Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов"

Автор книги: Брюс Стерлинг

Соавторы: Гарднер Дозуа,Мэри Розенблюм,Элизабет Бир,Питер Уоттс,Йен Макдональд,Роберт Рид,Джей Лейк,Доминик Грин,Сара Монетт,Адам Робертс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 68 страниц)

– И тут снаружи как раз стоит его «динамо», я правильно понял? – уточнил Райс.

Робинсон кивнул:

– Печально, правда? Но Эдисон был не единственным. Я слышал о многих изобретателях и инвесторах, возлагавших все свои надежды на электричество, но это было до того, как прометий действительно возобладал. Большинство из них со временем занялись промышленностью или торговлей. Я даже слышал, что один серб, кажется, начал писать дешевые романчики. – Он снова взглянул на покойника и скривился от этого ужасного зрелища. – Очевидно, Эдисон не сумел приспособиться. Это его в конечном итоге и погубило. Если не ошибаюсь, на теле видны все признаки поражения электричеством.

Один из охранников шагнул вперед, и Шабан узнал в нем того самого, из Мидуэя, что был весьма скор на расовые эпитеты.

– Как это дина… динами… дина… Тьфу! Короче, как эти штуковины связаны с «Лазарем», со всей его лавочкой? Этот ваш Эдисон, он что, собирался воскрешать мертвых той электрической хреновиной?

– Если и собирался, – отозвался другой охранник из дальнего угла, – то, думаю, воскрешал их кусками.

И он продемонстрировал отрезанную руку, слишком большую для обезьяньей.

– Господи Иисусе! – выдохнул Райс и попятился.

Охранники стали перешептываться, и Шабан четко расслышал несколько упоминаний о «гробокопательстве» и «телах рабочих».

– Что?! – воскликнул Шабан, выступая из толпы и впервые демонстрируя свое присутствие. – Что вы говорили насчет могил рабочих?

Все уставились на него. Почти все заметили его впервые.

– Ты араб того еврея? – осведомился полковник, прищурившись.

Шабан с достоинством выпрямился.

– Я кабил, сэр, а не араб, – ответил он на безупречном британском английском, – но в настоящее время работаю на господина Блума, если вы это имели в виду. – Его опущенные вдоль боков руки сжались в кулаки, но он сумел изобразить внешнюю невозмутимость. – Так что здесь говорилось о раскапывании могил и о телах рабочих?

Райс взглянул на Робинсона, у которого был такой же озадаченный вид, что и у Шабана, потом снова на кабила.

– Эти сведения не для публичного разглашения, и если об этом пронюхают газеты, то я буду знать от кого. Но некоторые могилы к югу от парка были потревожены, а упокоенные в них тела исчезли.

– В их число входила могила алжирца, утонувшего в озере? – уточнил Шабан.

Райс пожал плечами.

– Насколько мне известно, обозначались лишь могилы христиан.

Шабан проигнорировал Райса и снова переключил внимание на бочки, откуда охранники продолжали извлекать части трупов. Среди них оказались кисти и ступни, нога, две руки, фрагменты черепов и даже целый торс. Шабан зарычал, оскалившись, повернулся и посмотрел на лежащего мертвеца.

– Моя бабушка всегда говорила, что не надо оплакивать тех, кто умер во время Рамадана, когда врата ада закрыты, а врата рая открыты. И, по–моему, несправедливо, что такой человек пройдет через райские врата, даже если он был убит.

– Погодите–ка, – возразил Райс, поднимая руки. – Здесь никто не говорил об убийстве.

– В самом деле? – спросил Робинсон, приподняв брови.

Райс жестко уставился на него.

– Вы ведь сами утверждали, что его убило электрическим током. И убило случайно?

Руки Робинсона затрепетали, как птицы в клетке.

– Возможно и такое, – признал он. – Но как вы объясните, – он показал на осколки стекла, разбросанные приборы, кровь и внутренности, – все это?

