Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 61 страниц)

– Я подумаю, – сказала она с самым серьезным видом.

Взгляд ее описал дугу – признак кокетливого притворства, которое Бимби истолковал в пользу своего искусства убеждать. Женщины, которых он знал, всегда говорили, что «подумают» о том, что они уже решили. Он предложил выпить третью бутылку вина, но Ирина отказалась.

Посетители расходились, ресторан стал пустеть. В дансинге кружилось лишь несколько пьяно кривляющихся пар. Джаз играл уже лениво, а кельнеры проверяли счета. Наступили часы усталости и грусти. Ирина предложила Бимби идти.

– Подожди!.. – сказал Бимби. – Пойдем в бар.

– В какой бар?

– Тут наверху великолепный бар, открытый всю ночь… Часть публики уже перешла туда.

Ирина наотрез отказалась, и Бимби примирился с этим. Немного подумав, он решил, что в этот вечер достаточно хорошо подготовил почву. Когда они оделись и вышли, у Ирины вдруг бешено заколотилось сердце. У тротуара среди других автомобилей стояла большая черная машина с лимонно-желтыми фарами. В машине сидел только шофер. Хозяев ее в ресторане не было – значит, они прошли прямо в бар.

Первый раз в жизни Ирина решила поступиться своими принципами.

– Ты говорил, что в баре подают коктейли для протрезвления? – сказала она.

– Да, – ответил Бимби. – Прери-аустерн!.. Смесь коньяка, яиц и черного перца с разной дрянью… Но действует сразу.

– Я бы, пожалуй, выпила.

– Я же тебя приглашал!

Бимби схватил ее под руку и потащил обратно. В прери-аустерне нуждался только он, потому что вторую бутылку выпил почти один. По лестнице спускались старички профессора, развеселившиеся на университетском банкете, и последние посетители дансинга.

В баре – небольшом зале с персидскими коврами и драпировками из красного бархата – столики были расставлены вдоль стен, а на столиках стояли лампы с кремовыми абажурами. Посетители – их было всего человек десять – лениво болтали, развалившись в глубоких удобных креслах. Посередине одна пара довольно прилично танцевала на ковре румбу под музыку джаза, которая передавалась из ресторана. В воздухе висела пелена синеватого табачного дыма; приятно пахло сигарами.

Ирина и Бимби, на которых благосклонно смотрели посетители, наблюдавшие за ними еще в ресторане, сели за свободный столик. Это была красивая пара. Бимби заказал прери-аустерн и закурил сигарету.

– Что-то уж очень быстро дошли вы до прери-аустерна, – послышался веселый женский голос.

Бимби обернулся с усмешкой, Ирина – немного застенчиво. За соседним столиком сидели Хайльборн и смуглая девица.

– Сегодня студенческий праздник, – объяснил Бимби.

Немец смотрел на Ирину с легкой скучающей улыбкой.

– Ты учишься на медицинском? – рассеянно спросила Зара.

– Да.

Но Зара не поддержала разговор. К их столику подошел высокий худощавый мужчина с небольшой лысиной; он держался свободно, как человек, который чувствует себя в этом баре как дома. Он тоже был в светлом костюме.

– Лихтенфельд, вы теряете ночь!.. – сказала Зара по-немецки.

– Зато я выиграл день, – ответил немец, небрежным жестом подзывая кельнера.

– Как? – спросил Хайльборн.

– Шеф уехал в Чамкорию, а мы с Прайбишем – охотиться на зайцев.

Лихтенфельд обвел бар надменным и дерзким взглядом. Глаза его остановились только на Ирине, на мгновенье остекленели, потом замигали.

– Что это за девушка? – быстро спросил он.

– Понятия не имею, – ответила Зара, пожимая плечами.

– Она вам нравится? – спросил Хайльборн.

Лихтенфельд вставил в глаз монокль, но тут же вынул его.

– Это богиня охоты!.. – проговорил он в восторге. Потом обернулся к кельнеру и резко приказал:

– Вермут!

