Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 61 страниц)

VI

Динко чувствовал себя глубоко несчастным. В тысячный раз вспоминал он во всех подробностях свою непростительную ошибку. Его не арестовали, у него не отобрали оружия, но отстранили от командования отрядом. Ночью он ложился в стороне от товарищей, под навес из сосновых ветвей, а вокруг в молчании стояли облитые лунным светом горы. Днем он наравне с другими делал укрепления для пулеметных гнезд. Работал до изнеможения, но заснуть не мог: тяжелые мысли отгоняли сон. В его сознании теснились скорбные, укоряющие образы товарищей, которых он послал на смерть в припадке гнева на враждебный мир.

Гнев этот вспыхнул мгновенно, как только Динко увидел длинный черный лимузин, приближавшийся со стороны Беломорья, а потом разглядел в бинокль вышедшего из машины ненавистного человека. Его обуяла слепая ярость, превратившаяся в неодолимое желание уничтожить этого человека. Зачем он поддался чувству личной мести? Зачем пожертвовал своими лучшими людьми? Зачем приказал идти в атаку? На эти вопросы он не мог дать себе ответа, но все последующие события помнил с убийственной ясностью. Нападающие наткнулись па ураганный огонь пулеметов и автоматов. Для защиты складов немцы соорудили бетонированные доты. Атака закончилась полным провалом. А йотом, когда отряд отступил в горы, Динко увидел в бинокль чернеющие па перроне трупы товарищей. Отряд потерял трех бойцов. Разве можно было оправдать это?

Как-то ночью, думая о своем поступке, Динко пришел в такой ужас, что почувствовал себя раздавленным. И тогда в ночной тишине, которая показалась ему страшной, он услышал голос партии: «Ты недостоин поста, который тебе доверили. Ты не настоящий коммунист». – «Почему? – оправдывался Динко. – Ведь мне приказано наносить удары по врагу… Не все ли равно, где и как?» А голос партии, разгневанный его возражениями, звучал в ответ: «Да, но никто не приказывал тебе нападать на станции, которые, как тебе известно, укреплены дотами и пулеметными гнездами… Ты повел людей в атаку только потому, что хотел убить ненавистного тебе человека. Верно, что он подлец и враг народа, но ты был ослеплен личной враждой, ревностью, безнадежной любовью к женщине. А это недостойно коммуниста. Ты должен бороться не против отдельных личностей, а против той системы, которая калечит души людей».

Голос умолк, заглушённый жестокими укорами совести, которые терзали Динко. Мысль об убитых товарищах мучила его невыносимо. Из груди его вырвался хриплый, прерывистый вздох. Омерзительно было и то, что сам он остался невредим. Может быть, это вышло случайно?… Нет, не случайно. Просто он оказался сзади. Во всех прежних схватках он шел первым, подвергаясь опасности наравне с товарищами, а на этот раз укрылся за грудой мешков с цементом, чтобы остаться невредимым и собственными руками захватить, а потом убить человека, которого он ненавидел всей душой. Даже товарищи его были удивлены необычайной осторожностью своего командира. Все, что он делал в тот день, теперь казалось ему чудовищным.

И тогда он подумал, что не имеет права жить. От этой мысли ему стало легче – она несла надежду на искупление. Рука потянулась к поясу и нащупала тяжелый дальнобойный пистолет, с которым он никогда не расставался. Одна пуля – и ошибка будет искуплена. Но тут Динко снова услышал властный голос партии, голос тысяч сердец и тысяч умов: «Не смей!.. Твоя жизнь давно ужо принадлежит мне. Только я вправе распоряжаться ею».

Местные жители, сочувствующие партизанам, направили отряд карателей по ложному следу. Два дня прошли спокойно, и партизаны без помехи обосновались на повой стоянке возле Пещер.

