Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 61 страниц)

– Коммунист, а какую чушь несешь! – проговорил Шишко, внезапно рассердившись.

– Струсил, чертов сын! – добавила Спасуна.

– Зачем вы меня оскорбляете? – Симеон встал, бледный и растерянный. – Товарищи…

Он посмотрел на остальных с надеждой встретить сочувствие, но увидел только холодные, почти враждебные лица. Позиция его была слишком уж примиренческой, и никто ее не разделял. Даже Макс и Блаже смотрели на него удивленно. Разве можно проводить стачку без политических лозунгов? Все поняли, что Симеон боится, пытается обмануть себя и других, хочет оставить открытой лазейку для того, чтобы направить стачку по безопасному пути экономической борьбы, а значит – бросить ее в сети подозрительного посредничества инспекторов труда. Ведь это очень легко может произойти, если коммунисты выступят вместе с социал-демократами под единственным лозунгом борьбы за хлеб. Симеон вдруг с горечью понял, что перешел границу умеренности и рассуждал не как коммунист. После своей женитьбы он слишком уж боялся попасть в полицию, слишком много думал о жене и ребенке. Как трудно это – кинуться в пропасть, превратив свое тело в мост, по которому должны пройти другие!.. Но Симеон знал, что в решительный момент он бросится вперед вместе с тысячами других коммунистов.

– Садись и помолчи, – бесстрастно сказал Лукан, довольный его неудачей.

Подошла очередь Макса, и Лукан кивнул ему.

– Наше поведение должно исходить из генеральной линии большевистской партии и конкретных условий в Болгарии, – как-то скучно и отвлеченно начал Макс. – В этом вопросе нет разногласий между честными и разумными товарищами. Но важно дать себе отчет, насколько ясно мы видим и оцениваем эти условия. У нас, в табачном секторе, сейчас положение таково: за спиной владельцев стоят правительство, полиция, армия, пресса и все организованное государство, защищающее их интересы. Капиталисты располагают огромными средствами и действуют невзирая ни на что. Их деньги служат для подкупа алчных, их ложь и демагогия обманывают легковерных, их полиция убивает смелых и запугивает трусливых… Против них с голыми руками выступают рабочие-табачники, голодные, отверженные, оклеветанные, лишенные политических прав. Единственное право, которое они еще могут сохранить, – это право на хлеб. Единственное их оружие в борьбе – это стачка. Но, товарищи, вы знаете, что рабочие-табачники не одни!.. У них есть и другие права, и другое оружие! За ними стоят и вся остальная часть рабочего класса, и все честные интеллигенты, и все крестьяне – бедняки и середняки – и весь болгарский народ, обобранный правящей верхушкой. У рабочих-табачников отняли политические права, но никто еще не забыл, что обладал этими правами. Рабочие сильны своим трудом, без них хозяйский табак может испортиться. Приставят им нож к горлу – у них остается оружие уличной борьбы. Правильно заметила товарищ Спасуна, что полиция не посмеет проливать кровь в уличных боях. Хозяева боятся крови на улицах, потому что она вызывает призрак всеобщей революции, напоминает им, что они находятся на вершине притихшего, но не потухшего вулкана ненависти и негодования. А все это означает, что, в сущности, табачники сильны. У них много союзников, много прав и много оружия. Но мы должны использовать все это разумно и во взаимодействии. Я упомянул вначале о большевистской партии. Только эта партия может нас научить, как действовать. Хотите, чтобы пришли великие дни, – готовьте великие события. А великие события готовить нелегко… Мало только желать их и не бояться жертв: надо понимать общественную жизнь и знать, когда, как и с кем действовать. Мало только объявить стачку и увидеть завтра, как рабочие – униженные, измученные, избитые – снова вернутся, как покорное стадо, на работу. Так мы только нанесем партии тяжелейший удар. Сейчас я выскажусь конкретно о пашей стачке. Мы должны ее объявить. В этом сомневаться не приходится. Иначе мы будем плестись в хвосте событий, а это недостойно коммунистов. Вы знаете, что хозяева готовятся ввести тонгу, что, как только немецкий капитал станет здесь монопольным хозяином, заработки упадут еще ниже. Можем ли мы сидеть сложа руки, когда совершаются такие события? Стачку надо объявить в середине весны, когда хозяева закупят весь табак в деревне, когда обработка будет в самом разгаре и отказ ферментаторов от работы может дорого обойтись фирмам. Как объявить стачку? Товарищи, это очень важный вопрос! Несомненно, нужно поднять всех рабочих – от самых робких до самых смелых, от широких социалистов до анархистов. Искусство заключается в том, чтобы использовать наших возможных союзников, не позволив им причинить нам вред. Многие из них потом сами придут к нам в партию. Надо найти широкую идейную платформу, которая привлечет и объединит всех. Это не означает отказа от конечных целей партии. Вовсе нет, товарищи! Просто это единственный разумный способ действий, к которому мы должны прибегнуть теперь, если хотим чего-то достичь, если хотим остаться коммунистами. Мы должны создать общую, единую платформу!.. Мы должны объявить стачку под лозунгами: «За хлеб, за политические права и за амнистию товарищам, томящимся в тюрьмах!» Стачка не должна быть ни чисто экономической, ни только политической; она должна быть одновременно и экономической и политической. Только при этом условии мы сможем поднять всех и добиться реальных успехов: отвергнуть тонгу, достичь повышения заработной платы и получить политические права. Только тогда рабочие увидят, что партия – мозг рабочего класса, единственный руководитель, который ведет их по правильному и надежному пути… Теперь несколько слов о тактике. Товарищи, трусить недостойно, но преждевременно тратить силы – глупо. Какой смысл выступать безрассудно, бросать рабочих в уличные бои, говорить о захвате складов, допускать отдельные террористические акты? Никакого! Бесспорно, и это – метод борьбы, но нужно применять сто разумно, в зависимости от потребностей момента и наших возможностей. Мы должны беречь свои силы. Борьба между капиталом и рабочим классом будет у нас долгой. Нам предстоят большие испытания. Наша стачка – только одно звено в этой борьбе, и мы не должны напрасно разбрасываться людьми…

