Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 61 страниц)

– Плевал я теперь па эти бумажки.

– Но вы не имеете права плевать на свой нравственный долг, – с горечью заметил эксперт.

– Это из Священного писания, – вспыхнул врач. – А мне вот дали год тюрьмы, когда один негодяй донес, что я перевязывал раненых партизан.

Костов на это не отозвался и снова почувствовал леденящее дыхание хаоса.

– Так вы поедете? – спросил он немного погодя.

– Поеду! – сердито проговорил врач. – Вы умеете взывать к чувству долга.

Дав какие-то указания санитарам, он сел в машину. Но к больному они попали только через полчаса, так как по дороге в гостиницу их застала воздушная тревога. Зловеще завыли сирены, и толпы греков в панике пустились бежать из района пристани. Старые расшатанные трамваи с лязгом и грохотом мчались па окраины. Разносчики бросали на тротуарах свои лотки. Матери с детьми бежали в верхнюю часть города, а старики, которые были не в силах бежать, смиренно жались под эркерами зданий. Все это показалось Костову страшным. Он вспомнил, что в течение нескольких дней Лондонское радио в передачах на греческом языке предупреждало жителей Пирея и Салоник, чтобы в случае воздушной тревоги они бежали из кварталов, прилегающих к портам.

Шофер вывел машину из города. Спустя полчаса дали отбой. Никакого налета не было. Врач и Костов вышли из машины перед гостиницей.

Раздосадованные вынужденной задержкой, они вошли в вестибюль. Здесь царило безлюдье и запустение. Двери комнат были распахнуты настежь, и повсюду распространялся запах пота, сапог и нафталина. Шаги Костова и врача зловеще отдавались в тишине. Эксперт догадался, что во время воздушной тревоги комендант гостиницы и часовой, должно быть, бежали в ближайшее укрытие.

Борис, под солдатским одеялом, неподвижно лежал в душной комнате. Состояние его не изменилось с тех пор, как его оставил Костов. Лицо у него было мертвенно-бледное, волосы, мокрые и слипшиеся, блестели от пота. С помощью Костова врач расстегнул ему рубашку и приложил ухо к его груди.

– Кома! – сухо произнес он, вынув из своей сумки шприц.

– Что это значит? – спросил Костов.

– Бессознательное состояние при остром инфекционном заболевании. Очевидно, у пего тропическая малярия. Вы из Каваллы приехали?

– Да, из Каваллы.

– А хинин он принимал?

– Нет. Но он много пил.

– Слишком?

– Да, чрезмерно.

Врач холодно усмехнулся.

– Это и осложнило его болезнь, – сказал он. – Я сделаю ему укол кардиазола.

– Как мне с ним поступить?

– Лучше всего немедленно перевезти его в Каваллу или оставить тут, и пусть его лечат немецкие врачи. О миллионерах везде хорошо заботятся.

Врач воткнул иглу в руку Бориса.

– Сердце у него, как испорченный насос, – сказал он через некоторое время и, положив шприц, закурил.

– Я предпочитаю отвезти его в Каваллу, – сказал Костов. – У него жена – врач.

– Знаю, – неожиданно отозвался доктор.

– Вы с ней знакомы?

– Слыхал о ней. Она известна в нашей среде тем, что устроила на службу в Софии всех своих товарищей по университету.

– Это неплохо! – заметил эксперт, стараясь защитить Ирину.

– Да, – сказал врач, – С ее помощью человек десять пижонов и негодяев сделали карьеру.

Он сделал Борису второй укол, и больной медленно начал приходить в себя. Теперь он дышал глубже – грудь его опускалась и поднималась, с лица постепенно сошел синеватый оттенок. После того как сирены прогудели отбой, улица ожила, со звоном проехал трамвай, и Борис открыл глаза – мутные, налившиеся кровью, дикие. Он сдавленно прохрипел что-то, потом стал бормотать бессвязные слова.

– Машины… – бредил он. – Это мошенничество… Я требую уплатить мне франками…

Врач усмехнулся.

– Предсмертная спекуляция! – задумчиво произнес он.

Больной уставился на него, и в его взгляде отразился постепенно нарастающий ужас.

