Текст книги "Табак"

Автор книги: Димитр Димов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

VIII

С утра термометр показывал тридцать градусов, которые обещали к полудню превратиться в сорок пять. Над морем нависла прозрачная завеса горячих недвижных испарений, от которых было так душно, что даже тощий Лихтенфельд обливался потом.

В десять часов он вошел в просторную контору склада, с тем чтобы уйти оттуда в одиннадцать и отправиться на пляж, оставив работу на вечер, – время, когда даже бароны могут трудиться, но роняя своего достоинства. Склад находился на пристани, почти у самого моря. Открытые окна смотрели па дремлющий в знойном мареве темно-синий залив, гладкий, как озеро. Полный штиль застиг посреди залива парусную лодку, и она стояла недвижно, точно прикованная, а над прижавшейся к горизонту пеленой испарений белели чахлые облачка, беспомощно таявшие в раскаленном воздухе.

В небольшом зале – первой от входа комнате конторы – были расставлены столы мелких служащих. Под потолком медленно вращались лопасти громадного электрического вентилятора, но он только размешивал воздух, не давая прохлады. Открытые двери вели отсюда в две другие комнаты, в одной из которых работал Лихтенфельд. Барон застал в своей комнате рано вставшего Прайбиша – он заканчивал при помощи арифмометра какие-то вычисления. При виде его барона кольнула зависть. Ведь Прайбиш приехал сюда только на неделю. После назначения Лихтенфельда в Беломорье Прайбиш остался в Софии и таким образом автоматически получил звание эксперта высшего ранга. Барон до сих пор не мог ему этого простить.

Чтобы не дать Прайбишу повода зазнаваться, Лихтенфельд напустил на себя вид беззаботного в легкомысленного весельчака, которому все равно, где жить: в Софии или Кавалле. Фальшиво напевая под нос модную греческую песенку, он снял чесучовый пиджак и пошел в свою комнату, чтобы повесить его на специальные плечики.

Прайбиш выглядел осунувшимся и озабоченным. Он едва ответил на небрежное приветствие Лихтенфельда и снова принялся за арифмометр. Барон запел арию Фигаро, вышел из комнаты и громко, чтобы слышал Прайбиш, начал рассказывать хромому бухгалтеру Адлеру, работавшему в общем зале конторы, как весело можно провести время в Кавалле.

– Вы всюду чувствуете себя счастливым, – кротко заметил Адлер, из вежливости оторвав от бумаг свое унылое лицо.

Это был еще молодой человек, бывший фронтовик-пехотинец, неоднократно раненный. В последнем своем бою он потерял ногу. Не очень-то это тактично – хвастать перед хромым человеком своими успехами у женщин, и барон это понимал, но желание позлить Прайбиша превозмогло чувство приличия.

– Слушайте, Адлер! – продолжал он. – Вчера я познакомился на пляже с одной сиреной. Вы представить себе не можете, какие у нее бедра!

– А разве у сирен бывают бедра? – улыбнулся Адлер.

– Вы правы, черт возьми! – согласился Лихтенфельд. – Но сегодня вечером она явится ко мне. Здесь женщины прямо проходу не дают.

Барон громко и отрывисто расхохотался, словно подобные приключения были для него столь обыденными, что о них и говорить не стоило. Он подошел к зеркалу и стал приглаживать остатки своих поредевших волос. Теперь он не сомневался, что Прайбиш сгорает от зависти – бедный, неуклюжий, толстый Прайбиш, которому до смерти хотелось, но никак не удавалось завести любовницу.

Внезапно барон застыл на месте. В дверях комнаты показалась фрейлейн Дитрих. Ни один человек во всем Беломорье так не отравлял жизни барону, как фрейлейн Дитрих, которая внушала ему и ненависть и страх. Лихтенфельд знал, что эта отвратительная старая дева была агентом гестапо и откомандирована из посольства для работы в концерне. Вначале он не подозревал об этом и, приехав в Каваллу, не скупился на остроты по ее адресу; когда же узнал, где она служит, то замер от ужаса и целую неделю ждал ее мести. Но все ограничилось тем, что она вызвала его к себе и конфиденциально посоветовала ему порвать с Зарой. Оказалось, Зара завязала дружбу с секретарем турецкого посольства.