Макс умолк, чтобы передохнуть. Товарищи, слушавшие его с большим вниманием, зашевелились.

– Хорошо сказал, Максим! – промолвила Спасуна. – Ум у тебя как бритва.

– Верно, – добавил Блаже.

– Соображает, – сдержанно подтвердил Шишко. – Но у меня есть несколько вопросов.

– Я еще не кончил, – сказал Макс.

– Продолжай, – хмуро проговорил Лукан.

Один он не был взволнован речью Макса. Лукан смотрел па него как-то холодно, враждебно сощурив глаза.

– Товарищи!.. – снова начал Макс. – Остается разобрать самый трудный и самый спорный вопрос – вопрос о подготовке стачки. Как мы ее готовим? Если судить по затраченным усилиям. – Макс бросил взгляд на Лукана, – то надо признать, что товарищи вот уже год работают неутомимо и самоотверженно. Но если судить о подготовке с точки зрения тактики и лозунгов, о которых я говорил, мы не сделали ничего. Ничего, товарищи!.. В чем выражалась наша деятельность до сих пор? Мы создали крепкие конспиративные группы в организациях на складах, но дали возможность социалистам и анархистам свободно пропагандировать свои ошибочные теории классовой борьбы. Мы лишь кое-где влились в руководства складских организаций, не вникли в повседневную жизнь рабочих, не уделили внимания их личным невзгодам. Мы живем оторванно, мы стали важными и скрытными, мы упиваемся какой-то революционной романтикой. Если кто-нибудь из нас весело и непринужденно разговорится с работницами, это приравнивают чуть ли не к нравственному падению. Если сядешь с каким-нибудь широким социалистом или анархистом и за рюмкой ракии попытаешься убедить его в ошибочности его теорий, это назовут разложением. Многие наши товарищи, как это ни смешно, уже привыкли хмуриться, когда люди веселятся, ходить небритыми и грязными, как дервиши, словно это их возвышает духовно. Признаться, я и сам еще недавно был таким. Смешно, правда? Так нельзя, товарищи! Так не завоюешь людских сердец. Коммунист должен быть веселым, общительным, жизнерадостным, должен всюду бывать, показывать пример во всем. Иначе нельзя привлечь к себе людей, рассчитывать на поддержку масс. Вторая ошибка: придерживаясь узкой идейно-политической платформы и не допуская ни малейших временных отступлений от нее, мы отталкиваем те группы, которые могли бы быть нашими союзниками. Среди рабочих есть и широкие социалисты, и анархисты, и левые члены Земледельческого союза. Мы только переругиваемся с ними, высмеиваем их, но не ищем никаких точек соприкосновения, не делаем даже никаких попыток действовать вместе, боясь, как бы не пострадала чистота нашей политической программы. и это неправильно, товарищи!.. На научном языке эта идейная неуступчивость, эта ограниченность, это буквоедство называется догматизмом и ведет только к отчуждению от масс. Догматизм – это скорее выражение трусости и интеллектуальной слабости, чем силы. Наша программа, наша великая идея настолько ясна и могуча, что никакой временный союз не может ее опорочить. Вот что я хотел вам сказать, товарищи. Итак, мы должны подготовить стачку, охватив беспартийных и обеспечив себе поддержку всех возможных союзников… Мы должны объявить ее под лозунгом широкой политической и экономической программы и, наконец, должны провести ее спокойно, хладнокровно, разумно, введя в действие все виды своего оружия, но не сразу, а в зависимости от условий, и не опрометчиво, расточительно, а в соответствии с задачами, которые мы ставим перед собой. То. что я вам сказал, думается мне, очень важно. Если что-нибудь не совсем ясно, могу объяснить, если есть вопросы, готов ответить.