– Это Стефан!.. – закричал вдруг Борис. – Стефан! Убирайся отсюда, сволочь!

Он внезапно приподнялся на кровати и, нащупав пепельницу на ночной тумбочке, изо всех сил запустил ею в призрак. Жестяная пепельница ударила врача в грудь и упала на пол. Борис не кричал, а ревел, отчаянно, хрипло:

– Я не виноват!.. Нет!.. Нет!..

Призрак Стефана исчез, но вместо него появились другие. Борис вдруг почувствовал запах бензина. Этот запах, перенеся его через бездну времени, вернул к дням большой стачки табачников. Он увидел склад «Никотианы» в своем родном городе, а на тротуаре перед складом – освещенный лунным светом труп исхудалого, бедно одетого юноши. На шее его зияла пулевая рана, в двух шагах валялся бидон.

– А-а, вот откуда шел запах бензина!.. Саботажник!.. Будешь поджигать мой табак, а? Охранникам по две тысячи левов и по бутылке водки!

Больной зловеще расхохотался и заговорил с властной самоуверенностью, как десять лет назад:

– Инспектор, немедленно уберите труп! Я не допущу никаких свидетелей, никаких дурацких судебных разбирательств… Иначе пожалуюсь на вас министру.

Костов вскочил со стула и схватил его за плечи.

– Замолчите! – прошептал эксперт с ужасом. – Замолчите!

– Как так? – огрызнулся Борис. – Я плачу налоги не для того, чтобы содержать полицию из трусов! Или у нас государство, в котором частная собственность неприкосновенна, или…

Костов закрыл ему рот рукой.

– Оставьте! – сказал врач. – Пусть говорит! Я не намерен ничего запоминать.

– Все это вздор! – пробормотал эксперт. – Бред.

– Конечно, – сказал врач.

Чтобы не быть у Бориса на виду, он стоял у другой кровати и спокойно наливал в свою зажигалку бензин из бутылки, забытой здесь прежним обитателем комнаты. Не зная, что делать, Костов присел на стул. Борис все бредил. Он говорил теперь про какие-то уловки Торосяна, про то, что армянин сбывал чиновникам французского торгового представительства сущую дрянь. Монологи его становилось все короче, произносил он их все реже и наконец, обессиленный, уснул.

– Кто этот Стефан? – спросил доктор.

– Его брат, – неохотно ответил эксперт.

– Почему он его так боится?

– Семейная трагедия! – Костов вытер потное лицо, затем взглянул на доктора и добавил сердито: – Вы допрашиваете меня, словно комиссар.

– Нет, я пока еще не комиссар. – Доктор нахмурился. – Все это мне не интересно. Голова у меня и без того битком набита трагедиями, так что новые мне ни к чему. Что вы намерены делать с этим человеком?

– То, что вы мне посоветовали. Хочу перевезти его в Каваллу.

– Не знаю, ходит ли еще поезд между Пороем и Салониками… У вас есть машина?

– Да. Один грек обещал дать нам машину. А если не даст, я вызову из Каваллы свою.

– Все это нужно сделать не позже завтрашнего утра.

– Едва ли мы успеем. Больной должен прийти в сознание и подписать тут один договор.

– Опять сделки! – Доктор засмеялся. – Да вы, кажется, бредите не меньше больного. Вам известно, какая тут обстановка?

– Известно, – буркнул эксперт. – Советский Союз объявил нам войну.

– Да, войну! Но из всех возможных неожиданностей – эта для вас наименее опасна. Куда более серьезно то, что через несколько часов могут начаться военные действия между нами и немцами. Вы меня поняли?… Но если вы решили остаться у них, это другой вопрос.

– У кого? – спросил эксперт.

– У немцев, – враждебно повторил доктор.

– Оставаться у них я не собираюсь, – сердито отрезал Костов, и лицо его исказил гнев. – Я хочу вернуться в Каваллу, а оттуда в Болгарию.

– Хорошо, – сказал доктор. – После обеда я приду проведать больного, а к вечеру пришлю грузовичок с солдатами, чтобы вывезти вас отсюда… Больше я ничего не могу для вас сделать.