Но Ирина не поняла, что говорили о ней. Она смотрела в глубину бара. Там, за столиком, посасывая через соломинку цитронад, сидела та, которая отняла у нее Бориса. Там, за столиком, разговаривала с соседом пепельно-белокурая, вся какая-то тусклая, бесцветная молодая женщина с печальными глазами – серыми, как дождливое утро, и с бескровными, как увядший цветок, губами. Лицо ее не было накрашено. Но это отсутствие косметики, а также простая безукоризненная прическа и платье без украшений как раз и придавали ей какое-то благородство, которым не обладала ни одна из дам, сидевших в баре. Как ни странно, Ирина почувствовала, что не может ненавидеть эту женщину. И в тот же миг поняла, что это бледное, кроткое создание, наверное, и не подозревает о ее душевной драме и также не имеет никаких оснований ее ненавидеть. Рядом с Марией сидел Борис в темно-синем шевиотовом костюме, а по другую ее сторону – высокий красивый господин с седой шевелюрой, который обычно сопровождал отца Марии во время деловых поездок. В этот вечер Ирина научилась отличать модно и элегантно одетых мужчин. Костов, так же как и Бимби, Хайльборн и Лихтенфельд, был в очень светлом костюме.

И вот Ирина встретилась глазами с Борисом. Он поклонился вежливо и равнодушно. Ирина ответила таким же кивком.

Бимби внезапно прервал свою болтовню.

– Откуда ты знаешь эксперта «Никотианы»? – удивленно спросил он.

– Мы из одного города.

– Почему ты до сих пор мне этого не сказала?

– Какое это имеет значение?

– Ты с ним близко знакома?

– Нет, – сухо ответила Ирина. – С какой стати?

– Я просто спрашиваю. Где вы познакомились?

– Мы учились в одной гимназии.

– Он, наверное, за тобой ухаживал!..

– Ты пьян и болтаешь глупости.

Бимби казался и возбужденным и рассерженным. Он смотрел в сторону Бориса злобно прищуренными глазами. Ирина ясно увидела в этих глазах зависть слабого, ничтожного шакала к могучему, крупному хищнику.

– Почему ты думаешь, что он за мной ухаживал? – насмешливо спросила она.

– Потому что все говорят, что он очень опытный бабник… – со злостью ответил Бимби. – Я знаю его историю. Он был обыкновенным писарем на складе и там подкапывался под служащих и приставал к женщинам… Говорят, что он каждый день подстерегал Марию где-то на лугу, куда она ходила читать, пока не привлек ее внимание… Поистине редкий тип!.. Отец его какой-то полоумный учитель, над которым издевается весь город. А мать выпрашивала у лавочников брынзу…

– Все это выдумки, – с возмущением проговорила Ирина.

– Так рассказывают.

– Из зависти. Отец его теперь директор гимназии, а мать – прекрасная женщина.

– А как по-твоему, чем он привлек Марию?

– Не знаю. Вероятно, они полюбили друг друга.

– Как же, полюбили!.. – цинично возразил Бимби. – Просто он умеет кружить голову женщинам и пользоваться ими в своих целях. Иначе как можно объяснить, что за двадцать четыре часа он превратился из писаря в помощника главного эксперта фирмы?

– Он человек способный и упорный.

– Все говорят, что он часто поступает необдуманно и Доведет фирму до катастрофы… Папаша Пьер сделал большую ошибку, связавшись с этим типом.

– Едва ли, – сказала Ирина. – Но тебе он, как видно, очень неприятен?

– Я его ненавижу, – откровенно признался Бимби. – Он помешал мне в одной сделке, на которой я мог бы заработать немалый куш. «Никотиана» перехватывает всех иностранцев и душит мелкие фирмы и комиссионеров. Это картель разбойников, который монополизирует прибыли и не дает людям дышать…

Ирина улыбнулась. Ущемленный в своих доходах Бимби дошел до истины, которую неустанно повторяли коммунисты. В точно таких же выражениях говорил о крупных предприятиях и Чингис.

– Что тебя рассмешило? – сердито спросил Бимби.

– Слова «картель разбойников», – ответила она.