Наступило молчание. Все, за исключением Лукана, были ошеломлены ясным и убедительным выступлением Макса.

– Ты кончил? – резко спросил Лукан.

– Да, товарищ. Жду вопросов.

– Нe будет ни вопросов, ни обсуждений.– сухо произнес Лукан. – Это только информационное совещание.

– Как так? – нервно спросил Макс – А вопросы, о которых я говорил, разве они не важны?

– Важны, – сказал Лукан, – но городской комитет партии уже принял по ним решение, и обсуждать их незачем. Я выслушал твое мнение и доложу о нем. Выступление твое было хорошим но форме, но по содержанию вредным и ошибочным. Позволю себе сделать только несколько замечаний. Во-первых, партия имеет определенную тактику и программу, и их нельзя менять под влиянием случайных критических замечаний. Именно этот несгибаемый курс партии, который ты осуждаешь, создал тысячи самоотверженных борцов. Сделай что-нибудь подобное тому, что делают они, и тогда критикуй… Во-вторых, партия никому не запрещает увлекаться женщинами пли пить ракию. Но партия не позволит таким коммунистам давать ей советы.

– Постой!.. – воскликнул Макс – Ты искажаешь смысл моих слов…

– Я просто повторяю то, что ты сказал, – холодно, уже с металлом в голосе продолжал Лукан. – В-третьих, перед нами только работа и ответственность, а следом за нами неотступно идет смерть, и потому мы суровы… Мы не можем превратиться в сборище социал-демократов и либеральных весельчаков, которые развлекаются на вечеринках и безобидно болтают о политике. В-четвертых, мы не дураки и знаем, с какой целью бросаем рабочих, да и самих себя, даже в безнадежную операцию, в которой можем погибнуть. Достойная смерть каждого из нас – это жестокий удар по врагу, который приводит его в замешательство, пугает, деморализует. В-пятых, стачка будет проведена так, как она была задумана и подготовлена ответственными товарищами. Всякое выступление, направленное против этого, равносильно предательству. На неподготовленных товарищей оно окажет очень вредное влияние. Тебе ясно все это, товарищ Макс Эшкенази?

– Мы простые люди, а понимаем, – загадочно проговорила Спасуна.

– Я думаю, что мы можем все это обсудить, – примирительным тоном сказал Блаже.

– Мы ведь не новички, – добавил Шишко, нахмурившись, и холодно посмотрел на Лукана своим единственным глазом.

– Обсуждать нечего! – гневно проговорил Лукан. – Колесо уже завертелось.

