Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 61 страниц)

– Товарищи!.. – кричали они. – Надо подумать… Выскажемся… Зачем бастовать?…

Но мужчины и женщины, входившие в пикеты, силой стаскивали их со стульев.

То же происходило и в других цехах. Электромоторы и вентиляторы замирали один за другим. Крики людей становились все громче. Огромный четырехэтажный склад «Никотианы» походил на улей с рассерженными пчелами, которые в гневе вылетали наружу. На дворе уже собралась толпа из нескольких сот человек. Македонцы открыли железные двустворчатые ворота, ведущие на улицу, и, растерянные, призывали рабочих очистить двор. Малорослые и слабосильные – все это были выходцы из бедных, голодающих горных селений, служившие темной власти табака только как наемники, – они боялись возбужденной толпы и чувствовали себя уверенно лишь с карабином в руке и за надежным укрытием. Но рабочие отказывались выйти. Они хотели собраться вместе, чтобы дружно отправиться на площадь. Чувство солидарности, развитое и укрепленное партийными руководителями, связывало их в единую, мощную, грозную массу. В ожидании рабочие запели «Интернационал», и это сразу повысило общее настроение.

Спрятавшись за занавеской у открытого окна, Баташский наблюдал за толпой. Он был бледен, растерян, но еще владел собой. Стачка начиналась бурно, уже видны были угрожающие признаки того, что бастующие готовы к упорной борьбе и кровопролитию. Директор сел за письменный стол и, тревожно прислушиваясь к пению «Интернационала» и шуму, долетавшему снизу, связался по телефону с другими фирмами. Со склада «Братьев Фернандес» ему лаконично ответили, что рабочие неспокойны, и сразу же повесили трубку. Вероятно, директор этого склада был занят – отдавал запоздалые распоряжения. Это был легкомысленный и распущенный франт, охотник поиграть на гитаре; он никогда не поспевал за событиями. Фирма «Фумаро» пожаловалась, что в охранника бросили кирпичом, а старшего ферментатора избили. На складе «Восточных табаков» произошло столкновение между анархистами и коммунистами, что было на руку фирме и очень обрадовало директора. Здесь не было активистов, способных подать пример, поэтому четверть рабочих отказалась бастовать и обработка табака продолжалась. Но зато в «Эгейском море», где складская организация считалась крепостью социал-демократов, а рабочие слыли самыми послушными, пятеро коммунистов подняли на ноги весь склад. Директор испуганно спрашивал, что делать.

– Не знаю!.. – рассеянно ответил Баташский, пожалуй даже довольный тем, что и в других местах происходят беспорядки. – Дай им выйти на улицу и закрой склад.

– А потом? – Голос директора дрожал от волнения.

– Потом ничего! Разопьем бутылочку сливовой.

И Баташский засмеялся, гордый тем, что может хладнокровно острить в такой напряженный момент. Но ему было страшно, хоть он и притворялся спокойным и даже самоуверенно покручивал свои длинные черные усы. Как всякий неглупый подлец, который нелегко поддается панике, но ясно видит опасность, он боялся, боялся до смерти каждого изможденного лица, каждой пожелтевшей руки людей, которые сейчас могли появиться перед ним. В его сознании еще жило воспоминание о разъяренных женщинах из пикета, которые когда-то железными прутьями сбили его с ног. Поэтому он после своих телефонных разговоров не осмелился показаться у окна, а продолжал трусливо выглядывать из-за занавески.

