Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 61 страниц)

– Довольно! – вырвалось у Ирины.

– Ага, ты сердишься!.. – проговорил он насмешливо. – На кого?

– На тебя! Это чудовищное искажение того, что происходит. Это зависть!.. Ненависть!.. Ты просто омерзительный коммунист!..

– Да, я коммунист. Но то, о чем я говорил, видят тысячи людей, которые вовсе не коммунисты. Мы, коммунисты, отличаемся от них тем, что не сидим сложа руки или хотя бы не молчим… Вот почему мы омерзительны.

– Довольно! Перестань! Уходи!..

В голосе Ирины звучали истерические нотки. Лицо ее исказилось от ужаса перед чем-то страшным, о чем она до сих пор бессознательно старалась не думать.

– Нет, я не уйду, – продолжал с мрачным спокойствием Динко. – Раз уж начал, выскажусь до конца. И если у тебя есть характер, ты должна сперва выслушать меня, а потом уже возражать… Ты, очевидно, не представляешь себе, почему вспыхнула забастовка и как ее подавил Борис. Он глумится над правом человека на хлеб и жизнь. Рабочим не позволяют даже устраивать собрания. Как можно с этим мириться?… Позавчера убили твоего отца и работницу, вдову, оставившую на улице двух детей. Но это еще не все жестокости. Два дня назад в околийском управлении забили до полусмерти арестанта, вероятно коммуниста. Военный фельдшер, которого вызвали, чтобы он уколами привел его в чувство, осмелился протестовать – его уволили из армии и пригрозили судом. Симеон – руководитель здешних забастовщиков – бесследно исчез. Исчезло и еще несколько рабочих. Этих людей будут зверски истязать, чтобы они подписали показания о несуществующих заговорах. И только нечеловеческая выдержка, только отказ, несмотря на пытки, подписать вымышленные показания дают им маленькую, шаткую возможность спастись, если только палачи не решат застрелить их без суда… Все преступление этих людей в том, что они организовали забастовку. Попробуй поразмыслить обо всем этом!.. Попробуй понять, почему растет гнев и возмущение людей, которых мир Бориса, да и ты заодно с ним, зовет коммунистами, предателями, изменниками родины!.. Попробуй получше проникнуть в глубь этого мира, и ты увидишь, что он зиждется на крови, насилии и грабеже, что Борис вовсе не сверхчеловек, а всего лишь пройдоха, с помощью женщины прибравший к рукам «Никотиану», хитрый и бездушный лавочник, одержимый манией величия, бесчеловечный филистер без чувств и порывов!.. Завтра, когда устои его мира пошатнутся, ты разглядишь его полное духовное ничтожество, увидишь, как он жалок, беспомощен и труслив. В его слугах, в чинах армии и полиции, которые нас преследуют, все-таки есть что-то человеческое… Они рискуют жизнью в борьбе с нами, они искренно верят в свой казенный патриотизм и в жестокой погоне за куском хлеба вынуждены становиться убийцами… Но их хозяину – финансовой олигархии – все это чуждо! Ей присущи только предельный цинизм и нравственное отупение! Таков мир Бориса, таков и сам Борис! И это твой идеал? Неужели ты можешь его любить? Неужели ты веришь, что и он тебя любит? Неужели ради него ты готова прослыть содержанкой?

– Замолчи! – крикнула Ирина. – Это чудовищно!..

– Так тебя называет весь город! И нам, деревенским простакам, приходится краснеть за тебя.

– Мне нет дела до вас! Я презираю этот городишко!.. Я уеду отсюда навсегда.

– А мать? – спокойно спросил Динко.

– Мать вполне обеспечена.

– Я не это имею в виду! Ведь ей стыдно людям в глаза глядеть!

– Почему стыдно? – Ирина в гневе смотрела на него широко раскрытыми глазами. Потом до нее вдруг дошел смысл слов Динко, и она закричала срывающимся голосом: – Убирайся! Вoн из моей комнаты! Сейчас же вон! Вон!..

Динко невозмутимо поднялся со стула.

– Я заеду за тобой завтра в девять часов, – напомнил он.

