Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 61 страниц)

– Я прошу вас пойти осмотреть одного греческого ребенка.

Ирина поморщилась и спросила с досадой:

– Какого еще ребенка?

– Одного больного и голодного ребенка.

– Сейчас не могу, – ответила она. – Жарко.

Эксперт понял, что она опьянела. Ей, как и фон Гайеру. хотелось скорее добраться до прохладною номера в гостинице.

– Я очень прошу вас! – настаивал Костов.

– Опять филантропия! – Она с раздражением взглянула на него. – Удивительно, откуда у вас берется эта нелепая чувствительность?

Когда-то долг врача был для нее превыше всего, и она вставала по первому зову, но сейчас ее сковала тягучая лень. Ей не хотелось сдвинуться с места даже ради больного ребенка. Она сделала гримасу, которая показалась Костову омерзительной. В этой гримасе скучающей красивой женщины отразилось все, что яд «Никотианы» двенадцать лет откладывал в ее душе: эгоизм светской дамы, холодность бездетной жены и презрение сытого к состраданию и милосердию.

– Разве тут нет других врачей?

– Есть, наверное, – удрученно ответил эксперт. – Пойду поищу.

Он выпрямился с озабоченным лицом, но даже не рассердился. Мысль об Аликс завладела всем его существом. Он рассеянно кивнул фон Гайеру и отошел от столика, решив узнать адрес какого-нибудь врача в уездном управлении. Ирина почувствовала, что поступила нехорошо. Ведь Костов только ради нее принял на себя унизительную роль ширмы.

– Подождите! – крикнула она ему вслед. – Я пойду с вамп.

Потом взглянула на фон Гайера, словно желая сказать: «Надо же потешить этого чудака… Ведь он ради нашей репутации поехал на остров». Не выпуская трубки изо рта, немец кивнул ей, окутанный клубами табачного дыма. А Ирина заметила, что лицо его обрюзгло и лоснится от пота.

Эксперт вернулся к столику.

– Уж не собираетесь ли вы усыновить этого ребенка? – насмешливо спросил его фон Гайер.

Костов ответил серьезно:

– Да, если выживет.

Немец усмехнулся. Он решил, что эксперт шутит.

По дороге Костов стал рассказывать Ирине об Аликс. Она слушала его рассеянно, подавленная неприятною мыслью о том, что на острове негде принять ванну. Единственной возможностью было под вечер выкупаться в море, но от морской воды на теле остается налет соли и кожа портится. Ирина была зла и на остров и на греков. И вдруг она заметила, что Костов умолк. Эксперт понял, что она его не слушает, и молча шагал, понурив голову. Но он не возмущался ее эгоизмом, холодностью и бездушием. Чувства, волновавшие его сейчас, были выше мелочного желания укорить Ирину. Он думал только об Аликс.

Навстречу но улице гнали стадо коз, которые подняли облако ныли. Стадо прошло мимо, и густая пыль осела на платье, лицо и волосы Ирины. Тогда она снова вспомнила, что в гостинице нет ванны, и решила излить гнев на Костова.

– Вам не кажется, что вы смешны? – спросила она.

– Что тут смешного?

– Да вся эта история! Вы себя компрометируете. Найдутся люди, которые бог знает что могут подумать.

Костов понял, что она сама из таких людей, но и на этот раз не рассердился, а только произнес с грустью:

– Аликс совсем маленькая… Я всегда любил детей… Вы не понимаете… вы никогда не поймете, что у меня на душе.

Он говорил медленно, глухим голосом, не поднимая головы и словно обращаясь к самому себе. Шел он не разбирая дороги, и его белые легкие туфли зарывались в пыль; пыль взлетала тучей и набивалась в отвороты брюк. Шелковая рубашка некрасиво облепила его вспотевшую грудь, волосы были всклокочены, а ввалившиеся глаза уставились в одну точку, словно в забытьи. Неужели это Костов?… Всего три часа назад этот пожилой человек был образцом изысканности и приходил в ужас, увидев пятнышко или смятую складку на своем костюме. Ирине в превращении Костова почудилось что-то надрывное. Она подумала, что это вовсе не нравственный перелом, а просто начало старческого слабоумия. Но, поразмыслив, решила, что ее предположение только медицинская схема.