Входя в контору, Лихтенфельд был уверен, что фрейлейн Дитрих нет на месте. Обычно она являлась на работу посте одиннадцати, но в этот день, как на беду, пришла раньше, и барон испугался не на шутку.

– Пройдите ко мне! – сухо произнесла она.

Спустя несколько секунд Лихтенфельд, присмиревший, стоял перед ее письменным столом. Фрейлейн Дитрих смерила его с головы до пят своими круглыми водянистыми глазами. Лихтенфельд не раз отмечал про себя, что глаза эти нельзя назвать ни страшными, ни злыми. Но они были гораздо хуже, чем страшные или злые. Они были совершенно бесчувственные. И как всем, кто разговаривал с фрейлейн Дитрих, Лихтенфельду казалось, что на пего смотря! глаза жабы или саламандры.

– Я и не подозревал, что вы здесь… – забормотал барон. – Я прошу прошения.

– За что?

– За мой разговор с Адлером.

– А о чем вы говорили?

– Так, о пустяках… мужская болтовня.

– Я ничего не слышала, – сказала фрейлейн Дитрих.

Голос у нее был под стать глазам – казалось, он исходил из замерзшего водоема. Она открыла какую-то папку и протянула барону белый конверт.

– Письмо для вас из Кенигсберге кого военного округа, – сказала она. – Вероятно, повестка в армию, какую получил и Прайбиш.

Как ни жарко было в тот день, барона пробрала холодная дрожь.

– Повестка, вы говорите?

– Да, распишитесь.

Фрейлейн Дитрих подала ему бланк с печатью посольства, которое переслало сюда повестку.

– Подождите! – Лихтенфельд сразу охрип. – Ведь я… я по гражданской мобилизации направлен сюда.

– Сейчас это не имеет значения. На Восточный фронт берут и старшие возрасты.

– Но я… не могу подписать… так сразу… – Барон беспомощно заикался и, словно ища сочувствия, заглядывал в ледяные глаза фрейлейн Дитрих. – Я должен сначала поговорить с шефом.

Фрейлейн Дитрих с удивлением посмотрела па него.

– Вы не распишетесь? – спросила она.

– Нет! – ответил барон с решимостью отчаяния, ибо перед ним возникли страшные видения русских степей. – Нет! Я буду хлопотать.

– О чем хлопотать?

– Чтобы меня освободили. Я… я необходим фирме.

– Это решат без вас.

У Лихтенфельда пересохло во рту. Длинное, побуревшее на пляже лицо фрейлейн Дитрих внушало ему отвращение, а ее жабьи глаза напоминали мутно-зеленые лужи. Барону почудилось, будто лужи эти разливаются и грозят поглотить его так же, как в темные осенние ночи мутные воды Шпрее смыкаются над очередным утопленником.

– Значит, вы отказываетесь принять письмо?

От холодного голоса фрейлейн Дитрих барона снова бросило в дрожь. Оп знал, что рано или поздно повестку придется принять, но какая-то безумная надежда толкала его на то, чтобы выгадать хотя бы несколько часов. Фрейлейн Дитрих убрала конверт и снова склонилась над письменным столом. Барон медленным шагом направился в свою комнату к Прайбишу. Он и не заметил презрительного взгляда, которым проводил его Адлер. Прайбиш был растерян не менее Лихтенфельда. Его крупное румяное лицо покрылось капельками пота, но он продолжал работать с усердием простолюдина, дослужившегося до фельдфебеля. Барон сел против него в кресло и закурил сигарету, которая показалась ему совершенно безвкусной.

– Значит, вы тоже получили повестку? – спросил он, стараясь казаться спокойным.

Прайбиш кивнул головой, прокрутил рукоятку арифмометра и подозрительно взглянул на Лихтенфельда.

– Вы расписались в получении? – спросил Лихтенфельд.

– Расписался, конечно! – ответил Прайбиш. – Что мне оставалось делать?

– Когда принесли повестки?

– Вчера, во второй половине дня.

– Шефу сообщили?

– Не знаю.

Барону показалось, что Прайбиш что-то скрывает.

