Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 61 страниц)

– Ты не прав, папа! – упрекнула его Лила, намыливая лицо, – Что подумают товарищи?

– Товарищи нас знают. Слушай! – Шишко заметно колебался. – Не хотел я тебе говорить, чтобы ты снова нос не задрала, да уж ладно. На прошлой неделе Блаже сказал нам, чтобы мы берегли тебя как зеницу ока! «Наделали они дел, – говорит, – но она нужна партии».

– Кто? Это Блаже сказал? – удивленно спросила Лила.

– Ну да, Блаже! И ты его исключила из партии!.. Тоже – умница! Человек из тебя выйдет, но сначала надо ума набраться.

Лила повернулась к отцу. Под мыльной пеной лицо ее озаряла ясная улыбка.

– Ну, мойся! – сказал Шишко. – Потом мне польешь.

Лила вытерла лицо, но, когда, перекинув полотенце через плечо, приготовилась поливать отцу, послышался шум осыпающихся камней. Через ограду, отделявшую их двор от огородика соседей, перелезал мальчик лет пятнадцати. Шишко и Лила сразу узнали сына Блаже. Мальчик еле переводил дух, вид у пего был испуганный.

– Что случилось, Петырчо? – тревожно спросил Шишко.

Мальчик подбежал, стряхивая пыль со штанов и с опаской оглядываясь по сторонам.

– Плохо! – вполголоса прошептал Петырчо. – Арестовали товарища, который приехал из Софии.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Кто тебе сказал?

– Буфетчик на вокзале. Я разбрасывал на перроне листовки о стачке, а потом пошел взять еще и проходил мимо буфета… Беги, говорит, сейчас же скажи Лиле.

Лица у отца и дочери вытянулись и стали белыми как полотно. Шишко и Лила растерянно переглянулись.

– Кого вы ждали? – спросил Шишко.

– Лукана.

– Только его здесь не хватало! – Шишко со злостью махнул рукой. – Теперь расхлебывайте кашу… Вот вам и провал.

– Он никого не выдаст, – уверенно произнесла Лила.

– Беги немедленно! – сказал Шишко, совсем расстроенный.

– Куда? – спросила Лила.

– Куда глаза глядят… Лучше всего в деревню к Динко.

Лила поставила кувшин, из которого собиралась поливать отцу.

– Тебя кто-нибудь видел, когда ты бежал сюда? – обратилась она к Петырчо.

– Только наши люди. Но у реки стоял Длинный, а на углу перед бакалейной лавкой – какой-то новый агент.

Шишко и Лила снова переглянулись и поняли друг друга без слов.

Лила вошла в комнатку. Шишко машинально последовал за ней. Мать, уже одетая, убирала постели. Лила несколько раз провела гребенкой по волосам. Потом надела жакет от костюма на старое летнее платье и, поспешно достав со дна сундука маленький пистолет, положила его в карман.

– Доченька! – закричала мать, увидев пистолет. – Что ты делаешь?

– Тише! – остановил ее Шишко.

Он тяжело дышал, лицо его было искажено душевной болью, по взгляд здорового глаза был тверд.

– Боже мой! – В голосе матери прозвучал ужас – Что случилось? Говори скорей! Да говори же, чтоб тебя…

– Тише! – повторил Шишко. – Закричишь – хуже будет. На улице агенты.

Мать остолбенела, глаза ее широко раскрылись, из уст, казалось, готов был вырваться дикий, отчаянный крик. Но она не крикнула, только глухо застонала.

Лила наскоро обняла и поцеловала родителей.

– Прощайте! – сказала она.

– Прощай, дочка! – хрипло проговорил Шишко. – Смелей! Ничего не поделаешь.

– Убили дитятко мое! – как безумная причитала мать. – Погубили!

Лила быстро вышла из дому. Мать беспомощно рухнула на лавку. Ее бессвязные слова перешли в негромкий, хватающий за душу ровный вой. Шишко сел возле нее и опустил голову. В глазу его блеснула слеза. Он смахнул ее. Еще оставалась надежда, что пуля Лилы опередит выстрел агента. Но Шишко сразу же представил себе и другую возможность. И тогда подумал: «Что ж! Иного выхода нет. Лучше уж такая смерть, чем пытки». Он прислушался. В здоровом его глазу горела мрачная, зловещая ненависть к враждебному миру.