Когда они пришли к Кристалло, Аликс стало немного лучше, приступ лихорадки прошел, по она лежала сердитая и в слезах. Возле нее со стаканом воды в руке сидела гречанка и старалась ее успокоить, подыскивая нежные, материнские слова, которые ей раньше никогда не приходилось говорить. Страдания девочки так растрогали Кристалло, что она решилась дать больной хинина из своего запаса, а это было драгоценное лекарство, которое болгары продавали на черном рынке в обмен на анетол, золотые лиры и шелковые ткани. Но хинин был в порошках, каким его обычно давали военные врачи солдатам, симулирующим малярию, а Кристалло не догадалась хотя бы завернуть порошок в папиросную бумажку. Девочка обливалась потом и жалобно повторяла упавшим голосом:

– Горько! Горько!

– Ничего, милочка! – утешала ее гречанка. – Зато лихорадка пройдет.

Хинин показался девочке более противным, чем даже водка Геракли. В приступе злости она укусила Кристалло за палец, когда та попыталась ее погладить.

– Ох, какой ты звереныш! – вскрикнула гречанка. – А этот добрый господин еще хотел сделать тебя барышней.

Ирина холодно и с недовольством смотрела на эту сцену. Лицо Кристалло ей не понравилось, ее хриплый голос резал уши. Ирина подозревала, что Костов нашел Аликс не без содействия гречанки.

– Мне кажется, что ваша приятельница сделала большую ошибку, – сказала она Костову. – Девочка крайне истощена, и хинин может вызвать у нее черную лихорадку.

– Что это за болезнь?

– Очень тяжелое осложнение малярии.

Костов беспомощно заморгал, на виске у пего беспокойно забилась жилка.

– Что же теперь делать? – глухо спросил он.

– Ничего, – равнодушно ответила Ирина.

– Как «ничего»? Неужели бросить ее в таком состоянии?

– Надо поддерживать сердце. Но здесь не найти даже самых простых лекарств.

– Тогда я попрошу фон Гайера немедленно перевезти ее на катере в Каваллу.

– Ваше дело. Но мне кажется, не следует злоупотреблять любезностью немцев.

Ирина закурила сигарету и не без любопытства стала разглядывать залитое потом лицо Аликс. Девочка была в самом деле необыкновенно красива, но заботы Костова о ней по-прежнему вызывали у Ирины отвращение. Она снова подумала, что в его поступке проявляется болезненная чувствительность дряхлеющего, больного атеросклерозом старого холостяка. Она взглянула еще раз на прелестное личико девочки и спросила раздраженно:

– Кто ее родители?

– У нее нет родителей, – ответил Костов.

– Но зато, наверное, есть опекун. Надо сообщить ему, что ребенку плохо.

– Да, опекун есть! – Костов только сейчас вспомнил о существовании Геракли. – Вечером надо будет сходить к нему… Вы не пойдете со мной? – спросил он с мольбой в голосе.

– Зачем вам мое присутствие?

– Ее опекун – старый пьяница, – устало промолвил Костов. – Мне хочется отвезти Аликс в Каваллу, Если пойду я один, негодяй бог знает что подумает, а мне это будет очень тяжело. Вы понимаете, что я хочу сказать? Голод, видимо, разрушил все моральные устои в сознании здешних людей.

– Я подумаю, – отозвалась Ирина. Она подсела к Аликс и взяла ее за руку. Потом обернулась к эксперту и сказала с усмешкой: – Значит, вы хотите, чтобы нас с вами приняли за бездетных, но сердобольных супругов?

– Только на четверть часа, – ответил Костов. – Может быть, когда-нибудь и вам захочется иметь ребенка.