И он вышел из комнаты.

После обеда состояние Бориса резко ухудшилось. Его по-прежнему лихорадило, а лицо его снова приобрело синевато-землистый цвет. И тогда, в этой жаркой, душной и сырой комнате, Костов понял, что шеф его умрет. Он сел возле больного и стал прикладывать к его лбу платки, смоченные в воде и уксусе, – уксус где-то раздобыл комендант гостиницы. Борис то совсем терял сознание, то бредил и в бреду боролся с какими-то страшными видениями. И в тишине этой опустевшей, заброшенной гостиницы Костову почудилось, что Борис рассказывает ему о последних двенадцати годах мрачной истории «Никотианы». Бред больного напоминал ему о прошлом: о политических совещаниях, коммерческих переговорах, партиях в покер с продажными журналистами. В памяти эксперта всплывали его лакейское угодничество перед прибывшим в Болгарию фон Гайером и постыдные кутежи с женщинами легкого поведения – кутежи, которые устраивались для Лихтенфельда, чтобы расположить его к «Никотиане» или выудить у него какие-нибудь сведения о намерениях его шефа.

Костов не выдержал и вышел из комнаты. Он остановился на пристроенном к задней стене дома балконе, с которого был виден залив, оцепеневший под огненным солнцем и неумолимо синим небом, как и море у Каваллы. Близ набережной возвышалась Белая башня, а у мола уныло торчали обломки разбомбленного корабля.

Когда эксперт вернулся в комнату, Борис уже не произносил своих победных монологов – его опять мучили кошмары. Он метался в постели и стонал, силясь прогнать страшные призраки, которые обступали его с угрозами: «Конец тебе, Борис Морев!.. Ты умрешь здесь или не дальше, чем в Кавалле, умрешь вместе со своим миром, который уже гибнет!.. Ты расстаешься с жизнью, озлобленный и беспомощный, как зверь, попавший в капкан. Капкан этот – твоя алчность, а теперешние твои страдания – жестокое отмщение жизни за то, что ты отринул от себя все человеческое. Ты превратился в бездушную машину, отрекся от любви, не познал даже наслаждений, которые тебе предлагало твое огромное богатство. Ты сейчас больной, перепуганный злодей, ожидающий возмездия за свои деяния. Твои нервы истощены, печень твоя пропиталась алкоголем, кровь отравлена малярией, и не для тебя климат этой страны, в которую ты пришел, чтобы добыть еще денег, бесполезных, не нужных тебе денег… Ты увлек за собой и других. Ты заразил их своей жаждой наживы, втянул их в свои преступления, опозорил. Они, как и ты, упустили свою жизнь».

– Костов!..

Эксперт очнулся и поднял голову. Борис пришел в себя и смотрел на него мутными, налившимися кровью, запавшими глазами.

– Как вы? – спросил Костов. – Теперь вам лучше?

– Лучше… Кондоянис пришел?

– Нет еще.

– Я должен любой ценой подписать договор… Вы видели, как я вынудил эту греческую гиену выплатить мне все франками, а?… – Из груди Бориса вырвался хрип, напоминающий смех. – Если я ослабел, скажите доктору, пусть он мне сделает укол… Где этот тип?

– Ушел.

– Позовите его опять и скажите, чтоб он не уходил отсюда ни на минуту.

– Я не могу ему это сказать… Он военный.

– Ну так что же, что военный? – В голосе больного прозвучало удивление. – Предупредите его, что он имеет дело с директором «Никотианы». И будьте настороже с чеками, Костов! Подпись Карстена, ведь так?

– Не беспокойтесь.

– Мне холодно… Укройте меня.

Эксперт взял со второй кровати одеяло и накрыл им больного.

– Еще! – попросил Борис – Что сказал тот мошенник?

– Какой мошенник?

– Доктор.

– Он считает, что у вас тропическая малярия.

– Все военные – канальи! Внушите ему, что он имеет дело со мной. Посулите ему богатое вознаграждение, если он останется здесь до прихода Кондояниса… Укутайте меня получше!..