Павел горел желанием поскорее встретиться с Лилой, но оказалось, что она обходит оперативную зону с каким-то поручением. Двенадцать лет они не виделись. Все это время он думал о ней, и когда его томила тоска по родине, и когда он видел в лицах других женщин отдаленное сходство с ней. И тогда им овладевали печаль, чувство неудовлетворенности и влечения к чему-то, словно в его бурной жизни, насыщенной борьбой и работой, чего-то не хватало, словно судьба, ревниво оберегавшая его от всех опасностей, была к нему несправедлива, отказывая ему во встрече с Лилой. Эта женщина влекла его к себе чем-то глубоким и сильным, чему он сам не мог дать названия. Видал он красивых испанских работниц с темными глазами и янтарными лицами, которые подносили патроны в окопы и умирали как героини. Видал он синеглазых, крепких, свежих, как весна, советских девушек, которые строили новые промышленные города в тайге и восхищали его своей жизнерадостностью. Видал он под небом многих стран, как хороши и мужественны женщины-труженицы, но ни одна но могла затмить образ Лилы. И мешали этому не только воспоминания о ее любви, чистой и немного терпкой, как несозревший плод. С течением времени Павел понял, что Лила дорога ему тем, что в пей живо все, чем его влечет к себе родина. Ее горячие влажные уста манили не только поцелуями, но и пленительной силой родного говора; ее акварельно-нежная красота напоминала о мягком южном пейзаже; болгарская строгость нравов сочеталась у нее с неподдельной искренностью девушки из народа. С Лилой были связаны воспоминания о тихих теплых вечерах и предрассветной свежести в родном городке, о дорогих ему нравах и обычаях, о многих мелочах и событиях, которые хоть и не имели отношения к борьбе, но были одинаково близки каждому болгарину. Лила – это родина.

Павлу не удалось повидаться с ней в Советском Союзе, так как они попали не в одну школу, а после окончания были посланы на работу в разные места. Но время от времени болгарские эмигранты, с которыми он встречался, рассказывали Павлу о ее успехах. Постепенно в его воображении возник образ зрелой женщины, может быть несколько придирчивой и строгой, но одаренной достоинствами опытного партийного работника. Так же красива ли она, как прежде, спрашивал он себя. Может, жизнь в подполье – ведь Лила вернулась в Болгарию на четыре года раньше его, – может, возраст, трудности и напряженная борьба иссушили ее красоту и набросили на ее лицо грубую сетку морщин и складок?… Людям, как и цветам, суждено увядать. Павел не удивился бы, увидев перед собой располневшую или же, наоборот, тощую, согбенную женщину. Но какой бы она ни оказалась, это уже не могло повлиять на его любовь, на то глубокое и прочное чувство, которое влекло его к Лиле.

Вечера Павел проводил в разговорах с Луканом и новым знакомым – майором, членом партии с первой мировой войны. Они вдвоем возглавляли партизанский штаб и подробно ознакомили Павла с обстановкой и людьми. Лукан изменился во многом. Бывший левый сектант встретил своего прежнего противника сердечно и с открытой душой, не допуская и мысли, что Павел будет высокомерно попрекать его за прошлое. Он не ошибся, и между ними сразу же установилось полное взаимопонимание. Партия стерла все следы их прежней неприязни.

Майор, несмотря на трудности партизанской жизни, напоминал аккуратного пенсионера. Невысокий, сухощавый, с большим лбом и лысым теменем, он уже не раз руководил повстанческими отрядами. Он ходил в солдатских бриджах, подкованных сапогах и офицерском кителе старого покроя, с высоким и твердым воротником, но без погон со звездочками, какие носили офицеры царской армии, выбросившей его из своих рядов и наградившей заочным смертным приговором. Китель сохранила для него сестра. Этот человек уцелел, пережив два революционных периода, потому что он умел вовремя уходить за границу. Его тактическое мышление развивалось свободно, недаром он изучал боевой опыт Красной Армии, в то время как военная мысль его бывших товарищей по училищу, теперь дослужившихся до генеральских чинов, совсем зачахла, скованная уставами столетней давности. И поэтому операции, которые он разрабатывал совместно с Луканом, нередко приводили этих генералов в исступление. Отличительной его чертой было внимание к мелочам. Среди личных вещей он таскал с собой удивительные предметы, как, например, лупу для чтения мелких надписей, машинку для точки безопасных бритв, учебник по астрономии и логарифмическую линейку.