Бимби не был твердо уверен в том, что она сказала правду, и почувствовал, что присутствие этого выскочки, сидящего в глубине бара, унижает его в глазах Ирины. Вместо того чтобы протрезвиться от прери-аустерна, Бимби опьянел еще больше и сделался обидчиво-чувствительным к мелочам. В Ирине же коктейль вызвал только приятное возбуждение.

– Он меня еще попомнит, – самоуверенно заявил Бимби.

– Кто?

– Этот тип.

– Не могу себе представить, каким образом?

Бимби беспомощно заморгал, потом ему захотелось показать, как велико его значение в торговом мире. Прериаустерн сделал его болтливым.

– А вот как!.. – объяснил он, опьяненный сознанием своей силы. – «Никотиана» хочет забрать себе львиную долю поставок Германскому папиросному концерну… Но это ей не удастся. Один австриец, некто Кршиванек, организует компанию, которая заграбастает все. В эту компанию вхожу и я.

Бимби с удовольствием увидел, что его слова произвели на Ирину впечатление, и продолжал:

– Этот Кршиванек близок к фрейлейн Дитрих, и он зять Бромберга, министра в новом правительстве рейха… Понимаешь? Германский папиросный концерн, без сомнения, поручит поставки компании Кршиванека. Остается только преодолеть сопротивление трех чурбанов из представительства концерна в Софии – они хотят работать с Барутчиевым-младшим или с «Никотианой». Но один из этих чурбанов уже завоеван.

– Кто же его завоевал?

– Девушка, с которой я говорил, – та, что сидит за соседним столиком.

– Браво, браво!.. – Ирина уже веселилась от души. – д остальные двое?

– Одному мы готовим такой номер, что он после этого и пикнуть не посмеет, а другой, как только получит приказ из Берлина, просто откозыряет нам… Понимаешь? И этот выскочка из «Никотианы» останется с носом.

– «Завоеванный», должно быть, сидит за соседним столиком? – спросила Ирина.

– Да, это тот самый, который смотрел на тебя в монокль… Барон Лихтенфельд.

– Боюсь, что он намеревается пригласить меня танцевать…

Она не договорила. Высокий элегантный мужчина с небольшой лысиной встал с кресла, подошел к их столику и вежливо поклонился.

В это время снобы из «Никотианы» уже собрались уходить, но Костов попросил их задержаться еще немного. Он сидел лицом к столикам Зары и Бимби и видел, как баро i склонился перед Ириной.

– Забавно!.. – сказал Костов. – Барон приглашает ьа танец вашу землячку, а она ему отказывает. Смотрите. Лихтенфельд стоит как столб, а люди глазеют на него. Потрясающая сцена!.. Эге, кавалер наконец представив Лих тенфельда своей даме и приглашает его сесть за их стол, а наша Зара притворяется равнодушной… Выход найден.

– Во всяком случае, девушка эта очаровательна, – сказала Мария, вынимая сигарету из своего портсигара.

Костов поднес к сигарете зажженную спичку.

– Да, необыкновенно красива, – согласился он. – Но ее кавалер – отъявленный мошенник… Я постояннс встречаю его с Кршиванеком – они два сапога пара.

– Это не тот, что предлагал партию табака итальянцам? – внезапно спросил Борис.

– Он самый, – ответил Костов. – А Зара потом передала эту партию французской торговой миссии через голову Торосяна.

– Значит, они друг с другом съязаны.

– Конечно, они работают вместе. А теперь к ним прилип Лихтенфельд. Мой совет – на Зару больше не рассчитывать.

– Мы используем ее для контрудара.

– Как?

Борис не ответил. Спутники Марии разговаривали вполголоса, и она почти ничего не слышала. Уловила только имя Зары, упомянутое Костовым, и это рассердило ее.

– Когда только вы оставите в покое эту несчастную девушку? – с упреком спросила она.

– Это она не оставляет нас в покое, – ответил Костов. – Она сама приходит к нам продавать ложные сведения из немецкого посольства.

Мария рассмеялась.

– И поэтому вы только сегодня вечером в баре узнали о приезде Лихтенфельда… Смешно!

Мария опять засмеялась спокойно, тихо, без гнева. Она возмущалась лишь той жестокостью, с какой в торговой разведке пользовались услугами женщин.