Эксперт собрал все одеяла, какие были в комнате. Борис трясся в ознобе, но уже не бредил. Вскоре он пропотел, и Костов помог ему переодеться. Длительный приступ лихорадки наконец прошел. Борис незаметно уснул. Эксперт сел возле него и стал ждать Кондояниса, но тот не приходил.

Вместо него пришел военный врач в сопровождении приземистого, коренастого мужчины с рыжеватой бородой и крестами на погонах. Костов сразу догадался, что незнакомец – полковой священник.

– Привел вам помощника, – сказал врач. – У нас он мается, а тут он может принести пользу… В Евангелии написано, что надо оказывать помощь больным, верно, отче?

– Как прикажете! – мрачно ответил священник.

– Приказывают капитан и Священное писание. – Врач извлек из своей сумки новые ампулы. – А капитан не взгрел бы вас так, если бы вы не сеяли паники среди солдат. Как больной? – обратился он к Костову.

Эксперт рассказал ему, как провел Борис эти часы. Доктор покачал головой.

– Анализ крови подтверждает, что у пего тропическая малярия, и положение его серьезно, – сказал он. – Вы достали машину?

– Нет, – ответил Костов. – Я должен пойти и разыскать грека.

– Хорошо. Батюшка побудет с больным.

Священник на это не отозвался. Прислонив свой чемоданчик к стене, он сел у кровати и понуро уставился на свои сапоги. Доктор разбудил Бориса и впрыснул ему плазмохин. Генеральный директор «Никотианы» сделал попытку быть любезным.

– Костов, вы помните, папаша Пьер вознаграждал своих докторов как подобает. Так и я хочу поступить. Ваша фамилия, доктор?

Врач тихо засмеялся.

– Я не шучу, доктор! – Борис достал из кармана чековую книжку и нацарапал какую-то цифру. – Прошу вас! Это только аванс.

Посмеиваясь, врач легким движением отвел его руку.

– Потом, – сказал он. – Когда я вас вылечу.

– Возьмите, не стесняйтесь! – щедро настаивал Борис.

Он попытался сунуть чек в руку врача, но не смог. Чек выскользнул и упал на пол. Врач даже не взглянул на него. Борис умолк. Оп говорил с трудом и теперь совсем обессилел. Все у него перед глазами шло кругом, предметы в комнате расплывались, а разговоры как будто доносились издалека. Он забылся и опять уснул.

Пока врач был в комнате, мобилизованный священник то и дело бросал в его сторону взгляды, полные подозрения и вражды, а когда тот ушел, перекрестился и сказал:

– Эти гады нас перережут… Господи, пощади моих деток!

– Кто нас перережет? – сердито спросил эксперт.

– Если не греки, то коммунисты, – ответил священник, и рыжеватая борода его затряслась от волнения. – Этот человек готовит бунт в интендантстве.

– Бунт? – хмуро переспросил Костов. Он закурил сигарету и спросил утомленно и с досадой: – С какой стати ему бунтовать?

– Он коммунист! Якшается с солдатами, целые дни шушукается с ними. Советский Союз – то, Германия другое. А со вчерашнего вечера открыто говорит, что он коммунист.

Эксперт вышел из гостиницы лишь после того, как ценой немалых усилий выбил из головы священника уверенность в том, что коммунисты начнут революцию с резни попов. Но святой отец греков в мундире боялся не меньше, и Костову пришлось убеждать его, что с ними у него солидные связи через Кондояниса. Однако уж если этот невежественный сельский поп приходил в ужас от развала старого мира, то каково было Борису и Костову!

Эксперт шел по многолюдной улице, пробираясь сквозь толпу греков, шумную и возбужденную; то и дело слышался смех и громкий говор. Знакомые места пробудили в его памяти рой воспоминаний. Он родился в Салониках и знал этот город с далеких времен детства. По воскресеньям отец, торговавший шерстью и сыром, отправлялся в церковь вместе со всеми домочадцами, а потом давал детям денег на пышки. Незабвенные дни, научившие Костова, как надо держать себя в обществе, позволившие почувствовать социальные привилегии богатства!.. Он помнил Салоники в годы ученья во французском лицее, когда македонские революционеры вырыли туннель под улицей, чтобы взорвать Оттоманский банк. Какое странное волнение возбуждали в нем эти мужественные люди, которые без колебаний решили взорваться вместе с банком, чтобы доказать европейским дипломатам, что не какие-нибудь подлые наемные агенты совершили это покушение!.. Он помнил Салоники во времена Хуриета,[64]64
  Имеются в виду события 1908 г., связанные с младотурецкой революцией.


