лодка, торчали заросшие бурьяном развалины павильона. Место было пустынное и навевало тоску. Навел приказал остановиться. Ирина взяла свой чемоданчик и вышла из машины.

– Значит, больше не увидимся?… – проговорила она. Павлу вдруг стало грустно, но он твердо ответил:

– Да.

Пальцы Ирины судорожно сжали его протянутую руку, словно пытаясь ее удержать. А он отдернул свою руку, хотя и чувствовал, что толкает эту женщину туда, откуда нет возврата. Быстрым шагом она пошла по тропинке. Над пожелтевшими чинарами, над разноцветной листвой мягко светило осеннее солнце.