Ирина поморщилась, так как этот вопрос был для нее решен уже давно. Любовные излишества лишили ее возможности иметь детей. Она стала бесплодной, как камень, – грустное ощущение, которое иногда особенно угнетало ее и наводило на мысль о долгих днях одинокой старости. Замечание Костова – он не знал, до чего растратила себя Ирина, – пробудило в ней тайную тоску по своим нерожденным детям. Она подержала худую, влажную от пота ручонку Аликс, совсем забыв, что собиралась пощупать ей пульс. Это прикосновение вызвало в Ирине какое-то совсем особенное, доселе не изведанное чувство. То была пронизанная нежностью душевная боль, которую она испытывала десять лет назад в детской клинике, всякий раз как обходила ряды кроваток с больными ребятами. Но она тут же поняла, что это лишь проявление неудовлетворенного и подавленного материнского инстинкта, сознательно принесенного ею в жертву наслаждениям. Потом она пощупала пульс девочки, слабый и учащенный, и сказала глухим голосом:

– Девочка плоха.

– От хинина? – спросил Костов.

– Нет, хинин пока еще не начал действовать. Она вообще очень плоха. – Ирина оглядела тщедушное тельце, отмеченное явными признаками хронического голодания. – Если у нее тропическая малярия, то вредное действие хинина скажется только завтра.

– Как его предотвратить?

– Не знаю, возможно ли это. Девочка крайне истощена, а в таких случаях хинин приводит к распаду красных кровяных телец.

– Значит, сейчас ничего нельзя сделать? – В голосе эксперта звучало отчаяние.

– Можно только попытаться поддерживать сердечную деятельность. Надо бы найти какого-нибудь военного врача и попросить у него шприц и ампулы кардиазола.

– Тогда я отправляюсь на поиски!

– Я пойду с вами, – сказала Ирина.

Фон Гайер ждал их под чинарой перед таверной Аристидеса, скучающий и хмурый, но Ирине быстро удалось поднять его настроение и уговорить перебраться из гостиницы к Кристалло, у которой все в доме блестело чистотой. Ирине понравился ее тенистый сад, натертые толченой черепицей дощатые полы, выкрашенные в голубую краску стены и маленькие окошки, задернутые накрахмаленными кружевными занавесками. В доме была и примитивная турецкая баня, которую хозяйка обещала истопить для гостей. Сама Кристалло уже не казалась Ирине такой неприятной, как в первые минуты их знакомства. Гречанка была женщина необразованная, но приветливая и чистоплотная, а что касается ее прошлого, то о нем можно было просто не думать. Но теперь в дом Кристалло Ирину влекло и другое чувство – ей хотелось сделал, все. что в ее силах, для Аликс.

Они проводили фон Гайера к Кристалло. Немцу новая обстановка поправилась, и он сразу же улегся спать, а Костов с Ириной собрались идти на поиски военного врача. Приступ лихорадки совершенно истощил больную. Ирина потрогала ее лоб. Аликс медленно открыла глаза, в упор посмотрела на Ирину и облизала потрескавшиеся губы. На них еще белели следы хинина, который ей дала Кристалло. Ирина стерла их своим платком и тут же бросила его, так как ей пришло в голову, что у девочки может оказаться еще какая-нибудь заразная болезнь. В первый момент она и не подумала об этой опасности.

После долгого хождения под палящим зноем но пыльным уличкам городка им удалось разыскать квартиру военного врача. Костов с удивлением заметил, что Ирина не раздражена утомительной ходьбой, словно больная девочка пробудила в ней чувство врачебного долга.

Военный врач оказался высоким красивым блондином со светлыми глазами. Настойчивый стук Ирины и Костова, должно быть, поднял его от послеобеденного сна – во всяком случае, когда он открывал им дверь приземистого одноэтажного домика, его хмурое лицо выражало крайнее недовольство. Он даже не оделся и стоял перед ними в шортах и туфлях на босу ногу. Судя по его сердитому лицу, он в первую минуту хотел было выбранить посетителей, нарушивших его покой. Но, вместо того чтобы раскричаться, поспешно удалился в комнату, а когда вернулся уже в офицерской рубашке с погонами, Ирине показалось, что она его где-то видела. Спустя мгновение она догадалась, что перед нею Бимби.

Он был все тот же – моложавый и беззаботный, а красивые глаза его были все так же сонно прищурены.

– Вот не думала встретить тебя здесь! – воскликнула Ирина с громким смехом.

А он ответил:

– Я как-то совсем было собрался зайти к вам в Софии.

– Почему же не зашел?