[Закрыть] когда турецкие и болгарские демократы обнимались на митингах и верили в то, что свержение кровавого султана восстановит справедливость в империи, которая зиждется на незыблемой феодальной собственности. Как наивна была вся эта история с Хуриетом!.. В те дни Костов, взъерошенный, в измятом клетчатом сюртуке и красном галстуке социал-демократа, кипятился на митингах. Он произносил речи на греческом, турецком и болгарском языках, а почтенные господа в фесках, с золотыми цепочками на жилетах, торговавшие табаком и наблюдавшие митинги из кофейни, добродушно и снисходительно посмеивались над ним… Он помнил Салоники в дни своей первой любви, когда он был влюблен в девушку-гречанку и собирался жениться на ней. Как он тогда был наивен по отношению к женщинам! Девушка была образованна и красива, но до Костова дошли слухи, что у ее отца нет никакого состояния, а ее наряды и украшения оплачивает известный в городе старый развратник. Он помнил Салоники и в те времена, когда, поступив на службу в болгарское консульство, однажды вечером кутил с папашей Пьером в каком-то роскошном кафешантане в Афинах. Как мерзко началась история «Никотианы»! Проект ее родился в табачном дыму и парах шампанского, во время оргии с пьяными женщинами. В подобной обстановке голова обыкновенного человека не способна ничего придумать, но в мозгу папаши Пьера родилась «Никотиана».

Какими чудесными, овеянными сладостной грустью казались те дни в дали воспоминаний! Теперь город изменился до неузнаваемости, но облик его еще хранил следы прошлого. Та же горячая влага с моря, тот же широкий бульвар у пристани, то же медно-красное небо во время заката, на фоне которого высится громадный силуэт Белой башни! И те же красивые и вялые лица южан, желтоватые от нездорового климата, начинающегося вырождения, сифилиса, туберкулеза и малярии… Но формы жизни все же изменились. Конки уступили место электрическим трамваям, извозчиков вытеснили автомобили. Вдоль приморского бульвара выросли современные отели, людей стало больше, а контраст между богатством и бедностью обострился. Отели отгородились от улицы подвижными щитами из колючей проволоки, а у подъездов торчали, широко расставив ноги, немецкие часовые с сытыми, угрюмыми, холодными физиономиями. Итальянские пленные из корпуса Бадольо перетаскивали какие-то мешки, немецкий унтер-офицер, возвращаясь с пляжа, вез на раме велосипеда полуголую проститутку. Немецкий генерал направлялся в штабной машине на свою загородную виллу. Жизнь, в сущности, осталась прежней, изменились только ее формы: больше разврата, больше жестокости. Прежде старый ленивый властитель расправлялся ятаганом, а эти ограждали себя колючей проволокой и за каждого убитого из засады солдата расстреливали заложников. Проклятие висело над городом. В этом мире хозяев и рабов было что-то тупое, жестокое, противное человеческому разуму, что-то безумное и ненасытное, что пожирало людей, парализовывало их порывы, убивало радость, глумилось над благородством и предавало забвению подвиг. К чему было революционерам 1903 года два месяца копать туннель под землей и взрываться на собственных бомбах? Этот откормленный фельдфебель, который ждет не дождется вечера, чтобы отправиться в публичный дом, даже не подозревает об их жертве. Зачем было ему, Костову, бегать по митингам и произносить пламенные речи в дни Хуриета? О нем помнят только пожилые люди, а Ирина и Борис по невежеству смешивают события тех дней с Хаттишерифом.[65]65
  Хаттишериф – земельный закон, изданный турецким султаном в 1858 г. Предоставлял болгарским крестьянам право выкупа земель у турок.