– Что вы думаете по этому поводу?

– Ничего, – с лукавым смирением ответил Прайбиш. – Придется двигаться.

– Послушайте, Прайбиш! – вспылил барон. – Вы думаете, что уже обтяпали свое дельце, по я, прежде чем хлопотать в Берлине, хотел бы поговорить с вами по-товарищески.

– О чем нам говорить?

– Здесь скопилось много табака, который должен быть принят и отправлен в Германию. Если пас с вами мобилизуют, фон Гайер один не справится.

– Вызовут экспертов из Гамбурга.

– Они ничего не понимают в восточных табаках.

– Значит, вы думаете, что вермахт может нас освободить?

Лицо Прайбиша выразило притворное недоверие. Барон понял, что надо говорить без обиняков.

– Не прикидывайтесь, Прайбиш! Вы хорошо знаете. что шеф будет хлопотать за одного из нас… И этим одним должен быть я.

– Почему? – мрачно спросил Прайбиш.

– Потому что я старше вас.

– До сих пор вы всегда утверждали обратное.

– Я шутил… Кроме того, у меня повышенная кислотность. Я не выношу консервов, не перенесу жизни в окопах… Я больной человек.

– Ничем вы не больны, – отрезал Прайбиш и снова взялся за арифмометр. – И никакой язвы у вас пет. Просто у вас избалованный желудок. А я отец четверых детей.

Лихтенфельд содрогнулся под тяжестью этого аргумента, который до сих пор не приходил ему в голову. Ужасы войны на Восточном фронте, сведения о которых просачивались между строками военных корреспонденции, из рассказов солдат-отпускников и повествований Адлера, снова всплыли в его воображении. Барона охватил животный страх при мысли о бесконечных равнинах, скованных льдом зимою и жарких, как пустыня, летом; страх перед яростным противником, которому заводы далекого Урала подбрасывают все больше и больше оружия; страх перед бесчисленной пехотой и артиллерией, которые без передышки, без устали, без всяких признаков ослабления громят, окружают, перемалывают огромные немецкие армии. И чем более разрастался этот страх в душе барона, тем лучезарнее казался ему блеск моря, тем милее было спокойствие конторы, легкий шум вентилятора, тихие послеполуденные часы отдыха и вечерние удовольствия. Было от чего прийти в отчаяние! Да, черт побери, у Прайбиша были дети – несокрушимый аргумент, которому бесполезный для расы старый холостяк ничего не мог противопоставить. Но у барона еще теплилась надежда, и он решился на последнее унизительное средство – умолить Прайбиша.

– Послушайте, Прайбиш… Мы уже столько лет знаем друг друга… Я прошу вас уступить… Если бы в свое время мой отец не замолвил за вас словечко, вас бы не приняли надзирателем на фабрику… Ваше продвижение началось с фабрики братьев Нильзен, вы это помните?

Прайбиш нахмурился.

– До сих пор я всегда уступал вам, – сказал ou немного погодя.

– Но недавно вы получили повышение.

– Да. Зато у меня Польше работы и больше ответственности.

– Вас повысили за счет моего продвижения.

– Нет! – возразил Прайбиш. – Я работаю на совесть, а вы – спустя рукава. В Гамбурге об этом знают. Будь вы трудолюбивы, преимущество было бы на вашей стороне.

– Не будем об этом говорить… Я вас прошу… Давайте договоримся!.. Вы должны уступить… В конце концов ведь я – Лихтенфельд.

Румяное лицо Прайбиша помрачнело еще больше, и в его маленьких глазках погас лукавый огонек. Барон встал, подошел к окну и задумался, подавленный гнетущим предчувствием, что мир идет к гибели. И вдруг в голову ему пришел дерзкий план. Он вернулся к фрейлейн Дитрих и глухо проговорил:

– Дайте письмо, я распишусь в получении.

Прайбиш снова склонился над арифмометром, но ему уже не работалось. Темный многовековой страх перед баронами Лихтенфельдами, на чьей земле выросли его предки, его родители и он сам, выводил его из равновесия. По его расстроенному лицу мелкими струйками потек пот.