– Я слышал, что вы вращаетесь в совершенно недоступном мне обществе.

– Какие глупости! Напрасно раздумал, – сказала Ирина не без сожаления.

Она окинула взглядом его хорошо сложенное длинноногое тело с атласно-гладкой, без единого волоска, кожей, покрытой коричневым загаром. Казалось, он сбежал с раскрашенной рекламной картинки бульварного журнала, восхваляющей крем «Нивеа». По-рекламному слащавой была и обольстительная улыбка, игравшая на его лице. Когда-то, в дни целомудрия и нравственной непримиримости, она не выносила подобных ничтожеств, а теперь сама к ним тянулась, потому что не могла жить без сладострастия – жалкой замены любви, которую убил в ней мир «Никотианы». Она смотрела на Бимби пристально и упорно, словно стремилась дать ему понять: «Здесь мы можем наверстать упущенное». И в то же время понимала, до чего она испорчена, если может так думать, приехав на остров с фон Гайером. Хотя сейчас, в присутствии Бимби, немец перестал казаться ей интересным.

– Напрасно ты не разыскал меня! – повторила она, продолжая говорить ему «ты».

А Бимби, который был сбит с толку ее головокружительным успехом в жизни, смущенно пролепетал:

– Я бы выглядел попрошайкой. Я хотел просить вас похлопотать за меня.

– О чем похлопотать?

– Чтобы меня назначили в Софию. Была такая возможность.

– Я, наверное, сумела бы это сделать. А раньше ты не был таким застенчивым. Помнишь?

Он робко улыбнулся, словно не смея даже вспомнить о том, как держался с ней когда-то. С большим трудом ему удалось окончить медицинский факультет на шесть лет позже Ирины, а потом он впутался в историю с контрабандной перевозкой золота и чуть было не угодил в тюрьму. Ограниченный, нищий духом – голова у него была постоянно забита планами мелких спекуляций, – он был ошеломлен рассказами своих коллег о роскоши, в которой жила Ирина, о ее автомобилях, о баснословных суммах, которые она тратила, о блестящих поклонниках. Даже здесь, на острове, вдали от условностей, он не смел заговорить с нею по-товарищески, как с приятельницей студенческих лет, потому что «Никотиана» и его собственная глупость окружили Ирину ореолом недосягаемости.

Он старался поддерживать вежливый разговор:

– Вы, я думаю, приехали сюда, чтобы развлечься?

– Да, – ответила Ирина. – Развлечься.

– А долго вы думаете пробыть здесь?

– Может быть, несколько дней.

Бимби понемногу освоился с положением и решил держаться непринужденно.

– Спасибо, что вспомнили обо мне, – сказал он.

– Прости, пожалуйста, я и не подозревала, что тебя направили сюда. – Ирина усмехнулась, удивленная его глупостью. – Но я очень рада, что мы встретились! А пришла я попросить у тебя шприц и ампулы кардиазола. Дашь?

– Конечно! Сколько хочешь! – Бимби окончательно перестал стесняться и перешел на «ты». – Для кого?

– Для одной больной девочки.

Ирина рассказала ему про Аликс. Бимби выслушал ее с профессиональной озабоченностью, подобно тому как ветеринар слушает хозяина, рассказывающего историю болезни животного, – слушает из сочувствия к хозяину, а не к заболевшему животному. Скудость воображения мешала ему думать о чем бы то ни было, кроме той болезни, про которую ему говорили. Так, он не обратил внимания ни на взволнованные лица своих посетителей, ни на странное поведение супруги господина генерального директора «Никотианы» и его главного эксперта, которые битый час таскались по жаре, стараясь раздобыть лекарство для какого-то греческого ребенка. Не обратил он внимания и на то, что некогда романтичная и замкнутая девушка, которая так решительно отвергала его ухаживания, превратилась в хищницу, жаждущую его тела. Ничего этого он не заметил потому, что был ослеплен блеском этой женщины, поднявшейся на такую головокружительную высоту.

