Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 61 страниц)

– Читает запрещенные книги и подстрекает дураков на борьбу против властей… Кончил отделение романской филологии, но учителем его не берут, у него судимость за участие в сентябрьских событиях[5]5
  Имеется в виду Сентябрьское антифашистское восстание 1923 г. в Болгарии, которое было жестоко подавлено реакционным правительством А. Цанкова.


[Закрыть]… Занимается переводами… попрошайничает или что-то в этом роде… точно не знаю.

– Как жаль!

– Чего?

– Что он коммунист.

– Еще бы!.. Этими глупыми идеями он заразил и младшего брата… Причинил семье тысячу неприятностей, заставил нас терпеть лишения. Вообще он оказался неумным и неблагодарным человеком.

Ирина нахмурилась.

– Ты несправедлив, – сказала она. – Твоего брата никак нельзя назвать глупым или неспособным. Знаешь, мне кажется, что одна моя одноклассница влюблена в него.

– Знаю!.. Это Лила, дочь истифчии[6]6
  Истифчия – рабочий на табачном складе, наблюдающий за ферментацией табака.


[Закрыть] Шишко. Она ведь, правда? Когда брат бывает в городе, они постоянно вместе… Два сапога пара… Оба нахватались коммунистических идей, и это помогает им и в любовных делах приходить к согласию. Сочетают идейное с приятным.

– Замолчи!.. Лила порядочная девушка.

– Я этого не отрицаю. Я говорю только о брате. Когда у человека нет денег или он не способен их заработать, он находит успокоение в коммунистических идеях. Мои братья утешаются именно таким способом.

– Ты все время говоришь о деньгах… Твой отец, должно быть, очень беден, – сочувственно заметила Ирина.

– Да, варварски беден, ужасно беден!.. – подчеркнуто громко подтвердил Борис. – Впрочем, это известно всему городу. Мы не вылезаем из долгов разным бакалейщикам, булочникам, мясникам. Вот почему для меня нет ничего ненавистнее бедности.

– Чем ты теперь занимаешься?

– Ничем.

– Как ничем?

– Да так!.. Изучаю табачное дело.

Она хотела было сказать ему о вчерашнем разговоре с отцом, но предпочла промолчать.

– А что тебе может дать табачное дело?

Борис поморщился и не ответил. Разве способна девушка понять, какие возможности таит в себе табачное производство?

– Почему бы тебе не поехать в Софию? Там ты мог бы и работать, и учиться в университете, – продолжала она, глядя на него теплым взглядом.

– Потому что я не такой дурак, как мои братья, – ответил он.

– Но что тебе может дать табак? – Ее огорчила враждебность, с какой был встречен ее совет. – Станешь мастером… директором склада… самое большее экспертом какой-нибудь табачной фирмы… Добьешься этого ценой вредной, убийственной работы, угодничества и подхалимства… Ведь у тебя нет никаких связей с тузами?

– Никаких, – мрачно подтвердил он.

– Значит, надеяться тебе не на что!.. Прости, что я так говорю с тобой.

– Я бы не потерпел этого ни от кого другого.

Она посмотрела на него и сказала:

– Впрочем, ты, может быть, и добьешься своего.

Наступило молчание. Солнце клонилось к закату, и очертания горных склонов четко вырисовывались на фоне неба. Подул легкий ветер. Над рекой повисла длинная синеватая пелена тумана.

– Поживем – увидим! – неожиданно произнес Борис.

Потом обнял ее и привлек к себе с таким видом, словно это было вполне естественно и не могло быть иначе. Она совсем не сопротивлялась. Губы ее трепетно и неумело ответили на его поцелуй.

Солнце зашло.

Когда они спустились в город, вечерний сумрак уже сгущался. Со дворов неслись веселые песни – это сборщики винограда пели под аккомпанемент аккордеонов.