– Это, – невозмутимо произнес Райс, – может быть простым вандализмом. А вандализм – происшествие совершенно иного порядка важности по сравнению с убийством. Про убийство напишут все газеты страны, и возникнет риск отпугнуть платных посетителей выставки, если они будут думать, что убийца разгуливает на свободе. А еще с одной случайной смертью и проявлением вандализма мы справимся.

– Вы, конечно же, шутите, – возразил Шабан. – Неужели вы не заинтересованы в свершении правосудия?

Райс со злобой посмотрел на него.

– На юге наверняка есть кое–какая работа, с которой автоматы не справятся, парень. Так почему бы тебе не отправиться туда вместе со своими черномазыми и не принести хоть какую–то пользу?

Шабан рассвирепел. На юге Соединенных Штатов все еще оставались рабы, пока не замененные дешевыми автоматами. И то, что этот человек смог настолько легко отмахнуться от их продолжающихся страданий, да еще с таким бесцеремонным пренебрежением, заставило кровь Шабана вскипеть. На миг он едва не забыл о благополучии труппы, о которой поклялся заботиться, или о незнакомце, ищущем его защиты. Окажись он сам по себе и отвечая только за себя, Шабан не пожелал бы ничего иного, кроме сабли–флиссы в одной руке и пистолета «уэбли» в другой. Тогда бы он показал этим бледнокожим фиглярам, чего он стоит. Но он не был сам по себе и нес ответственность за множество душ, кроме собственной.

Собрав остатки сдержанности, Шабан направился к двери и вышел из этого дома ужасов.

Пока он возвращался к Мидуэю, на потемневшем небе уже показались звезды. Прометиевые фонари заливали парк мягким белым сиянием, благодаря которому выставку прозвали Белым Городом. Но какими бы чистыми ни смотрелись белые строения в прометиевом свете, Шабан знал, что это всего лишь штукатурка и доски, скрывающие под собой гниль и пустоту.

Конечно же, Райса и его оловянных солдатиков больше волновало их жалованье, чем справедливость, и они будут только рады представить убийство как несчастный случай, если это устроит совет директоров, вымарав тем самым все шансы на огласку и скандал. Тем не менее Шабана не покидала мысль о том, что правосудие, возможно, уже свершилось. Он вспомнил еще одно кабильское поверие, услышанное от бабушки: во время Рамадана по земле не бродят демоны, потому что бог заставляет их оставаться в аду в течение всего священного месяца. Увидев же, как выглядит тело мертвеца. Шабан усомнился, что какой–нибудь демон сумел бы изуродовать его сильнее.

Пройдя мимо конечной станции железной дороги, он вышел с территории парка через ворота на 64-й улице и направился на север по Айленд–авеню. Перед самым Мидуэем его внимание привлекло что–то яркое – пятно на тротуаре, отражающее свет прометиевых фонарей. Это оказался десятицентовый роман Мециана. Подняв, Шабан пролистал его на ходу, продолжая идти к алжирской концессии.

Текст оказался захватывающим, сюжет – невероятным, но все же в изображенном автором образе будущего – с электричеством и всеобщим равенством – нашлось нечто такое, что разбудило отклик в душе Шабана. И пусть этот Никола Тесла не дотягивал до Жюля Верна, он все же сумел напомнить Шабану то ощущение безграничных возможностей, которое тот испытывал, читая выпуски «Необыкновенных путешествий».

Прежде чем свернуть на Мидуэй, Шабан увидел рекламный листок на фонарном столбе, сообщающий о скором празднестве открытия Всемирной выставки. Список самых почетных гостей, кроме последнего живого родственника Христофора Колумба, герцога Верагуа, включал и восьмидесятилетнего Авраама Линкольна, бывшего президента Соединенных Штатов, которому предстояло разрезать ленточку во время открытия.

В голове Шабана все еще вертелись образы из «Дэна Фарадея», и он попытался вообразить мир, в котором Джеймс Кларк Росс так и не вернулся из южных морей со сломанным автоматом, Рингголд не открыл прометий, а современный мир ничего не узнал о забытой допотопной цивилизации. Наверное, в таком мире сейчас открывалась бы электрическая, а не прометиевая выставка, гвоздем которой стали бы динамо–машины Тома Эдисона. А вместо павильона автоматов появился бы другой, посвященный какой–нибудь иной отрасли, вроде металлообработки или горного дела. Но, опять–таки, если в том мире у армии США не оказалось бы прометиевых танков, то и восстание южан могло бы увенчаться успехом, а Союз мог бы расколоться из–за вопроса о рабстве. Вполне возможно, что и Всемирная выставка не состоялась бы.