Когда же наконец Бимби с опытностью бывалого волокиты заметил авансы Ирины, он первым делом подумал, что неплохо было бы воспользоваться ее влиянием, чтобы развязаться с военной службой и устроиться в Софии. Суетность и ограниченность мешали ему понять, что благоволение Ирины мимолетно, а мир, в котором она живет, катится к гибели, так что связи ее с влиятельными людьми ничего не стоят. Испорченный до мозга костей мелочными спекуляциями времен своих студенческих лет и нравами торгашей-медиков, среди которых вращался теперь, он не мог осознать, как пикантна эта встреча с Ириной на острове и каким приятным может оказаться этот вечер.

Он прошел с Ириной в домик напротив, где помещался батальонный лазарет, а Костов остался ждать их на улице, тревожно думая об Аликс. В лазарете пахло потом и лекарствами. Он занимал всего две комнаты, разделенные коридорчиком, в который входили прямо с улицы. В большей комнате, служившей приемной, санитар перевязывал солдата с нарывами на шее. Солдат сидел со страдальческим видом, неестественно повернув голову и вытянув шею. В другой комнате на койке храпел молодой фельдшер, а над ним к степе были приколоты кнопками вырезанные из журналов фотографии голых женщин. На нескольких столах в этой комнате лежали хирургические инструменты и лекарства.

Бимби грубо растолкал фельдшера и, приказав ему разжечь примус, собственноручно принялся кипятить шприц. Делал он это очень тщательно, выбрав новую, топкую иглу, – можно было подумать, что шприц готовится для какого-нибудь полковника, а не для нищего ребенка, которого до сих пор никто и не думал лечить.

X

Фон Гайер хорошо отдохнул в прохладной комнатке, которую ему предоставила Кристалло. И здесь пол был тщательно натерт толченой черепицей. На стене висел портрет Гитлера, перед божницей над кроватью горела лампада. Накрахмаленные занавески, чистая постель и букет гвоздик на столе дышали свежестью и действовали успокаивающе.

Немца разбудило тихое бормотание на греческом языке, доносившееся сквозь открытое окно с соседнего двора. Это была обычная болтовня двух пожилых женщин. Немного понимая греческий язык, он уловил, что речь шла о каких-то Аглае и Каллиопе и о некоем Геракли, и хотя эти имена муз и героев теперь звучали смешно, все же ему показалось, что они не лишены романтической окраски. Фон Гайер побрился и вышел в сад. рассчитывая застать там Ирину и Костова, по вместо них увидел только Кристалло, которая сидела под оливой, продолжая шить платьице для Аликс. Немец с холодной вежливостью поздоровался с ней по-гречески. Греков он не любил. Представление о них он составил себе по лакеям в отелях да по нескольким табачным магнатам, которые опротивели ему своим раболепием за три года его пребывания в Афинах. Кристалло в свою очередь не питала никаких симпатий к немцам. Их неприятному и холодному спокойствию она тысячу раз предпочитала крикливость и сердитые угрозы хозяйничавших на острове болгар, иной раз было даже забавно наблюдать их неистовство. Она сразу поняла, что ее новый жилец – человек холодный и замкнутый, неспособный, подобно Костову, наслаждаться праздными разговорами. Но, предполагая, что и он имеет какое-то отношение к Аликс, она решила сказать ему, как себя чувствует больная.

– Девочке лучше, – сообщила она. – Госпожа раздобыла лекарство и сделала ей укол.

Немец не понял ее пирейского говора и спросил:

– Кому?

– Маленькой Аликс, которую хотят увезти в Каваллу.

Фон Гайер равнодушно кивнул. Он больше интересовался тем, куда девались Ирина и Костов, но Кристалло, не дав ему и слова вымолвить, неожиданно спросила:

– А у госпожи есть дети?

– Не знаю, – хмуро ответил немец.

– Она, вероятно, не способна иметь детей.

Кристалло быстро завертела машину, но вдруг остановила ее и спросила еще более фамильярно:

– А вы женаты?

Фон Гайер строго взглянул на нее своими холодными глазами.

– Я не обязан отвечать на ваши вопросы, – сказал он.

– Ах, извините, что я к вам пристаю! – Кристалло снова завертела машину, ничуть не смущаясь, словно вопрос ее был вполне естественным. – Мне просто хочется знать, у кого будет жить ребенок.