Расставшись с Ириной, Борис направился к центру города, по-прежнему ощущая вкус ее губ, еще не умевших целовать. «Немножко любви», – пробормотал он с насмешкой. Слово «немножко» заставило его холодно улыбнуться. Он все измерял количеством. Приключения такого рода оставляли в его душе лишь досаду и сожаление о потраченном времени, но для юноши с пустым карманом они были единственным удовольствием. Игра в моникс[7]7
  Моникс – настольная игра


[Закрыть] в кафе обходилась в пять левов, но и эти гроши у него были не всегда. По натуре своей он не был ни развратником, ни монахом, и поэтому девушки не занимали в его жизни много места, не вызывая ни восторга, ни печали. Ирина была для него одной из этих девушек. К женщинам он всегда относился пренебрежительно, его завораживал лишь мираж табака, поэтому он не понял, что терпкий вкус ее губ взволновал его гораздо глубже, чем ему казалось.

Он уже не думал о ней, когда вышел на главную улицу, его злила толпа, которая мешала ему идти. По тротуарам двигались самодовольные торгаши, удачно провернувшие какое-нибудь дельце, ленивые чиновники, только что вышедшие из канцелярии, разодетые по последней моде провинциальные франты со скучающими физиономиями, девушки с миловидными личиками и толстыми ногами. И все они толкались, скалили в улыбке зубы и здоровались с таким видом, словно появление на главной улице в час традиционной вечерней прогулки было высшей целью их жизни. «Мерзкая толпа», – подумал Борис с отвращением, раздраженный людским потоком, который толкал его и принуждал идти не прямо, а зигзагами. Да он бы душу свою продал, лишь бы подняться над этим сбродом!.. Он уже давно решил продать ее, но все не находил хорошего покупателя, и это его удручало. Слишком низкую цену ему давали. Предлагали стать полицейским агентом, сельским учителем, помощником аптекаря, кассиром в кино и даже любовником пожилой женщины. Все это он отверг спокойно, без возмущения, как мелкие предложения, не заслуживающие внимания. И злоба на мир, накопившаяся в нем от бедности, разгоралась не от перспективы нравственного падения, а потому, что вознаграждение за него было слишком ничтожным. Он знал, что от мелких, хоть и почтенных службишек он отупеет, а в полицейские агенты и платные любовники идут только умственные калеки. Однако ему нужно было с чего-нибудь начать, и, забросив свой гимназический аттестат, он поступил на табачный склад. И тут перед ним впервые засверкал золотом мираж табака. Ему показалось, что он со своим умом и презрением к людям может властвовать над толпой. Эти одуряюще ароматные коричнево-желтые табачные листья, которые он укладывал кипами и стягивал в тюки, могли превратиться и для него в роскошный дом, в американский автомобиль, в богатство и могущество… Нужно только как следует изучить технологию обработки табака, научиться ловчить при браковке товара, усвоить тактику закупок и бухгалтерские приемы утаивания прибылей, овладеть искусством давать взятки и полицейскими методами подавления стачек. Нужно только преодолеть преграду из этих директоров и мастеров, из всяких невежд, жуликов и мелких воров, которые ревниво цеплялись за свои места, закрывая путь в таинственный и недоступный мир крупного капитала, мир акционеров, генеральных директоров и главных экспертов. Иногда ему удавалось увидеть людей из этого недоступного и всемогущего мира. Они приезжали в лимузинах, стоивших полмиллиона, внимательно осматривали партию товара, а потом отправлялись в горы ловить рыбу. Одни казались интеллигентными, были изысканны и молчаливы, другие, напротив, просто поражали его – до того были неотесанны, так суетно и нагло хвастали своим богатством. Среди этих последних встречались люди почти без образования, бывшие корчмари и мясники, грубые и бессовестные, как барышники на ярмарке, но сумевшие нажить пятьдесят, а то и сто миллионов. А что мешает ему достичь того же? Он умеет относиться к людям более гибко, мысль его острее, воля сильнее, чем у этих богачей. Целыми ночами он раздумывал над всем этим, и табак стал для него огненной мечтой, которая воспламеняла его воображение.

Но в первые же дни работы Борис познал всю жестокость своего миража. Он едва выносил дурманящий запах табачных листьев. Ядовитая пыль, которой он дышал весь День, вечером раздирала ему легкие резким мучительным кашлем с желтоватой мокротой. Лицо у него побледнело, голова кружилась; его часто тошнило, и тогда он обливался холодным потом. Все это были признаки острого отравления никотином, поражающего новичков, которые слишком усердствуют и, стремясь завоевать расположение мастера, не уходят со склада после окончания рабочего дня. Борис усердствовал три месяца – все надеялся на повышение. Но мастер был человек предусмотрительный и не позволил ему подняться выше тюковщика. Еще месяца три, думал он, и этот парень, умный и образованный, чего доброго, его вытеснит. Торговля табаком процветала, и главные эксперты всюду старательно искали таких людей. В конце концов эти мысли стали так беспокоить мастера, что он счел за благо уволить Бориса.