Проходя через двор, Лила решила было сразу же свернуть к реке, но, выйдя на улицу, подумала, что лучше идти в центр города. Новый агент неопытен, и его легче, чем Длинного, запутать, кружа по улицам. Если направиться к центру, агент захочет узнать, куда она идет, и, вместо того чтобы сразу же арестовать ее, пойдет за нею следом. И наконец, стены домов могут до некоторой степени защитить ее от выстрелов. Все это Лила сообразила, как только увидела агента, стоявшего на углу у бакалейной лавочки, и повернула в противоположную сторону. На первом же перекрестке она искоса посмотрела назад через плечо и снова увидела агента. Он шел за ней. «Никуда он не годится, – подумала она с усмешкой, – если он хочет узнать, куда я иду, то он ведет себя как мальчишка». Но уже через секунду она с тревогой заметила, что агент и не думает прятаться, но догоняет ее, шагая быстрее, чем она. В этом она окончательно убедилась, когда он, вложив пальцы в рот, громко и продолжительно свистнул два раза. Очевидно, это был сигнал Длинному, поджидавшему у реки. Длинный ответил таким же свистом из ближнего ивняка. Сомнений уже не оставалось – они решили арестовать ее немедленно, но не дома, а на улице. Должно быть, надеялись захватить ее с листовками, что позволило бы следователю обвинить ее в нелегальной деятельности. Сердце у Лилы забилось, но мысль осталась ясной. Она хладнокровно подумала, что надо любой ценой справиться с новым агентом до появления Длинного.

Лучи раннего солнца светили косо, и дома отбрасывали длинные тени. Квартал просыпался медленно, улицы все еще были пусты. Кое-где во дворах умывались рабочие, а тощие ребятишки жевали куски хлеба. Где-то вдали глухо и печально куковала кукушка.

Лила ускорила шаги. То же сделал и агент. Солнце светило им в спину, и она заметила по длинной тени агента, постепенно нагонявшей ее собственную тень, что он двигается быстрее. Еще полминуты – и нужно действовать. Она опустила руку в карман и, стиснув рукоятку пистолета, нажала предохранитель и положила указательный палец на спуск. Застывшее ее лицо было как маска, сомкнутые губы образовали прямую линию. Дойдя до низенького домика на углу, она внезапно свернула, остановилась и прижалась к стене. Глаза ее сверкали голубоватым металлическим блеском. В них было какое-то высшее спокойствие, холодное и жестокое, и оно давало ей огромное преимущество перед агентом, не говоря уж о том, что она заняла выгодную позицию. Шаги агента слышались все яснее. Его длинная тень, бегущая перед ним, быстро скользила по разрытой пыльной мостовой. Лила пристально смотрела на угол дома. И как только агент показался из-за угла, она почти в упор несколько раз выстрелила ему в голову. Агент не успел даже вынуть пистолет. Он повалился головой вперед, прямой, словно доска, и поднял облако пыли. Тело его стало корчиться, руки судорожно загребали пыль. Он на миг сжал губы, словно пытаясь что-то проглотить, потом рот его открылся и из него хлынула кровь. Несколько секунд Лила смотрела на все это, не вполне сознавая, что она сделала, потом опомнилась и бросилась к главной улице.

Она не бежала, а летела, не чувствуя ни усталости, ни одышки. Улочки все еще были безлюдны. Лишь изредка она мельком видела каких-то рано вставших рабочих, которые умывались во дворах или шли в пекарню за хлебом. Они слышали выстрелы и, сразу догадавшись о том, что произошло, одобряли ее словами:

– Беги, Лила!

– Сюда! Сюда!

– Навстречу идет патруль!.. Сверни к пекарне!

– Держись!