Снова наступило молчание, на этот раз неловкое и тягостное. Макс думал с грустью: «Опять фанатизм, опять ограниченность, опять слепота!..» И все-таки Лукан – самоотверженный, честный и умный работник. Таких, как он, мало. Так почему же свет большевистской правды не проник во все уголки его души? Но колесо уже завертелось. Лукан прав. Если в руководстве партии имеются разногласия, чернь сомнения не должен проникать в простые и честные души Спасуны, Шишко, Блаже… Как ни странно, но они правильно поняли обстановку и как будто хотели поддержать его, Макса… Однако это вызвало бы у них растерянность, породило бы сомнения как раз теперь, когда надо действовать и быть уверенным в себе. Да, Лукан прав! Макс не должен был говорить при них. Это было ошибкой. Но и тут опять-таки всему виной Лукан. всему виной этот уход в тайную, конспиративную скорлупу. Почему он до сих пор никому не сказал, что решения уже приняты?

– Я прав, – внезапно спросил Лукан.

– Да, – глухо ответил Макс.

Он был подавлен своим отступлением, однако считал, что поступает правильно. Металлические глаза Лукана удовлетворенно блеснули.

– Который час? – спросил он.

– Одиннадцать, – ответил Симеон, взглянув на будильник.

Макс поднялся, холодно кивнул всем и вышел в маленькую темную прихожую, чтобы надеть свои грязные ботинки. Симеон вышел с ним, стараясь рассеять угнетенное настроение разговорами о погоде.

Ветер стих. Где-то далеко в сыром тумане маячили тусклые огни электрических фонарей. Макс направился в ту сторону. Его промокшие ботинки уныло хлюпали по грязи. Теперь он понимал, что ему остается только одно – подчиниться общим решениям.

Стефан ждал Макса у него на квартире, растянувшись на жесткой койке и читая старые номера «Комсомольской правды».

– Ну что? – иронически спросил юноша, когда Макс вернулся.

– Ничего особенного, – равнодушно ответил тот. – Мелкие прения по вопросу о складских организациях, и только.

– Так-таки ничего и не было?

– Будем ждать директив сверху.

– Вопрос о стачке ставили?

– Неконкретно… Были только общие, высказывания.

– Кто-нибудь там остался после твоего ухода?

– Кое-кто.

– Л незнакомые были?

– Только один. Вероятно, тот, кого называют Лукан.

– Глупости! – хмуро проговорил Стефан. – Они тебя выгнали.

– Выгнали? – Макс рассеянно закурил сигарету. – Просто они остались обсудить мелкие вопросы. Хочешь чаю?

– Хорошо, приготовь чай!.. А все-таки они тебя выгнали, – снова повторил Стефан. – Они устраивают демонстрации. Явно хотят избавиться от нас, но действуют осторожно. Может, они боятся, как бы мы не рассердились и не заявили в полицию. Не удивлюсь, если их подозрения дойдут и до этого.

– Ну, уж это ты слишком!.. Ничего такого нет, – сказал Макс. Он растопил железную печку и поставил па нее чайник.

– Нет, не стишком! – горячо заспорил юноша. – Это у них система. Но я решил больше не волноваться. Пусть разбивают себе головы, если это им нравится. Я решил заняться теоретической работой. Чуточку философии, брошюрки, стишки, то да се… Как ты к этому относишься? Буду себе заниматься марксизмом-ленинизмом для собственного удовольствия и в полной безопасности.

Стефан презрительно рассмеялся.

– Не смейся! – сурово проговорил Макс. – Ты не имеешь права выходить из партии, когда тебе вздумается.

Макс устремил взгляд на темное окно. Стекло отражало бедную обстановку комнатки, железную кровать, лампу без абажура, груды книг и газет. За окном был мрак, грязная и сырая зима. И тогда воля Макса па миг ослабела; он вспомнил вдруг о мире, который покинул, о зимних вечерах, когда, одетый в красивый темный костюм, он в мастерской художницы кокетничал своими крайними теориями искусства.

Он сел на стул у печки и медленно снял грязные, промокшие ботинки. Долго с каким-то удивлением смотрел на худые подметки, как будто не мог поверить, что это его собственные ботинки. А потом снова стал думать о другом мире и о библейском лице художницы, воспоминание о котором сейчас возбуждало в нем печаль и острую тоску.