Два месяца Борис был без работы, но теперь надеялся поступить в «Никотиану», самую солидную и богатую из табачных фирм. Должность он мог получить лишь маленькую, канцелярскую, но она дала бы ему возможность изучить технику табачного дела, не вдыхая целыми днями ядовитую табачную пыль.

На площади он вошел в большое кафе и оглядел столики, ища глазами генерала Маркова. Генерал, мужчина с багровым лицом и бритой головой, в светлом спортивном пиджаке, играл в кости с директором фирмы «Родопский табак» и до того увлекся игрой, что Борис не посмел обеспокоить его вопросом о своем назначении. Публика в кафе была примерно та же, что и на улице, но более ленивая и равнодушная к любви, кино и прогулкам в сумерки – ко всему, что волновало молодежь. Тут сидели пенсионеры с красными носами пропойц, бездельники и местные богачи, пылкие стратеги и знатоки международных вопросов, которые одновременно были виртуозами игры в белот[8]8
  Белот – карточная игра.


[Закрыть] и чемпионами моникса. Но сейчас почти все эти провинциальные тупицы бросили кии, кости и карты, чтобы послушать радиопередачу. Однако собственное мнение было для йтих людей важнее передачи, которую они слушали, и, словно стадо крикливых обезьян, они болтали так громко, что заглушали голос диктора.

Борис устало присел за свободный столик и заказал кофе.

– Что передают? – спросил он, когда официант принес ему кофе.

– Речь Гитлера, – небрежно ответил тот.

– Говорил что-нибудь интересное?

– На евреев обрушился.

Борис бросил рассеянный взгляд на столик генерала – ведь судьба его зависела от благоволения этого человека. Генерал ни за что не хотел признать себя побежденным и ожесточенно расставлял фишки для новой партии. Борис ронял, что говорить с ним сейчас неудобно. Он заплатил за кофе и вышел на улицу.

К вечеру похолодало, и Бориса пробирала дрожь. Ни макинтоша, ни плаща у него не было. Свет электрических фонарей на улице, напоминавших четки из трепещущих огней, этим холодным осенним вечером казался особенно резким. Борис направился в северную часть города. Фонари попадались все реже, и улицы становились все уже и темнее. Дойдя до минеральных бань на площади, многолюдной летом, а теперь пустынной, он прошел мимо мечети, на минарете которой горел фонарь. Современные постройки центральной части города – свидетельство купеческого благосостояния – уступили место ветхим домишкам с деревянными воротами, огородами и просторными дворами. В некоторых дворах горели костры: женщины варили повидло, а мужчины окуривали бочки или готовили котлы для ракии.

В этом квартале в маленьком плохоньком домишке жила семья Сюртука.

II

Прошел год с того дня, когда Борис поступил на склад «Никотианы» стажером из интеллигентных безработных. Ирина сдала экзамены на аттестат зрелости с отличием и стала готовиться к поступлению на медицинский факультет. Динко тоже окончил гимназию, но его взяли в школу офицеров запаса.

Городок прозябал, сонный и тихий, занятый мелкими сплетнями, овеянный благоуханием сохнущего табака. Лишь время от времени людей взбудораживало какое-нибудь убийство, совершенное македонцем, или внезапный арест коммунистов, которых затем, заковав в наручники, отправляли в областной центр.

В семействе Чакыра царило спокойствие.

Но в один жаркий день в конце августа Чакыр пришел домой к обеду в плохом настроении; впрочем, он был не в духе с утра и весь день мелочно придирался к подчиненным. Молодых полицейских околийского управления он выругал за небрежное отношение к оружию, постовому перед общиной сделал строгое замечание за то, что тот не брит, а жене грубо крикнул:

– Накрывай на стол!.. Чего ждешь?

Жена с удивлением посмотрела на него, потому что стол давно уже был накрыт.