Павел сообщил товарищам о задаче, которую возложили на него Центральный Комитет и Главный партизанский штаб. Потом рассказал им свежие новости об Отечественном фронте, обрадовал их вестью, что казнь Блаже отложена, сообщил о новых переговорах с буржуазными партиями. В лунные ночи, пронизанные холодом и залитые фосфорическим светом, они допоздна засиживались на полянке перед пещерой, в которой помещался штаб отряда.

– Где произойдет встреча? – спросил Лукан.

– На вилле моего брата в Чамкории.

– Кто будет присутствовать?

– Наши товарищи из Отечественного фронта и так называемая «легальная оппозиция». Опасности никакой нет. Нам тоже необходимо прощупать почву, ничем себя не связывая.

– А если «легальная оппозиция» выдаст наших товарищей немцам?

– Сейчас им это невыгодно: лидеры «оппозиции» считают, что Отечественный фронт – лошадка, которую при помощи англичан легко можно будет оседлать сразу же после перемирия… Без этой лошадки им не справиться с народом.

Наступило молчание. Луна заливала все вокруг бледно-зеленым светом, в котором лес и каменистые осыпи выделялись четко, но утратив свой естественный цвет. Временами веял легкий ветерок.

– Где майор? – спросил Павел.

– Наверное, пошел спать… Быть может, он решил, что мы хотим поговорить о прошлом, и не желает нас стеснять.

– Я не думаю о прошлом, – сказал с улыбкой Павел.

– А я все еще думаю! – негромко произнес Лукан. – Теперь я вижу, как вы были правы во многом. Бедный Блаже! Ведь это я потребовал от Лилы, чтобы и его исключили. Мне будет очень тяжело, если его не удастся спасти.

– Надо организовать его побег, – сказал Павел.

– Майор уже занялся этим делом. У нас есть свои люди среди солдат, охраняющих концлагерь. А знаете, товарищ Морев, чтo меня удивляет больше всего? – Голос Лукана опять снизился почти до шепота. – С вами и Блаже я всегда нахожу общий язык, а вот с Лилой частенько бывают перепалки…

– Это оттого, что вы до сих нор подозреваете друг друга в сектантстве.

– Да! Мы никак не можем простить друг другу прежние ошибки.

– Успокойтесь! – сказал Павел. – То, что вы сделали потом, с лихвой искупает их.

Они снова умолкли, и каждый задумался о своем прошлом. Но вспоминали они не одно и то же.

– Я не виделся с Лилов больше двенадцати лет, – неожиданно промолвил Павел. – Как она теперь выглядит?

Лукан вздрогнул, оторвавшись от воспоминаний о том, как он бесплодными директивами мешал стольким партийным организациям.

– Вы ее увидите завтра, – ответил он.

И чуть заметно усмехнулся.

Варвара обычно просыпалась па рассвете от ревматических болей в ногах. Солдатское одеяло – единственное, чем она могла укрыться, – пропитывалось ночной сыростью, и тогда ее тщедушное тело начинало дрожать от холода.

Вот и сейчас, еще не совсем проснувшись, она несколько минут пролежала в дремоте, где-то на грани между сном и бодрствованием, глядя на белесый предутренний свет, просачивающийся с востока. Тихо шумели темные сосны, а над ними все еще трепетали звезды.

Варвара была уже увядшая женщина. Последние пятнадцать лет ее жизни прошли в бедности и гонениях. Она родилась в семье бедного раввина, окончила университет, трудом добывая средства к жизни, и с головой ушла в революционную работу. Жизнь не принесла ей никаких радостей, если не считать недолгой связи с человеком, которого убили полтора года назад. В этой связи любви не было, была только трезвая верность друг другу, только дружба единомышленников.