Шабан так и не смог решить, оказался бы такой мир лучше или хуже того, который он знал.

К тому времени, когда Шабан вернулся к алжирцам, солнце уже давно село, а четвертая за день молитва «Магриб» прочтена, и алжирцы ужинали. Даже у тех из них, кто, подобно Шабану, не соблюдал пост, обычно хватало тактичности, чтобы не есть и не пить на виду у остальных, пока светит солнце. Но Шабан знал, что, независимо от поста, немало артистов труппы, покончив с ужином, найдет укромное место, чтобы пить спиртное, причем заменив алжирские вина на «огненную воду», столь любимую индейцами Коди. Возможно, сегодня и Шабан вместо попыток их остановить сам к ним присоединится.

Незнакомец сидел среди алжирцев с тарелкой нетронутой еды на коленях. Его успели отмыть, перевязать и облачить в одолженную одежду. Он не спал, но молчал, и было непонятно, на каком языке с ним можно общаться. Он просто сидел, молча разглядывая алжирцев со смесью замешательства и интереса на лице.

– Держитесь от него на расстоянии, амин, – посоветовал папаша Ганон, когда Шабан присел на корточки возле незнакомца. – Когда мы его одевали, я коснулся его кожи, и меня так и шарахнуло электричеством. Этот тип – прямо-таки ходячая грозовая туча.

Шабан кивнул и постарался не шевелить руками. В мягком белом свете прометиевых фонарей он внимательно рассмотрел незнакомца. Оттенок его кожи в тех немногих местах, где не было повязок, шрамов и порезов, был каким–то… странным. Кожа оказалась темнее, чем полагалось бы при его светлых волосах, а волоски на руках были темнее, чем кустистые брови. Черты лица выглядели непропорциональными: нос слишком длинный и узкий, рот напоминал широкий разрез, а слишком крупные уши сидели слишком низко.

– Что мы с ним будем делать? – спросила Дахия.

Она подошла и остановилась возле Ганона. С ней пришла и Танинна, которая пристально всматривалась в уродливое лицо незнакомца, словно пыталась разглядеть в нем нечто спрятанное.

Шабан подумал о традиции, о прошлом и будущем. Вспомнил суеверия, которым его учили в детстве, и картины грядущего из фантастических романов, в которые он сбегал.

Во многих отношениях будущее, предсказанное Жюлем Верном, наступило, но оказалось не таким, каким его представлял юный Адербаль Айит Шабаан. А будущее, о котором сейчас мечтает юный Мециан? То, которое обещают цветастые истории Николы Теслы? Оно никогда не наступит. Потому что оно не завтра, а вчера. Мир, в котором никогда не появится Дэн Фарадей, мир с летательными аппаратами тяжелее воздуха, беспроволочными линиями связи, объединяющими далекие нации, висящими на проводах лампами накаливания и массивными динамо–машинами. Мир фонарей со светящимися газовыми трубками, паутинами электрических проводов, оплетающими целые страны, и антеннами на каждом доме, ловящими симфонии из воздуха. Мир мужчин и женщин всех рас и национальностей, в котором каждого оценивают по его поведению и характеру, а не по языку или цвету кожи.

Шабан подумал о трепете, испытанном при просмотре романа Теслы, – знакомом ощущении восторга бесконечных возможностей. Но теперь он понял, что это была не надежда на новый грядущий мир, а нечто вроде ностальгии о несбыточном будущем. И он подумал о мертвеце в залитой кровью будке: этот человек был настолько зациклен на конкретном образе вчерашнего будущего, что оказался готов на ужасные поступки ради его возвращения. Любой ценой.