Но Баташский боялся и другого. Рабочие объявили стачку, а он не вышел поговорить с ними, он ничего не сделал, чтобы убедить хотя бы часть из них остаться на работе. А в этом отношении приказ Бориса был категорическим и грозил увольнением. Баташский беспомощно сжал кулаки. Что, если шеф призовет его к ответу за малодушие, что, если бухгалтер донесет в главное управление? В последнее время бухгалтер подозрительно интересовался цехами, в которых производилась обработка табака, и втихомолку изучал техническую сторону дела. Уж не собирается ли он вытеснить Баташского?… А это постоянное шушуканье с хозяевами, насмешки над всем, что делает Баташский, насмешки, которым вторят хозяева! Ну и подлец же этот бухгалтер!.. Баташский выглянул из окна и увидел своего ненавистного соперника, спокойно стоявшего на лестнице между двором и садом в рубашке и белых брюках, с сигаретой в зубах. Беззаботно ему живется, этому мошеннику, – ведь он не имеет дела с рабочими!.. Сейчас он, вероятно, следит за Баташским и в уме, может быть, уже сочиняет подлый донос. Баташского бросило в жар. Он представил себе гнев Бориса и увольнение, которое может последовать, если тот узнает, что не были приняты все меры для того, чтобы задержать рабочих на складе. С горечью представил он себе, как потеряет хорошо оплачиваемое место и связанные с ним бесконечные возможности для побочных доходов. Непростительно рисковать такой замечательной службой, наживой во время закупок в деревне, тайными взятками с владельцев небольших партий товара. И все это из-за какой-то минутной слабости! Э, нет! Баташский не трус! И он решил, что глупо бояться каких-то голодранцев, которым завтра будет нечего есть. Черт бы их взял, этих рабочих! Баташский быстро выпил две рюмки анисовки, которую держал в тумбочке письменного стола, и решительно спустился по лестнице.

Но когда он вышел во двор, его охватили прежний страх и желание немедленно улизнуть. Со всех сторон его встретили грозным и продолжительным гулом: «У-у!..» Он на понимал, что сейчас рабочие злятся на него в десять раз больше, чем раньше, за то, что он нанял македонских охранников и опутал склад колючей проволокой.

– Эй, подхалим! – крикнул кто-то.

– Баташский, и не стыдно тебе? – с суровой и строгой горечью упрекнул его другой. – Мы боремся за хлеб, а ты нацеливаешь нам в грудь карабины.

– Ребята!.. – начал было Баташский.

И прикусил язык. Крики не прекращались, со всех сторон Баташского окружали враждебные, изможденные лица мужчин и женщин, которых он еще вчера ругал, запугивал, унижал. В десяти шагах от себя он заметил крупную фигуру Спасуны, одетой в выцветшую безрукавку и пеструю юбку. Она наклонила голову, и крепкие мускулистые руки ее угрожающе сжались в кулаки. Спасуна сейчас была как львица, готовая броситься на врага. Баташский устремил на нее невинный и заискивающий, даже несколько огорченный взгляд, словно хотел объяснить, как трагичны и бессмысленны социальные конфликты, которые портят личные отношения. Надо сказать, что он вообще избегал ссориться с нею. Но лицо Спасуны сохранило каменную неподвижность, и это встревожило Баташского. Такое лицо у нее бывало в тех случаях, когда добра от нее ждать не приходилось. И все-таки Баташский, собравшись с духом, начал говорить. От страха он заикался, а слова его, вкрадчивые и неумные, только вызывали смех у рабочих.

– Я вижу ваше положение! – уверял он, несколько ободренный тем, что рабочие его не обрывали и отзывались на его речь только смехом и шутками. – Но вы уж потерпите немножко, голубчики! Подумайте! Ну что хорошего в стачке?… Уж будто от нее такая большая польза! Убыток для нас, голодовка для вас… – Голос Баташского звучал все более уверенно: – Пусть каждый решает сам за себя! Кто хочет, пусть бастует, а кто не хочет, не мешайте ему вернуться на работу…

– Молчи, пес!.. – взревела Спасуна.

Крик ее разнесся по всему двору. Она сделала несколько шагов к Баташскому, словно собираясь броситься на него. Он повернулся и пустился бежать вверх но лестнице. Спасуна и рабочие покатились со смеху.

Между тем стали сказываться недостатки в подготовке стачки. Люди все еще слонялись по двору, теряя драгоценное время, а руководство почему-то медлило. Некоторые под разными предлогами пытались улизнуть. Трусливые и подкупленные удирали один за другим, выдумывая всевозможные оправдания и твердя, что им необходимо уйти ненадолго. Один клялся, что его жена вот-вот родит. Другой говорил, что забыл купить детям хлеба. Третий воинственно уверял, что обязательно придет на площадь. – вот только зайдет домой за палкой. Вспыхивали мелкие стычки, слышались улюлюканье и насмешки. Во всех этих сегодняшних трусах и обманщиках можно было угадать завтрашних штрейкбрехеров. В это время появился Симеон, который обходил склады в сопровождении нескольких человек из легального стачечного комитета. Стоя в воротах, но не заходя во двор, он обратился к рабочим с призывом быть твердыми, дисциплинированными и выдержанными в борьбе.