Наступило молчание. Костов пристально смотрел на Ирину, которая пила второй коктейль с Лихтенфельдом и приятелем Кршиванека. Эксперту хотелось подольше остаться в баре, чтобы смотреть на нее. В лице этой девушки он видел что-то одухотворенное и прекрасное, что глубоко задевало душу и навсегда запечатлевалось в сознании, вызывая тоску, страстное желание и ощущение недостижимости. Мария боролась с нелепым и глупым подозрением, неотвязным, как надоедливая муха. Она силилась прогнать его, но не могла. В душе Бориса всплыло воспоминание о часовне и первом прикосновении к горячим губам, еще не умевшим целовать. Он пытался было оторваться от этого воспоминания, посмотрев на свою жену, которая принесла ему «Никотиану», но это ему не удалось. Губы у Марии были холодные, тонкие, бескровные…

Костов преодолел свою тоску, вспомнив о примадонне, с которой собирался провести несколько дней в Чамкории. Мария прогнала нелепое подозрение, подумав о том, что два года ее жизни протекли в тихом и ровном счастье. А Борис стряхнул с себя воспоминание о часовне, отдавшись лихорадочным мыслям о завоевании Германского папиросного концерна.

Но и выйдя из бара, все трое не могли избавиться от какой-то горестной подавленности – Ирина, словно брошенный в воду камень, нарушила их спокойствие на весь этот вечер.

В машине Мария сказала Борису:

– В баре я заметила кое-что. За полчаса ты выпил три рюмки коньяку, а этого никогда еще не было.

– Я устал, – рассеянно проговорил он.

– А может быть, рассердился из-за Кршиванека?

– Нет… просто устал, – ответил Борис. – Это дело меня вовсе не тревожит. Все зависит от фон Гайера, а я знаю, как поступить.

Лихтенфельд развез по домам Ирину и Бимби на своей машине. Ни тот, ни другой спутник Ирины не смогли вырвать у нее обещание встретиться с ними снова. Она вошла в свою комнату с тяжелой от коктейля головой, усталая и огорченная.

Снег все падал. Улицы были пусты. Лихтенфельд покатил в Бояну, где он жил на вилле. Выехав на безлюдное поле, он остановил машину, и его вырвало.

VI

Господин генеральный директор «Никотианы» вышел из машины и по низким широким ступеням крыльца поднялся к входной двери здания, в котором помещалось центральное управление фирмы. Молодой и красивый, он казался человеком уравновешенным. На нем было элегантное темное пальто, цветное шелковое кашне и модная шляпа с узкими полями. Он шел по коридору первого этажа, и служащие, попадавшиеся ему навстречу, как всегда, чувствовали себя неловко: главный бухгалтер инстинктивно поправил галстук, который ему никогда не удавалось завязать как следует, и низко поклонился; одна машинистка чуть не поскользнулась от волнения, а стоявший у лестницы рассыльный, фельдфебель запаса, опустил руки по швам и сказал: «Здравия желаю». На все это господин генеральный директор ответил только легким прикосновением пальца к полям шляпы.

Было видно, что он еще очень молод, но глаза у него были такие острые и холодные, что рассчитывать на его юношескую отзывчивость не приходилось. Можно было подумать, что он еще неопытен, но веская точность его речи сразу отнимала желание начать с ним игру. И наконец, можно было предположить, что он вспыльчив, но все знали, как спокойно и неумолимо он увольняет служащих за самое малое упущение.

Во всяком случае, никто не мог сказать, что господин генеральный директор не знает своего дела. Прошло два года с тех пор, как он был назначен вторым экспертом фирмы, почти год – со дня его свадьбы с Марией и только восемь месяцев – со дня смерти старого Спиридонова, чье место он занял немедленно. Все ожидали катастрофы и ликвидации фирмы, так как новый директор принялся, к удивлению, закупать табак огромными партиями, хоть и не обладал теми прочными международными связями, какие были у его тестя. Но вышло как раз обратное: «Никотиана» поглотила акционерные общества «Струма» и «Эгейское море», превратив их в свои филиалы, запутала в золотой сети дивидендов еще нескольких министров и начала вытеснять маленькие фирмы из иностранных торговых представительств. Она не смогла только подорвать связи еврея Коэна с Германским папиросным концерном, несмотря на приход гитлеровцев к власти. Таковы были победы фирмы в ее борьбе с конкурентами. Что же касается производителей и рабочих, то «Никотиана» взяла их за горло, и так крепко, что остальные фирмы поспешили немедленно последовать ее примеру.