В белом костюме и с тростью в руке фон Гайер, прихрамывая, возвращался с пляжа, собираясь осмотреть город, пока не станет слишком жарко. После душной ночи, проведенной без сна, купанье освежило его, но не смогло разогнать мрачных мыслей, не оставлявших его даже после ужина у Костова. Он видел насквозь мелкие хитрости «Никотианы», которая пыталась затянуть обработку табака, предназначенного для Германского папиросного концерна. Борис теперь старался угодить Кондоянису, а но концерну. Мошенническая сделка с Кондоянисом была шита белыми нитками, и фон Гайеру ничего не стоило предотвратить ее с помощью гестапо, но он решил этого не делать. Арестовать грека и помешать заключению сделки значило бы испортить отношения с Голландским табачным картелем – исполинским золотым мешком и каналом, по которому в Германию поступала иностранная валюта. Перед картелем покорно опускались руки даже у самых исступленных гитлеровцев. Фон Гайер знал все это и тем не менее был раздражен уловками Бориса, который отказался сдать партию табака на месяц раньше обусловленного срока, хотя имел для этого все возможности. Расчет Бориса был прост: если хаос наступит быстро, отправка табака в Германию сорвется и тогда предназначенная для концерна партия товара перейдет к Кондоянису.

«Гнусный тип!..» – подумал немец, гневно постукивая тростью по раскаленным камням мостовой. Но тут же ему пришло в голову, что каждый на месте Бориса поступил бы так же. Таков закон наживы. Почему «Никотиана» должна жертвовать собой ради интересов концерна? Немецкий корабль начал тонуть, и первыми с него бежали крысы. Признаки паники, измены и вероломства исходили не от правительства, не от местной администрации, не от армии, а от «Никотианы», которая привела немцев в Болгарию и хорошо на них заработала.

Ирина, которая пыталась обмануть его своим молчанием, и та казалась теперь фон Гайеру огромной крысой. Вчера вечером у Костова она не проявила никакого желания говорить о прошлом. Вид у нее был скучающий и равнодушный. Они обменялись лишь банальными любезностями, и немца это уязвило. Исчезновение этой женщины из его жизни оставило после себя пустоту, которую ничем нельзя было заполнить.

И поэтому, когда он неожиданно столкнулся с ней на тротуаре, ему стало жаль, что он в свое время не сумел силой характера и деньгами удержать ее. Теперь же она была недосягаема и принадлежала только самой себе. Ирина была в чесучовом платье и туфлях на босу ногу, но этот простой костюм, в котором она походила на обыкновенную канцелярскую служащую, был именно таким, какой следовало носить в жару, и очень шел к ее гибкому, как у пантеры, сильному телу. Лишь маленькие платиновые наручные часики, украшенные изумрудами, говорили о том, что она – существо из другого мира и не имеет ничего общего с людьми труда. Она шла, сосредоточенно глядя перед собой, и не заметила фон Гайора – а может быть, и не пожелала заметить, – но, когда он стал у нее на дороге с мрачной решимостью задержать ее, чего бы это ни стоило, она приподняла темные очки и сказала просто:

– А. это вы? Я бы вас и не заметила в этих очках. – Потом взяла его за руку и быстро добавила: – Проводите меня до пристани. Я хочу узнать, когда отправляется катер на остров.

Не раздумывая, он послушно пошел за ней, опьяненный неожиданной встречей и прикосновением ее руки.

– Значит, вы решили прокатиться па остров?

– Да.

– Одна?

– Если не найдется попутчика.

– Вам будет неудобно ехать в тесноте. Я могу попросить для вас катер у Фришмута.

– В самом деле? Это было бы чудесно.

– Фришмут теперь уже генерал.

– Какой успех! Поздравьте его от моего имени. Вы ему завидуете, не правда ли?

– Да, – мрачно признался немец.

– Тут судьба сделала ошибку. В сущности, Фришмут рожден быть директором табачного концерна, а вы – генералом.

– Вы неплохая утешительница.

– Я просто упрекаю вас в тщеславии.

– Разве?

– Да, вы страдаете манией – хотите умереть, как Нибелунг.

– А как. по-вашему, надо умирать?

– Как Петроний. В приятной обстановке, во время остроумной беседы.

