Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов"

Автор книги: Брюс Стерлинг

Соавторы: Гарднер Дозуа,Мэри Розенблюм,Элизабет Бир,Питер Уоттс,Йен Макдональд,Роберт Рид,Джей Лейк,Доминик Грин,Сара Монетт,Адам Робертс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 68 страниц)

В тот день я попросил его оказать мне ответную любезность.

– Отец, – сказал я.

Тогда пришла пора для моего третьего тела, обычно более удобного для тех, с кем я разговаривал. Не то чтобы это особо волновало экзогена или, по правде говоря, даже отца Нострума.

Он улыбнулся, сверкая своими одеждами из роскошного винила, отделанного ослиным мехом.

– Копатель… сын мой. Добро пожаловать.

Мы встретились во Втором Алтаре его собора, комнате с круглыми стенами и линией потолка, точнее всего описываемой графиком гиперболы. Защитная оболочка какого–то древнего космического корабля, она и выглядела соответствующе. На стенах было десять тысяч четыреста тридцать два углубления – не могу не сосчитать такие вещи с одного взгляда, – и в каждом находилось по маленькой масляной лампе, сделанной из какого–то старого изоляционного материала, или резервуара, или чего–то другого электромеханического. Все они горели, что указывало на какие–то характеристики особенно замедленного сгорания. Запаховая карта помещения вполне подтверждала это.

– Я хотел бы кое–что у вас спросить, отец Нострум. Не могу сказать только, воспоминание это, прорицание или же поиск по ключевому слову в глубоких слоях данных.

Потоки информации текут на этой земле повсюду. Она закодирована в каждой песчинке, в движениях кувыркающихся плеяд микроспутников и космического хлама у нас над головами, в каждой развилке на ветвях деревьев. Нужно только знать, как добраться до этой информации, как запросить ее и извлечь нечто полезное. Вот почему миром правят жрецы – молитва и жертвоприношение активируют линии связи, закрытые для большинства почти все время.

– Я охотно сделаю это для тебя, – сказал отец Нострум. – Но сначала ты должен чем–нибудь нарисовать у меня на ладони крест, чтобы завершить наш уговор и поместить себя под защиту моего жреческого знака.

Это я тоже знал и принес с собой пригоршню толченого клыка какого–то животного из засыпанной песком морской пещеры, обнаруженной недавно под пустыней Хайюк. Порошок окутал раскрытую ладонь отца Нострума, наподобие легкого тумана. Отец Нострум сжал руку и скривился. Я знал, что такую кожу, как у него, толченый клык будет ранить, жечь, резать. Когда он разжал кулак, произошло обычное маленькое чудо. На окровавленной ладони лежал зуб, целый, с четырьмя изогнутыми корнями.

– Хорошее подношение, Копатель, – сказал жрец и улыбнулся. – И конечно, я давно в долгу перед тобой. Так что говори прямо и расскажи мне, что ты ищешь.

Я закрыл на миг глаза и всей кожей впитал тепло от десяти тысяч маленьких ламп. Формулировка этого вопроса сильно занимала меня все последнее время, и я старательно пытался выбрать лучшую. И все же, что бы я ни сказал, это будет неверно. Очевидно, что единственный вариант – воспользоваться моментом и довериться своей дружбе с этим старым жрецом.

– Есть клиент. Трудный. Он поручил мне найти дверь к смерти. Я хотел бы знать, была ли когда–нибудь такая штука за пределами скользких стен метафоры. Если да, то где я мог бы отыскать эту дверь или же доказательства ее существования в прошлом?

– Дверь к смерти.

Жрец уставился на гиперболический потолок, следуя взглядом за нисходящим изгибом в черную бесконечность.

– Я буду прорицать, – пробормотал отец Нострум.

Воздух вокруг него завихрился, пылинки кружились над запрокинутым лицом, будто ласточки около вентиляционной трубы склепа. Глаза закатывались все глубже, пока под веками не осталось ничего, кроме блестящей серебристой полоски. Один за другим огоньки в нишах на стене начали тускнеть, превращаясь в крохотные гвоздики, по мере того как жрец вытягивал из них энергию по ведомой лишь ему одному схеме.

Я устроился наблюдать. Алмазная пыль тысячи тысяч лет нанотехнологий означала, что мир способен описать себя, если только, подобно опытному жрецу, знать, как задавать вопросы.