– Амин? – повторила Дахия, увидев, что Шабан затерялся в мыслях. – Что мы будем делать с незнакомцем?

Шабан набрал в грудь воздуха и вздохнул. Он уже пытался сбежать от традиций, но теперь знал, что ему это не суждено.

– Мы поступим так, как поступили бы наши предки. Незнакомцу, пришедшему в деревню за помощью, не может быть отказано.

Шабан осознал, что, возможно, не варианты будущего имеют значение. Действительно важно сохранять прошлое и работать ради лучшего сегодня. Быть может, это единственный настоящий способ выбрать, в каком именно будущем мы станем жить.

Глядя на молчаливого человека, сидящего в прохладном сиянии прометиевого света, Шабан понял, что Танинна была права. У незнакомца действительно были глаза Саллы.

ЙЕН КРИЗИ
ЭРОЗИЯ

Первое произведение Йена Кризи было напечатано в 1999 году, и с тех пор плодовитый писатель опубликовал более сорока рассказов на страницах таких изданий, как «Asimov’s Science Fiction», «Postscripts», «Realms of Fantasy», «Weird Tails», «Paradox», «Oceans of the Mind», «On Spec», «Apes Science Fiction and Horror Digest», «Orson Scott Card’s Intergalactic Medicine Show» и других. Йен Кризи живет в Йоркшире, Англия.

Перед вами горький взгляд на созданного учеными постчеловека, упивающегося своими новыми способностями и возможностями. Перед тем как навсегда отправиться к звездам, он прощается с обычной жизнью на Земле и при этом получает несколько весьма крутых уроков.

Мне бы хотелось рассказать вам о моей последней неделе на Земле…

Я заранее попрощался со всеми. Семья дала мне благословение: дед еще юношей приехал в Англию с Ямайки и лучше других понимал, почему его внук записался в программу колонистов. Он предупредил, что, каким бы заманчивым ни представлялся новый мир, в нем непременно будут разочарования. Мы оба знали, что мне не нужны предостережения, но дед хотел поделиться житейским опытом, а я – его выслушать. Отчетливо помню прикосновение его пальцев к моей новой оболочке; я могу по желанию воспроизводить зафиксированные экзокожей ощущения.

Моя подруга оказалась менее снисходительной. Она обвинила меня в малодушном желании удрать. В ответ я сказал, что, когда в доме пожар, убегать прочь вполне разумно. Земля горит, поэтому мы отправляемся на поиски нового дома. Подруга возразила, повысив голос, что, когда случается пожар, нужно остаться и бороться с огнем. Она хотела помогать пожарникам. Я уважал ее позицию и не пытался уговорить лететь со мной. Только из–за этого она сердилась еще больше.

Со временем вода поглотит сушу, но поднимается она медленно. Большая часть береговой линии совпадает со старыми картами. Я решил, что последние несколько дней проведу, гуляя вдоль побережья. Во–первых, мне хотелось попрощаться с Землей, во–вторых – привыкнуть к новой коже и освоиться с аугментами. Конечно, я опробовал все в блоке послеоперационного комплекса и на колониальном тренажере, но мне хотелось поупражняться в естественных условиях. Порой реальность бросает вызовы, которые симулятору никогда не сгенерировать.

И вот я отправился на север. В поезде пассажиры пристально разглядывали меня. Я уже привык к этому – при виде высоченного чернокожего даже англичане теряют свою знаменитую (и главным образом мифическую) сдержанность и пялятся, словно ученые на неизвестный науке экземпляр. За последние годы, когда волны африканских беженцев затопили земли Англии, взгляды стали неприязненней. Мои родители, как и я, появились на свет в Ньюкасле, но это не написано на моем лице. Однако, заслышав у чернокожего характерный джорджийский акцент, люди улыбались, и их недоброжелательность таяла.

Теперь я уже не был черным, но окружающие по–прежнему таращились на меня. Моя серая экзокожа, состоящая из бесчисленных крохотных узелков, радужно переливалась, как крылья бабочки. Мне сообщили, что ее можно украсить узором, но я пока не очень хорошо разобрался в настройках. На борту космического корабля после взлета на подобную ерунду будет предостаточно времени. А сейчас мне хотелось физической активности: бегать, прыгать, плавать – испытать на приволье под зимним небом все возможности аугментов.