Вода согрелась, и чайник уныло зашумел.

В слякотный мартовский день двор склада оглашали обычные ежегодные перебранки между Баташским и крестьянами, приехавшими из Средорека сдавать свой табак «Никотиане».

По всему складу кипела лихорадочная работа на новых машинах тонги, а во дворе кишела толпа.

Сортировщицы старательно складывали табачные листья в ящички, сборщик увозил их на тачке, а мастер высыпал в сита машин для просеивания. Тонга и правда оказалась более удобным и гигиеничным способом обработки табака, но из-за нее многие рабочие остались на улице. Первой ее ввела «Никотиана», а за ней все остальные фирмы.

Двор был забит воловьими упряжками, лошадьми, ослами, нагруженными табаком. Крестьяне, рассевшиеся под навесами или на тюках в ожидании своей очереди, курили едкие цигарки и говорили о том, как гнусно ведет себя Баташский. Никогда еще этот бывший мастер, а теперь директор склада «Никотианы» не был так свиреп и неуступчив при выбраковке. Стол его, стоявший у входа в помещение для необработанного табака, окружала толпа, и время от времени оттуда доносились проклятия и брань. На грязном дворе пахло табаком и навозом. Мартовское солнце, отражаясь в лужах, выглядывало из-за белых рваных облаков, веял теплый ветер, таял снег, и весело пела капель.

Баташский с утра занимался приемкой табака. Возле его стола, заваленного счетными книгами, стояли весы, к которым двое носильщиков непрерывно подносили тюки. Не доверяя никому, Баташский лично проверял вес и сам записывал его в книгу. Приемка очень утомила его, но он по-прежнему изливал на крестьян неисчерпаемый поток брани и обидных шуток. Охрипшим голосом он то и дело обзывал их разбойниками и жуликами, которым только бы грабить фирму. Он был в коротком полушубке на волчьем меху и в фуражке. Круглое лицо его багровело от крика, и крестьяне с нетерпением ждали, что Баташского вот-вот хватит удар. Но ничего не случалось; отличный комедиант, Баташский на самом деле ничуть не раздражался и если краснел, то лишь от беспрерывного истошного крика, требующего физического напряжения. Забраковав тридцать, сорок и даже пятьдесят процентов сбора, он быстро совал в руки потерпевшего квитанцию и отсылал его к кассиру, кряхтя и плаксиво бормоча, что, мол, он, Баташский, разоряет фирму и хозяева уволят его за то, что он принимает всякий мусор. Но средорекские крестьяне упрямо защищали свои права. Некоторые в гневе рвали квитанции, которые насильно совал им Баташский, и забирали свой табак, чтобы отвезти его обратно в село. Директор вскоре разозлился не на шутку. Крестьяне вели себя так, что это напоминало организованное выступление. Один средоречанин прямо заявил ему, что все производители, у которых забраковали больше двадцати процентов табака, обратятся с жалобой в Народное собрание. Баташский ругательски ругал этих крестьян и назвал их коммунистами.

Пока все это происходило, Джонни стоял в стороне и как посредник время от времени заступался за своих земляков, упрашивая Баташского уменьшить процент брака. В последние годы страхи Джонни усилились, не давая ему спать но ночам; все село поднимало его на смех. Он постоянно жаловался на то, что его преследуют какие-то злодеи, по никто уже не обращал на это внимания. Поэтому Джонни больше не мог быть хорошим агентом-закупщиком – страх расшатал ту беззастенчивую смелость, с какой он раньше грабил крестьян, и Баташский собирался его уволить.