[Закрыть] Какой смысл был ему, Костову, тратить столько сил, столько умения, столько ловкости и красноречия ради обогащения «Никотианы»? Папаша Пьер давно умер, и о нем уже никто не вспоминает. Борис бредит и мечется в лихорадочном жару, а правительство Отечественного фронта рано или поздно потребует с него отчета за все совершенные им грабежи. После «Никотианы» останутся лишь воспоминания о роскоши ее хозяев и нищете рабочих, страшная история подавления большой стачки и имена, которые у одних будут вызывать жажду мести, у других – презрение, у третьих – немую тоску.

Имена, имена!.. Они проходили в памяти Костова, как грустные, безмолвные тени. Какой призрачной казалась ему теперь сама «Никотиана»!.. Думы о ней походили на воспоминания о далеком прошлом и будили только печаль.

Костов шел по главной улице, подавленный горестными образами прошлого. Но вот кто-то хлопнул его по плечу. Эксперт поднял голову и увидел Малони. Черная подстриженная бородка итальянца показалась ему сейчас еще более неприятной, чем утром.

– Что случилось? – спросил эксперт. – Почему не идет Кондоянис?

– Его арестовали, – с притворным негодованием ответил итальянец.

– Когда? – Эксперт был потрясен, но лишь тем, что расстроилась сделка.

– Как только мы разошлись… У вас были неприятности с немцами?

– Нет, – ответил Костов. – Никаких неприятностей не было.

– Хорошо, если бы вы потом ему об этом сказали… Он вообразил, что это я донес о сделке, и оскорбил меня. Если бы это сделал я, немцы арестовали бы и вас, особенно теперь, когда между вами вот-вот вспыхнет война.

Эксперт не ответил, но ему вспомнился покер у Торосяна, когда Малони метил ногтем карты.

– Как, по-вашему, ведь это же несправедливо, правда? – продолжал итальянец.

– Что именно? – спросил Костов.

– Что он обвиняет меня в предательстве.

Эксперт, раздосадованный, опять промолчал. Малони подождал немного, потом добавил:

– Вероятно, его задержали по обвинению в шпионаже… Он финансирует отряды белых андартов, которые помогают немцам, и в то же время поддерживает связь с английскими агентами в Афинах.

– Что же нам делать? – спросил Костов.

– Лучше всего подождать несколько дней – вероятно, его выпустят.

– Мы не можем больше ждать! – Эксперт окинул Малони взглядом, полным ненависти. – Шеф болен, а русские войска уже на Дунае.

– Пустяки. Немцы готовят на востоке большое контрнаступление и собираются применить новое оружие. Я только что разговаривал с одним полковником, прибывшим из генерального штаба.

Костов презрительно махнул рукой. Он больше ни во что не верил, и его злило, что они с Борисом напрасно приехали в Салоники. Все же стоило выждать еще несколько дней. Так или иначе Кондоянис освободится с помощью своих афинских банкиров, а подписание договора даже на имя такого. мошенника, как Малони, спасало табак «Никотианы» в Беломорье хотя бы юридически. Да, необходимо подождать! Не бросать же на произвол судьбы табак «Никотианы»? Эксперт был обеспокоен, но не судьбой Бориса или Ирины, а судьбой «Никотианы». Он испытывал странное чувство преданности той самой «Никотиане», которая целых тридцать лет развращала его своими бесчинствами и пресыщала наслаждениями. Но чувство это было не только преданностью. Ведь «Никотиана» могла сейчас совершить единственное за все свое существование доброе дело – она могла обеспечить будущее Аликс, превратить больное дитя невежества и бедности в культурного человека. Костов теперь постоянно думал об Аликс. Что бы он ни делал, нравственная ценность его поступков определялась только их пользой для Аликс. Если «Никотиане» удастся продать Кондоянису запасы табака в Беломорье, пять процентов полученной суммы в иностранной валюте достанутся ему. Костову. В его воображении возник тихий, уютный пансион в Швейцарии, где он будет доживать свою жизнь вместе с Аликс.

– У вас здесь есть связи с немцами? – спросил он вдруг.

– Да, – ответил итальянец. – Вам что-нибудь нужно?

– Я хочу переговорить по телефону с Каваллой, а болгарские телефонные станции уже снялись.