Скарборо можно назвать двухуровневым городом, или, скорее, он был таким прежде. Уже давно затонули пляжи Северной и Южной бухт, но на береговых скалах все еще прочно стояли магазины, причудливые дома и развалины замка. Я поспешил прочь и вскоре очутился на прибрежной дорожке – вернее было бы назвать ее последней инкарнацией береговой линии, которая постепенно отодвигалась чуть дальше вглубь суши. Берег Йоркшира всегда, даже в более спокойные времена, был подвержен абразии. Теперь же процесс ускорился. Во время приливов постепенно повышающийся уровень моря выгрызал в суше рубцы и шрамы, глобальное потепление влекло за собой сильные бури – волны бились о скалы и рушили их. Зыбкие глинистые откосы чередовались с породой, обнажившейся впервые за тысячелетие. В воде беспокойно перемещались груды щебня, еще не успевшего превратиться в гальку.

Когда последний дом остался позади, я остановился и снял рубашку, джинсы и ботинки, затем спрятал вещи под кустом утесника. Я носил одежду только для того, чтобы не очень отличаться от нормальных (так мы называли неаугментированных). Раздевшись, я широко раскинул руки, обнимая мир с его странной погодой и всем тем, что готовит мне завтрашний день.

В воздухе ощущалось гнетущее спокойствие затишья между бурями. Над головой, словно небесный чердак, тяжело нависли серые тучи. Аугментированные глаза зафиксировали поляризованный луч солнца, пробившийся из–за туч позади замка, который резко вырисовывался на мысу. Я попытался припомнить, почему могу видеть поляризованный свет, и не смог. Наверное, особых причин тому не было, просто медицинские конструкторы по мере возможности внедрили в меня такую способность. Подобно программному обеспечению, я был переполнен различными функциями и наворотами. Кто знает, какие опасности подстерегают нас по прибытии на новую планету? Быть может, однажды способность видеть поляризованный свет спасет мою жизнь.

Шагая по тропинке, я вдыхал запах глины и соленых волн со слабой примесью зловония сточных вод. В качестве эксперимента я отфильтровал тяжелый дух канализации, поместив его в категорию воспоминаний о детских прогулках. Затем вернулся к установленным по умолчанию параметрам. Не хотелось привыкать игнорировать действительность и допускать только те чувственные ощущения, которые казались мне эстетичными.

Ускоряя шаг, я двигался вдоль изгороди из колючей проволоки, которой фермеры огораживали свои уменьшающиеся угодья. В это время года на полях осталась только солома да сорняки, пшеницу давным–давно убрали. На сырой земле что–то вяло клевали вороны. Я продирался сквозь заросли утесника, острые колючки только щекотали экзокожу, не причиняя ей вреда. Глазом ботаника я примечал всех обитателей этого маленького ареала на краю скал. Папоротник–орляк, клевер, чертополох и хвощ – названия проносились у меня в голове прощальным напевом. Банк семян звездолета насчитывал множество видов, однако мы изначально сосредоточили внимание на выращивании продовольственных культур, задавшись целью вывести новые разновидности, которые смогут расти в колониальном мире. А другие растения… быть может, я видел их в последний раз.

Однажды кто–то сказал, что перспектива быть повешенным поутру замечательным образом просветляет человеческий разум. Скорое отбытие с Земли, вероятно, оказалось столь же сильнодействующим средством с похожим эффектом, и я чувствовал себя таким живым и бодрым, словно пребывал в эйфории. Примечал каждый штрих природы: блеск паутины в засохшем папоротнике, резкое карканье склочных ворон, неумолчный рокот плещущегося внизу моря. Потом я добрался до глубокого оврага с бегущей по дну речкой, не стал утруждаться и идти по тропинке к мосту, а устремился вниз по склону, поскальзываясь, но удерживая равновесие. Затем прошлепал прямо по воде и выбрался наверх.