– Мы победим, – сказал он. – если докажем, что не боимся, и если каждый из нас исполнит свой долг перед рабочим классом!

Потом он отдал какие-то распоряжения партийной уполномоченной и, взглянув на часы, отправился на другие склады. Рабочие густой толпой двинулись к площади.

Они шли молча, твердым шагом, хотя и не в ногу. Несколько остряков попытались было подпить настроение бастующих шутками, по их смех остался без ответа. Неизвестность угнетала всех. Даже самые смелые с тревогой думали о встрече с полицией. Она могла появиться с минуты на минуту, через две-три улицы, и тогда могут произойти какие-то решающие события, от которых зависел исход стачки. Некоторые тайком набивали карманы камнями. Мужчины вышли вперед, женщины и девушки держались сзади. Спасуна предложила поменяться местами, утверждая, что полиция не посмеет избивать женщин и детей. Но мужчины этого не допустили. Они согласились только принять Спасуну в свою передовую группу. Спасуна отпустила несколько шуток, и рабочие повеселели. Потом все снова умолкли. Сотни глаз пристально смотрели вперед, ожидая, что вот-вот появятся синие мундиры.

С соседней улицы, из-за угла, послышался глухой топот множества ног. Наступило мертвое молчание. Напряженные лица рабочих застыли, руки их судорожно стиснули трости, палки, камни. Но вдруг все облегченно вздохнули. Из-за угла показалась толпа рабочих. Это были бастующие со складов «Братьев Фернандес» и «Эгейского моря» и маленькая группа из «Восточных Табаков», не все там решились бастовать. Лавина бастующих увеличилась. Сейчас их шло уже не менее восьмисот человек. И все знали, что к площади направляются бастующие с других складов. Рабочие почувствовали свою силу, настроение их снова поднялось. Впереди показались двое пеших полицейских; завидев толпу, они повернулись и бросились бежать. Их бегство приободрило рабочих, они стали высмеивать полицию. Но тотчас же, развернутое плотной цепью, показалось целое полицейское отделение. Бастующие поняли: инспектор приберегает конный эскадрон, чтобы послать его на площадь, а может быть, этот эскадрон уже разгоняет стачечников, идущих со складов в западной части города. Перед цепью шел худенький светлоусый унтер-офицер с дубинкой.

– Назад! – крикнул он. – Разойдись!

К нему бросилась было Спасуна, но товарищи благоразумно удержали ее.

– Что ты делаешь, убийца! – завопила она.

– Назад! Назад! – все более тревожно и неуверенно кричал унтер, сбитый с толку порывом Спасуны и растерявшийся при виде численного превосходства бастующих.

С ним было не более тридцати человек. Заглушаемый стуком ботинок, налымов и сапог, голос его звучал беспомощно.

– Справимся, товарищи! – бодро выкрикнул кто-то. – Их мало!

– Смелее вперед! – воскликнул другой.

Расстояние между полицейскими и бастующими уменьшалось.

– Назад! Дам приказ стрелять! – кричал унтер.

Он выхватил пистолет из кобуры. Так же поступили и его подчиненные. Передняя группа бастующих дрогнула, однако рабочие по-прежнему шли вперед. Завидев полицию, люди испугались; но теперь они снова были полны мрачной решимости. Всем уже стало ясно, что три десятка полицейских – ничто по сравнению с толпой в семьсот-восемьсот человек. Даже самые несмелые понимали, что унтер вряд ли решится на кровопролитие. Впрочем, это было заметно и по его растерянному голосу.

– Молокосос! – сказал кто-то.

– Поджилки трясутся!

– Шапками закидаем!

Стачечники смеялись, но вдруг унтер выстрелил, а за ним открыли огонь и другие полицейские. Толпа остановилась и, как волна, ударившаяся о стену, отхлынула назад. Началась суматоха. Раздались крики.