Когда настала ночь, Ирина попыталась уснуть, но не могла. Ее раздражали и храп родственников, ночевавших в коридоре, и выпирающая из матраса пружина, и монотонное журчание реки. Она отвыкла от родного дома. Даже смерть отца не могла заставить ее примириться с неудобствами. И тогда Ирина сама себя испугалась. Ей почудилось вдруг, будто в ней живет другой человек, и вселился он уже давно, но только она этого до сих пор не замечала. Ей было стыдно, что ее так тяготят и старый дом, и родственники, и мать, и напыщенная мещанская торжественность похорон. Смерть отца вообще не слишком ее взволновала; новость поразила Ирину, но скорби она не испытала. Даже тогда, когда она вдруг расплакалась, сидя одна в своей комнатке перед приходом Динко, она плакала, скорее, от жалости к себе самой. Да, она стала другим человеком!.. Теперь она принадлежала другому миру, и это был мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна, мир Бориса, Костова и фон Гайера, мир власти, роскоши и удовольствий, – мир, в котором когда-то обитала Мария. Этому миру Ирина теперь принадлежала физически и духовно, и потому она была недостаточно огорчена смертью отца, потому эта смерть принесла ей тайное облегчение, потому ее так раздражали и бедная комнатка, и жесткая постель, и храп деревенских родственников.

Но когда Ирина осознала все это одна, в глухой ночи, ей стало страшно. Что-то говорило ей, что сердце ее стало черствым и холодным, как тот мир, в котором она теперь жила. Что-то заставляло ее думать о других вещах, еще более суровых, обличающих, беспощадных. Она вспомнила, как часто говорили студенты-коммунисты медицинского факультета о связи, существующей между всеми явлениями. Сейчас эта связь вырисовывалась в ее сознании с неумолимой отчетливостью. Жестокая истина, на которую Динко указал ей сегодня, не вызывала больше сомнений. Ирина поняла, что не вспыльчивая Спасуна, не озлобленная толпа и не перепуганный околийский начальник убили ее отца. Подлинным его убийцей был мир олигархов, мир Бориса, сам Борис!.. Она вспомнила, как третьего дня на ужине у Костова Борис с небрежной самоуверенностью заявил немцам, что заручился поддержкой правительства и в несколько дней подавит стачку. И он готовится ее подавить. Он уже почти подавил ее ценой таких жестокостей, о которых Ирина раньше и не подозревала. Да, она знала, что Борис потребует увольнения нерасторопного околийского начальника и выдаст денежное пособие семьям погибших полицейских, что он приехал на похороны, желая восстановить ее доброе имя, что ради нее он готов па все!.. Но разве это воскресит ее отца, убитых рабочих и полицейских? Действительно ли она любит Бориса или же ее чувство – это только мстительный порыв честолюбия, оскорбленной гордости, жажды жизни, – порыв, в котором она сама не отдает себе отчета и который она старается скрыть от самой себя отказом выйти замуж за любовника и великодушием к несчастной, больной Марии? Нет, неправда!.. Она еще любит его. Она вспомнила тот октябрьский день во время сбора винограда, когда она впервые увидела Бориса – нищего провинциального юношу в поношенном костюме и стоптанных ботинках, человека без будущею, без гроша в кармане, мрачного и нелюдимого фантазера, который как зачарованный тянулся к золотому миражу табачного царства, отказываясь от всех других путей. Этого юношу Ирина любила!.. И ей захотелось убедиться в том, что она еще любит его, что Борис вовсе не такое чудовище, каким его изображал Динко, что сама она не продажная любовница, а нежная и любящая жена!.. Ей захотелось убедиться в этом сейчас же, потому что то, что она испытывала после разговора с Динко, было страшно, невыносимо!..

Ирина быстро сбросила одеяло, зажгла лампу и с лихорадочной поспешностью стала одеваться.

Еще одеваясь, она поняла, что, если сейчас побежит к Борису – среди ночи и только что похоронив отца, – это вызовет всеобщее негодование. Но она была уже не в силах одна бороться со своими мыслями, становившимися все более мучительными. Ирина знала, что если она останется в своей комнатке, то проведет ночь без сна, в нравственных терзаниях, а утром встанет с постели еще более ослабевшей, еще менее способной справиться с хаосом, который сейчас бушевал в ее душе и грозил надолго отравить ей спокойные дни, на которые она вправе была рассчитывать после того, как одержала победу, после того, как вошла в новый, блестящий и могущественный мир. Скорее к Борису!.. Скорее к тому, кого она любит, чтобы спастись в этот поздний час от одиночества, страха, душевной слабости, чтобы успокоиться после небывалого нервного потрясения. Ирина погасила лампу и медленно, стараясь не шуметь, вышла в коридор. На нее пахнуло тяжелым, спертым воздухом. Духота, запах потных, разгоряченных тел, храп спящих показались ей отвратительными. В то же время она нашла в этом некоторое оправдание своему бегству. Вот от этого грубого мира мещан и мужиков она и бежит!.. Кто дал им право вмешиваться в ее жизнь? Динко сегодня был просто невыносим.