Я очутился на возвышенном мысу, под ногами хрустел гравий. Старая надпись на щите взывала ко мне с наказом убрать за собакой. Впереди стояли в ряд обращенные к морю скамейки, и, казалось, теперь они были гораздо ближе к обрыву, чем раньше. На всех были памятные таблички с поблекшими или стершимися надписями. Я подошел к скамье с вполне разборчивыми буквами:

В память о Катрионе Грейди

2021–2098

Она любила этот берег.

Сквозь рейки скамьи проросла трава, дерево выбелилось до бледно–бежевого цвета. Я смахнул с сиденья ветки и ягоды боярышника и усмехнулся невольному, уже потерявшему актуальность жесту. На мне не было одежды, которую можно запачкать, а несколько колючих веточек вряд ли могли повредить экзокоже. Со временем я забуду о слабостях хрупкого и уязвимого человеческого тела и смогу смело шагнуть в любую среду.

Я сел и посмотрел на море. Ветер вспенивал белые барашки на волнах и гнал их к берегу. В воздухе носились чайки, их крики были такими же резкими и грубыми, как скалы, на которых они гнездились. Неожиданно явилось воспоминание из детства: я ем чипсы у моря, и, стремясь урвать кусочек, вниз ко мне устремляется чайка. Во мне нарастали эмоции, которым я не находил названия.

Тут я понял, что рядом со мной кто–то сидит. Скамья даже не скрипнула под весом – значит, голограмма. Когда я обернулся взглянуть на соседа, то увидел характерно яркую по краям простенькую голограмму производства предыдущего столетия.

– Привет! Я Катриона. Хочешь поговорить? – Вопрос был задан чисто механически, и я догадался, что всех посетителей скамья приветствовала совершенно одинаково. В случае отрицательного ответа голограмма гасла, чтобы люди могли посидеть спокойно. Но мне предстояло немало одиноких дней, и я был не прочь пообщаться. Символично, что последний разговор в гибнущем мире я буду вести с той, которая уже мертва.

– Рад познакомиться, – сказал я. – Меня зовут Уинстон.

Голограмма изображала женщину средних лет с пепельными, как камни на дне реки, волосами. Одежда подобрана с хорошим вкусом: юбка нежного бледнолилового цвета и дорогие туфли на низком каблуке. Интересно, выбрала ли она столь элегантный и скромный образ сама, или же некий разработчик памятников предписал изображать умерших зрелыми и увядшими, чтобы они не могли затмить живых. Возможно, женщина предпочла, чтобы ее увековечили молодой, неистовой и прекрасной, какой она когда–то, вне всякого сомнения, и являлась, – или же хотела быть таковой.

– Сегодня достаточно прохладно для прогулок в чем мать родила, – с улыбкой заметила дама.

Я совсем забыл, что на мне ничего нет. И вкратце поведал ей об аугментации.

– Я отправляюсь к звездам! – воскликнул я, и в этом возгласе неожиданно прорвался охвативший меня эмоциональный подъем.

– Что, ко всем сразу? Они растиражировали тебя в клонах и теперь разошлют по всему небу?

– Нет, дело не в этом. – Однако ее предположение на миг меня озадачило. Я сам, своими собственными прежними человечьими ногами, пришел в больницу, где мне сделали наркоз, а потом – спустя некоторое время – вышел оттуда в новом и сияющем аугментированном виде. Выписался из больницы я один, или были и другие «я», отбракованные из–за дефектов или предназначенные для других миссий? «Не глупи, – мысленно оборвал я себя. – Ты просто обзавелся экзокожей. Под которой бьется все то же сердце». И это сердце, как и все прочие органы, вчера прошло последний медосмотр перед вылетом.

– Сначала мы летим на определенную планету, – сказал я. – Что само по себе будет непростой задачей. А потом… кто знает? – Никто не располагал сведениями о продолжительности жизни аугментированного человека. Поскольку все механические составляющие подлежат модернизации, возраст будут определять биологические органы, которые невозможно заменить. – Это будет зависеть от того, откроют ли другие планеты, которые стоит посетить. Миров много, но лишь отдельные и с трудом пригодны для обитания.