Итак, он провидел. Пламя унесло отца Нострума прочь на волне информации, палимпсест последовательных и фрактальных функциональных языков, протоколов, квитирований, гештальт–полей и куда более странных, более любопытных тупиков инженерного искусства. Мне было известно, что существовали некогда системы, которые хранили данные в вероятностных матрицах из квантовой пены, извлекая их снова за доли фемтосекунд, когда динамика слежения сводила информационное поле к нулю. Я знал, что когда–то были и информационные системы, полагавшиеся для передачи данных на гибель деревьев, с битовой скоростью столь низкой, что ее можно было измерять в пакетах за столетие.

Отец Нострум имел доступ к любой из них. По крайней мере, в лучшие свои дни. Каждая маленькая лампа являлась каналом доступа к какому–нибудь мертвому языку, к одряхлевшему протоколу, к некой методологии, когда–то столь полно владевшей миром, что следы ее сохранились в ноосфере.

Один за другим десять тысяч четыреста тридцать два огня угасли. Мы медленно пробирались в сумерках, прежде чем погрузиться в полную темноту. Сам я не измеряю время на человеческий манер, поэтому голод, позывы к мочеиспусканию, физическая усталость и тому подобное не имеют обыкновения чересчур сильно влиять на мой ситуационный опыт, но отец Нострум ощущал все это и многое другое, пока леденяще–темная кровь не потекла у него из носа и ушей, а последние лампы не погасли, оставив нас двоих в роскошной темноте, где А я различал лишь дыхание жреца и внезапное изменение запаховой карты его тела в сторону дальнейшего одряхления.

Наконец он снова вернулся ко мне.

– Итак, – отец Нострум подбирал слова необычайно тщательно, – ничего не попадалось дольше, чем мне бы хотелось.

– Вы хорошо искали, отец, – вежливо сказал я.

– Не думаю, что когда–нибудь стану так хорошо искать снова. Здоровье дороже.

– Боги непременно охранят вас.

– Боги! – он фыркнул. – Я жрец. Какое отношение мои труды имеют к богам?

– Не могу сказать, отец.

После этого я ждал, когда он снова ухватит нить своих мыслей. Наконец отец Нострум заговорил:

– В эпоху Виридианской Республики было одно движение. Религиозное, научное, культурное.

Последовала долгая пауза, но ответа, похоже, не требовалось, поэтому я промолчат. Он собрался с мыслями и продолжил:

– Они называли себя Lux Transitum – Жизнь Преходящая. Участники движения верили, будто жизнь волнообразна. Пока ваша волна не угаснет, жизнь продолжается. Смерть рассматривалась не как биологический процесс, но как несчастный случай в рамках некой очень специфической физики.

– Жизнь – это… жизнь, – ответил я. – Антиэнтропическая организация химических или электромеханических систем, будучи оставленной без присмотра, имеющая тенденцию распространяться на компьютеры, людей, космические корабли, каракатиц и вообще все что угодно.

Зажигая свечу, извлеченную из внутреннего кармана винилового одеяния, отец Нострум покачал головой.

– В зависимости от случая. Я лишь передаю то, что мне сказали. Я в это не верю. Скорее спорю с мертвецами, чем противоречу ноосфере.

– Абсолютно мудрая политика.

– По меньшей мере для тех из нас, кто создан по человеческому подобию.

Он опять попытался усмехнуться, но на этот раз ему не удалось. Снова повисло молчание, словно теперь отец Нострум твердо решил разбить свой рассказ на коротенькие части, перемежая его долгими паузами.

Наконец я снова вступил в разговор.

– У Жизни Преходящей была лаборатория или храм? Некое место, куда они адресовали свои неугасшие волны?

– Мм? – Отец Нострум взглянул на меня так, словно видел впервые. – О да.

– Отец, – я придал своему голосу оттенок бесконечного терпения, что у этого тела получалось действительно здорово, – где я могу найти это их священное место?

От этого вопроса он, кажется, проснулся.

– Сколько ты уже живешь, Копатель?

– Я?

Я умолк и прикинул.

– По меньшей мере семь тысяч триста тринадцать лет, по самому традиционному счету. Считая от последнего холодного перезапуска моих когнитивных процессов.

– А я сколько прожил?

– Не знаю наверняка, – ответил я, – но мы встретились вскоре после нападения Андромахуса. А оно было через четыре тысячи четыреста два года после второго четверга следующего месяца.

– Ты не подобие человека, но я – да. – Он склонился ближе, почти касаясь меня. – Как ты думаешь, людям нужны престарелые жрецы, которым больше четырех тысяч лет от роду? Когда ты в последний раз видел ребенка?

Я попытался вспомнить, когда видел молодняк какого угодно вида. Не только человеческий.

– Наверняка люди должны где–то размножаться.

– Конечно, – согласился отец Нострум. – Но похоже, не здесь, не на Земле.

– Сам бы я не обратил на это внимания, – сказал я. – Но вы, должно быть, заметили это как–то попутно.