Варвара стала думать о своих сегодняшних обязанностях. Она считала, что партийное просвещение в отряде не стоит на должной высоте. В отделении Мичкина один студент превратно толковал крестьянский вопрос, а ликвидация неграмотности затянулась. Надо достать карандаши и бумагу, заставить сорокалетних мужиков учиться, как детей. В отряде несколько человек заболели чесоткой; нужно было их вылечить, чтобы предотвратить распространение болезни. Варвара деспотически заставляла чесоточных мазаться мазью ее собственного изготовления – из серы, свиного сала и стиральной соды, – рецепт которой она нашла в каком-то справочнике для фельдшеров. Один боец был болен малярией, и Варвара упорно лечила его чесноком, так как хинина не было, а она внушила себе, что его могут заменить едкие летучие вещества чеснока. У некоторых бойцов так изорвались рубахи, что невозможно было на них смотреть. Пришлось силой стянуть с них эти рубахи и заняться починкой. И еще много подобных мыслей теснилось в голове у Варвары на рассвете. Все это давало ей право энергично вмешиваться в личные раздоры этих суровых мужчин, которые довольно пренебрежительно отзывались о ее боевых качествах и с некоторой досадой выслушивали ее наставления. А она не давала им покоя, беспрерывно стыдила их, уговаривала, бранила и наставляла на путь истинный. Подчас она перебарщивала, и мужчины тогда попросту говорили ей, чтобы она убиралась с глаз долой. После этого она несколько дней ходила молчаливая и огорченная, пока обидчики снова не являлись к ней за помощью или советом.

Когда совсем рассвело, она встала, наскоро причесалась и уложила одеяло в ранец. От движения она немного согрелась, и боль в ногах утихла. Алое сияние зари и свежий смолистый воздух приятно взбодрили ее. Приближался последний час ненавистного мира. Красная Армия наносила немцам удар за ударом, силы сопротивления крепли, партия уверенно и умело руководила борьбой. Варвара была женщина трезвого ума и не любила фантазировать, но каждое утро отдавалась одной и той же мечте: чисто вымытой и опрятной прийти на партийное собрание с докладом под мышкой. Собрания были ее стихией, а красноречие – ее талантом.

Подойдя к ручью, чтобы умыться, она увидела Мичкина, стоявшего на посту под скалой. Он притаился, словно кошка, и пристально всматривался в широкий простор долины. Слух его ловил малейший шорох, а зоркие глаза бдительно следили за козьей тропкой – единственным подходом к лагерю. Но ничего угрожающего не было, и на тропке, уходящей в зеленоватую туманную даль, не показывалось пи единой подозрительной точки. Медленно поднималось солнце. Было очень тихо. Лишь время от времени налетал ветерок, и тогда из соснового бора доносился Унылый протяжный шум – казалось, это вздыхают сами горы. В такое тихое утро Мичкин однажды покинул свой дом, чтобы поднять оружие против мира, лишившего его единственного сына. В сознании его еще оставалось немало следов этого мира, но он постепенно вытравлял их, вспоминая о мудром и спокойном мужестве сына накануне казни, к которой он был приговорен за конспиративную работу. Долгие часы размышлений, скорбь и гнев вывели отсталого крестьянина на путь, по которому шел его сын. Теперь Мичкин был кандидатом в члены партии.

– Ты почему не спишь? – окликнул он проходившую мимо Варвару.

– Дело есть, – ответила она. Потом остановилась и неожиданно спросила: – Кто хозяин виллы, возле которой мы на днях поджидали повою товарища?

– Табачный фабрикант, – ответил Мичкин.

Он много лет подряд разносил в Чамкории молоко по домам и хорошо знал всех жителей дачного поселка.

– Как его фамилия?

– Морев.

Варвара вздрогнула, по тут же подумала: «Должно быть, однофамильцы или дальние родственники».

– А женщину ты знаешь? – спросила она немного погодя.

Мичкин замялся: он всегда чувствовал себя неловко, когда разговор заходил о непристойных или безнравственных эпизодах чьей-нибудь семейной жизни.

– Женщину, говоришь? – пробормотал он. – Она содержанка Морева. Сама знаешь… у богачей бывают содержанки.

– А давно она с ним? – резко спросила Варвара.

– Да лет семь-восемь.

– Как ее звать?