Лила выполняла их советы. Добежав до главной улицы, она пошла не торопясь и только тогда почувствовала, что задыхается. Сердце ее бешено билось, в легких как будто не было воздуха. Она несколько раз глубоко вздохнула и немного успокоилась. Дыхание ее стало более ровным. Перед ней была главная улица, такая же безлюдная, как и те, по которым она только что бежала. На углу перед аптекарским магазином пыхтел грузовик.

В это время с противоположной стороны внезапно показался конный патруль из двух полицейских. Лила пошла медленнее, делая вид, будто разглядывает вывески лавчонок.

– Эй, девушка! – крикнул один из полицейских, когда патруль поравнялся с нею. – Где это стреляют?

– Не знаю! – спокойно ответила Лила. – Где-то там!..

Она показала рукой на рабочий квартал.

– А ты не видела, никто здесь не пробегал?

– Нет, не видела.

Полицейские пустили лошадей в карьер.

Лила подошла к аптекарскому магазину. Машина пыхтела по-прежнему. За рулем ее сидел толстый пожилой шофер с подстриженными седыми усиками. Аптекарь, молодой человек в белом халате, с гладко зачесанными волосами, говорил с ним о том, как доставить десять килограммов контрабандного анетола. Когда Лила подошла к машине, оба они вдруг стали говорить громко.

– Слушай, любезный! – сказал аптекарь. – Ты меня не подведешь? А?

– Будь спокоен! – ответил шофер.

– Поосторожней, ладно?

– Я стреляный воробей.

– Не забудь и бутыли с мелникским вином, – усмехаясь, добавил аптекарь.

Лила остановилась.

– Дядя! – обратилась она к шоферу. – Ты не в Мелник ли едешь?

– Туда! – быстро ответил шофер.

– Мне в Червену-реку надо… Подвезешь?

– Залезай, но – за двадцать левов! С рейсовым автобусом вдвое дороже.

– Ладно!

Лила поставила ногу на ступеньку сзади кузова и ловко прыгнула в него.

Аптекарь подозрительно взглянул на нее и наклонился к шоферу:

– Смотри, как бы она не стащила коробку пудры или румян!

– Не стащит! – Шофер добродушно усмехнулся. – Не видишь разве, какая скромница!..

И быстро повел машину.

В покрытом брезентом кузове размещались ящики и пакеты с косметическими товарами. Лила скорчилась на дне так, что заметить ее было нельзя. Когда машина проезжала по площади, не было еще никаких признаков того, что полиция подняла тревогу. Лила увидела только патрули полицейских, – утомленные бессонной ночью, они вяло тряслись на лошадях. Сквозь отверстие в брезенте перед ее глазами промелькнули сначала тюрьма, потом вокзал и еврейское кладбище. С облегчением она вздохнула, только когда увидела поля. Теперь она попыталась думать, но не смогла. Усталость навалилась на нее, притупив рассудок. Ей было холодно, захотелось спать. И все эти ощущения подавляло жуткое, ужасающее воспоминание: она убила человека. Но вскоре это воспоминание уступило место чувству новой вины перед рабочими и партией: убийство агента давало козырь в руки полиции, могло повредить стачке, повлечь за собой аресты и террор. Нет, не совсем так! Может быть, напротив, поступок Лилы поднимет дух рабочих, заставит опомниться хозяев и штрейкбрехеров! Как трудно оценить обстановку, чтобы действовать правильно! Что сектантство, а что нет?… Мысли Лилы снова смешались.

Полчаса спустя машина выехала на шоссе, извивающееся между низкими холмами. Вокруг, насколько хватал глаз, на красной песчаной почве холмов зеленели табачные поля, а над ними сияло кобальтово-синее небо. Воздух был теплый, душный. Где-то здесь начиналась проселочная дорога, ведущая к селу, где жил Динко.

Лила подползла к краю брезента, ухватилась руками за задний борт кузова и перекинула через него ногу. Нащупав пальцами ноги ступеньку, она перебросила через борт и другую ногу. Потом оттолкнулась от борта и спрыгнула. Она тяжело упала на шоссе в облако ослепившей ее мелкой пыли. Два или три раза перекувырнулась через голову, а потом ощутила в правой руке острую, пронизывающую боль. Несколько секунд она пролежала на шоссе, ошеломленная падением, и наконец поднялась. Платье ее и жакет были покрыты пылью. Снова ее пронзила острая боль в руке. Теперь боль была так ужасна, так невыносима, что Лила громко вскрикнула; на лбу у нее выступили капельки холодного пота.