– Бегите! – в панике закричал кто-то. – В людей стреляют!

Но стреляли в воздух, и это испугало только женщин. Стремясь использовать панику, полицейские бросились вперед, нанося удары дубинками. Однако Спасуна и ветераны ответили на это градом камней. Унтер оказался новичком. Схватившись с первыми рядами толпы, полицейские не посмели в нее врезаться, опасаясь, как бы не оказаться окруженными и не попасть в тяжелое положение. Один из них выстрелил еще раз, но стачечники закидали его камнями. Поняв, что их начальник допустил тактическую ошибку, полицейские обратились в бегство. Первая схватка закончилась победой бастующих. Унтер признал это со стыдом. Лицо его блестело от пота. Он был напуган и разъярен. Немного приободрившись, он собрал своих людей и снова повел их вперед. Полицейские пошли за ним неохотно.

– Не бойтесь расследований!.. – подбадривал он их мрачно. – Это предатели, подрывные элементы… Нам черным по белому приказано – остановить их!

С этими словами он выстрелил и ранил в ногу одного из бастующих. Раненый глухо застонал, схватился за колено и рухнул на пыльную мостовую. Двое мужчин сразу же вынесли его на тротуар. Задние ряды дрогнули, но передняя группа ветеранов снова обрушила град крупных камней на полицейских, не осмеливающихся начать рукопашный бой. Начальник, правда, сказал им: «Не бойтесь расследований!» – но он не дал им и приказа стрелять по людям. Этот негодяй хотел переложить всю ответственность на подчиненных… А потом, если будут убитые и разразится скандал, службу-то потеряют они. Отлично зная это, полицейские пятились, отступая перед толпой, которая приближалась к площади. Положение становилось все более напряженным. Растерянный, потный и бледный, унтер то и дело оглядывался, и лицо у него было смущенное. Где же замешкался эскадрон? Почему его нет? Ведь эскадрон может за одну минуту и без пролития крови разогнать эту ужасную толпу! Но унтер не знал, что в эти мгновения полицейский эскадрон топчет и разгоняет плетьми другие толпы рабочих. Совсем запутавшись, унтер теперь рассуждал так же, как его подчиненные. Этот трус инспектор хочет свалить ответственность на него! Легко чваниться своей коротенькой шпагой и отдавать туманные распоряжения. Унтер рассердился. Он подумал, что его карьера и служба висят на волоске. Если он не остановит рабочих и позволит им выйти на площадь, они соединятся с другими бастующими и могут произойти еще более страшные события. А потом начальство будет искать виновников, и унтеру припишут малодушие, нераспорядительность и отсутствие такта. Да, малодушие, если он не будет стрелять, и отсутствие такта, если будет! Попробуй угоди этим идиотам! Только ухмыляются, глазеют на баб, а по вечерам пьют ракию с директорами складов! Унтер был человек неглупый и по вечерам занимался, чтобы сдать экстерном экзамен на аттестат зрелости. Иногда поздней ночью, погасив лампу, он задумывался, и в его воображении заманчиво возникала Высшая полицейская школа, а за ней – короткая шпага и серебряные погоны инспектора. Да, он надеялся, что эти погоны вытащат его навсегда из низов, из грубой жизни. Да, нужно стрелять по толпе, черт возьми! Унтер перевел дух, чтобы дать команду. А рабочие, словно догадавшись об этом по выражению его лица, невольно замедлили шаги.

Но как раз в эту минуту унтер заметил новое осложнение: откуда ни возьмись, в передней группе бастующих появился младший Сюртучонок. Он растолкал всех и вышел вперед, ободрив этим заколебавшихся стачечников.

– Полицейские! – крикнул Стефан во весь голос – И вы посмеете стрелять? Подумайте об ответственности!

– Вы подумайте, господин Морев!.. – отозвался унтер, но так тихо и неуверенно, что рабочие его не услышали, а полицейским он показался жалким.