– Это тоже поза.

– Кто же умирает без позы?

– Солдаты! – тихо ответил немец. – Они не успевают принять хоть какую-нибудь позу.

Они молча прошли несколько шагов. Ирина вдруг остановилась и сказала:

– Если Фришмут даст катер, тогда незачем ходить на пристань.

– Да, вы правы, – согласился фон Гайер, задумчиво глядя на ее блестящие иссиня-черные волосы, уложенные валиком.

Ирина вдруг спросила:

– Вы не хотите проводить меня на остров?

– Если только вашему мужу это не покажется дерзостью…

Она рассмеялась и небрежно бросила:

– Он был гораздо более дерзким, чем мы с вами.

– Где он сейчас?

– Уехал куда-то с Костовым.

– Не в Салоники?

– Нет, не в Салоники.

– Деловая тайна, наверное?

– Никакой тайны пет. Просто мне не пришло в голову спросить, куда они собрались. Но ему нужно ехать в Салоники.

– Знаю, – сказал немец.

– А почему вы знаете?

– Костов ходил к Фришмуту за путевым листом.

– И вы ему не воспрепятствовали?

– Нет, я решил не мешать.

– Послушайте! – сказала Ирина полушутя, полусерьезно. – Будет безобразием с вашей стороны, если вы подстроите какую-нибудь гадость Кондоянису через гестапо.

– Ничего мы ему не сделаем.

– Вы обещаете?

– Да. – Фон Гайер печально улыбнулся. – Снова этот грязный табак становится между нами.

– Отвратительно, правда? – Ирина тоже улыбнулась. – Но на этот раз он не такой уж грязный.

– Я в этом не уверен… Во всяком случае, сделке я не помешаю.

Ирина посмотрела ему в глаза и сказала:

– Не становитесь смешным! В конце концов, сделка – мелочь и не меняет наших с вамп отношений. Арестуйте грека, если так угодно вашему дурацкому концерну. Табак не должен отравлять наши последние дни.

– Зачем вы зовете меня на остров? – с горечью спросил фон Гайер.

А Ирина ответила:

– Потому что одной мне будет скучно.

Они остановились на площади, оживленной и многолюдной, несмотря на жаркую пору дня. В толпе шныряли хилые ребятишки, которые громко расхваливали свой товар, предлагая прохожим купить спорию[57]57
  Тыквенные семечки (новогреч.).


[Закрыть] и мегали пастики.[58]58
  Большие пирожные (новогреч.).


[Закрыть] «Пастики» представляли собой смесь из жареного гороха, глюкозы и всевозможных пищевых отходов. Но лишь немногие греки могли позволить себе покупать даже эти сомнительные сласти.

– Ведь мы решили не ходить на пристань?

– Да. Так– что же нам делать? – спросил фон Гайер.

– Посмотрим город, а потом передохнем где-нибудь.

– Прекрасно. Надеюсь, мы не будем ссориться.

– Это было бы идиотством. Особенно если вы вызовете ссору до поездки на остров.

– А вам все еще хочется съездить туда?

– Конечно. – ответила Ирина. – И я прошу вас как следует организовать экскурсию… Что это за строение?

– Какая-то азиатская нелепица.

На восточной стороне площади среди тенистого ухоженного сада, в котором росли кипарисы, возвышалось небольшое здание, окруженное железной оградой и с виду напоминавшее мусульманскую гробницу. Ирина и фон Гайер решили осмотреть его и узнали от сторожа, что это усыпальница, в которой покоится мать Мухаммеда-Али – основателя царствующей египетской династии. Здание было построено в арабском стиле. Внутри стоял мраморный саркофаг, стены были расписаны изречениями из Корана. Стройные скорбные кипарисы придавали этому месту погребальную торжественность, которую, впрочем, нарушала крикливая болтовня, доносившаяся из расположенных вокруг кофеен и рыбных лавок. Сторож был человек опрятный и приторно любезный. Заметив, что посетители интересуются старой венецианской крепостью в верхней части города, он предложил им своп услуги в качестве гида. Фон Гайер попросил его прийти через полчаса к крепости и ждать их там.