– Во всяком случае, не у меня, – огрызнулся фон Гайер. – Где господа?

– Ушли, – равнодушно ответила Кристалло.

Взглянув на немца, она заметила в его глазах мрачный блеск и злорадно подумала: «Поделом тебе, надутый индюк! Ты приехал сюда ради красивой женщины, а она от тебя отвернулась».

– Они ничего не просили мне передать? – спросил немец.

– Нет, – ответила Кристалло. – Ничего не передавали.

Кристалло еще раз насладилась ледяным гневом во взгляде немца, но и на этот раз не сочла нужным сказать, куда ушли Ирина и Костов. Фон Гайер постоял мгновение в мрачном раздумье, как бы стараясь разгадать, что означает поведение его спутников. А Кристалло воспользовалась этой минутой его душевной неустойчивости, чтобы нанести ему самый сильный удар.

– Они ушли с военным доктором, – сказала она, снимая с машины платьице Аликс и с довольным видом рассматривая его.

– С кем? – быстро спросил немец.

– С военным доктором! – ехидно повторила Кристалло. – Такой молодой красивый мужчина, они вместе принесли лекарства. Видать, они с госпожой старые знакомые.

– Благодарю! – произнес фон Гайер, надменно кивнув и сделав вид, что это его интересует не больше, чем болезнь Аликс.

Он прошел мимо оливы, под которой шила Кристалло. и побрел садом в густой тени гранатовых деревьев и смоковниц в сторону улицы. Им овладело знакомое чувство душевного разлада, тоски и одиночества, пронизанное острым, как меч, подозрением, что Ирина опять нашла себе кого-то и едва ли станет соблюдать приличия. Однако мысль эта не только не возмутила его, но даже усилила его влечение к этой женщине. Несмотря па свою леность и паразитический образ жизни, она сохранила что-то здоровое, чем обладала в юности и потом, когда работала в клинике. То была привычка думать и смеяться над самой собой – горькая мудрость существа развитого, но развращенного миром, обреченным теперь на гибель. И фон Гайеру все это было по душе, потому что ему самому подобной мудрости недоставало. Немцу всегда не хватает этой моральной силы славян – способности смеяться над самим собой.

Выйдя на улицу, он закурил сигарету и направился к морю, которое сейчас было синее и спокойное, а на закате сулило заиграть новыми красками. Жаркие часы миновали, и солнце клонилось к горизонту. Фон Гайеру захотелось искупаться, поплавать в море, а потом сесть на берегу и сидеть там до ужина, пока не появится Ирина. Прихрамывая, он медленными шагами вышел из поселка и по тропе направился оливковой рощей к пляжу, который был за холмом с древними руинами – фон Гайер заметил этот холм, когда подходили к острову на катере. Сквозь ветви олив проглядывало кобальтово-синее небо, с каждого холма открывался вид на сверкающий ультрамариновый залив. Воздух был насыщен запахом неведомых субтропических трав. Наконец фон Гайер достиг места, с которого был виден весь пляж. Оливковая роща спускалась к широкой полосе беломраморного песка, подковой огибавшей изумрудную воду маленькой и мелкой бухты. Кое-где из воды торчали базальтовые скалы, окруженные пеной волн, разбивающихся о камни. Здесь не было ни жары, ни духоты, ни знойных испарений, как па побережье, хотя все сверкало под лучами яркого солнца. В тиши оливковой рощи было спокойно, безлюдно, с моря веяло мягкой прохладой, в прозрачном воздухе расстилалась синяя даль.

И тогда фон Гайер подумал, что песчаная отмель была такой же и в те времена, когда по ней, быть может, прогуливался Аристотель. Горечь, угнетавшая немца, растворилась в синеве и просторе. Он почувствовал себя жизнерадостным и свежим, как древний эллин, и ему захотелось остаться здесь навсегда. Но тут он увидел катер, возвращающийся с двумя немецкими матросами в Каваллу, и сразу понял, что остаться здесь он хочет лишь потому, что жаждет избавиться от тягостного предчувствия гибели, от тоски и одиночества, от своей шаткой веры в бессмертие и превосходство немецкого духа.