– Не знаю, – ответил Мичкин, смущенный вопросами Варвары.

Он и в самом деле этого не знал. Но ему захотелось защитить эту женщину, к которой у него были причины относиться с симпатией.

– Она докторша, – проговорил он.

– Докторша?

– Да. Как-то зимой, под Новый год, внучонок мой простудился. Метался, как в огне горел. А на дворе метель… Звали мы докторов, по никто не пошел. Все пили и танцевали у себя на дачах. Тогда попросили ее, и она пошла. Привезли ее на санях.

– Какая сострадательная! – с иронией заметила Варвара-

– Я говорю только, что она пошла, – объяснил Мичкин, бросив на Варвару недовольный взгляд.

– А она не танцевала?

– Танцевала и была в длинном платье, но сейчас же переоделась.

На это Варвара не отозвалась. Она подумала о том, что ее молодость прошла без тех радостей, которых жаждет каждая женщина, – за ней никто никогда не ухаживал. Ни разу в жизни ей не приходилось танцевать в длинном платье в ночь под Новый год, когда за окнами бушует метель, а в доме тепло и весело. Молодость запомнилась ей лишь нуждой, арестами и побоями.

– Да, – сказала она. – Эта женщина проявила отзывчивость.

– А почему она тебя так интересует? – спросил Мичкин.

– Случайно вспомнила о ней, – ответила Варвара.

Она отдала Мичкину свой недельный паек сигарет и стала спускаться по склону на дно долины, по которому бежал бурлящий ручей. Солнце уже поднялось над скалами, и утренний туман таял под его лучами. Варваре хотелось освежить лицо ледяной водой, но на крутом спуске она поскользнулась и упала, ободрав руку о ствол сосны. От этого она снова почувствовала себя лишней, одинокой и жалкой. Ей показалось, что она ни к чему не пригодна и что для товарищей она – только обуза. И тут же она вспомнила о Лиле и других молодых, сильных женщинах из соседних отрядов. Почти все они сражались с автоматом в руках наравне с мужчинами. Этих женщин уважали за их физическую и духовную выносливость. В твердости духа Варвара не уступала им, по физических сил у псе не хватало, и потому все относились к ней пренебрежительно. Никто не думал о ее прошлых заслугах, не вспоминал об истязаниях, которым она подвергалась в полиции, не спрашивал, почему она страдает ревматизмом, хроническим бронхитом, почему у нее перебои сердца.

Подавленная своими мыслями, она добралась до ручья. Там уже умывалось несколько человек из отряда. Среди них был и студент, который доставлял ей столько хлопот во время политбесед. Высокий и тощий как жердь, циркулем стоял он над ручьем, широко расставив длинные ноги. Возле него, намылив лицо и присев перед поставленным на камень зеркальцем, брился Динко.

– Варвара! – с озорством окликнул ее студент. – А ты объяснила Мичкину разницу между формальной и диалектической логикой?

– Отстань, – сердито ответила Варвара. – В крестьянском вопросе Мичкин разбирается куда лучше тебя.

Она опустилась на колени и начала умываться. Ей показалось вдруг, что она сейчас особенно безобразная и грязная. Поэтому мылась она тщательно, хотя от ледяной воды и едкого деревенского мыла у нее шелушилась кожа. Подняв наконец голову, она увидела, что студент и другие бойцы уже ушли. У скалы, расставив ноги над ручьем, стоял Динко. Он уже побрился и собирался умыться, но ждал, пока умоется Варвара, так как стоял выше по течению и не хотел мутить воду мыльной пеной.

– Ты кончила? – спросил он.

– Да, – ответила она, растирая худые, окоченевшие от холода руки.

Динко наклонился над водой и стал спокойно намыливать шею, уши и волосы. Когда он умылся, на его загорелом лице, раскрасневшемся от холода, заиграл яркий медно-красный румянец. Динко был в сапогах, солдатских бриджах и рубашке защитного цвета. Вытеревшись насухо полотенцем, он надел автомат и перепоясался патронными лентами, лежавшими на скале. Рослый и широкоплечий, он был красив какой-то дикой, мощной, стихийной красотой, и Варвара залюбовалась им, как любовалась великолепием гор. Но, испуганная своим чувством, она поспешила подавить его и скрыться за излюбленной привычкой давать советы.