– Что это за тип? – спросил немец, когда они выходили из усыпальницы.

– Чистейший помак[59]59
  Помаки – болгары-мусульмане.


[Закрыть] из Родоп, – ответила Ирина.

– Но он назвал себя македонцем.

– Потому что быть греком или болгарином теперь не слишком приятно.

– Все-таки почему же он скрывает, что он болгарин?

– Потому что думает о том. что будет потом.

Немец взглянул на Ирину, неприятно пораженный ее беззаботным тоном. Ему показалось, что предчувствие надвигающегося краха коснулось и ее.

– Вам все равно! – сказал он мрачно.

– Что именно?

– Что грозит поражение.

– Ах, да, я и забыла, что вам это не все равно. Вы по-прежнему сентиментальны, но теперь уже искрение. Вы человек средневековья, феодальный пережиток, который случайно попал в среду азиатских жуликов и торговцев табаком.

– Разве вы не думаете о своей родине? – все так же мрачно спросил фон Гайер.

– Пет, – ответила она. – Я разучилась думать о родине.

– Вы начинаете упиваться цинизмом.

– Цинизм – добродетель сверхчеловеков. Не вы ли проповедовали мне это одно время?

– Когда?

– Когда немецкие бомбы сыпались па Варшаву и Роттердам.

– Вы всегда понимали меня превратно.

– Нет, я всегда вас хорошо понимала. И может быть, именно поэтому сочувствую вам теперь.

Ирина улыбнулась, по ни в улыбке ее, ни во взгляде фон Гайер не увидел и тени сочувствия, а лишь одно холодное равнодушие, которое пронзило его, словно острый нож. Очевидно, душа ее была опустошена. Он понял, что сила, превратившая его из солдата в торгаша, сделала Ирину бездушным космополитическим манекеном, которого уже ничто не волнует. По он понял и другое: что никогда он не был солдатом, а лишь слугой и наемником концернов, правивших Германией. Это относилось и к летчикам эскадрильи Рихтгофепа. Мучительное предчувствие надвигающейся разрухи развеяло в прах многие иллюзии. Но сейчас мысли фон Гайера были заняты только этой женщиной с мертвой, растраченной душой, так похожей на его душу. Он по-прежнему любил и желал ее с первобытной страстью, которая уцелела и посреди этой разрухи.

Сначала они направились в западную часть города. В прибрежных кварталах было много новых строений – высокие здания учреждений, табачные склады, большие жилые дома, а по бокам шоссе, ведущего в город Драму, просторно раскинулись богатые особняки, утопающие в буйной субтропической растительности. Затем они пошли круто взбегающей на гору улицей и стали подниматься по гранитным ступеням к старым кварталам города, совсем непохожим на новые. Тут не было ни дворов, ни зелени – Жалкие полуразвалившиеся домишки с решетчатыми окошками, на которых сушилось рваное белье и пеленки. теснились между накаленными солнцем скалами, а на порогах сидели старухи, погруженные в невеселое раздумье. Время от времени встречался какой-нибудь безработный, который спускался по ступеням улички, и на лице его было написано застывшее равнодушие и к голодной жене, которая выгнала его из дому, и к солнцу, и к голубому простору. Пожелтевшие от малярии дети играли в бабки, а другие, изнуренные голодом и дизентерией, разъедавшей внутренности. тихо сидели с недетским озлоблением на лицах. Из-за ситцевой занавески иногда выглядывала женщина и разочарованно отходила от окна. От хромого иностранца нельзя было разжиться и куском черствого матросского хлеба, потому что рядом с ним шла красивая дама с гладким, как слоновая кость, лицом – ненавистная соперница на ярмарке любви. Занавеска опускалась в ожидании солдата пли матроса с хлебом в руках. От тихой улички веяло гнилью разложения, затаенной враждебностью и гнетущей сонливостью. Ирина спросила:

– Как вам правится эта часть города?

– Она похожа па помойную яму, которую лучше было обойти стороной.

– Я тоже так думаю. А вам не кажется, что мы страшно очерствели?

– Что-либо другое было бы смешно и бесполезно.

– Пудь с нами Костов, он тут же начал бы раздавать депы п.