Я рассказал ей о том мире, куда мы прилетим: про его эллиптическую орбиту вокруг красного карлика–солнца, о резких температурных колебаниях, диких погодных условиях и колоссальных приливах и отливах.

– Поселенцы туда летят самые разные: нормальные, которым большую часть времени придется оставаться на базе, затем аугментированные люди вроде меня, мы сможем выжить снаружи, и генно–модифицированные. Считается, что в будущем они окажутся лучшими, но для того, чтобы генные изменения заработали как нужно, сменятся поколения. – Хотя нам и не пришлось грызться из–за ограниченной грузоподъемности звездолета, меж тремя группами уже возникла некая натянутость, но упоминать об этом я не стал. – Прошу прощения, я совсем заговорился. Расскажите о себе. Вы жили поблизости? Было ли это место вашим любимым?

– Я – йоркширская девушка до мозга костей, – сообщила голограмма Катрионы. – Родилась в Уитби, несколько лет провела на ферме в Дентдале, но вернулась – сосать мои дряблые сиськи! – на побережье, когда вышла замуж. Муж мой был рыбаком, упокой Господи его душу. Поганец! Когда его не было дома, я бродила по берегу, смотрела на Северное море и представляла себе его там, среди волн.

Должно быть, удивление отразилось у меня на лице, и Катриона спросила:

– Неужели опять это случилось? Думаю, хакеры меня давным–давно взломали. После смерти я многого не помню – я скорее запись, чем имитация. Памяти во мне немного, хватает только на небольшой диалог. – Голос женщины звучал горько, словно наложенные на нее ограничения обижали ее. – Разве скамье воспоминаний нужно нечто большее? О, я любила этот берег, но это не значит, что мне хотелось бы торчать здесь целую вечность… Турнир по ковырянию пальцем в носу! Тот, кто вытащит самую большую козявку, получит награду!

– Хотите, я возьму вас с собой? – предложил я. Вытащить чип будет несложно. Закодированную личность можно будет установить на компьютер звездолета вместе с прочими загруженными колонистами, хотя я опасался, что вступительные испытания Катрионе не пройти. Она была старомодна, а умершие ужасно чванливы по отношению к тем, с кем якшаются. Мне довелось работать вместе с ними на тренажере, и я с легкостью представлял себе, как они скажут: «Зачем это, Уинстон, я понимаю, что ты хотел как лучше, но она не подходит для миссии. У нее нет необходимых знаний. У нее и кодировка грубая, и изжившие себя алгоритмы, она просто совершенно изрешечена паразитическими медиавирусами!»

Но, представив подобные трудности, я тут же почувствовал в себе решимость их преодолеть. Только Катриона избавила меня от этой необходимости:

– Спасибо, дорогой. Стара я летать к звездам. Мне хочется просто воссоединиться с супругом, и однажды это произойдет. – Она вновь посмотрела на море, и я неожиданно догадался, что произошло с ее мужем.

– Сочувствую вашей утрате, – выразил соболезнование я. – Полагаю, он никогда не был, – я постарался отыскать подходящее слово, – увековечен.

– На здешнем гребаном кладбище есть некая доска вроде надгробной, – сказала она, – но его никогда не увековечивали так, как меня. Смерть утопленника быстра и не входит в разряд запланированных событий. Тело так и не удалось отыскать, так что сделать позже это не представлялось возможным. Он все еще где–то под водой…

Меня внезапно осенило, что, если бы муж Катрионы был аугментирован, ему бы тонуть не пришлось. Мои руки и ноги в состоянии плыть без устали, экзокожа может отфильтровывать кислород из воды. Торжественно возвещать о моей выносливости было бы бестактно, поэтому я задумался над нейтральным ответом и осторожно заметил:

– Когда–то Северное море было сушей. До того как поднялось море, ваши предки охотились здесь на мамонтов.

– И вот море опять поднимается. – В ее голосе прозвучала фатальная безысходность, и я понял: наш разговор окончен.

– Да поможет вам Бог упокоиться с миром. – Когда я встал, голограмма исчезла.