Чакыр сел на свое место туча тучей и принялся растирать в супе стручок горького перца, от которого его краснощекое лицо вскоре запылало еще сильнее. Затем он бросил свирепый взгляд на женщин: они ели в страхе, ожидая, что вот-вот разразится буря.

– Подавай гювеч,[9]9
  Гювеч – национальное блюдо из тушеных овощей.


[Закрыть] – скомандовал он жене, а потом, еще строже, буркнул Ирине: – Давай вина!

Обе женщины почти одновременно встали и принесли гювеч и вино. Гювеч был жирный, приготовленный по вкусу главы семейства: с картофелем, баклажанами и маленькими стручками горького перца. Отпив глоток вина, он опять посмотрел на женщин и заметил, что они почти ничего не едят. «Ишь суки, – сердито подумал он. – Если этих баб не держать в страхе, они мне на голову сядут! Ирина – та уже села».

Пообедав, он закурил и, как это он делал на службе во время допросов арестованных, зловеще помолчал, чтобы еще пуще напугать виновниц и внушить им уважение к власти. Свинцовая тишина нависла над столом, женщины склонили головы. Мать с излишним усердием начала складывать салфетки, а Ирина, слегка побледнев, упорно старалась вывести хлебом пятно от капли вина, упавшей на скатерть.

– Позор!.. – загромыхал наконец голос Чакыра. – Я чуть сквозь землю не провалился, когда мне сказали.

– О чем ты? Что тебе сказали? – ворчливо спросила жена.

– И ты еще притворяешься, что ничего не знаешь?! – гневно вскричал полицейский.

– Правда, ничего не знаю.

– Если не знаешь, спроси людей!.. Твоя дочь – любовница бродяги.

– А ты не очень-то слушай, что люди болтают, – немедленно отозвалась жена.

– Молчи!.. – в ярости взревел Чакыр.

Его красное лицо полиловело, а углы губ опустились, что придало ему еще более свирепый вид. Жена обиженно встала и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью. Довольная своей отповедью мужу, она остановилась в тесной передней и стала слушать. Она знала, что ее уход отрезвит Чакыра и притушит его гнев. А Ирине и правда не худо получить небольшой нагоняй. Пора уже!

После ухода жены Чакыр почувствовал себя совершенно беспомощным. «Вот те на!.. Дашь бабам волю – потом попробуй с ними справься. Эх; отлупить бы их как следует…» Но тут же Чакыр сообразил, что грубостью ничего не добьешься. Жена его не такая, как здешние женщины, ее не поколотишь. А дочь и подавно.

– Что случилось, папа? – вдруг спросила Ирина.

Чакыр перевел дух. Голос у дочери был взволнованный, но в нем слышалась искренность и чистота, и Чакыр спросил уже спокойнее:

– Сегодня утром мне сказали, что ты ходила на свидания с сыном Сюртука. Правда это?

– Да, правда, – ответила Ирина.

Лицо Чакыра снова потемнело, вены на висках запульсировали, а на лбу высыпали мелкие капельки пота. Он не мог по достоинству оценить это чистосердечное признание, но все же сохранил спокойствие, необходимое для дальнейшего допроса.

– С какого времени? – хмуро спросил он.

– С прошлой осени.

– Где же вы встречались?

– У часовни.

– А зимой?

– Вечерами – у деревянного мостика, за складом «Никотианы».

– В других местах встречались?

– Нет.

– А какие у вас планы? – В голосе полицейского зазвучала злая насмешка. – Этот гаденыш хочет, чтобы вы немедленно поженились?

– У нас нет никаких планов.

Чакыр взглянул на дочь и онемел. Он был человек старого закала и строгих правил и внебрачную любовь считал подлостью – пользуются мерзавцы женской простотой!

– Значит, так, негодница!.. – вскричал он вне себя. – Ты согласилась развлекать его, как девица легкого поведения!..

– Ты знаешь, что я не… что я не могу быть девицей легкого поведения, – гордо сказала Ирина.

– Я знаю только то, что ты гуляешь с городскими нищими, а надо мной люди смеются… Был бы хоть порядочный человек, а то ведь хвастун и лентяй! Не успели его из милости принять на склад, как он уже бредит миллионами. Ну и дрянь!