В это утро, прислушиваясь к перебранкам Баташского с производителями и терзаясь опасениями, как бы кто-нибудь из недовольных не поджег его дом. Джонни неожиданно обнаружил новый повод для страхов. В числе рабочих, переносивших принятые от крестьян тюки в помещение для необработанного табака, то и дело появлялся какой-то рыжеволосый мужчина. Где Джонни его видел? Незнакомец взваливал на плечи тюк и скрывался из виду за стенами склада; потом возвращался запыхавшись и снова брал груз. Вот он опять появился, встретил пристальный взгляд Джонни и в замешательстве опустил голову. Джонни притворился, что не заметил его. но рыжеволосый сам себя выдал, как только появился снова. Бросив беспокойный взгляд на Джонни, он взвалил на плечи новый тюк и опять скрылся в помещении, где складывали необработанный табак. Страхи развили у Джонни наблюдательность сыщика, и поведение незнакомца показалось ему странным. Да где же он видел этого рыжеволосого?… В памяти Джонни возникли десятки людей подозрительных, но рыжего среди них не было. Мысли его, утомленные неотступным страхом, путались и беспомощно останавливались на самых различных предположениях. Наконец он наклонился к Баташскому и спросил вполголоса, кто такой этот рыжий. Но директор только отмахнулся от него с досадой, не прерывая спора с крестьянами. Он слыхал про беспричинные, навязчивые страхи Джонни и не счел нужным ему отвечать. В эту самую минуту рабочий появился снова. Теперь Джонни окончательно уверился, что тот в свою очередь следит за ним, и это пробудило в нем новую, еще большую тревогу. А вдруг рыжий ему отомстит (Джонни не спросил себя за что), отомстит, если догадается, что Джонни шептался с Баташским о нем?

Взволнованный новым подозрением и обиженный на Баташского, Джонни издали заметил Стоичко Данкина и подошел к нему. У Стоичко повозки не было, и он рассовал свои тюки но чужим возам, когда крестьяне выезжали из села, а теперь снова собрал в одну кучу свой бедняцкий урожай и стоял возле него, ожидая приговора Баташского. Стоичко имел все основания надеяться, что приговор этот будет не слишком строгим. Ведь Джонни обещал заступиться за него. Увидев встревоженное лицо приятеля, Стоичко понял, что в его душе поселился новый страх.

– Ну как? Идет дело? – спросил он.

– Обдирает! – ответил Джонни, бросив сердитый взгляд на толстокожего, нечувствительного к опасностям Баташского. – Живьем обдирает, но погоди, когда-нибудь и он наплачется по их милости. Да и мне заодно достанется…

– Что такое? Опять что-нибудь случилось? – сочувственно спросил Стоичко.

Джонни, расстроенный, кивнул. Стоичко Данкин под, ставил ему ухо и быстро заморгал голубыми глазками.

– Посмотри вон туда! – сказал Джонни. – Где весы стоят. Подожди, не сразу… Видишь вон того, рыжего, который тюки несет?

Стоичко Данкин так усердно скосил свои маленькие глазки, что видны были только белки.

– Ну?

– Все на меня смотрит.

– Не бойся, ведь я с тобой.

– Ты его нигде не видел?

Не выдержав, Стоичко Данкин бросил быстрый взгляд в сторону весов.

– Ух! – негромко воскликнул он, пораженный неожиданной встречей.

– Что? Говори!

– Да это тот, что увез Фитилька, перед тем как его волки съели.

– Да что ты!..

Джонни побледнел, губы его задрожали. Он вдруг вспомнил страшный, но уже забытый случай с Фитильком. Вскрытие обнаружило на его обглоданном трупе след от пули, попавшей в голову.

И тут он вдруг заметил, что незнакомец смотрит па него и Стоичко и следит за их разговором. Рыжий, несомненно, тоже силился припомнить, где он их видел, и догадался, что его узнали. Единственное, что ему оставалось, – это избавиться от обоих свидетелей случая с Фитильком. Джонни не допускал другой возможности, и страх его превратился в панику.

– Ты не ошибаешься? – пробормотал он, заикаясь.

Стоичко Данкин уверенным голосом повторил, что не обманывается. Его свежая крестьянская память помогала ему безошибочно узнавать каждого, с кем он разговаривал хоть раз.

– Что же теперь делать? – хрипло спросил Джонни таким голосом, как будто жизнь его висела на волоске.

– Что делать? Молчи, и все! – успокоил его Стоичко. – Ведь я с тобой!

– Брось ты! – тревожно пробормотал Джонни. – Коли он пальнет, какой мне толк, что ты будешь рядом со мной. – Джонни не понимал, что, если бы это произошло, Стоичко подвергся бы такой же опасности, как и он сам. – Слушай! Ты не улизнешь в село без меня? Поедем вместе.