Она спустилась во двор и вздохнула с облегчением. Никто не заметил, как она вышла из дому. Над спящим городком сияла полная луна. В окнах у соседей было темно. Лишь время от времени слышался жалобный крик какой-то ночной птицы.

Ирина быстро зашагала по улице и, свернув по маленькому пустырю к речке, перешла ее по деревянному мостику, потом направилась по узким полутемным уличкам квартала, в котором жили беженцы и мелкие ремесленники, к складу «Никотианы». Когда она уже приближалась к нему, ей встретился военный патруль в стальных касках. Ирина только сейчас вспомнила, что во время забастовки склады охранялись войсками и полицией. Чтобы пробраться к Борису, который ночевал в доме за складом, надо было сначала вступить в разговор– с охранниками и разбудить семью бухгалтера. Наутро весь город будет знать о ее ночной прогулке. Она остановилась в раздумье, но мысль о том, чтобы вернуться домой, не повидавшись с Борисом, заставила ее содрогнуться. Скорей, скорей к Борису!..

Наконец Ирина подошла к складу и вдруг замерла на месте. У железной ограды, обмотанной колючей проволокой, стояли несколько человек. При свете луны она различила среди них и Бориса. Он был в накинутом на плечи пальто и вместе с другими рассматривал что-то темное, распростертое па тротуаре. У нее отлегло от сердца. Слава богу! Теперь пройти на склад будет нетрудно. Надо лишь незаметно подойти к Борису и тронуть его за локоть. Люди, стоявшие вокруг него – бедно одетые жители соседских домишек, несколько полицейских и солдат в каске, – были ей незнакомы. Но немного погодя она разглядела в толпе бухгалтера и Баташского. Что это они так пристально рассматривали?

Ирина сделала еще несколько шагов. Резко запахло бензином. Ей почему-то вдруг стало страшно, она вздрогнула и остановилась. Темный, бесформенный предмет, лежавший на тротуаре, напоминал человеческое тело, и в его неподвижности было что-то жуткое.

Ирина подошла к пожилому длинноусому мужчине в кепке. Как и она, он стоял немного в стороне, словно то, над чем склонились остальные, вызывало у него отвращение.

– Что случилось? – глухо спросила Ирина.

– Не видишь разве? Человека убили… – хмуро ответил мужчина.

– Кто его убил?

– Охранники со склада.

– За что?

Человек с длинными седыми усами махнул рукой и промолчал.

– Поджигатель! – ответил за него хорошо одетый молодой человек с угреватым лицом.

– Поджигатель?

– Забастовщик! – пояснил молодой человек слишком громким голосом гимназиста-старшеклассника, который напускает на себя уверенность. – Знаю я его… Он еще в гимназии был анархистом, а сейчас пытался перелезть через ограду и поджечь склад. Вон банка с бензином!

Молодой человек показал на жестяную консервную банку, валявшуюся под ногами полицейских.

– Пуля в шею попала. Вы не хотите посмотреть поближе? – спросил он, фамильярно взяв [Трипу под локоть.

– Нет! – ответила она, отстраняя его руку. Дрожь пробежала у нее по телу, но она нашла в себе силы попросить: – Позовите, пожалуйста, того господина в пальто.

Молодой человек разочарованно взглянул па нее, но повиновался.

– Ты?… – проговорил Борис, подходя к Ирине. – Как ты сюда попала?

– Я шла к тебе, – ответила Ирина как во сне.

– Хороню, что не пришла раньше, – спокойно заметил он. – Здесь только что случилось происшествие.

Он взял ее под руку и провел в освещенный двор склада.

Это заметил только угреватый юноша: он нахально улыбнулся.

– Иди в дом, – сказал Борис, сделав знак двум охранникам-македонцам пропустить ее. – Там есть коньяк. Выпей рюмку – легче станет. Я подойду немного погодя. Надо договориться с этими идиотами.

– С какими идиотами? – все так же машинально спросила Ирина.

– С полицией… Ждут следователя и не хотят убирать труп. Не могу же я допустить, чтобы завтра весь город собрался здесь.