Он невольно назвал Сюртучонка «господином Моревым» – из уважения к его могущественному брату. И тут же сообразил, что даже инспектор, даже сам начальник полиции никогда бы не отдали приказа стрелять по толпе, в которой вертится брат крупнейшего табачного магната. Хоть и странно ему казалось, что один из братьев – миллионер, а другой – коммунист, он объяснял это каким-то особым соглашением между ними, которое его не касалось. Он привык приспосабливаться к непонятному поведению сильных мира сего. Появление Стефана подсказало ему возможный выход из положения: он просто должен позволить бастующим дойти до площади – и все. Вместо того чтобы дать команду открыть огонь, унтер приказал подчиненным убрать оружие. Полицейские выполнили приказ с облегчением, а рабочие почувствовали, что появление Стефана спасло их от кровопролития.

– Он с нами, – говорили одни. – А мы ему не верили.

– Там видно будет, – недоверчиво отзывались другие.

– Чего тебе еще? Вот он! А ведь тут опасно.

– Гм!.. Опасно-то опасно, да не для него. Разве посмеет полиция стрелять в брата Морева?

Однако все поняли, что по крайней мере в эти минуты младший Сюртучонок им необходим. Эта уверенность окрепла, когда Стефан начал убеждать бастующих быть твердыми до конца.

– Что? Струсили? – кричал он. – Ну, может, кое-кто из нас и погибнет, но ведь без этого не обойтись.

– Пусть! – отвечали рабочие. – Лишь бы победить.

– Все зависит только от нас самих.

– Как это?

– А так! – Стефан поднял сжатый кулак. – Если мы им покажем зубы на площади… Если они увидят, что мы не шутим и не сегодня, так завтра их склады могут загореться.

– Ну а потом?… – спросил один рабочий, втайне подозревая, что Сюртучонок – провокатор.

– И потом тоже – все зависит лишь от нас самих! Если только в пикетах у вас настоящие мужчины, а не бабы и если они справятся с подкупленными ферментаторами… Через десять дней табак начнет плесневеть, даже если хозяева сами примутся перекладывать тюки.

– Верно! Тут они слабы.

– Ну да! Тогда они вам и тридцать процентов прибавят, но для этого нужны крепкие кулаки и, может быть, немножко крови.

– Послушай, – сказал тюковщик со склада «Никотианы». – Мы люди простые и не во всем разбираемся. Брат у тебя – богач, а ты-с нами. Как это понять?

– С братом у меня нет ничего общего! – гневно воскликнул Стефан.

– А кто тебя кормит?

– Никто! Сам.

– Заливай кому-нибудь другому! – насмешливо проговорил тюковщик. – Твоя мать каждое утро присылает тебе па склад служанку с молоком и пирогами на завтрак. Я же вижу!

Его толкнули, чтобы он замолчал.

– Заткнись! – останавливали его. – Если он все-таки с нами, это делает ему честь.

Они и правда чувствовали в глубине души, что, если Стефан сейчас подвергается опасности наравне с ними, значит, он не может быть лицемером. И Максу ведь сначала не верили, а потом узнали, что он умер как настоящий борец. Однако тюковщик повторял упрямо и возмущенно:

– По утрам пироги слоеные лопает! Знаем мы таких.

И все-таки ему не удавалось настроить товарищей против Сюртучонка. Наоборот, Стефан сейчас поднимал настроение, увлекал и воодушевлял всех. Он говорил то же, что и другие агитаторы, но говорил это ярче, красноречивее и убедительнее. Одни хлопали ему, другие одобрительно кричали, и нестройное движение толпы к площади становилось все более стремительным. Теперь унтер только делал вид, что силится задержать рабочих и выполнить свои полицейские обязанности. Попытки его подчиненных остановить толпу превратились в комические потасовки с бастующими. Кое-кто из рабочих поднимал их на смех:

– Эй, щенки! Хватит путаться у нас под ногами!

– Сапоги себе запылите, эх вы!

Другие пытались смутить полицейских горькими упреками:

– Стыдно, ребята! За кусок хлеба и тысячу левов жалованья стрелять в своих братьев!

– Приказ! – тупо оправдывались полицейские.

– При чем тут приказ? – рассмеялся кто-то. – А если тебе прикажут лечь под поезд, ты что, ляжешь?