Ирина опустила голову. Чакыр умолк, довольный тем, что слова его подействовали на дочь. Ведь он нанес ей удар по самому чувствительному месту – по ее гордости. Он посмотрел на свои большие старомодные часы с турецким циферблатом и скорчил гримасу: опоздал на службу. Быстро поднявшись, он опоясался ремнем с саблей и вышел, громко хлопнув дверью.

В комнату вошла мать. Ирина тихо плакала, по ее смуглым щекам катились слезы, а волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Она машинально подняла руки, чтобы поправить прическу, но только еще больше испортила ее. Слова Чакыра жестоко оскорбили ее обостренное чувство собственного достоинства. Мать подошла и погладила дочку по щеке. Ирина во внезапном порыве поцеловала ей руку. Ей показалось, что в этой нежной ласке, в этой огрубевшей, но теплой руке таится такое глубокое сочувствие и понимание, о каком она до сих пор и не подозревала. Наклонившись над дочерью, мать взяла ее за подбородок и осторожно повернула ее лицо к себе:

– Скажи мне все!.. Что-нибудь случилось?

Ирина поняла вопрос и твердо ответила:

– Нет, успокойся… Ничего не случилось.

Она ощутила поцелуй на своем лбу и невольно с глубоким чувством, оставшимся с детских лет, прильнула лицом к материнской груди. От ее тепла на Ирину повеяло чем-то таким надежным, таким прекрасным, милым и нежным, что она зарыдала еще громче.

Мать спросила:

– Вы что-нибудь уже решили?

– Мы пока ни о чем определенном не говорили… Я должна окончить университет, а он хочет выдвинуться… заработать много денег.

– Этого каждый хочет. Но сможет ли он?

– Я знаю… уверена, что сможет.

Мать озабоченно вздохнула.

– Какое жалованье он получает теперь?

– Тысячу двести левов.

– Мало. Этого ему одному не хватит.

– А ты не смотри, сколько он получает теперь! Главный эксперт «Восточных Табаков» предлагает ему двенадцать тысяч в месяц и работу в управлении.

Мать снисходительно улыбнулась:

– Это он сам тебе сказал?

– Да. Но у него есть основания не бросать «Никотиану». Ты не знаешь… не понимаешь, что такое табак.

Мать задумчиво посмотрела в окно и опять вздохнула. В ее памяти всплыло прошлое, когда она сама работала на складах «Никотианы» и «Родопского табака». Вспомнилась ей коричневая пыль, оседавшая в легких в течение всего бесконечного рабочего дня. Вспомнился ядовитый запах, который дурманил голову, губил свежесть ее щек и словно высасывал кровь из тела. Вспомнились дни стачек, когда полиция разгоняла собрания и беспощадно набрасывалась на рабочих с палками и плетьми. Господи, каким страшным казалось ей все это теперь!.. Но чутье матери, озабоченной будущим дочери, подсказывало ей также мысль о головокружительном обогащении людей, которые начали заниматься табаком без гроша в кармане и которым Чакыр тогда давал взаймы на обед в закусочной. То были люди хитрые, бессовестные, но способные и энергичные. А этот Сюртучонок, чей неряха отец прославился на весь город, неужели он обладает подобными качествами? Может ли он стать кем-нибудь более значительным, чем истифчибашия,[10]10
  Истифчибашия – мастер на табачном складе, под руководством которого проводится ферментация табака.


[Закрыть] чем обыкновенный мастер? И неужели Ирина – пара такому, как он? Нет, нет!.. Мать прижала ее к себе и произнесла решительным тоном:

– Ты должна поскорей забыть его… Пускай сначала выйдет в люди и наживет состояние, а там видно будет.

Во взгляде Ирины мелькнул враждебный огонек, но потом она грустно опустила голову. Что другое могла сказать ограниченная и необразованная женщина?

– Отец ни за что не позволит тебе больше встречаться с ним, – продолжала мать. – Подумай хорошенько!.. Если ты не послушаешься, он, чего доброго, рассердится и не пустит тебя в Софию.

– Оставь меня! – внезапно вспыхнула Ирина. – Если он это сделает, я буду, как Динко, работать на него и поле… Иной дочери он и не заслуживает.