Ему захотелось бежать от надвигающегося хаоса, от своего обманчивого примирения со смертью, от того стыда и неловкости, которые он, как всякий культурный немец, испытывал при мысли о том, что какая-то шайка варваров превратила трудолюбивый и честный немецкий народ в палача всей Европы, а он, фон Гайер, вот уже двадцать лет работает на эту шайку. Ему хотелось бежать от Германского папиросного концерна, от гестапо, от «Никотианы», от Бориса, от Кондояниса – от всего, что постепенно убило в нем способность радоваться жизни и незаметно превратило его в покорного слугу этой шайки. Но он почти с отчаянием сознавал, что не может убежать от всего этого. Он был скован цепями прошлого, вековыми традициями древней касты своих предков, которая владела лесами, угодьями и замками в Восточной Пруссии и, чтобы выжить, волей-неволей объединилась с шайкой тупых торгашей, управляющей концернами. Ему не дано сломать эти традиции и порвать все то, что связывало его с ними и что он любил всей своей холодной и печальной душой средневекового рыцаря и разбойника.

Немец вышел па пляж, а тем временем катер, который привез их на остров и теперь возвращался в Каваллу, исчез в голубой дымке на горизонте. К благоуханию сосновой смолы и розмарина примешивался йодистый запах водорослей. Фон Гайер разделся и спрятал свою одежду в кустарнике. Потом забрел далеко в море и плавал около часа, стараясь не прикасаться к малахитово-зеленым медузам и время от времени отдыхая па спине. Когда же он вышел из воды, солнце уже заходило и па скалах у пляжа появились две девушки с накрашенными губами; с ними был мужчина в туристской клетчатой рубашке и ботинках с подковами. Все трос посмотрели на него с любопытством, дивясь тому, что хромой человек может так долго и хороню плавать.

Он тронулся в обратный путь по той же тропе, под соснами и оливами, сквозь ветви которых проглядывало оранжевое небо. Взобравшись на холм с руинами, он остановился и закурил. Отсюда открывался вид на поселок, лишь часть его была загорожена отрогами горного массива. На самой верхушке торчали остатки то ли венецианской, то ли турецкой крепости, которая не однажды разрушалась и восстанавливалась в течение веков. Как и в Кавалле, стены с бойницами, башни, блокгаузы и подземелья были здесь нагромождены в свойственном средневековью беспорядке. Варварская уродливость этой крепости представляла разительный контраст с алтарем Пана, высеченным в мраморной скале соседнего холма, на котором стояли и развалины храма Аполлона.

Фон Гайер сел на мраморную глыбу и залюбовался закатом. Остров был теперь словно многоцветная симфония прозрачных изумрудно-зеленых, фиолетовых и оранжевых красок. Солнце только что спряталось за берегами Орфанского залива, и его оранжевый свет медленно угасал за силуэтами далеких гор. В течение нескольких минут море походило на смесь расплавленного золота и серебра с сияющими там и сям изумрудными полосами, а потом стало серым, как сталь. И море, и небо у далекого горизонта были так акварельно-прозрачны, что по сравнению с ними темно-зеленые сосновые рощи, охра скал и более светлые полосы песчаных отмелей казались написанными густыми масляными красками. А над лесами возвышались мраморные зубчатые утесы, розовевшие в алом свете вечерней зари. Потом все незаметно потемнело, словно покрылось пеплом, и ночная тьма медленно поглотила остров.

И тогда фон Гайером снова овладело гнетущее чувство душевного распада, тоски и одиночества.

Ирина, Костов и Бимби разыскали дом Геракли в верхней части поселка, построенной па развалинах древнего города. Геракли обитал в зловонной жалкой лачуге из необожженного кирпича, обмазанной глиной. В углу тесного дворика, заваленного мусором и нечистотами, росла смоковница, а у низенькой каменной ограды, отделяющей его от улицы, тянулась грядка чеснока. Домишко был покрыт соломой, в степах его зияли две дыры: одна служила дверью, другая – окном. Когда-то это был просто хлев при другом, более просторном доме, который Геракли давно продал соседу, чтобы на вырученные деньги покупать водку. Но под смоковницей Геракли оставил скамью, которую смастерил его дед, притащив из развалин храма на холме несколько мраморных плит и обломков камня. Геракли смутно сознавал, что в этих древних камнях с барельефами и надписями есть что-то от былого величия и достоинства его народа, с чем он не хотел расставаться. Он даже пригрозил убийством директору музея, который однажды попытался забрать их.