– Ты должен наконец высказаться начистоту перед партией! – глухо промолвила она. – Так дальше нельзя! Другого выхода у тебя нет.

Он с досадой взглянул на нее, но не сказал ни слова и стал медленно подниматься по горному склону.

– Слышишь? – крикнула она ему вслед. – Партия должна знать все.

Вскоре Варвара собрала отряд и два часа посвятила политбеседе, а остаток времени до обеда ушел у нее на занятия с неграмотными. В обеденный перерыв она успела перессориться с больными. Чесоточные уверяли, что они уже выздоровели, и не хотели мазаться мазью, которую им давала Варвара, а малярийный, ссылаясь на боли в желудке, наотрез отказался лечиться чесноком. В знойные послеобеденные часы Варвара починила рубахи у самых оборвавшихся своих товарищей, а под вечер погрузилась в мрачные мысли о Павле.

Знакомство Павла с любовницей Бориса Морева неприятно поразило Варвару. Что связывало его с этой женщиной? Как оправдать их ночное свидание в уединенной вилле и дружеский разговор у окна? Может быть, за всем этим кроется нечто более глубокое?… Варвара не посмела довести свою мысль до конца. Она знала, что если расскажет обо всем Лукану, то он лишь с досадой махнет рукой. Мужчины-коммунисты всегда склонны недооценивать опасность, таящуюся в чарах буржуазных женщин. Но женщины-партийки судят иначе, и Варвара решила поделиться своими подозрениями с Лилой.

Она забралась на скалу, нависшую над пещерой, и стала вглядываться в ту сторону, откуда должна была вернуться Лила. Солнце склонялось к западу. Косые лучи его окрашивали каменистые склоны и вершины гор в оранжево-красные тона, а зелень хвойных лесов медленно темнела. В долинах стлался легкий, прозрачный туман. Налево меж скал притаился партизанский секрет. На голой седловине за утесами, вздымавшимися над пещерой, майор собрал партизан в полукруг и разбирал недавно добытый трофейный пулемет. Это занятие должен был проводить Динко, но, так как он был отстранен от командования, его заменил майор. История с Динко нарушила установленный распорядок, и это тоже удручало Варвару. Она снова попыталась разгадать, почему он так упорно молчит, но, так и не разгадав, перестала о нем думать.

Когда солнце зашло и сумрак стал сгущаться, из-за валунов, меж которых терялся ручей, показалась группа партизан – человек десять. Среди них была и Лила. По пути к лагерю они встретили местных жителей, снабжавших их провизией, и сейчас шли, сгибаясь под тяжестью вещевых мешков и рюкзаков. Варвара бросилась им навстречу. Пока они шли, почти стемнело, и она с трудом узнавала товарищей, увешанных оружием и рюкзаками. Лила шла позади всех. Она была в бриджах и темном свитере, надетом поверх туристской рубашки. На ногах у нее были высокие офицерские сапоги.

– Варвара, ты? – спросила она из темноты.

– Я! – ответила Варвара.

– Возьми у меня сумку с мукой! Все руки оттянула!

Варвара взяла у нее сумку и тихо сказала:

– К нам прибыл новый товарищ… Павел Морев!

– Как? Давно? – воскликнула Лила.

В голосе ее прозвучала вся тоска двенадцатилетнего ожидания. Она вмиг забыла об усталости и, подхватив автомат за ремень, чуть было не бросилась бежать к лагерю. Варвара поймала ее за руку.

– Постой! Ты чему радуешься?

– Как чему? Ведь он тот… Мы с ним старые товарищи. Вместе работали… Я давно его знаю.

– Его?

– Да! А что?

– Ничего! – растерянно ответила Варвара.

– Что значит «ничего»? – Голос Лилы окреп, – Ты что-то собиралась мне сказать о нем.

– Нет, ничего, – повторила расстроенная Варвара.