Ирина вернулась в свою комнатку и снова горько заплакала, сознавая в глубине души, что упреки отца справедливы. Чего-то недоставало в ее отношениях с Борисом, что-то отделяло влюбленных друг от друга, что-то делало их дружбу ненадежной, непрочной. Ирине хотелось поверить в планы Бориса, в его мечты, но она не могла в них верить и порой даже сомневалась, правду ли он говорит, рассказывая ей о каких-нибудь мелочах. Имеет ли смысл оставаться ему в «Никотиане», если главный эксперт «Восточных Табаков» действительно предлагал ему двенадцать тысяч левов за работу в управлении? Почему все люди кажутся ему простаками, которых он может перехитрить? Разве нажить миллионы легко? Борис переутомлен, похудел, пожелтел, надсадно кашляет от табачной пыли, но непрестанно бредит своими планами, надеется на какие-то невероятные стечения обстоятельств, основывает в своем воображении громадные предприятия с филиалами за границей. И потому он все больше походит на одержимого золотой лихорадкой, на сумасшедшего искателя кладов, на ничтожного и жалкого бедняка, который всю свою жизнь будет стараться нажить деньги, но так ничего и не достигнет. Что значат для него деньги? Может быть, что-то такое, чего он сам не сознает и что не имеет ничего общего с их обычным употреблением, но влечет его неотразимо, так как связано с властью над людьми и местью за бедность. Даже когда он ее целует, его холодные глаза устремлены в это далекое и неведомое будущее, которое отрывает его от жизни, от любви.

И вдруг она почувствовала себя униженной. Да, родители правы. Может быть, не нужно больше с ним видеться. Может быть, в Софии она забудет его, постепенно и незаметно. Но мысль о том, что она никогда больше его не увидит, показалась ей невыносимой. Она вспомнила часы, проведенные с ним… Вершины высоких гор ярко сверкали, все еще покрытые снегом, а вокруг была весна: цвели шиповник и боярышник, желтые лютики усыпали поляны, поросшие буйной травой. В воздухе носилось что-то теплое и золотистое, что-то безумно радостное и счастливое, и это опьяняло влюбленных. Тогда его холодность, так отдалявшая их друг от друга, исчезала, он становился нежным и начинал ее целовать… Да, все же он любил ее, в ней он находил что-то такое, чего ни работа, ни честолюбие, ни мечты не могли ему дать. И она опять заплакала.

Ирина очнулась, услышав бой городских часов. Ей пора было на свидание. Они уговорились встретиться в маленькой кондитерской неподалеку от площади – в середине дня там никого не бывало. Она быстро оделась и с замирающим сердцем вышла из дому.

Приближался конец августа, и, хотя было все еще очень жарко, в поблекшей зелени и усталом сверкании солнца угадывалось первое дуновение осени. На улицах акации печально роняли мелкие пожелтевшие листья, а речка шумела убаюкивающе и глухо. Время от времени где-то сонно кукарекал петух. Фасады домов, побеленные известью или обмазанные глиной, были увешаны низками только что собранного табака, издававшего пьянящий, сладковатый запах, который смешивался с благоуханием цветущих во дворах гвоздик и левкоев.

Ирина медленно шла по безлюдной улице. Каждый угол, каждый забор, каждый дом напоминали ей о минувших днях, когда она, запыхавшаяся и счастливая, бежала по этой самой улице, чтобы выйти на шоссе и потом подняться по тропинке к часовне. Но чем больше ею овладевали воспоминания, тем больше возрастало смятение в ее душе. Суровые слова отца перемежались в ее памяти с кроткими советами матери. Оскорбленная гордость боролась с любовью. Ирина понимала, что ей нужно расстаться с Борисом, и все же это казалось ей невозможным.

Измученная своими мыслями, она пересекла площадь, мощенную гранитной брусчаткой, и вошла в кондитерскую. Там было прохладно и темно, пахло ванилью. В глубине комнаты сидела парочка; он и она виновато отодвинулись друг от друга, а хозяин в белом фартуке все так же дремал за прилавком, заставленным подносами с баклавой[11]11
  Баклава – сладкий слоеный пирог с орехами.