– Знаешь, – рассеянно ответил жрец, – дни исполнены почти бесконечного красного света. Всегда есть чем заняться. Так мачо людей путешествует по миру…

– Мыслеблок, – сочувственно заметил я.

Он, казалось, был потрясен.

– Перед всей человеческой расой?

– Какой человеческой расой?

Мы вышли наружу, под лучи умирающего Солнца, и еще долго спорили, имел ли Lux Transitum право на существование и что стадо с этими людьми. А больше всего о том, нужно ли пробуждать их.

Вы теперь гадаете, верно? Давно ли все это случилось? Что сделал Пес-Копатель потом? Разбудил ли я экзогена и что сказал ему, разбудив?

Оглянитесь вокруг. Что вы видите? Все то же тихое место. Вон та линия холмов вдали – это линейный город эры Витализма. Четверть миллиона лет дождя и три крупных извержения к западу отсюда похоронили его, не осталось ничего, кроме невысоких холмов, поросших кустарником. Пока не начнешь копать.

Теперь взгляните под ноги. Красный песок, пачкающий вашу обувь, – это ржавчина, скопившаяся с тех времен, когда тератонны астероидного железа были доставлены сюда Вольфрамовым Союзом, чтобы заключить мир в непроницаемую металлическую оболочку.

Чувствуете, как воздух щекочет ваше горло при дыхании? Вы пришли бы в ужас, узнав, сколько вычислительной силы поступает в ваши легкие и какой процент ее проникает через альвеолы в вашу кровь. Именно поэтому доступ на эту проклятую планету так строго ограничен.

Так что мы живем здесь в своих захудалых городках, и в соборах, и в лачугах, и в пещерах, и в подземных дворцах, и ничего никогда не меняется. Это и есть тот великий секрет, который искал экзоген. Вы можете выйти за пределы смерти, но только через застой. Смысл и цель жизни человека – смерть. В противном случае вы – это мы, роющиеся на руинах, миллион лет лежащих в забытьи.

И теперь вы – это тоже мы. Проверьте свой корабль. Moгу вам обещать, что в этой жизни он больше не взлетит. Мое четвертое и шестое тела уже сняли с него двигатели и панели управления. Вы тоже будете жить вечно, друзья мои. увязнув в той же истории, что и все мы.

Экзоген?

Со временем он проснется. Мы оставили его спать. Он уже нашел ответ. Ему теперь не надо рыть норы под кроваво–красным небом, зарабатывая свой завтрашний день.

Меня зовут Пес–Копатель. Я не могучий и совсем не страшный. Но я – все то, что вы теперь будете знать.

А может, это просто история, как вы и просили. Под багровым светом умирающего Солнца есть ли подлинная разница между вымыслом и правдой?

Добро пожаловать на мою Землю.

ПИТЕР УОТТС
ОСТРОВ

Питер Уоттс называет себя «исправившимся морским биологом». Он быстро завоевал репутацию одного из самых уважаемых авторов твердой НФ XXI столетия. Его малая проза публиковалась в «Tesseracts», «The Solaris Book of Science Fiction», «On Spec», «Divine Realms», «Prairie Fire» и другой периодике. Перу Уоттса принадлежит получивший высокую оценку цикл «Рифтеры» («Rifters»), состоящий из романов «Морские звезды» («Starfish»), «Водоворот» («Maelstrom») и «Бетагемот» («Behemoth: В-Мах», «Behemoth: Seppuku»). Рассказы писателя представлены в сборнике «Десять обезьян, десять минут» («Теп Monkeys, Теп Minutes»). Его роман «Ложная слепота» («Blindsight») признан одним из лучших произведений твердой НФ десятилетия. Уоттс живет в Канаде, в Торонто.

В этом мощном и новаторском рассказе автор описывает команду корабля, вынужденную работать вечно, несмотря на то что ее члены уже не уверены, на кого работают и для чего. И вот они натыкаются на объект, совершенно непохожий на все, что даже им доводилось видеть прежде.

Вы послали нас сюда. Мы делаем это для вас: плетем ваши паутины и строим ваши магические порталы, пронизываем игольное ушко со скоростью шестьдесят тысяч километров в секунду. Мы никогда не останавливаемся, никогда не осмеливаемся даже притормозить – иначе свет вашего прибытия превратит нас в плазму. И все это для того, чтобы вы могли ступать от звезды к звезде, не запачкав ног в этой бесконечной пустоте между ними.

И если мы иногда просим поговорить с нами, то неужели это слишком много?