– Дураки вы, ребята! – добавил другой. – Ведь жизнью своей рискуете! Детей сиротами оставите, а ради чего? Ради имущества богачей!

Целое полицейское отделение беспомощно отступало под натиском рабочих.

Унтер подумал со стыдом, что, если бы инспектор увидел его людей в столь плачевном положении, он сразу бы подал рапорт о его увольнении. Сам унтер держался не более достойно, чем его подчиненные.

– Господин Морев, поймите, нельзя так!.. – жалко и умоляюще твердил он, все еще убежденный, что между братьями существует какое-то соглашение.

И так как он видел, что уже не может ничего сделать, он старался по крайней мере подчеркнуть, какую услугу он оказывает Стефану.

– Поймите, господин Морев!.. Я не стреляю единственно ради вас! – раболепно твердил он. – Ваш брат – хороший болгарин, почтенный человек… Меня уволят… Я рискую своей службой.

Стефан и рабочие смеялись. Наконец толпа подошла к площади, прорвала заслон охраняющих ее полицейских и, подобно бурной реке, разлилась по ней.

Бастующие увидели, что па площади пет копной полиции, которая могла бы их разогнать, и, успокоившись, мирно остановились перед читальней. Балконы и окна прилегающих к площади домов заполнили зеваки, сгоравшие от любопытства, смешанного с приятным чувством собственной безопасности. Площадь казалась им чем-то вроде арены для гладиаторов, на которой забастовщикам и полиции предстояло устроить редкостное, возбуждающее зрелище, способное разогнать провинциальную скуку. И ни одному из этих ничтожеств не пришло в голову, что подобное зрелище – предвестник бурных времен, которые прежде всего нарушат их покой. У окон кафе при читальне столпились пенсионеры – стратеги в политике, безработные интеллигенты – чемпионы бильярда, таблы, моникса – и несколько юнцов из золотой молодежи, которые проснулись рано, чтобы утром попытать счастья в рулетку, а вечером – в любви. Даже аптекарь, идейный приятель Сюртука, теоретик новых патриотов городка и общепризнанный виртуоз карамболей, отказался от дешевой славы, которую принесла бы ему партия в бильярд с одним из коллег, чиновником министерства здравоохранения, приехавшим сюда из Софии, чтобы лечить ваннами свой ревматизм. Оба они бросили кии ради более интересного зрелища, которое надеялись увидеть на площади. Приятели стали позади одной группы у окна и включились в общий разговор. Если не считать суждений о дальнейших ходах Гитлера, самой злободневной темой бесед у безработных интеллигентов и пенсионеров была «красная опасность». Они говорили об этой опасности не потому, что им самим пришлось бы что-то потерять, если бы она стала неминуемой, а потому, что эта тема была навязана им газетами.

Увидев, что забастовщики собрались около читальни, посетители кафе забеспокоились. Если начнутся беспорядки, бастующие могут ворваться в кафе, а это нарушит идиллию мовикса, таблы и нескончаемых лихорадочно сладостных разговоров о возможностях Гитлера. По сути дела, этим людишкам нравились не бурные события, а только разговоры о них.

– Заварится каша, вот увидите! – сказал один пенсионер, бывший учитель математики, старательно протирая пенсне уголком носового платка, чтобы разглядеть эту «кашу» получше.

– Вряд ли! – небрежно бросил аптекарь. – Сейчас их разгонят.

– Такую толпу разогнать нелегко, – заметил учитель. Это был маленький аккуратный старичок с лысиной и белыми усами. Сорок лет подряд он мыслил холодными математическими силлогизмами, и это мешало ему верить в великое будущее, которое Гитлер готовил болгарам.

– Полиция знает свое дело! – раздраженно проговорил аптекарь. – Да и войска у нас имеются.

– Что хорошего, если придется вызывать войска?

Аптекарь быстро взглянул на дверь за прилавком, через которую можно было в случае необходимости сбежать, и тут же воспользовался случаем уязвить существующий строй.

– Чего вы хотите, господин Дешев, – демократии? Вот вам демократия: стачки, беспорядки, классовая ненависть… Все что угодно, только не творческий труд! – Он взял двумя пальцами кусочек рахат-лукума, поданного официантом, и, чавкая, продолжал: – Да, все что угодно, только не творческий труд! Одни лишь немцы могут навести порядок в Европе.