[Закрыть] и разноцветными пирожными местного приготовления. На стенах висели календари патриотических организаций, торговое свидетельство кондитера и групповая фотография футболистов национальной сборной.

Борис сидел за столиком перед блюдечком с мороженым. На нем был все тот же прошлогодний истрепанный костюм. Ирина села рядом с Борисом и судорожно стиснула ему руку. Слезы, которые она до сих пор сдерживала, градом полились из ее глаз.

– Что случилось? – с досадой спросил он.

– Отец все узнал.

Борис усмехнулся, но его охватило неприятное чувство, будто Чакыр опутал его сетью, из которой нелегко выбраться.

– Так!.. – сказал он с напускным спокойствием. – Ну и что же?

– Как что?… – Ирина с упреком устремила на него глаза, полные слез.

– Может, нам под поезд броситься?

Его суровый голос словно пронзил ее, и она овладела собой.

– Не надо шутить, – тихо проговорила она. – Лучше…

Она хотела сказать: «Лучше подумаем, что нам делать», но замолчала. Что-то мешало ей говорить. Она вдруг осознала, как унизительно ее положение. Разве могла она ему сказать: «Мы с тобой встречались, и отец узнал об этом. Мы должны пожениться». На такое она не способна.

– Я не шучу и думаю, что нам больше не надо видеться, – сказал Борис, разгадав ее колебания и пытаясь извлечь из них пользу.

Связь с Ириной давно тяготила его; он опасался, как бы она не повлекла за собой каких-либо осложнений, и потому уже подумывал о разрыве. Сейчас для разрыва наступил удобный момент.

– Совсем не видеться? – удивленно прошептала она.

– Да, совсем… В конце концов, не могут же наши отношения длиться вечно. Я намекал тебе на это с самого начала. Не смотри на меня так.

– Борис… – прошептала Ирина в отчаянии.

Он испугался, как бы не произошла неприятная сцена, и сказал мягче:

– Ты уедешь учиться в Софию, а я должен остаться здесь. – И вдруг добавил грубо: – Не плачь, пожалуйста, на нас смотрят и смеются!.. Не дури.

Он помолчал, потом продолжил:

– За эти два-три года я прочно стану на ноги… А там видно будет… Но теперь я не могу брать на себя никаких обязательств. Тебе ясно почему, правда?

Она не ответила. Мрачно и пристально смотрела она прямо перед собой. Боль и безмолвное, безропотное решение примириться с судьбой осушили ее слезы. Да, ей ясно. Он не хочет терять свободу и ограничивать свои возможности из-за какой-то девчонки, скромной провинциалки, которая не может принести ему в приданое ни состояния, ни связей с недоступным миром. А может, в его сумасбродные планы входят и те красивые, купающиеся в роскоши женщины, которые иногда приезжали сюда в лимузинах, сопровождаемые супругами, отцами или любовниками? Нет, ни внешность его, ни характер не могут понравиться этим избалованным женщинам. Но она все же заметила с горечью:

– Если ты хочешь заняться табачным делом, тебе понадобится много денег.

– Я их найду, – уверенно ответил Борис.

– Где?

– Найду компаньона или гарантийный кредит… можно платить производителям после продажи готовой партии товара… Возможностей сколько угодно.

Он нетерпеливо посмотрел на стенные часы и нервно забарабанил по столу пальцами.

– А мы увидимся еще хоть раз? – глухо спросила Ирина.

Борис пожал плечами и великодушно согласился:

– Можно.

– У часовни?

– Хорошо. У часовни.

– А куда ты сейчас спешишь?

– У меня дела на складе. Завтра приезжают хозяева. Нужно все подготовить.

Ирина грустно улыбнулась. Ему кажется, что всего несколько лет отделяют его от миллионов. И в его безумии есть что-то трагическое. Но именно это заставляло ее любить его еще сильнее.

– Все будешь готовить ты? – спросила она.

– А кто же еще?

– Это дело директора.

– Ха, директора!.. – Борис презрительно усмехнулся. – Всю его работу делаю я и Баташский… Впрочем, он опять уехал куда-то произносить речи и даже не знает о приезде хозяев.

Ирина нахмурилась. Генерал Марков считался покровителем Чакыра и постоянно покупал у него табак для «Никотианы».