– Попытаюсь вам помочь, – пообещал Малони, но лицо его не выразило особой охоты помочь Костову. – Вероятно, вы хотите сообщить кому-нибудь о болезни вашего шефа?

– Да, – ответил эксперт. – Необходимо уведомить его жену.

Малони повел его в одно немецкое военное учреждение на приморском бульваре. Связаться по телефону с Каваллой через немецкую телефонную станцию было довольно трудно, но итальянцу удалось это сделать при помощи какого-то документа, подтверждавшего его привилегии у немцев. Малони уже не старался скрывать этого, и его нахальная бородка опять вызвала раздражение эксперта. Костову было ясно, что этот подлец-итальянец состоит на службе у гестапо. И все же он цеплялся за сделку, потому что рассчитывал получить с этого известный процент. Только страх перед немцами вынудил его стать предателем.

– Прошу вас! – сказал Малони, передавая трубку Костову, после того как связался с его квартирой в Кавалле. – Говорите по-немецки и только про больного.

Эксперт взял трубку в надежде услышать голос Ирины, но вместо нее ответил Виктор Ефимович. Он сказал, что госпожи нет дома и что, обеспокоенная болезнью мужа, она намеревается завтра же выехать в Салоники. Аликс чувствует себя все так же, а в городе в общем спокойно. Некоторые чиновники упаковали свое имущество и на грузовиках отправили его в Болгарию. Виктор Ефимович не забыл также спросить, хватит ли господам на дорогу того белья, которое он положил в их чемоданы. Тут послышалась ругань какого-то разъяренного немца, и разговор прервался. Костов едва успел сказать, что задержится в Салониках еще на несколько дней.

Когда они вышли на улицу, солнце уже зашло. На западе стлался прозрачный сиреневый туман, а в небе носились чайки. У мола зловеще чернели обломки парохода, разбитого во время бомбежки.

– Куда вы теперь? – спросил итальянец.

– Хочу пройтись по магазинам… Надо купить кое-какие мелочи. Вам не приходилось видеть в магазинах куклы?

– Нет, не знаю… Не обращал внимания. – Малони закурил и презрительно усмехнулся: – А на что вам куклы?

– Хочу привезти подарок одной больной девочке.

Но итальянец уже думал о другом и не услышал ответа.

– Вы будете хлопотать об освобождении Кондояниса? – спросил он.

– Об этом, наверное, позаботятся его люди в Афинах.

– Им это не удастся. – Малони вдруг занервничал. – Послушайте, необходимо действовать… Уговорите его людей предложить что-нибудь здесь, на месте! Или, может быть, этой проклятой Дитрих, которая сейчас в Афинах! Вы меня понимаете?

– Не совсем. – Эксперт искусно прикинулся простачком.

– Освобождения Кондояниса необходимо добиваться на месте, – пояснил итальянец. – Надо предложить взятку.

Голос его стал совсем тихим.

– Взятку? – Эксперт тоже заговорил шепотом. – Но ведь это же гестапо.

– Ну и что же, что гестапо? – возразил Малони еле слышно. – Сейчас они заботятся лишь о своих шкурах да о том, чтобы запастись иностранной валютой. Только об этом, и ни о чем больше!

Костов рассмеялся горьким смехом. В начале войны фон Гайер чуть было не заразил его своими идеями о сверхчеловеке и воплощении немецкого духа. Л теперь сверхчеловеки трусили, словно карманники, и охотились за взятками через посредство своих агентов. Малони тоже засмеялся, но холодно и бездушно.

– Таково положение! – цинично добавил он. – Думайте обо мне, что хотите, но я больше вас заинтересован в сделке с Кондоянисом.

Расставшись с Малони, Костов пошел к нотариусу. Он хотел обсудить с ним предложение итальянца и узнать, куплены ли вещи, которые он просил достать для Аликс. Нотариуса не оказалось дома. Вместо него вышла его жена – пожилая опрятная гречанка. Предупрежденная мужем, она ожидала прихода эксперта и пригласила его войти. Немного поколебавшись, Костов рассказал ей о своем разговоре с Малони. Гречанка перепугалась.