Начался дождь. Я шел вперед и наслаждался бурей. Вгрызаясь ледяными зубами, она налетела с северо–востока. Такой ветер называли ленивым – вместо того чтобы обогнуть вас, он не утруждался понапрасну и продувал насквозь.

Уже стемнело, и день медленно угасал в зимних сумерках. Усилившийся дождь сменился градом, было слышно, как льдинки стучат по моему телу. Рокотал гром, ему вторил рев разбушевавшегося моря, которое будто смыло поддерживавшие небеса опоры, и они рухнули вниз. Где–то позади полыхали молнии.

Я оглянулся на прибрежную дорожку: на некрополь скамеек, где побывал недавно. Горели все голограммы. Я задавался вопросом, кому взбрело в голову сидеть на скамьях в такую погоду, пока не сообразил, что это, наверное, молнии вызвали короткое замыкание.

В линялом мире шиферно–серых туч и свинцовых волн яркими пятнами пылали голограммы. На скамьях мелькали изображения мужчин и женщин – зрителей представления, которое закатила Природа. Я увидел на вершине утеса Катриону, которая, словно взывая к буре, простирала к морю руки. Все остальные изображения застыли сидя, словно прикованные к своим деревянным якорям, – преисполненные укора призраки, ожидающие, когда стихнет буря. Находили они удовольствие в кратком миге псевдожизни? Общались между собой? Или, пребывая во власти прохожих и хакеров, негодовали на свое мнимое беспомощное существование?

Я почувствовал, что мне не стоит вмешиваться. И пошел своим путем, упорно пробираясь вперед в то время, когда ночь размывала день. Глаза примечали одинокие фотоны света далеких огоньков домов и случайных автомобилей, проезжавших по дорогам. Справа от меня бледно мерцало биолюминесцентными примесями бурное море. Во тьме шумно бились волны, их грохот звучал, словно тайное сердцебиение мира.

По–прежнему хлестал дождь, дорожка превратилась в месиво грязи. Я ухмыльнулся: конечно, условия были далеко не так экстремальны, как на тренажере. Но все здесь было реальным. Призраки всех этих прикованных к собственным воспоминаниям мертвецов заставляли чувствовать себя исключительно живым. Каждая капля дождя казалась преисполненной значимости. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь не кончалась. Я одновременно желал быть здесь и очутиться там, в колониальном мире под красным солнцем.

Торопясь, словно мог перемахнуть через звезды и скорее там оказаться, я наступил на старую ветку, оказавшуюся сырой и гнилой. Нога соскользнула с тропы. Я пошатнулся, меня занесло на несколько ярдов вниз и в сторону. Изловчившись, я схватился за выступ скалы и смог приостановить падение. Рывок оказался настолько сильным, что мускулы левой руки пронзила острая боль. Осторожно повернувшись, я попытался нащупать точку опоры и вскоре нашел устойчивое положение. Болтаясь в пятидесяти футах[109]109
  50 футов – около 15 метров.


[Закрыть] над морем, я полагал, что чувствую брызги волн. Вероятно, это был просто подхваченный ветром дождь, который хлестал отовсюду.

То, что я поскользнулся и полетел вниз, развеселило меня. Знаю, звучит странно, но тогда меня переполняли такие чувства. Висеть над морской пучиной всю ночь я не мог, поэтому начал карабкаться по скале. Сначала понемногу, счет шел на дюймы, я пробирался по горизонтали, потом более уверенно начал размеренное движение вверх, доверившись аугментированным мышцам и надеясь, что они помогут мне выбраться из переделки.

Мускулы держали меня, и экзокожа не подвела. Я уже одолел половину подъема, когда услышал треск. Левая рука, которой я вцепился в утес, ощутила, как тот содрогнулся. Инстинктивно я попытался ухватиться за что–нибудь другой рукой – и сумел, но тут же обнаружил, что лечу вниз. С минуту я не понимал, что происходит. Утес рушился с таким шумом, словно разрывали газету размером с небосвод. Тогда я понял, что, когда обваливается подножие скалы, за ним следует и вершина.