Не прошло и нескольких минут, как господин генеральный директор уже сидел за письменным столом в своем кабинете, обставленном в самом бездушном американском стиле. На толстом настольном стекле находились только телефон, подставка для авторучки, блокнот и пепельница. Теперь господин генеральный директор был и полнее и свежее, чем два года назад. Истощенный и оборванный провинциальный юнец превратился в мощного диктатора табачного мира. Изменилось и выражение его глаз – они стали еще более острыми, холодными и какими-то беспричинно злыми. Зрачки их нервно сужались и расширялись, словно у зверя, который подстерегает свою добычу, готовый броситься на нее. Одежда его носила отпечаток изысканной и немного небрежной элегантности. Это был настоящий homme d'affaires.[28]28
  Деловой человек (франц.).


[Закрыть]

Господин генеральный директор нажал кнопку звонка. Вошел секретарь, человек почти вдвое старше его, и с блокнотом в руке стал возле письменного стола. Борис amp; Лейл на него холодный вопросительный взгляд. Всем ужапщм было предписано не терять ни минуты времени. Секретарь угадал вопрос и доложил кратко: 6 __ Господин Барутчиев-младший ожидает в приемной. „__– Я приму его немного погодя, – сказал Борис.

Секретарь вышел передать это Барутчиеву-младшему. оернувшись, он извлек отточенный карандаш и приготовился стенографировать. Прежде всего Борис продиктовал несколько телеграмм директорам филиалов, приказав зашифровать текст. В телеграммах он предписывал подчиненным ускорить обработку. Надо было на месяц раньше срока подготовить для вывоза два миллиона восемьсот тысяч килограммов прошлогоднего табака.

За этим последовало недолгое молчание, во время которого секретарь с довольным видом почесал карандашом щеку: пахло крупным барышом. Может быть, господин генеральный директор выдаст персоналу центрального управления двухмесячный оклад. Но металлический голос начальника зазвучал снова. Борис начал диктовать деловые письма за границу. «Никотиана» соглашалась на цены, указанные в контрпредложениях нескольких иностранных фирм. Письма были однообразны, в сухом коммерческом стиле. Но секретарь, человек опытный, с аналитическим умом, быстро сообразил, что это значит. Нет, крупного барыша ждать нельзя. Скорее, наблюдаются далекие признаки надвигающегося кризиса. «Никотиана» спешит отделаться от своего табака, мирясь с низкими прибылями, а это значит, что служащие не получат и месячного премиального оклада. Дьявольский нюх у этого холодного, бездушного как камень юнца. Может быть, он вовремя учуял падение цен, когда в последний раз ездил за границу. В глубине души секретарь ненавидел Бориса, сам не понимая за что; это была ненависть мучительного муравьиного труда к легкому грабительству хищника. Надежда на двухмесячный оклад исчезла, но секретаря тем не менее обуяло какое-то нелепое злорадство, и он снова почесал карандашом щеку.

– Вы слушаете внимательно? – внезапно спросил Борис.

Его ледяные глаза безжалостно впились в секретаря. Тот испугался.

– Да, конечно!.. – сказал он.

– Прочтите, что вы записали.

Секретарь, раскаиваясь в мимолетном злорадстве, которое отвлекло его от дела, прочел стенограмму. Борис сухо указал ему на две ошибки.

– Извините меня… Простите!.. – униженно выдавил из себя секретарь.

Борис снова начал диктовать.

Наконец письма были застенографированы, и секретарь, чувствуя, как по спине его стекает струйка холодного пота, пошел к двери.

– Попросите господина Барутчиева, – сказал Борис.