– Это очень опасно! – сказала она. – Вы понятия не имеете, что такое гестапо. Может быть, это уловка, чтоб взять моего мужа в заложники. Нет, с ними лучше не связываться!

Эксперт успокоил ее, сказав, что люди Кондояниса сами сделают предложение немцам. Затем она показала ему вещи, которые купила для Аликс. Костов дал ей за них несколько золотых монет. Гречанка с карандашом в руке сделала точный подсчет и вернула одну лиру и несколько миллионов драхм. Костов поблагодарил ее. Приближался полицейский час, а нотариуса все еще не было, поэтому Костов ушел, пообещав зайти на следующий день.

Возвращаясь в гостиницу, он не встретил на улице ни одного болгарина в военной форме. Греческий говор, некогда приятный ему и почти родной, теперь казался чуждым. Каски и физиономии немцев отпугивали своей угрюмой холодностью. Торговцы торопливо спускали железные шторы витрин. Надвигалась враждебная и тревожная ночь, которая грозила непрошеным гостям выстрелами из засады. Костов пожалел, что сообщил Ирине о болезни Бориса. Ведь она собиралась тронуться в опасный путь не из привязанности к мужу, а понукаемая каким-то рассудочным, показным чувством долга, которое еще хранила под оболочкой себялюбия. Эксперт решил еще раз связаться с ней но телефону и отговорить ее от поездки.

Перед гостиницей тоже не оказалось часового, так как солдаты, которые несли караульную службу, перебрались из соседнего здания в интендантство. Но в вестибюле у лестницы сидели мобилизованный священник, подпоручик – комендант гостиницы и еще какой-то прапорщик с орденами на груди. Вид у всех был унылый. На столе у замусоленной книги, в которую комендант записывал имена постояльцев, стояла бутылка ракии. Костов тяжело опустился на клеенчатый диван перед столом. Он боялся оказаться на улице после полицейского часа, а потому очень торопился, и это вызвало у него легкий приступ грудной жабы. Он положил под язык таблетку нитроглицерина и спросил устало:

– Как больной?

– Спит, – ответил священник. – Но одно время бредил и кричал. Похоже, у этого человека совесть нечиста.

Эксперт повернулся к коменданту:

– Есть новости?

– Сколько хотите! – с горечью ответил подпоручик. – Русские войска уже вступают в Болгарию, а немцы отходят к Скопле. Сегодня утром образовано правительство Отечественного фронта.

– Откуда вы знаете?

– Сообщили по радио.

– Это хорошо, – успокоился эксперт. – В новое правительство, вероятно, входят члены Земледельческого союза и радикалы.

– Надейтесь на радикалов! – саркастически произнес комендант. – Почему ты не снимешь эти медали, остолоп? – вдруг обратился он к офицеру.

– Не сниму, – мрачно заявил тот.

Это был высокий бледнолицый юноша с модными усиками. Из кармана его гимнастерки торчала авторучка – подарок его величества за усердие при несении караульной службы во дворце.

– Кто поднимет меч, от меча погибнет, – философски заметил священник.

– Молчи, поп!.. – огрызнулся комендант. – Почуял, что тебя резать не станут, и перекинулся на сторону новой власти!

– Да ведь я сам из народа, – ответил священник. – И думаю о своих детках.

– Не угодно ли ракии? – обратился комендант к Костову.

– Нет, спасибо, – отказался эксперт. – Но я бы хотел еще раз поговорить по телефону с Каваллой.

– Безнадежное дело. – Комендант вылил последнее капли ракии из бутылки в свой стакан. – Наши линии связи давно свернуты.

– Знаю, но нельзя ли попытаться через какую-нибудь немецкую станцию?

– Немцы нас уже ни во что по ставят. Отношения довольно натянутые.

– Вы бы попробовали из «библиотеки», – нерешительно посоветовал прапорщик.

– Какой библиотеки?

– Это вертеп! – с возмущением пояснил священник. – Здесь «библиотекой» называют немецкий публичный дом для офицеров… Но вас не пустят – вы штатский.

– Не вмешивайся, поп! – сказал комендант. – А не то скажем попадье, что ты сам узнал туда дорожку.