Она несколько секунд постояла не двигаясь, потом пришла в себя и попыталась поднять руку. Но согнуть ее удалось только в локте. И тогда Лила заметила, что рука вместе с облегающим ее рукавом жакета образует неестественный изгиб. «Вот угораздило!» – спокойно подумала она. И тут же улыбнулась. Каким пустяком показался ей перелом руки в сравнении с ужасами ареста!

Обливаясь холодным потом и сдерживая стоны, Лила пошла к селу, где жил Динко.

И Лукан проснулся рано в этот день, но не от сна – он очнулся от беспамятства, в которое его привели полицейские палачи. Арестовали его вечером, в привокзальном буфете. Что сейчас – день или ночь? Где он – в арестантской или в подвале? Что ждет его – жизнь или смерть? Все стало ему безразлично, все, кроме страха, как бы не помутилось у него сознание и он не проговорился бы, не назвал имен товарищей из нелегального комитета. Наконец он понял, что лежит в цементированном подвале без окон, куда его бросили после того, как он отказался говорить. Подвал освещался электрической лампочкой. У стола возле двери хмурый фельдшер в полицейской форме убирал в металлическую коробку шприц. Из-за его спины виновато выглядывал испуганный молоденький полицейский с тупым лицом. Фельдшер сунул коробку в карман и сказал сердито:

– В подобных случаях больше приходить не буду. Длинный посмотрел на него враждебно.

– Что? Ты что сказал?

– Ничего, – сухо ответил фельдшер. Агент захихикал:

– Поосторожней, доктор! Потеряешь и службишку свою, и пенсию.

– Пусть! – мрачно отозвался фельдшер и направился в коридор, сопровождаемый молоденьким полицейским с испуганным лицом.

Укол вернул Лукану силы. Он начал лучше видеть, слышать и пытался думать. Вместе с тем боль в разбитой груди и сломанной руке стала еще более жестокой, нестерпимой. Но даже в это мгновение первые его мысли были о стачке. Макс, бедный Макс, кажется, был прав! Вот теперь становилось ясно, что не все рабочие примут участие в стачке… Твердость и волю, которые сейчас проявляют коммунисты, надо было использовать в решающий момент для достижения более важной цели, Лукан не закончил своей мысли. Невыносимая, пронизывающая боль снова затуманила его сознание. Не угасла только одна мысль, одно чувство, один импульс: не выдать никого, выдержать. Еще немного, и жизнь его кончится. Еще немного, и палач утратит власть над ним. Только бы не помутилось сознание! Нет, не помутится. Лукан снова почувствовал, что он остается господином своего духа.

Длинный наклонился над ним, но увидел только бесформенную массу вспухших мускулов, перебитых хрящей носа и сгустки крови. Потом в этой массе, потерявшей всякое подобие лица, открылись и с нечеловеческой силой впились в него холодные, серо-стальные глаза. Агенту стало страшно. Это был не просто физический страх, а что-то другое – чувство глубокого смятения; но, отупевший от ракии, он не понимал, что это.

– Собака! Ты будешь говорить? – прохрипел он.

– Я ничего не знаю, – ответил Лукан.

– Кого ты ждал на вокзале?

– Никого.

Под взглядом этих серых, стальных глаз агент снова почувствовал глубокое смятение. Ему показалось, что на него угрожающе смотрят все жертвы, которых он когда-либо истязал.

– Слушай, ты!.. – сказал он. – Если не будешь говорить, живым отсюда не выйдешь. У тебя жена и дети есть?

– Есть, – ответил Лукан.

– Говори ради них! Кого из здешних рабочих ты знаешь?

– Никого не знаю.