Барутчиевых было трое – три родных брата. Двое из них враждовали между собой, словно претенденты на королевский престол, а третий обеспечивал сбыт их табака за границу, вел беззаботную жизнь на европейских курортах и поддерживал отличные отношения с Германским папиросным концерном и гитлеровцами. В приемной ждал Бориса Барутчиев-младший – в это время старший лечился от туберкулеза в санатории, а средний развлекался в Баварских Альпах, – полный, небольшого роста, с орлиным носом и слегка надменными глазами. Он был неплохо образован, но больше всего на свете любил блистать. Он жаждал стать таким же всемогущим, как старший брат, но не обладал его достоинствами, а мания величия мешала ему соблюдать даже самую обычную осторожность в торговых делах.

Когда Барутчиев-младший вошел в кабинет, на лице его было написано скорбное чувство собственного достоинства, задеть которое не могут уколы какого-то выскочки. Подумать только – этот вчера еще никому не известный мальчишка заставил его ждать!

Борис с равнодушной вежливостью пригласил его сесть. Барутчиев-младший опустился в кресло и, встретив холодный взгляд табачного магната, беспомощно мигнул.

Наступило молчание.

– Я опять пришел к вам, господин Морев… – заговорил наконец Барутчиев, – Слушание дела в суде назначено на конец месяца.

– Да!.. – Борис вытащил пачку сигарет и с безразличным видом поднес ее гостю, но Барутчиев, обиженный тем, что его приняли не сразу, отказался.

– Благодарю. Не курю перед обедом.

Борис закуривал свою сигарету целых полминуты. – Да, понимаю… – проговорил он наконец. – Но боюсь, что мне трудно будет дать такие показания, каких вы от меня ждете.

Барутчиев-младший на миг застыл, тревожно раскрыв глаза. Им овладели отчаяние и возмущение, но какую-то лазейку ответ Бориса все же оставлял. Мальчишка хотел взять его измором.

– От вашей оценки зависит исход дела, – сказал Барутчиев, и в голосе его прозвучало скорее горькое презрение, чем лесть.

– Понимаю, – холодно ответил Борис – Но я должен думать и о собственных интересах.

– А в чем будут ущемлены ваши интересы, если вы скажете на суде правду?

– Вы еще не понимаете, что это вам не выгодно? – В глазах Бориса вспыхнуло холодное насмешливое удивление. – К тому же, если я скажу правду, я поссорюсь с банком вашего брата, а это не в интересах «Никотианы».

– Господин Морев!.. – драматически воскликнул Барутчиев, и в его голосе прозвучал панический ужас миллионера, которому грозит разорение. – Какая мораль, какой человеческий закон разрешает банку лишать меня кредита в разгар закупок, после того как я роздал девять миллионов задатка? И какое разумное учреждение сделало бы это раньше, чем я хотя бы получу табак от производителей?… Нет!.. – Барутчиев вдруг выпрямился и махнул рукой. – Нет!.. Ваш долг справедливо решить старый семейный спор, угрожающий гибелью моему существованию… Мой брат – ипохондрик, больной туберкулезом… завистник… злая мумия… чудовище!.. Мое возвышение его злило… Мои прибыли бесили его!.. Я чувствовал, как он за мной следит – подло… вероломно… И вот он внезапно нанес удар! Мое имущество, дом, мебель… все описано! Разве я не имею права защищаться, возбудить дело, требовать возмещения убытков?

– Да, конечно, – равнодушно согласился Борис – Но Не надо ссорить «Никотиану» с вашим братом.

– А справедливость, господин Морев?

– Это дело судей.

– Но они вынесут решение на основе ваших показаний как эксперта-специалиста.

– Следовательно, я должен быть объективным.

– Именно об этом я вас и прошу.

– Так оно и будет!.. Ваш брат просто охранял интересы своего банка, а вы желаете доказать, что он действовал с умыслом – хотел вас разорить… Но это неверно! Если я скажу так, это будет ложь. Это значит, что я вырву из его банка тридцать миллионов и положу их в ваш карман… Это значит, что я поссорюсь и с политическими кругами, заинтересованными в банке, и завтра уже не смогу рассчитывать на их услуги. Другими словами, вы хотите, чтобы, помогая вам, я рисковал интересами «Никотианы»?… Так? Но, спрашивается, ради чего?