– Ладно, ступай, – сказала она.

Она пошла к скрытому за деревьями дому, довольная тем, что ее никто не узнал. При лунном свете склад с рядами маленьких квадратных окошек был похож на тюрьму. Она быстро прошла мимо македонцев-охранников, которые сидели на ступеньках ферментационного отделения, держа меж колен карабины, и молча курили. Они сделали свое дело – убили поджигателя, а полицейские формальности их не интересовали. Повернув к Ирине испитые лица, они смотрели на нее тупо и равнодушно. Женщины тоже не очень интересовали их. Когда Ирина прошла, один из них вынул из кармана плоскую бутылку с ракией и отпил несколько глотков.

– Унче, – сказал он на македонском наречии, облизав губы и передавая бутылку соседу, – с хозяина бакшиш причитается…

– Так он тебе и дал… выжига такой…

– Да что ты? Кабы не мы, спалили бы склад!

– Кто его знает! – отозвался Унче, хмуро осушая бутылку. – Мне уж тошно от крови… Того и гляди, хозяев резать примусь!..

– Не распускай сопли! – оборвал Унче другой македонец, бросив на него подозрительный взгляд.

Он давно заметил, что у товарища пошаливают нервы. Впрочем, сейчас он об этом не думал, так как предвкушал угощение, которое собирался завтра же потребовать у Баташского.

Ирина вошла в сад и подождала несколько минут в тени липы, чтобы убедиться, что в освещенном дворике перед домом никого нет. В окнах второго этажа было темно. Жена и дети бухгалтера спали и, наверное, не слышали выстрелов. Все так же спокойно светила луна, а цветущие липы сладко благоухали. На скамейке в посыпанной песком аллее лежали забытые детские игрушки: деревянный велосипедик и жестяное ведерко с лопаткой. Приятно и мирно текла жизнь в господском доме, отгороженном от мира рабочих высокой кирпичной стеной. Потому-то, очевидно, бухгалтер был так предан фирме, потому так свято хранил семейные тайны хозяев. Его жена следила за домом, готовила вкусные кушанья для Костова, когда тот приезжал в местный филиал, а во время летних каникул неизменно уезжала с детьми на курорт, чтобы не мешать Борису с Ириной. Но сейчас, после похорон отца, да еще в такой поздний час, Ирине не хотелось попадаться на глаза этим людям. Она постояла еще немного и вошла в дом.

Свет горел только в комнате, выходившей окнами на лужайку, – когда-то это была спальня Марии. Ирина, бесшумно миновав холл, вошла туда. Это была самая прохладная комната в доме, и в душные летние ночи Борис спал в ней, оставаясь совершенно нечувствительным к тем воспоминаниям, которые могла бы пробудить обстановка комнаты. Все здесь осталось в том виде, в каком было при Марии. Ирине была знакома тут каждая мелочь. Но сейчас и лепной потолок, и бледно-зеленые штофные обои, и натертый паркет, и диван с раскинутой перед ним медвежьей шкурой, и рояль, и круглый лакированный столик в середине комнаты – все это действовало на Ирину гнетуще, словно она была преступницей, пробравшейся сюда тайком. Ей почудилось вдруг, будто где-то рядом витает зловещий призрак безумной и вот-вот бросится на нее и будет рвать ее ногтями своих тонких, костлявых пальцев.

Ирина села на диван и горестно задумалась. Она пришла сюда, чтобы найти какую-то опору, но столкнулась с новым ужасом, который лишний раз подтверждал правоту Динко. Еще один труп… Еще одна человеческая жизнь… Теперь она увидела это своими глазами, и в сознании ее навязчиво вертелся один и тот же вопрос: погиб ли бы ее отец, валялся ли бы тот бедняга, которого она сейчас видела, как убитая собака, там, на тротуаре, если бы «Никотиана» и другие фирмы дали прибавку рабочим? Действительно ли фирмы не в состоянии дать эту прибавку? Если так, почему дивиденды акционеров растут с каждым годом, почему Костов, кроме жалованья и процентов с прибылей, ежегодно получает премию в миллион левов? Почему Борис недели две назад похвастался, как бы между прочим, что скоро станет самым богатым человеком в Болгарии? Во всем это была какая-то страшная бессмыслица, корни которой терялись во мгле, в хаосе, в тревожной неизвестности и за которой смутно маячил призрак гибели и всеобщего распада.