Агент схватил сломанную руку арестованного и грубо дернул ее. У Лукана вырвался глухой, болезненный стон. Нервно хихикая, агент несколько раз дернул больную руку, потом снова нагнулся над своей жертвой. Лукан уже не мог вымолвить ни слова и опять лишился чувств, но глаза его говорили: «Зверь!.. Я сильнее тебя».

И Чакыр проснулся рано в этот день, но не бодрый, а измученный кошмарными сновидениями. Всю ночь его преследовала зеленая ядовитая змея. Он пытался наступить ей на голову сапогом, но это ему не удавалось. Змея куда-то ускользала, а потом снова бросалась на него. Наконец Чакыр проснулся в холодном поту. Он не мог вспомнить, ужалила ли его змея. И так как сны бывают вещие, он с утра заглянул в маленький пожелтевший сонник, унаследованный от отца. Сонник гласил: «Если тебе приснится змея, увидишь зло от женщины». Чакыр мрачно закрыл книжку. Так!.. Значит, сон в руку, и то, о чем он вот уже год лишь смутно догадывался, со вчерашнего дня стало для него ясным как белый день.

Хмурый и злой, Чакыр подошел к умывальнику, намылил лицо и начал бриться. Вчера шпики донесли, что сегодня рабочие должны объявить стачку, но это его ничуть не волновало. Черные мысли его были вызваны поведением Ирины. Все прозрачнее становились сыпавшиеся вот уже год намеки знакомых па то, что дочь его стала любовницей все так же презираемого им Сюртучонка. Несмотря на свои способности и огромное богатство, средний сын Сюртука оставался для Чакыра грязным типом, мальчишкой без чести и достоинства. Вся околия стонала от его грабежа и от высокого процента выбраковки, установленного его служащими. Иногда Чакыр пытался понять, чем отличается обыкновенный разбойник от генерального директора «Никотианы», который так безнаказанно обирает производителей; но разобраться в этом он так и не мог. В такие минуты Чакыр видел многие события в новом свете. Вот братья Бориса, те хоть и коммунисты, а как будто более достойны уважения. Младший, например, имел возможность стать служащим фирмы, получать большое жалованье и жить на широкую ногу, однако он ходит обтрепанный и всюду ругает махинации «Никотианы». Он не занимается вымогательством, никого не грабит, не скомпрометировал ни одной девушки в городе. Почему же его называют шалопаем, а его брата – разбойника, грабящего среди бела дня, – провозгласили почетным гражданином города? Но это были редкие, случайные мысли, смущавшие полицейскую душу Чакыра. Он их сразу же обрывал.

Все так же мрачно, недовольно ворча на затупившуюся бритву, он скоблил щеки до синевы. Теперь он уже знал наверное, что его дочь – любовница Бориса Морева. Конечно, вначале никто не осмеливался прямо сказать ему об этом. Он чувствовал это только по недомолвкам, по особенным взглядам людей, когда речь заходила об Ирине. Он догадывался об этом потому, что «Никотиана», покупая у пего табак, платила ему чрезвычайно щедро, а Баташский, встретив его на улице, кланялся ему чуть не до земли. Было что-то невыносимо двусмысленное в этих поклонах и раболепных улыбках. Наконец, Чакыр догадывался обо всем и по перемене в поведении самой Ирины. На каникулы она приезжала в родной городок только на два-три дня, была рассеянна, скучала и спешила вернуться в Софию под предлогом дополнительной работы на практике. Застенчивость и девичья миловидность навсегда покинули ее лицо. Правда, она еще больше похорошела, но ее ярко накрашенные губы, острый, уверенный взгляд, сочное контральто, непринужденные движения и даже сигареты, которые она курила, раздражали Чакыра. Все-таки он был еще не вполне уверен в своих подозрениях, а перемены в манерах дочери объяснял новой жизнью, которую она ведет в Софии. Но вчера – этот день стал для него черным днем – один из его сослуживцев раскрыл ему всю правду. Сослуживец был одного набора с Чакыром и родом из того же городка, но служил в Софии – стоял на посту перед итальянским посольством. Он приехал сюда, чтобы провести свой короткий отпуск на родине, и, сидя в корчме с Чакыром, хмуро спросил его после того, как они выпили ракии и хорошо закусили:

– Как поживает твоя дочь?