Когда иностранцы вошли во двор. Геракли лежал в холодке па этой скамейке и ждал возвращения Аликс в надежде, что ей удалось выпросить что-нибудь съестное у своих благодетелей. До пего уже дошла молва о богатом пожилом квартиранте Кристалле. Геракли ждал его посещения и заранее обдумал, как ему себя держать.

Волосы у Геракли были седые, а лицо не то чтобы злое, но, скорее, ожесточенное и жалкое. Один его глаз был закрыт опустившимся веком, другой, мутный и воспаленный, смотрел с хмурой дерзостью пьяницы. Рот у Геракли перекосился после одностороннего паралича лицевого нерва. Это придавало его багровой и одутловатой физиономии выражение язвительной насмешки и презрения ко всему на свете. Впрочем, именно так он и относился к миру. В молодости он играл большую роль в избирательной борьбе на острове. Люди Венизелоса[61]61
  Венизелос Элефтерий (1864–1936) – греческий буржуазный политический деятель, в течение ряда лет с 1910 по 1933 г. возглавлял греческое правительство. Создатель и лидер Либеральной партии, представлявшей интересы крупной буржуазии.


[Закрыть] умело использовали и корчмах его ораторский талант, а после смерти великого грека он спился, так как субсидии венизелистов приучили его к безделью. Теперь он ненавидел и бранил всех – от оккупантов до маленькой, беззащитной Аликс. Приход иностранцев вызвал в нем яростное желание прежде всего доказать им, что он их не боится.

– Ты Геракли? – спросил Костов.

Геракли ответил с достоинством человека, когда-то считавшегося одним из виднейших жителей поселка:

– Да. Я самый.

Он указал гостям па скамью, а сам сел напротив на камень. Но один лишь Костов, усталый и запыхавшийся от ходьбы, решился сесть на эту покрытую лохмотьями скамью. Геракли бросил равнодушный взгляд на хорошо одетую красивую женщину, затем презрительно уставился своим открытым глазом на кобуру револьвера, висящего на поясе военного врача.

– Мы хотели с тобой поговорить, – сказал Костов. – Но прежде всего ты должен поверить, что мы пришли не затем, чтобы тебе повредить.

– А вам это и не удастся, хоть бы вы и захотели, – прервал его Геракли.

– Почему? – сухо спросил Костов.

– Потому что самое позднее через месяц вам придется отсюда убираться.

– Но пока остров еще в наших руках, – спокойно возразил эксперт. – И тебе лучше прикусить язык. Может, тебе захотелось поработать в какой-нибудь трудовой команде на железной дороге в Кавалле? Что ж, там тебя по крайней мере будут кормить.

Геракли засмеялся, показав гнилые зубы.

– Нет! – сказал он. – Этого я не хочу! Я лучше буду голодать, но не стану работать на вас… К заступу я не притронусь, даже если охранники пригрозят забить меня палками до смерти. Но ты, конечно, можешь меня загнать куда вздумается – ты ведь небось с пистолетом ходишь. Да и все вы грозитесь, ругаетесь и убиваете потому, что у вас есть пистолеты… Позавчера Перикл из Волоса зашел на своем паруснике в порт, и портовый комендант потребовал у него документы. Перикл документы предъявил, а тот их порвал и говорит: «У тебя, сукин сын, нет документов. Я конфискую парусник!» Тогда Перикл дал ему десять золотых. Тот спрятал их и потребовал еще столько же. Перикл протягивает деньги, а тот как заорет: «Ты мне предлагаешь взятку, жаба паршивая!» И приказал своим матросам отколотить Перикла, а его золотыми поделился с матросней. Парусник конфисковали, а Перикл умер от побоев. Вот вы какие! И ты, и приятель твой, и портовый комендант, и матросы – все вы носите пистолеты, наше оружие захватили, а нас, как червей, топчете…