За это я и не терплю его. – сухо произнес немец.

Они опять спустились на площадь, потом направились к холму, на котором стояла крепость. Снова пришлось подниматься по крутым улицам, похожим на узкие, накаленные солнцем ущелья. Дышать было нечем – от жалких домпгаек несло зловонием. Наконец они поднялись на холм, к подножию крепости, и присели отдохнуть в тени чинары.

Отсюда был виден весь. город, и не только город, но и тень холмов, по которым петляло Драмское шоссе. Синий залив по-прежнему казался застывшим. Немецкий торпедный катер бороздил его зеркальную поверхность, оставляя за собой длинную полосу молочно-белой пены. Вдали, но ту сторону залива, в кобальтово-синем небе терялась цепь бесплодных желтоватых холмов.

Немного погоди на холме под чинарой появился сторож гробницы, запыхавшийся и вспотевший от трудного подъема. Прежде всего он вынул часы, чтобы показать, как он точен, потом подошел к крепости и большим старинным ключом отпер ворота. Они вошли во двор. Двор этот густо зарос диким. маком, беленой, мальвой и какими-то незнакомыми колючими растениями, в которых жужжали насекомые. По камням сновали ящерицы. Осыпавшиеся ступени вели на крепостные стены с бойницами, к башням, которые были возведены из пепельно-серого камня и мягко выделялись ira фоне лазурной глади залива.

Ирина и фон Гайер стали подниматься на стену, и с каждым их шагом вниз сыпались мелкие камни и известка. Предчувствие гибели и безнадежность, в чем оба они сейчас находили какую-то прелесть, нарастали в тиши этой заброшенной крепости, среди этого мертвого запустения.

– Все это прямо для вас, – сказала Ирина.

Немец промолчал. Взгляд его, затуманенный и смягчившийся, блуждал по синему простору залива и, казалось, видел корабли средневековых завоевателей – мрачные галеры иод парусами, с чугунными пушками и рядами закованных в цепи гребцов. В его воображении возникли картины десанта сарацинских пиратов, тревоги в крепости, опустошительного вторжения разбойников в город и неизбежной при этом резни. И все эти картины волновали его, как старинная сказка о минувших днях, которые никогда не вернутся.

– Отсюда венецианцы защищали город, – сказал он погною погодя.

– Для чего им понадобилось это пекло? – спросила Ирина.

– Для торговли, – ответил немец.

И сразу же рассеялась романтика прошлого – фон Гайер подумал, что венецианцы, некогда владевшие этой крепостью, были так же неразборчивы в средствах, как и Германский папиросный концерн. Он опустил голову и сковырнул тростью камешек с бойницы. Крепость превратилась для него просто в скучную груду развалин венецианской торговой фирмы.

Они спустились со стены и, пройдя двор, углубились во внутреннюю часть крепости, разделенную низкими перегородками на небольшие отсеки, которые можно было оборонять один за другим в тех случаях, когда противнику удавалось перебраться через наружную стену. Перед Ириной и фон Гайером открывались двери караульных помещений, водохранилищ, покоев военной знати, карцеров, окруженных рвами, кладовых, в которых хранились боеприпасы и продовольствие. Дубовые двери, окованные ржавыми железными полосами, скрипели протяжно и тоскливо под сводами высоких башен и темных сырых казематов. Из-под случайно сдвинутых камней выскакивали скорпионы, и сторож давил их каблуком, В стенных нишах висели в сонном оцепенении летучие мыши. На иолу валялись мумифицировавшиеся в сухом воздухе трупы хищных птиц, нашедших свое последнее убежище среди этого тоскливого запустения. Наконец Ирина и ее спутник кончили осмотр и с чувством облегчения снова увидели над собой синее небо.

Когда они уже собрались уходить, они увидели, что во двор крепости вошло отделение болгарских солдат. Худой и болезненный подпоручик, изжелта-бледный от ежедневного обязательного употребления атебрина, давал отрывистые распоряжения. Несколько солдат устанавливали два тяжелых зенитных пулемета, а остальные маскировали их зеленью. Работали они торопливо и судорожно, словно приказ запять эту позицию был только что получен и требовал немедленного исполнения. Сторож сразу стал серьезным, и от его угодливой улыбки не осталось и следа.