Из груди Бориса вырвался негромкий холодный смех. Он взял еще сигарету и стал закуривать ее так же медленно, как и первую.

Барутчиев-младший вздохнул с облегчением. Наконец-то!.. Мальчишка раскрыл свои карты – намекнул, что готов оказать услугу, но, разумеется, отнюдь не безвозмездно. Жалкий выскочка и плебей! Ведет себя как мелкий жулик!.. Барутчиев забыл, что не курит до обеда, и закурил. Самое большее через год он растопчет этого мальчишку, как червяка, вместе со всей его пока что неуязвимой «Никотианой». Но – терпение!.. Поседевший, страдающий манией величия «волк» вдохнул благоуханный дым сигареты и со смехом отечески похлопал «волчонка» по плечу. «Волчонок» тоже улыбнулся, но глаза его были по-прежнему холодны.

– Послушайте, юноша!.. – Барутчиев уже успокоился. – Я вижу, старик Пьер оставил себе достойного заместителя!.. Чудесно!.. Точно так же поступил бы и я. Давайте поговорим откровенно! Значит, вы спрашиваете, ради чего? – Голос Барутчиева зазвучал чрезвычайно торжественно. – Ради того, что завтра единственным покупателем нашего табака останется рейх, а ведь это я буду указывать Германскому папиросному концерну, между какими фирмами распределять поставки… Ясно?

Барутчиев-младший взглянул на Бориса, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но «волчонок») невозмутимо затягивался сигаретой и выпускал дым. Дерзкие и холодные глаза его были по-прежнему бесстрастны.

– Сегодня – это еще не завтра, – спокойно проговорил Борис.

– Тогда я скажу вам, каково положение сейчас. Восемьдесят процентов проданного табака пошло по цене более низкой, чем прошлогодние цены. Девяносто процентов всех партий еще ждут покупателей. Знаменательно, правда? Но наши торговцы – дураки и ничего не видят.

– Временный застой цен, – с притворной наивностью сказал «волчонок». – Я тоже придерживаю свои партии в ожидании более высоких цен.

– Ошибаетесь! – великодушно воскликнул Барутчиев-младший. – Ошибаетесь, дорогой мой!.. Приближается невиданный экономический кризис. Цены на продукты земледелия и на табак катастрофически упадут. Впереди паника и банкротство. Вы ведь знаете, что в этой области я получаю отличную информацию. По придворным и дипломатическим каналам. И по еврейским, коли на то пошло… Заметьте себе, и по еврейским!.. Парадоксально, не правда ли?

– Нет, ничуть не парадоксально, – сказал Борис – Все знают, что вы доверенное лицо Коэна, а в то же время перед гитлеровцами выступаете как антисемит… Впрочем, песня Коэна в Германском папиросном концерне уже спета, и главная заслуга в этом принадлежит вам.

– Сплетня! – вскричал Барутчиев. – Как вы можете так говорить! Это сплетня… Коэн – мой друг. У меня есть связи с немцами, но что касается их отношения к евреям, то тут я держусь нейтрально.

– Нет! Вы очень ловко готовите себе почву для работы с немцами, лебезя перед ними. Коэн спокойно мог бы работать с немцами, если бы вы им не доносили, что он повсюду высказывается против них… Но все, что касается Коэна, не имеет значения для наших с вами отношений, Дорогой господин Барутчиев.

– Да, не будем заниматься сплетнями! – На лбу Барутчиева выступили мелкие капельки пота. – Они не заслуживают внимания, – добавил он с деланно презрительным смехом. – Речь шла о том, что мне вчера сообщили из Берлина… Вам известно, что мой брат, который живет в Германии, на этих днях станет полномочным представителем в Берлине, так ведь?

– Известно. И он очень близок с фон Гайером, новым директором отделения восточных Табаков в Германском папиросном концерне.

– Вы неплохо осведомлены, – самодовольно проговорил Барутчиев. – Итак, фон Гайер намекнул моему брату, что Германский папиросный концерн прекратит на некоторое время закупки на Востоке. А вы знаете, что это значит?