Лицо у аптекаря было полное, бритое, гладкое, как фарфор, одет он был со старомодной элегантностью пятидесятилетнего холостяка. Он сгорал от желания стать главным агентом фирмы «Байер-Майстер-Луциус», продать свою аптеку и переселиться в Софию, где он уже купил квартиру. Съев свой рахат-лукум, он продолжал славить творческий труд.

Пока зеваки на балконах и комментаторы в кафе ожидали развязки событий на площади, по телефонным проводам велись драматические служебные разговоры. В околийское управление поступали тревожные вести со всех табачных складов. Рабочие прекращали обработку табака без особых инцидентов – берегли свои нервы для дальнейших испытаний в борьбе. Только кое-где возникали мелкие стычки, преимущественно с ферментаторами: фирмы повысили ферментаторам поденную плату, и они отказывались бастовать. Но все это раздувалось директорами складов, ибо они преувеличивали по приказу своего начальства размах столкновений с целью заставить полицию действовать более энергично. Директор «Джебела», па складе которого рабочие избили македонских охранников и силой выгнали ферментаторов, возмущенно спрашивал околийского начальника, намеревается ли местная полиция защищать частную собственность или надо просить помощи из Софии. Околийский начальник сорвал свой гнев на инспекторе, а инспектор – на младших офицерах. Оп тотчас же послал конный эскадрон к складу «Джебела». Эскадрон разогнал около двухсот рабочих – после возни с ферментаторами они были утомлены и несколько пали духом. Расправа с этими забастовщиками задержала эскадрон, и это позволило рабочим «Никотианы», «Восточных Табаков» и «Эгейского моря» беспрепятственно выйти на площадь. Туда же прошли бастующие и с других складов.

Когда рабочие собрались на площади, околийский начальник по телефону назвал инспектора растяпой. Начальник – офицер запаса, маленький плешивый человек – боялся потерять свою службу по трем линиям: политической, административной и македонской. Только что ему сообщили по телефону из Софии, что правление союза торговцев табаком пожаловалось в министерство на бездействие полиции в городе. Сейчас начальник видел из открытого окна своего кабинета, что толпа па площади непрерывно увеличивается, и то разражался потоком яростных и бессмысленных приказов, то, оцепенев от страха, падал духом. Он видел, как стачечники подняли плакаты с оскорбительными для властей коммунистическими лозунгами и один оборванец (этого надо было застрелить па месте), взобравшись на стол, взятый из дансинга, произносил зажигательную речь. Околийский начальник с ужасом представил себе, что скажут директора фирм, городская общественность, кмет, начальник гарнизона и воевода Гурлё!.. Весь город стал свидетелем его бессилия в борьбе против агентов Коминтерна!

Но вот инспектор послал конного полицейского с приказом эскадрону немедленно вернуться на площадь. Конный полицейский должен был передать распоряжение устно, но задержался, так как искал своих товарищей у склада «Джебела», а тем временем эскадрон в порыве служебного усердия и по собственному почину помчался к складу австрийского торгового представительства, где директор встретил его улыбочкой: здешние рабочие не бастовали. Так было потеряно еще десять минут, в течение которых положение на площади стало напряженным и вынудило околийского начальника принять отчаянное решение. Он вызвал к себе Чакыра и приказал ему разогнать толпу с помощью полицейских, охранявших околийское управление.

Чакыр угрюмо выслушал приказ, поджав губы. Ему казалось, что околийский начальник сошел с ума.

– Господин начальник, – возразил Чакыр первый раз в жизни. – Это невозможно.

– Что?! – взревел околийский начальник.

– Невозможно! – твердым и враждебным голосом повторил Чакыр. – Двадцать полицейских, даже вооруженных, не могут разогнать толпу в полторы тысячи человек… Надо подождать эскадрон.

– Что? Ты боишься? – в ярости заорал околийский начальник. – Я приказываю! Из Софии приказывают, понимаешь? Фирмы пожаловались министру, что мы ничего не делаем! Баба! Передай командование другому, если боишься!