– Заканчивает ученье, – неохотно ответил Чакыр.

– И зачем тебе нужно было ее учить? Девушка ведь… – Почтенный пожилой сослуживец из Софии нахмурился еще больше. – Свою я отдал в школу домоводства, так спокойнее.

– Ты что-нибудь слышал про Ирину? – спросил Чакыр, с болезненной чувствительностью относившийся к этой теме.

– Хоть и тяжело мне, а должен я тебе сказать, – сочувственно проговорил полицейский из Софии. – Я не раз видел ее в машине Морева. И уже два раза она бывала в итальянском посольстве, тоже с Моревым и двумя немцами. Не нравится мне это, Чакыр! Нехорошо, когда такая молодая девушка водится с женатыми гуляками.

Что-то до удушья сдавило грудь Чакыра. Все закружилось у него перед глазами. Из горла его вырвался хриплый звук, не то вздох, не то беспомощный стон, в котором, однако, звучала ярость.

– Ты… своими глазами видел?… – глухо проговорил он.

– А как же? Неужели выдумываю? – сказал полицейский из Софии, а потом начал успокаивать сослуживца. – Слушай, брат! Может быть, ничего плохого и нет. Молодежь любит веселиться. Моя девка тоже вертелась с разными лоботрясами, а выдал ее замуж – народила детей и утихомирилась.

Чакыр замолчал и, взбешенный, вернулся домой, не сказав ни слова жене. После обеда он не пошел на службу – первый раз в жизни позволил себе такую вольность – и остаток дня провел, мрачно посасывая ракию, все такой же молчаливый, с помутневшими глазами. Вечером он неожиданно вышел из себя, разбил несколько стаканов и, ругаясь, дал пощечину жене, которая всегда настаивала, чтобы Ирина кончила гимназию и университет. Он был твердо убежден, что все началось именно с этого. На крики сбежались соседи и начали с искренним сочувствием его успокаивать. Одни советовали но думать дурно о дочери, другие, знавшие про давнюю связь Ирины о Борисом, высказывали предположение, что все может кончиться хорошо. В городке было известно, что жена Бориса страдает тяжелой болезнью и смерти ее ждут со дня на день. Но эти предположения еще больше оскорбили достоинство служаки. Немного протрезвившись, он успокоился, а около девяти часов вечера его вызвал в участок полицейский инспектор. Чакыр предстал перед ним, стиснув зубы, и вперил в начальника мутный взгляд.

– Слушай, дядя Атанас, оставь-ка ты девушку в покое! – дружелюбно сказал инспектор, которому уже доложили, как тот бушевал дома.

Чакыр уставился на бегающие, неприятно голубые глаза начальника. Он тупо думал о том, чем они ему так не нравятся. Это были острые, нечестные, подлые глаза. В них было что-то от быстрой находчивости Сюртучонка, его уменья пользоваться людьми в своих целях.

– Что ж такого, что твоя дочь с кем-то прогуливалась! – продолжал инспектор с некоторой строгостью. – Велико дело! Перед твоей дочерью всякий снимет шапку, а ты ее ругаешь! Разве так можно?

Чакыр молчал. Никогда и ни за что на свете он не согласился бы с тем, что его дочь вольна кататься в машине с женатыми мужчинами.

– Теперь о другом, – продолжал инспектор уже официальным тоном. – Завтра табачники объявят стачку. Есть сведения, что коммунисты готовят митинг, а ты опытен в этих делах. Это я и хотел тебе сказать. А теперь пойди выспись и подумай, что нам делать завтра.

Чакыр отправился домой, но оскорбленная отцовская честь продолжала бушевать в его душе. На известие о стачке он не обратил никакого внимания. Какое ему сейчас дело до стачки, когда горит его собственный дом, когда его дочь стала уличной девкой, развратницей, потаскухой? Он вернулся домой, подавленный всем пережитым, лег и заснул. А увидев в кошмарном сне змею, которая, уж конечно, была его дочерью, проснулся утром еще более хмурым и разбитым.