– Ты должен ему как-нибудь сообщить, – промолвила она с упреком.

– Кому «ему»?

– Генералу.

Борис небрежно махнул рукой.

– Это не моя обязанность… Но не волнуйся. Спиридонову все равно – тут ли генерал или нет. Марков – только патриотическое украшение для местного филиала фирмы. Спиридонов знает свое дело.

Еще ребенком Ирина слышала о Спиридонове. Когда упоминали его имя, она испытывала необъяснимое чувство страха и негодования. От Спиридонова и его заграничных сделок зависело многое в округе. Он приказывал начинать закупки и открывать склады, он определял цены на табак-сырец, размеры выбраковки, поденную заработную плату, он решал – голоду ли быть в тысячах бедных домов или жалкой сытости. Это его действия вызывали протесты депутатов в Народном собрании, это из-за них вспыхивали стачки и происходили столкновения между рабочими и полицией, в которых жизнь ее отца подвергалась опасности. И теперешний приезд Спиридонова снова пробудил негодование в душе Ирины.

Грустная, она молча доела мороженое.

– Ты думаешь, Спиридонов тебя заметит? – неожиданно спросила она.

– Не знаю, – ответил Борис. – Но если не заметит, тем хуже для «Никотианы». Я сразу же поступлю в управление «Восточных Табаков».

Ирина горестно вздохнула: значит, когда он хвалился, что главный эксперт «Восточных Табаков» приглашал его, это, может быть, и не было выдумкой.

Лила, дочь истифчии Шишко, собиралась идти на свидание с Павлом, а свидания их были редкими. Она работала укладчицей на складе фирмы «Родопы», но сегодня не пошла на работу – и только из-за этой встречи.

В единственной комнатушке их домика было полутемно и жарко. Солнце последних дней лета нагревало низкую кровлю, а двух крошечных окошек, хоть они и были открыты, едва хватало, чтобы проветрить комнатку. От земляного пола, обрызганного водой и только что старательно подметенного, исходил запах влажной глины. Треть комнатки была занята топчанами, застланными одеялами из козьей шерсти, а остальное пространство – сундуком для платья, двумя стульями и грубо сколоченным столом, за которым семья обедала.

Через открытые окна, до половины завешенные ситцевыми занавесками, доносился разговор матери Лилы с соседкой. Мать возбужденно жаловалась, что Шишко в самый разгар сезона опять остался без работы – его уволили со склада фирмы «Эгейское море» за ссору с мастером. Лила улыбнулась. Вчера она добилась, чтобы отца приняли на склад «Родоп». Когда директор местного филиала «Родоп» был в хорошем настроении, он не без сочувствия выслушивал своих работниц, особенно миловидных. Тронутый просьбой Лилы, он обещал принять ее отца на работу. У Лилы были основания побаиваться его доброты, но сейчас она об этом не думала.

Она открыла дверь и, выглянув в маленькую прихожую, выходившую во двор, звонко крикнула:

– Папа, иди сюда!

Шишко чинил во дворе плиты, которые он принес из города на спине. Когда его увольняли со складов, он принимался за ремесло жестянщика, используя старые материалы и инструменты своего шурина, который держал небольшую, но бойко работавшую мастерскую на главной улице. Шишко был человек необразованный, но его знали все коммунисты городка. Известность его вела свое начало еще с «тесняцких» времен,[12]12
  …с «тесняцких» времен – то есть со временя до 1919 г. Болгарская социал-демократическая партия в 1903 г. разделилась на так называемых «широких социалистов», стоявших на позициях, близких меньшевикам, и на «тесных» социалистов, близких большевикам и положивших в Болгарии начало революционной марксистской партии рабочею класса. В мае 1919 г. партия «тесных» социалистов была преобразована в Болгарскую коммунистическую партию.


[Закрыть] когда члены партии устраивали сборы на поляне за городом и удивляли горожан своей дисциплиной и успехами в гимнастике. В гимнастических упражнениях Шишко всегда был первым, так как в молодости обладал большой физической силой. Позднее партия сумела превратить его силу в духовное мужество, и он не раз проявлял его в борьбе с хозяевами. Коммунисты города высоко ценили его опытность в проведении стачек. Во время одной стачки он при столкновении с полицией потерял глаз.