Чакыр секунду стоял неподвижно, потом щелкнул каблуками, отдал честь и направился к двери. Никогда еще начальство не разговаривало с ним таким тоном, и никто так глубоко не задевал его служебной чести. Передать командование другому! Как бы не так!.. И фирмы пожаловались мипистру, что ничего не делается! Какая подлость, какое безумие!.. Но именно эта подлость пробудила в его закостеневшем от служебных уставов мозгу неясное просветление, внутренний протест и горькое понимание того, что полиция, в сущности, давно уже перестала быть полицией и выродилась в охранника фирм. Почти каждую неделю в городе происходили убийства. И все знали, кто убийцы, – это люди воеводы Гурлё, но никто не смел их арестовать. Какая же это полиция? Участки кишат хорошо оплачиваемыми штатскими сыщиками – разложившимися типами, алкоголиками и развратниками, единственное занятие которых – обвинять людей в коммунизме, незаконно арестовывать их и пытать. Разве это полицейские? Совсем недавно в стычке тяжело ранили его сослуживца, и он, вероятно, умрет. Это бедняк из того же села, что и Чакыр, и двоим его детям придется жить на жалкую пенсию. Разве этот полицейский стоял на страже законности? Он пожертвовал жизнью, останавливая бастующих, а ведь они имели право требовать прибавки от фирм! И Чакыра теперь посылают с горсточкой людей против бастующих!.. Нет, полицейские не занимаются своим прямым делом, а гибнут ни за что, только чтобы выколотить побольше прибыли для фирм… Опять фирмы!.. Все вращается вокруг фирм, словно такие понятия, как жизнь и честь людей, просто не существуют, а государство – это те же фирмы. Все яснее становилось в голове у Чакыра. Он рассуждал медленно, неуклюже, но его мысль переходила от отдельных фактов к общим выводам. Существует какая-то мафия, невидимо управляющая государством. Существует какой-то союз очень богатых людей – торговцев, промышленников, банкиров, – союз, который подчинил себе правительство, полицию, армию, который решает и направляет все, не знает жалости и не останавливается ни перед какими средствами, чтобы сохранить за собой власть и возможность грабить. И Сюртучонок входит в этот невидимый союз, в эту всесильную мафию. Неужели найдется разумный человек, который стал бы отрицать, что фирмы имеют полную возможность выделить частичку своих миллионных прибылей, чтобы повысить поденную плату? Табачные магнаты живут чуть ли не во дворцах, катаются на лимузинах, позорят семейную честь людей – тут Чакыр вспомнил об Ирине и задрожал от гнева, – а рабочие гибнут в бесправии и нищете. Все знают, что лидеры многих партий входят в правления фирм, что министры и генералы участвуют через подставных лиц в делах предприятий, у которых «Никотиана» закупает табак, подбрасывая им крохи своих прибылей. Всем известно, что торговцы, банкиры, промышленники, министры и генералы поддерживают друг друга, что их мафия, словно чудовищный спрут, оплела народ тысячами властных и цепких щупалец и, чтобы увеличить своп прибыли, толкает его к немцам, от которых – Чакыр знал это по прошлой войне – нельзя ожидать ничего хорошего. Чакыр давно уже понимал все это, но не осмеливался прямо признаться в этом самому себе, ибо то же самое говорили и коммунисты. Но сейчас, когда мафия опозорила его дочь, а его самого посылала на неизбежную гибель, приказывая ему с двадцатью полицейскими разогнать полторы тысячи голодных людей, он понял это, как никогда, ясно. И не так уж был виноват околийский начальник, когда он, дрожа за свой кусок хлеба, отдавал невыполнимый приказ!.. Над околийским начальником стоял областной, над областным – министр, над министром – правительство, а над правительством – мафия, невидимая, всемогущая и бесчеловечная!.. И тогда Чакыр, несмотря на свое маленькое благополучие, несмотря на то что он владел виноградником, табачным полем и небольшим хозяйством в деревне, вдруг понял, что и он сам, и полицейские, которых ему сейчас предстояло вести, – только жалкие слуги, только ничтожно оплачиваемые наемники этой мафии, которая и ломаного гроша не даст за их жизнь, а заботится только о своих прибылях.