И тогда Ирина почувствовала, что распад грозит не только ее маленькому беспомощному мирку, который она так старается сохранить, но и миру «Никотианы». Да, Борис как раз такой, каким его видит Динко, а сама она лишь содержанка богача, которая старательно внушает себе, что любит его. Но продолжать обманывать себя низко и подло. Напрасно пришла она сюда уверить себя в существовании того, чего на самом деле нет. Напрасно ищет поддержки у Бориса. Он не в силах помочь ей, а она – принять его помощь. Так уж устроен и ее мир, и мир «Никотианы»: если они хотят существовать, они должны идти по предначертанному им пути. И Ирине остается только идти по этому пути до конца. Возвращение теперь уже немыслимо. Глубокая пропасть пролегла между нею и мещанским домом отца, полуграмотной матерью и невежественными деревенскими родственниками. Ирина уже не может спуститься в их здоровый, но тесный мирок с той вершины, на которую поднялась благодаря своему образованию и Борису, не может снова погрязнуть в болоте, где прозябают обыкновенные, бесправные, слабые люди. Не может взять место участкового врача в какой-нибудь глухой деревушке и там погрузиться в убийственную скуку месяцев, которые будут тянуться, как годы. Не может забыть ни ту жизнь, которую привыкла вести в Софии, ни Бориса, ни Костова, ни фон Гайера. Не может она также вступить и на путь Динко, потому что против этого восстанет все, чем она жила до сих пор.

И тогда Ирина поняла, что мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна отравил ей душу каким-то ядом, который превратил ее в слабое, безвольное существо, уже неспособное самостоятельно выбрать свою дорогу в жизни. Единственное, что ей оставалось, – это попробовать свои силы в мире Бориса и попытаться сохранить хотя бы часть своего «я».

И когда она поняла все это, на нее вдруг снизошло мрачное спокойствие.

Немного погодя вернулся Борис и сел рядом с ней, меж двух диванных подушек.

– Ну что? – спросила Ирина.

– Убрали его… – ответил он с явным облегчением.

И Борис стал рассказывать ей о том, что произошло.

– Не говори об этом, – прервала она его.

– Ну ладно, – виновато промолвил он, закуривая сигарету. – Мне тоже все осточертело. Все эти события начинают и мне действовать на нервы… Пока банду коммунистов не вырвут с корнем, на складах не будет спокойно.

– Брат твой тоже с ними!.. – хмуро заметила Ирина.

Днем Костов успел рассказать ей об участии Стефана в забастовке.

– Знаю. – сказал Борис. – В конце концов полиция решилась арестовать его. Я категорически запретил Костову ходатайствовать о его освобождении. Стефана давно уже нужно было хорошенько выдрать, чтоб у него дурь из головы выскочила.

– В полиции его будут избивать, – так же хмуро проговорила она.

– Не посмеют. Он умеет спекулировать на моем имени.

– Но ты отказался купить последнюю партию у «Марицы», – напомнила она, пристально глядя ему в глаза, смеющиеся каким-то холодным смехом. – Из-за этого с ним будут плохо обращаться.

– Ну что ж… Попугают его, конечно, но ничего опасного не произойдет. Это и нужно, чтобы одернуть распущенного парня. А если «Марица» сердится и министр внутренних дел в плохом настроении, это меня не касается. Я не намерен ради Стефана портить свой товар всяким мусором… Кроме того, Кршиванек поспешил сообщить Тренделенбургу, что братья у меня коммунисты, и один субъект из немецкого посольства уже справлялся у Лихтенфельда, не являюсь ли и я агентом Коминтерна… Забавно, не правда ли? А Кршиванек как раз сейчас пытается основать новое акционерное общество и подкапывается в Берлине под договоры Германского папиросного концерна с «Никотианой». Я ничего не могу просить у министерства внутренних дел. Это значило бы подтвердить доносы Кршиванека на меня… Ты что?… Почему ты так смотришь на меня?

– Борис!.. – прошептала Ирина в ужасе.

В его голосе и выражении лица было что-то холодное и страшное – как в тот вечер, когда он привел ее в свой дом, чтобы показать ей Марию, как сегодня, когда он стоял над телом застреленного поджигателя.

– Не будь глупенькой, – процедил он с усмешкой и привлек ее к себе.