– Куда я без тебя? – заверил его Стоичко.

– Я сейчас вернусь.

И Джонни, приняв решение, быстро зашагал к выходу.

– Куда ты, Джонни? – насмешливо спрашивали средоречане своего защитника.

– Спешное дело! – на ходу объяснял Джонни.

– Эй, Джонни! – громко окликнул его Баташский, увидев, что агент-закупщик отказывается от своей роли примирителя.

Но Джонни сделал вид. что не слышит его.

– Что за трусливая баба! – выругался вслед ему Баташский. – Опять его какая-то муха укусила…

Средоречане громко рассмеялись. Почти все они знали про болезненные страхи Джонни, и Баташский уже не хотел с ним церемониться. А Джонни в это время спешил в полицию.

Когда Макс узнал Стоичко и Джонни, он решил сразу же уйти со склада. Каждая потерянная минута могла стать роковой. Но перед внезапно наступившей опасностью он с удивлением почувствовал, как ослабел в нем инстинкт самосохранения. Его, наверное, арестуют и заставят признаться, что он причастен к убийству Фитилька. Будут допросы, пытки и, может быть, расстрел без суда… Ну и что же? После случая с Луканом он чувствовал себя одиноким и бесполезным. Ему хотелось бороться против ошибочного курса, но не хватало силы воли – основного качества каждого коммуниста. Он пришел сюда, чтобы работать для партии, он думал о новом курсе, но его деятельность ограничилась созданием маленькой группки из нескольких человек. Лукан его победил.

Макс холодно улыбнулся, подумав о том, как он заблуждался, полагая, что его призвание – быть вожаком рабочих. Этому препятствовало что-то в нем самом, а вовсе не трудности введения новой тактики, которую он считал правильной. И это было порождено, быть может, тем, что ему не доверяли, так как он пришел в рабочий класс извне, и подозревали его в тщеславии и желании командовать. Напрасно влился он в эту рабочую среду, к которой приспосабливался только внешне. Напрасными были и его попытки завоевать доверие рабочих. Они инстинктивно чувствовали, что Макс как был чужаком, так и остался. И пожалуй, они были правы. Оп не мог понять их до конца, не был как следует закален бедностью и бесправием, недостаточно ненавидел прошлое. Какой-то суровый закон противодействовал его усилиям, и Макс все яснее понимал, почему рабочие ему не доверяют. Он стал бесполезным именно потому, что принес с собой из другого мира остатки тщеславия, стремления любоваться собой.

И все это порождало в его душе тяжелые противоречия, которые обессиливали его внутренне и разрушали его способность к действию и сопротивлению. Он подумал с горечью: «Я проиграл борьбу с Луканом и потому превратился в тряпку… Теперь мне больше ничего не хочется делать. Рабочий никогда бы не дошел до такого состояния».

Спокойно, без паники, но с каким-то равнодушным сознанием, что все-таки нужно что-то предпринять, чтобы избежать опасности, он подошел к мастеру-македонцу, наблюдавшему за укладкой крестьянских тюков.

– Чего тебе? – спросил мастер по-македонски.

– Нездоровится. – сказал Макс. – Голова болит.

– II у меня голова болит, а вот работаю же… – назидательно проговорил мастер.

– Не могу больше. Ухожу.

– А хлеб? Что есть будешь?

Макс ушел, не ответив. Проходя по двору, он подумал, что надо предупредить об опасности и Стефана. Быстрым шагом он вышел из склада и направился к дому Моревых. Вот уже месяц, как Стефан жил у родителей, и это давало рабочим новый повод для недоверия. Макс подошел к дому и позвонил у входа. Вышла мать Стефана. Макс учтиво снял фуражку.

– Вам нужен Стефан? – спросила она. – Его нет. Вчера уехал в Софию.

Макс вздохнул с облегчением. Значит, Стефан пока вне опасности.

– Благодарю вас. Извините, сударыня.

Он собрался было идти, но она остановила его.

– Господин Эшкенази, – сказала она. – Войдите, будьте добры. Мне надо поговорить с вами.

Она умоляюще смотрела на некрасивое, преждевременно постаревшее лицо Макса. Нельзя было терять времени, но Макс согласился. Впервые эта любезная, немного грустная женщина захотела поговорить с ним. Они пошли в гостиную.