В последний раз проведя бритвой по шее к подбородку, Чакыр умылся и начал тереть квасцами свое багровое лицо. Он делал это с яростным, но беспомощным гневом, совсем позабыв о стачке. Мысль о ней таилась лишь где-то в глухом углу его сознания. Его не волновали ни тревожные слова инспектора о том, что рабочие готовят митинг, ни сделанное на основании двадцатилетнего опыта наблюдение, что стачки принимают все более крупные размеры и подавление их связано со все большим кровопролитием. Сейчас все его существо было поглощено диким и мрачным решением, которое он принял и собирался осуществить со всем деспотизмом своего непреклонного характера: прервать ученье дочери, запереть ее дома, как в монастыре, и выдать замуж за какого-нибудь простого, по сильного мужчину, который умеет справляться с распущенными бабенками. Да, он сделает это не моргнув глазом. В последнее время он стал слишком мягким и слишком легко позволял жене и дочери садиться себе на шею.

Приняв это решение, Чакыр успокоился и вволю напился молока. Потом надел свой темно-синий мундир с серебряными нашивками на погонах, ударил тростью по юфтевым сапогам, заботливо начищенным женой, и отправился в участок, все такой же хмурый и злой, но гордясь принятым решением.

И Баташский проснулся рано в этот день. Он пришел на склад к шести часам и проверил, выполнены ли его распоряжения. Принимая меры по борьбе с будущей стачкой, Баташский так же усердствовал, как во время закупок и браковки табака. Во всех отделениях склада были установлены шланги и огнетушители. Железную ограду со стороны улицы опутали колючей проволокой, а выходившее к реке неогражденное пространство, откуда рабочие в случае беспорядков могли хлынуть во двор, за одну ночь превратилось в неприступную позицию – так густо были поставлены здесь железные колья, также переплетенные колючей проволокой. За кольями охранники вырыли небольшие окопы, из которых можно было стрелять. Монтеры обвили двор и сад проводами с сильными электрическими лампами – можно было подумать, что готовится иллюминация. Таким образом, если бы бастующим удалось ночью перелезть через ограду, их заметили бы раньше, чем они успели войти в помещение. Число охранников-македонцев было утроено. Баташский нанял человек десять четников из македонской «революционной» организации, которой все табачные фирмы регулярно выплачивали обязательную дань и которую правительство и дворец поощряли отчасти из патриотизма, отчасти потому, что сами на нее опирались. Четники эти – низкорослые худощавые парни – были профессиональными наемниками. Во имя какого-то идеала, о котором они, по существу, и не думали, эти люди спокойно пристреливали любого, кто пытался им противоречить, а неразумным трактирщикам, которые осмеливались предъявить им счет, отвечали небрежно и коротко: «Сегодня плохи дела. Не буду платить». Баташский нанял их временно, оговорив с их шефом – воеводой Гурлё – некоторые особые условия, так как присутствие этих людей на складе было опасно во многих отношениях. Сейчас, вооруженные карабинами, они, важно подкручивая усы, расхаживали по двору и намекали Баташскому, чтобы тот зажарил им к ужину ягненка. Баташский соглашался, но при условии, что они не будут пить.

Служащие склада получили ответственные задания, которые должны были выполнить под страхом увольнения. У телефона непрерывно дежурили доверенные лица, а одному из охранников было поручено следить за электросетью и телефонными проводами, которые связывали склад с городом. Убедившись, что все распоряжения господина генерального директора перевыполнены вдвое, Баташский стал у открытого окна своего кабинета и принялся наблюдать за рабочими. Хмурыми и злыми показались они ему сейчас. Мужчины бросали в его сторону враждебные взгляды, а женщины коротко и сердито отвечали мастерам, которые спрашивали, почему они бродят по двору и не входят в помещение.

Баташский невольно нащупал револьвер, лежавший в заднем кармане брюк. Ему вспомнилось, как во время одной стачки, пятнадцать лет назад, он, тогда еще простой рабочий, стал штрейкбрехером и женщины из пикета чуть не убили его железными прутьями. Униженные и беззащитные каждый по отдельности, рабочие превращались в могучую силу, когда собирались вместе.