От него пахло коньяком. Сегодня он много пил после ужина, один, без всякого повода, только в надежде встряхнуться после изнурительного нервного напряжения. И тут Ирина вспомнила, что вот уже год, как у него вошло в привычку пить каждый вечер, чтобы отогнать от себя нечто такое, что тайно грызет его. Может быть, это страх перед возмездием обездоленных, которых он вгоняет в могилу, может быть – горечь сознания, что нет в его жизни чего-то такого, что имеют другие. Но чем бы это ни было, он хочет от этого избавиться, словно опасаясь сбиться с избранного им пути к безумной цели, которой он стремится достичь.

– Но будь глупенькой… – повторил Борис, но уже без насмешки, а с усталой серьезностью. – Мне хочется, чтобы ты стала похожей на меня, чтобы ты стала сильной, чтобы ты избавилась наконец от своей смешной чувствительности…

– А ты сильный? – спросила Ирина пустым голосом.

– Это доказано моей жизнью и моими успехами.

– Зачем же ты тогда пьешь каждый вечер? – спросила она с внезапным ожесточением. – Почему не можешь заснуть без спиртного? Почему прячешься от своей совести, когда приходится давать ей отчет?

– Я всегда даю отчет своей совести, но по-своему.

– Нет!.. Без алкоголя ты уже не можешь делать это даже «по-своему»… Тебе страшно, ты боишься самого себя!

– Самого себя?… – спросил он озадаченно.

– Да! И ты боишься расплаты за все, что помогло тебе достичь успеха, – за подкупы, насилия, трупы.

Он тихонько присвистнул и рассмеялся:

– Крепко!.. Последние дни были для тебя очень тяжелыми, я знаю, но все-таки ты выражаешься слишком сильно. И зачем ты вообще все это говоришь?

Голос его звучал укоризненно. Он поднялся с дивана и налил себе рюмку коньяку.

– Хочешь? – спросил он.

Ирина отрицательно покачала головой. Ей показалось, что в бледном лице Бориса, в его взгляде и даже в манере наливать коньяк есть что-то демоническое, но вместе с тем и что-то одинокое и печальное. Таким он, наверное, выглядит по вечерам, когда остается один.

– Зачем ты все это говоришь? – повторил Борис теперь уже не с упреком, а с раздражением.

– Затем, что все, что ты делаешь, чудовищно! – воскликнула Ирина. Гневные слова словно сами собой сорвались с ее уст. – Затем, что ты мог дать прибавку рабочим и предотвратить забастовку, мог уберечь от смерти и отца и всех других, кого убили! Ты ведь так богат…

– Уберечь твоего отца? – медленно повторил он, опорожнив одним духом рюмку и поставив ее на круглый лакированный столик. Он сдвинул брови – знак того, что он обдумывал что-то, искренне удивляясь. – Что ж, в этом ты права. Если бы забастовка не началась, твой отец не был бы убит. – Борис вынул платок и вытер губы. – Мне очень жаль, да!.. Ты должна простить меня. Это была большая ошибка с моей стороны. Если бы я подумал о том, что твой отец – полицейский и его могут убить, я бы повысил поденную плату в этом районе или же попросил бы никуда его не посылать…

Он был похож на чудовище, которое забавляется зловещими шутками, но Ирина вдруг догадалась, что он просто-напросто пьян. Полупустая бутылка и бездумная болтливость Бориса, на которую она только сейчас обратила внимание, не оставляли сомнений в том, что он начал пить задолго до ее прихода. И в этот вечер он выпил больше обычного.

– Слушай!.. – с неожиданной грубостью выкрикнул Борис. – Кто это тебе внушил все это?

– Что именно? – спросила Ирина, следя за выражением его лица.

Ей показалось, что его грубый тон но вяжется с виноватым и невеселым подрагиванием его ресниц.

– Что, если бы не забастовка, твоего отца не убили бы.

– Ложись спать, – тихо сказала она.

– Я хочу знать!.. – настаивал он, повышая голос.