– Что случилось? – спросила Ирина.

Фон Гайер пожал плечами: лицо его по-прежнему было невозмутимо.

– Попробуйте расспросить офицера, – сказал он.

Ирина подошла к подпоручику, который был так поглощен своим долом, что но заметил появления посторонних во дворе крепости.

Это был мрачный и озлобленный молодой человек – он окончил школу офицеров запаса, и вот уже два года, как его мобилизовали. Существующий режим, правительство и армейские порядки довели его до того, что он возненавидел все на свете. Он не был коммунистом, но бесился при мысли, что его бывшие однокашники сидят в тылу и спокойно занимаются торговлей, зная, что мобилизация никогда их не коснется. Какие бы ни происходили перемены, эти привилегированные субъекты сохраняли свою шкуру, тогда как он должен был совершать жестокости по приказу свыше и под страхом военного суда, и поэтому он с угрюмой злобой и нетерпением ожидал конца, разрухи, поражения, надеясь увидеть на скамье подсудимых и министров, и своих начальников, хоть и знал, что ему самому тоже не уйти от ответственности за то, что он выполнял их безумные приказы.

– Извините, – обратилась к нему Ирина. – Вас что-нибудь тревожит?

Молодой подпоручик взглянул на нее злобно и насмешливо, словно хотел сказать: «А разве до сих пор вам казалось, что все спокойно?» Изумруды на ее платиновых часах настроили его враждебно. Ирина объяснила, что хочет прокатиться на остров.

– Не советую, – вроде бы смягчившись, промолвил офицер. Ирина стояла перед ним как олицетворение мирного спокойствия тыла, по которому он так стосковался. – По всему побережью объявлена боевая тревога.

– Что это значит?

– Возможно, готовится десант. От Крита отошел английский конвой. Если он свернет к Африке, дадут отбой, и тогда вы сможете съездить на остров.

– Влагодарю вас, – сказала Ирина.

Солдаты проворно устанавливали пулеметы па лафеты. И эти зенитные пулеметы, оснащенные прицелами, винтами и рычагами, представляли странный контраст с валявшейся в траве старинной венецианской пушкой – грубой чугунной трубой с очень толстыми стенками и маленьким отверстием для фитиля на глухом конце.

Ирина вернулась к фон Гайеру и рассказала ему о своем разговоре с подпоручиком.

– Надо будет подробнее узнать у Фрншмута, – отозвался немец.

Его снова охватили тревога и знакомое чувство обреченности. Затем тревога исчезла и осталось только предчувствие гибели, которое превратилось в поющую тоску. Но в полуденной тишине, под знойным солнцем, среди раскаленных скал чужой земли он находил в этой тоске какую-то сладость. Они снова спустились па площадь, которая стала безлюдной и тихой. Жара прогнала все живое в тень. По горячему граниту мостовой сновали только хилые босоногие дети и, как голодные собачонки, вертелись около болгарских ресторанов. Фон Гайер расстался с Ириной, обещав позвонить ей после разговора с Фришмутом.

Он пошел но теневой стороне площади к складу Германского папиросного концерна. Оттуда он собирался поговорить по телефону с главным интендантством германского корпуса во Фракии. Для перевозки табака из Каваллы и Драмы до железнодорожных станций южной Болгарии можно было использовать военные грузовики, подвозившие из Болгарии продовольствие. Эта идея, пришедшая ему в голову на пляже, отчасти разрешала задачу скорейшего вывоза табака в Германию.

По-прежнему удрученный и занятый своими мыслями, фон Гайер вошел в склад Германского папиросного концерна. В просторном помещении было прохладно и стоял запах бродящего табака. Огромные лопасти вентилятора в конторе медленно вращались, словно крылья ветряной мельницы. Служащие встретили шефа молча, почтительно поднявшись со своих мест. Фон Гайер поднял руку и еле слышно пробормотал фашистское приветствие, на которое фрейлейн Дитрих ответила громко и торжественно: «Хайль Гитлер». Она тут же уступила шефу свой письменный стол. Фон Гайер расположился в мягком кресле и вопросительно посмотрел на нее.