Между тем рабочие начали наконец входить в цеха в занимать свои места. Носильщики принесли распакованные тюки, электромоторы и вентиляторы запели свою докучливую песню, сита машин затряслись с раздражающим сухим стуком. Мастера громко (и в это утро довольно вежливо) призывали к усердию, но никто еще не принимался за работу всерьез. Сортировщицы рассеянно бросали табачные листья в ящики, путая сорта, рабочий с тачкой собирал ящики небрежно, а рабочий, стоявший у машины, погрузившись в своп тревожные мысли, забывал равномерно распределять листья по всему ситу и отделять те, что по ошибке попали не в свой сорт. Неясный гул негромких, но взволнованных голосов наполнял цеха. Десятки, сотни людей прислушивались к чему-то, возбужденно ожидая сигнала к стачке.

И вот ровно в четверть девятого в одном из цехов прозвучал голос партийного уполномоченного – бледной худенькой девушки со светлыми, угрюмо горящими глазами. Она встала на ящик, и ее сразу же окружила охрана из рабочих, входящих в пикеты.

– Товарищи! – крикнула она громко. – Слушайте известие, которое мы вчера вечером получили из Софии! Наши требования отвергнуты, переговоры с хозяевами провалились. Делегаты, которых мы послали для переговоров, арестованы. Можем ли мы дальше терпеть насилия, тонгу и грошовую плату? Можем ли бросить наших достойных товарищей? Можем ли молчать и подчиняться, как скот?… Нет, товарищи! Мы тоже люди. Мы тоже хотим есть, радоваться и жить по-человечески. Хозяева отвергли наши требования, поэтому общий комитет, выбранный делегатами от всех табачных центров, решил объявить стачку!.. Стачку за свободу профсоюзов, товарищи!.. Стачку за ликвидацию тонги, которая обрекает на безработицу треть из нас!.. Стачку за повышение поденной платы!.. Стачку за амнистию нашим товарищам!.. Стачку за наказание преступников, которые издеваются над рабочим классом и болгарским народом!..

Наступившее молчание вдруг прервалось взрывом яростных криков.

– Тише, товарищи!.. – продолжала уполномоченная. – Я хочу сказать вам еще несколько слов!.. Стачка начинается сегодня. В наших интересах сохранять спокойствие и не поддаваться ни на какие провокации. Руководство обдумало все и знает, как действовать. Доверяйте ему. А сейчас все выходите во двор!.. Оттуда пойдем на митинг на площадь, куда придут и товарищи с других складов. Полиция попытается нас остановить, но не пугайтесь, не отступайте перед нею, товарищи!.. Мы должны показать хозяевам и правительству нашу силу… Да здравствует стачка, товарищи!.. Да здравствует рабочий класс!.. Да здравствует Советский Союз!.. Все на митинг, товарищи!..

Снова раздались пламенные восклицания, гневные крики, яростные угрозы. Рабочие «Никотианы» были уже в достаточной мере озлоблены колючей проволокой и охранниками из македонцев, которых Баташский поставил на складе. Все вскакивали с мест, отбрасывали тюки с необработанным крестьянским табаком, опрокидывали ящички с уже рассортированными листьями, безжалостно топтали ненавистный табак. Механики останавливали машины. Электромоторы затихали с басистым воем. Сита на машинах стучали все медленнее и глуше и наконец умолкали, словно испуганные криками.

Да. хорошо начала эта девушка, на вид такая слабенькая, хорошо разожгла справедливый гнев своих товарищей. У нее не было дара огненного красноречия, но в ее простых, точных и сильных словах звучал протест тридцати тысяч угнетенных людей, работавших с утра до вечера на табачных магнатов.

– Долой тонгу!.. – кричали со всех сторон.

– Не уступают ни гроша!.. – с горечью говорили одни.

– Арестовали делегатов!.. За ч-ю?… – возмущались другие.

– Кровопийцы!.. – ругались третьи.

Среди этого шума слышались и голоса агентов фирмы – бедняков, подкупленных «Никотианой».