Ирина опустила голову, чтобы не смотреть ему в глаза, и услышала, как он снова налил себе коньяку. Она поняла, что в этот вечер с Борисом творится нечто необычное. Может быть, его удручал арест брата и принятое им твердое решение ничего не предпринимать для его освобождения? Да и труп убитого перед складом, наверное, тоже лежал грузом на его совести. Но всего этого было недостаточно, чтобы потрясти его до основания и вызвать целительный душевный кризис. Стоя на вершине успеха, он казался очень сильным, а на самом деле был слаб и труслив и в хмеле искал спасения от собственного малодушия. Сейчас он предстал перед Ириной во всей своей жалкой наготе. Она увидела, какое это ничтожество, как бесплодна и мелочна его душа, как скуден его ум, годный лишь на коммерческие махинации. Всего, чего он достиг, мог бы добиться любой безнравственный ловкач, располагай он средствами, какие Борис получил от Марии. Душа Бориса была лишена красок. У него не было даже причуд и увлечений, свойственных другим табачным магнатам, не было ни идеала, к которому он стремился бы всем существом, ни семьи, к которой он относился бы с нежностью, ни пороков, которым он предавался бы. Это был всего лишь случайно разбогатевший, бесцветный и невыразительный человек, выскочка. Никакие посторонние интересы не отвлекали его от намеченной цели, и именно поэтому он так обдуманно и безукоризненно делал свое единственное дело. А дело это сводилось к тому, чтобы наживать и копить деньги, которые только разжигали его манию величия – манию человека, нищего духом, и его жестокость – жестокость труса, случайно дорвавшегося до власти. Чем могущественнее становилась «Никотиана», тем больше им овладевало безумное желание основать собственные филиалы за границей, ибо это желание спасало его от сознания своей неполноценности. А чтобы достичь цели, ему надо было неустанно наживать деньги, не останавливаясь перед подкупом, шантажом и убийствами, которые совершались втайне от других, но которые сам Борис отлично видел. И нервы его начали сдавать. Духовное ничтожество, трус и филистер, случайно вознесшийся благодаря женщине, сгибался под непосильной тяжестью. Одно дело – обманывать людей, и совсем другое – рассылать приказы, которые влекут за собой убийства. Одно дело – тягаться в ловкости с Торосяном, другое – подавлять силой стачки тысяч рабочих. Он был растерян и спиртом старался забить свой страх; он уже походил не на закоренелого разбойника, а на тщедушного, безжалостного и трусливого карманника. Может быть, по вечерам, оставшись один, он видел призрак возмездия тех, кому от отказывал в прибавке, кого полиция преследовала, травила, убивала… Все более грязным, все более жалким и невзрачным вставал Борис перед Ириной в этот вечер… Неужели это тот прежний Борис, с которым она встретилась семь лет назад в золотой октябрьский день сбора винограда?

– Молчишь!.. – процедил он с пьяной сварливостью, готовый начать беспричинную ссору.

Ирина угрюмо посмотрела на него и не ответила. Впервые она видела его в таком состоянии. Было что-то омерзительное в его попытках убежать от своего страха, в его пьянстве и придирках.

– Кто тебе все это внушил? – повышая голос, повторил он.

– Разве я не могла додуматься сама?

Он опустил голову, словно поняв бессмысленность своего вопроса, и сказал более трезвым тоном:

– Ты относишься ко мне не так, как раньше.

– Да. Это тебя удивляет?

– Я знаю… – Он говорил медленно, стараясь не упустить своей мысли. – Это родственники нажужжали тебе в уши… Этот из деревни, как его… твой двоюродный братец… Я с гимназии его помню… Все, бывало, ходил с полосатой деревенской сумкой – книжки в ней носил… Сегодня так на меня уставился, словно проглотить хотел…

– Какое он имеет отношение к нам с тобой? – спросила Ирина.

– Науськал тебя.

– Я не собака, чтобы меня науськивать. Я сама могу судить о тебе.

Он потянулся за рюмкой, чтобы налить еще коньяку, но Ирина вскочила с дивана и вырвала у него бутылку.

– Нет!.. Больше не пей.

– Ты думаешь, я пьян?

– И притом безобразно… Противно смотреть.

Он рассмеялся и с неожиданной нежностью погладил ее по голове.

– Что ж, может быть. Я очень устал.

– Налей и мне, – тихо промолвила Ирина.

Борис молча поднес ей рюмку.

– Еще одну… – мрачно попросила она. – Я хочу сравняться с тобой, чтобы ничего не соображать.

Она свернулась клубочком на диване и смотрела перед собой невидящими глазами. Борис сел рядом и положил ей руку на плечо. Теперь Ирину не раздражал противный за пах коньяка, но она еще яснее сознавала, что все рухнуло. Она чувствовала, что в душе ее что-то умирает, гибнет безвозвратно. А умирали в ней радость жизни, уважение к себе самой, трепет и тепло ее любви.