Жизнь на нелегальном положении приучила Лилу обращать внимание даже на незначительные мелочи и сразу выяснять все до конца.

– Слушай! – жестко сказала она, сжимая руку Варваре. – Говори сейчас же!

– Не могу! – в отчаянии выдохнула Варвара.

– То есть как – не можешь? Разве мы с тобой не партийные товарищи?

– Ну да, конечно!

– Тогда говори!

И Варвара рассказала обо всем, что видела ночью в Чамкории и что слышала от Мичкина. Лила молча выслушала ее, не перебивая.

– Значит, ты думаешь, что они любовники? Так, что ли? – спросила она наконец.

– Нет, этого я не думаю! – ответила Варвара глухим голосом, раскаиваясь в том, что затеяла этот разговор. – Я только говорю о том, что видела.

– Ну что ж! – У Лилы вырвался холодный смешок. – Может, они и любовники! Но о предательстве не может быть и речи. Я очень хорошо знаю их обоих.

Голос Лилы теперь звучал равнодушно и сухо. Она медленно шла за Варварой к лагерю.

Лукан сидел на полянке перед пещерой и перелистывал блокнот, отмечая, что сделано за день, а что не сделано. Лила подошла к нему, доложила о выполненном поручении и пошла спать. Разговор велся в сухом, официальном тоне. Они уважали, но недолюбливали друг друга, как это часто бывает, когда соприкасаются сильные, неуступчивые характеры. Их прежнее единомыслие превратилось в легкую взаимную неприязнь. Майор понимал, что колкости, которыми они иногда обменивались. – это последний отголосок их прошлой сектантской нетерпимости.

После ужина Павел и майор увлеклись бесконечным разговором о тактике партизанской войны. Когда они наговорились, Павел спросил о Лиле. Майор ответил, что она уже вернулась, но он ее не видел, а Лукан равнодушно пожал плечами.

– Она, наверное, уже легла спать, – сказал он.

Павлу стало и грустно и обидно. Пока они с майором разговаривали, он только и думал о том, скоро ли появится Лила.

Лила подошла к нему у входа в пещеру только на следующее утро. И обида, которую он таил весь вечер, сразу же исчезла, уступив место тому чувству, какое он всегда испытывал к ней.

Лила была как яркий горный цветок, распустившийся среди вольного горьковато-сладостного благоухания чемерицы и можжевельника, папоротника и сосновой смолы. От ее отроческой худобы, малокровия, признаков отравления никотином за время работы на складе не осталось и следа. В округлившихся формах ощущалась сила и гибкость пантеры. Солнце покрыло ее лицо ровным медно-красным румянцем, на слегка обветренной коже еще не было ни морщинки, а ее медный оттенок подчеркивал голубое сияние глаз. Эти глаза, поразительно прозрачные, выражали спокойную уверенность Лилы в своем нравственном превосходстве, и в то же время в них нетрудно было заметить затаенную игривость, которая отдаленно напоминала кокетство женщин из другого мира, но привлекала гораздо сильнее, так как была безыскусственной. На груди у нее перекрещивались ремень автомата и пулеметная лента. И все это вместе создавало образ женщины, которую каждый день подстерегает смерть. Она смотрела на Павла с некоторым раздражением. Лицо у него осталось таким же мужественным, как и двенадцать лет назад. Под коричневой рубашкой угадывались твердые мускулистые руки, которые когда-то обнимали ее так крепко, что она замирала в объятиях. И даже взгляд его не изменился. Этот взгляд по-прежнему воспламенял в ней любовь и ревность. «Он идиотски красив, – со злостью подумала она. – Как раз во вкусе той кошки, с которой он провел ночь в Чамкории».

– Все тот же! – признала она, с неудовольствием протягивая ему руку. – Ничуть не изменился! И вид у тебя все такой же.

Он не почувствовал скрытого упрека в ее словах и сказал сердито:

– Наконец-то соблаговолила явиться! Почему ты не пришла вечером?

– Потому что отшагала сорок километров за день. Не затевай ссоры с первой же минуты.