– Это – гитлеровский маневр, политический нажим. Скоро мы все будем на поводу у немцев. И если наступит кризис, Германский папиросный концерн сможет закупить весь наш табак, но уже по дешевке… Все это очень печально, господин Барутчиев.

– Не так уж печально, не так уж, милый юноша! Не будьте пессимистом! Германский папиросный концерн будет производить закупки по низким ценам, но в больших количествах, и прибыли не уменьшатся… Я говорю об избранных фирмах, которые по-прежнему будут торговать с немцами, – добавил он многозначительно.

– Какие же это будут фирмы? – спокойно спросил Борис.

– Наши!.. – торжественно ответил Барутчиев. – Мол и ваша. Мы получим львиную долю поставок, а другие будут подбирать крохи.

– Это вопрос будущего, – равнодушно проговорил Борис. – Меня больше интересует, что именно вы можете сделать для «Никотианы» сегодня.

Глаза Барутчиева испытующе впились в хитрого «волчонка».

– Не разумнее ли подумать о завтрашнем дне? – спросил он.

– Я привык рассчитывать только на то, что можно сделать сегодня.

– То же самое я могу сказать о себе.

– Тот, кто хочет, чтобы ему доверяли, первым представляет доказательства, что он достоин доверия, – заметил Борис.

– Доверия?… – Барутчиев надменно взглянул на него. – Вы сомневаетесь в моих связях с немцами?

– Ничуть!.. Но они чисто платонические.

На губах Бориса опять заиграла холодная улыбка.

– Вы рассуждаете поверхностно, дорогой мой! Моральный фактор для немцев важнее.

– Может быть, завтра – да, но сегодня – нет… Чтобы влиять на нас в политике, они должны сначала привести в действие материальные факторы.

– Вы правы, – сказал Барутчиев, немного задумавшись. – Но что вы хотите этим сказать?

– Нечто совсем простое. Вы не сможете сейчас занять место Коэна, несмотря на симпатии, которыми пользуетесь у немцев.

– Почему?

– Вы не овладели политической стороной дела.

Барутчиев опять задумался, и лицо его сделалось глуповатым. Эта мысль еще не приходила ему в голову.

– Овладею, – сказал он немного погодя.

– Не сможете. У вас не хватит денег.

– Деньги я получу от немцев.

– Не выйдет… Немцы ни за что не раскошелятся сами, если они имеют возможность принудить к этому кого-то другого. Разве не ясно?

Барутчиев не понял этого или притворился, что не понял. Борис решил высказаться определеннее:

– Давайте поговорим, как коммерсанты нашего ранга, господин Барутчиев! Речь идет о политических деятелях и о ниточках, за которые их дергают… У вас нет кукольного театра, а мой работает безупречно. Немцы смогут использовать его, если обеспечат сбыт моего табака через свой папиросный концерн.

Седовласый делец только рот раскрыл, а «мальчишка» смотрел на него своими угрюмыми глазами спокойно, холодно, невозмутимо. Какой цинизм! Какая дерзость!.. Неужели он не стыдится или хотя бы не опасается так говорить? Вот оно, новое поколение! Оно даже не дает себе труда лицемерить. Но вслед за охватившим его изумлением Барутчиев почувствовал гнев и злобу. Теперь ему было совершенно ясно, какие условия ставит Борис.

– Вы хотите… – голос Барутчиева стал болезненно хриплым, – занять место Коэна… и чтобы «Никотиана» получила львиную долю поставок для Германского папиросного концерна?… Вы этого хотите, да?

– Именно, господин Барутчиев. Вы можете предложить это немцам, и на этом выгадаем и вы и я. Можете использовать и дворцовую линию.

– Никогда! – злобно прошипел Барутчиев.

– Почему?

Голос Бориса ничуть не изменился.

– Потому что я вот уже целых два года жду этого для себя. Гм… Слушайте, юноша! Вы стали слишком дерзки – вы принижаете других и переоцениваете себя. А вам не страшно? Ваш тон становится опасным.