– Дело вот в чем, господин Эшкенази… – Мать, казалось, подыскивала слова, но не могла их найти. – Я знаю, вы очень умный и образованный человек… Не кажется ли вам, что вы и Стефан могли бы работать для топ же идеи… как бы сказать… для того же дела, но в другой области. Вы меля понимаете, не правда ли? Извините, я вовсе не желаю вмешиваться в ваши убеждения.

– Да, понимаю, сударыня.

– Работа на складах… как-то… не подходит для вас обоих. Она вас только изнуряет. Вы этого не замечаете?… Вот все, что я хотела вам сказать… Простите! И еще…

Она покраснела и опять смутилась. Макс смотрел на нее с глубоким сочувствием. Бедная, измученная заботами мать! Как она все-таки уважает чужие убеждения!

– С первой вашей мыслью я не согласен, но говорите все. что хотите, сударыня.

– Хорошо, спасибо! Я хотела вас попросить, если вы не согласны с этим, то хоть внушите ему, что необходимо одновременно продолжать учение в университете. Пусть он сначала получит образование, как вы. Он сдал экзамены за два курса юридического факультета.

– В этом я с вами вполне согласен, сударыня, и обещаю его убедить, – сказал Макс. – Ведь это по моему настоянию он держал экзамены на аттестат зрелости экстерном.

– Вот как, господин Эшкенази! Очень вам благодарна! Я убеждена, что Стефан очень вас любит и слушает только вас.

Она велела служанке приготовить кофе, но Макс быстро поднялся. Он чувствовал, что теряет драгоценное время. Мать Стефана угадала, что он встревожен и спешит уйти, и не стала настаивать.

Макс вышел из дома и зашагал к базарной улице в нижней части города, где находилась его квартира. Мартовское солнце быстро просушивало землю. На деревьях уже набухали почки. Он засмотрелся на голубое небо, с которого ветер смел облака, и почувствовал, что ему жаль расставаться с весной, жизнью и миром. И тогда он снова вспомнил о прошлом, и в памяти его воскресла женщина из другого мира – краса древнего еврейского рода, который четыре века тому назад пришел из Испании и, не имея склонности к торговле, давал только раввинов, юристов и врачей. В глазах ее сияла романтика старых времен и живая, задорная мысль, которая подсмеивалась над традициями, но не имела сил порвать с ними. И тогда он снова осознал, что как раз эта связь со старым миром и мешает ему полностью приобщиться к новой среде – потому-то рабочие инстинктивно отказались отдать ему свои сердца и Лукан его победил.

Он все шел в сторону нижней части города, думая о разных вещах, но непосредственная и близкая опасность, угрожавшая его жизни, как ни странно, оставляла его совершенно равнодушным. Все сильнее тосковал он по прошлому, все больше его раздражало настоящее. На базарной улице он встретил группу безработных, направляющихся к табачным складам. Они ходили туда каждый день и часами простаивали перед складами в надежде, что фирма начнет работать и они будут приняты первыми. Но пока обработку начали лишь немногие фирмы. Поглощенные своими заботами, рабочие прошли мимо, не поздоровавшись, хотя знали Макса по работе на складе «Никотианы». Это его рассердило. Но вскоре он понял, что иначе они и не могут себя вести. Конспиративные группы Лукана объявили его, Макса, опасным фракционером. И наконец, что общего сейчас между этими рабочими и им, Максом? Он задумался. Может быть, общее у них – это идея, конечная цель?… Но сейчас и это показалось ему неубедительным. Ведь будь это так, он в их среде чувствовал бы себя своим, а не чужим, работал бы как рядовой, не ожидая командного поста в стачке. Он вспомнил, что большевики называли это «генеральством». И тогда ему показалось, что второй источник его внутренней борьбы не столько ошибочный курс Лукана, сколько уязвленное честолюбие, что именно честолюбие породило в нем его теперешнее ощущение, что он человек лишний, а жизнь его разбита; оно же породило и безразличие к смерти. А рабочий, вышедший из нищеты, никогда бы не докатился до такого состояния, никогда бы так не распустился.