– Ссориться мы будем потом. Разве ты не получила моего письма из Ленинграда? Я предлагал тебе взять отпуск одновременно со мной и провести его вместе.

– Получила, по мне не хотелось проводить лето без моих товарищей.

– А почему ты даже не ответила на это письмо?

– Потому что оно было полно всяких глупостей! – Она рассмеялась небрежно и равнодушно. – Мне рассказывали, что ты научился хорошо говорить по-монгольски. А потом изучил китайский язык. Это правда?

– Отчасти! Я имею звание полковника Красной Армии, три года служил в Алма-Ате. Но китайский – это уж выдумка, которой кто-то украсил мою биографию.

– Значит, с нефтяных промыслов Аргентины – в Испанию, а из Испании – в Алма-Ату! Красота! Скоро тебе будет тесно на земле.

– В этих странах я многому научился.

– И в каждой оставил по разбитому сердцу, а?…

– Ты по-прежнему высокого мнения о моей личной жизни.

– Я всегда отделяла ее от твоих заслуг как коммуниста.

– Благодарю за уточнение.

– Если бы я не отделяла одного от другого, мне было бы очень тяжело, – сказала она. – Тогда я бы слепо любила тебя или так же слепо ненавидела… А сейчас я знаю, как нужно относиться к тебе.

– Ты в этом уверена? – спросил он хмуро.

– Да! С каких пор ты знаком с Ириной?

– С какой Ириной?

– Как «с какой»? Значит, пытаешься все скрыть? С любовницей твоего брата!

– Мне нечего скрывать! – Павел рассмеялся. – Просто я забыл о ее существовании! Так, значит, эта сплетница Варвара доложила тебе о своих подозрениях! Ну и что же? Ты считаешь Ирину своей соперницей?

– О, я не так самонадеянна!

– Глупости говоришь! – Павел нахмурился. – Ты знаешь ее?

– Знаю.

– Она но донесет на меня в полицию?

– Вряд ли! Хотя бы потому, что ты неплохо забавлял ее.

– Довольно болтать. В этой женщине есть что-то трагическое, и это заставило меня призадуматься. Может быть, на меня повлияла необычность встречи, горечь ее слов. Сейчас они кажутся мне слащавой исповедью – этой женщине, должно быть, хотелось оправдаться или покаяться в своих пороках и падении.

– И вот эта горечь и подействовала на тебя, не так ли? Тебя взволновали ее красивое лицо, чудесные руки, золотистая, как янтарь, кожа? Что говорить, от нее исходит теплота, душевная и телесная, которая заставляет мужчин забывать о ее пороках. И все это умело переплетено с аналитическим умом, красноречием и пассивностью перед злом. Вот ты и призадумался! Браво, товарищ инструктор партизанского штаба! Я до глубины души растрогана твоей впечатлительностью!

Лила опустила голову и рассмеялась, прикрыв глаза темными от ружейного масла, огрубевшими ладонями.

– Лила! – Голос Павла пресекся от внезапного волнения. – Почему ты смеешься надо мной? Двенадцать лет я ждал этого дня.

– А зачем тебе я? – удивленно спросила она, приподняв голову.

– Затем, что в тебе воплощено все прекрасное, за что мы боремся.

– Хороший лозунг, – сказала она. – Но нам, трудящимся женщинам, не хватает утонченности полночных красавиц. Мы не умеем приукрашивать своп чувства горечью, не знаем, как превращать свою скуку в позу и развлечение. Это искусство избранных – кокоток, содержанок! Нам оно недоступно, потому что нам чужды лень, раболепие и глупость трагических женщин, которые заставляют вас «призадумываться". Но может быть, нам надо облениться и поглупеть, как они? Может быть, после победы нам лучше не строить социализм, а бегать по портнихам и парикмахерским, красить себе ногтя, вертеться перед вами в шелковых пеньюарах и прикидываться печальными и нежными до тошноты? Сейчас вы нас любите, ибо мы равны и в борьбе, и в смертельной опасности, а потом, когда буржуазные женщины начнут кидаться вам на шею, мы покажемся вам безобразными и грубыми…