Я знаю об эволюции и инженерии. Знаю, насколько сильно вы изменились. Я видела, как порталы рождают богов, демонов и существ, которых мы даже не можем понять. Мне не верится, что они когда–то были людьми, – наверное, это чужие, катающиеся автостопом по рельсам, которые мы оставляем за собой. Инопланетные завоеватели.

А может быть, разрушители.

Но я также видела, как эти врата остаются темными и пустыми, пока не исчезнут из вида позади. Мы строили догадки о вымирании и темных веках, о цивилизациях, сожженных дотла, и о других, восстающих из пепла. А иногда, позднее, выходящие из порталов напоминают корабли, которые могли бы построить мы – в свое время. Они переговариваются между собой – радио, лазер, нейтринные лучи, – и их голоса иногда чем–то напоминают наши. Было время, когда мы осмеливались надеяться, что они действительно похожи на нас, что круг вновь замкнулся на существах, с которыми мы можем говорить. Я уже сбилась со счета, сколько раз мы пытались сломать этот лед.

И не могу подсчитать, сколько эпох миновало с тех пор, как мы сдались.

Все эти повторы тают позади нас. Все эти гибриды, послелюди и бессмертные, боги и впавшие в оцепенение пещерные жители, запертые в магических и непостижимых для них «колесницах»… сколько их было? И никто из них ни разу не направил коммуникационный лазер в нашу сторону, чтобы сказать: «Привет, как дела?», или «Знаете, а мы победили дамасскую болезнь!», или хотя бы «Спасибо, ребята, делайте и дальше ваше нужное дело!»

Ведь мы не какой–нибудь долбаный груз. Мы – хребет вашей проклятой империи. Если бы не мы, вас бы здесь вообще не было.

И еще… мы ваши дети. Какими бы вы ни стали, когда–то вы были такими же, как я. Однажды я вам поверила. Было время, очень давно, когда я всей душой поверила в эту миссию. Так почему же вы нас бросили?

Итак, новое строительство началось.

На этот раз, открыв глаза, я обнаружила знакомое лицо, которое никогда прежде не видела: парень немного старше двадцати. Физиономия чуть перекошена – слева скулы более плоские, чем справа. Уши слишком большие. Выглядит почти натуральным.

Я не говорила уже тысячу лет. И голос мой звучит как шепот:

– Ты кто?

Я знаю, что спросить должна не об этом. Любой на «Эриофоре» после пробуждения задает иной первый вопрос.

– Я твой сын, – отвечает он. Вот так дела… Выходит, я – мать.

Мне хочется это обдумать, но парень не дает мне такой возможности:

– По графику тебя не следовало будить, но шимпу понадобились дополнительные руки. На очередной стройке возникла ситуация.

Значит, шимп все еще у руля. Как всегда. Миссия продолжается.

– Ситуация? – переспрашиваю я.

– Возможно, сценарий контакта.

Интересно, когда он был рожден? И думая ли когда–нибудь обо мне – до сегодняшнего дня?

Этого он мне не говорит. Сообщает лишь:

– Впереди звезда. В половине светового года. Шимп думает, что она разговаривает с нами. В любом случае, – мой сын пожимает плечами, – торопиться некуда. Еще куча времени.

Я киваю, но он медлит. Он ждет тот самый Вопрос, но я уже вижу на его лице нечто вроде ответа. Наши помощники должны быть неиспорченными, созданными из безупречных генов, укрытых глубоко внутри железно–базальтовой обшивки «Эри», где им не угрожает смертоносный радиационный ливень «фиолетового смещения». И все же у этого парня есть дефекты. Я вижу их на его лице. Вижу, как крошечные пары нуклеотидов в хромосомах резонируют от микроуровня к макроуровню и делают его чуточку неисправным. Выглядит он так, как будто вырос на планете. И как будто его родителей всю жизнь лупил ничем не смягченный солнечный свет.

Насколько же далеко мы уже оказались, если даже наши безупречные строительные блоки настолько поизносились? Сколько времени у нас на это ушло? И как долго я была мертва?

«Как долго?» Это и есть первый вопрос, который задают все.

Но прошло уже столько времени, что я не хочу это знать.

Когда я прихожу на мостик, он одиноко сидит возле объемного тактического дисплея, который мы называем Баком. Глаза у него полны пиктограмм и траекторий. Кажется, я вижу в них и кусочек себя.

– Не расслышала твоего имени, – говорю я, хотя уже заглянула в корабельный манифест. Мы только что впервые увиделись, а я уже лгу.

– Дикс. – Он не сводит глаз с Бака.

Ему больше десяти тысяч лет. Из них он прожил около двадцати. Мне хотелось бы узнать, много ли ему известно, с кем он познакомился за эти жалкие два десятилетия: видел ли он Ишмаэля или Конни? Известно ли ему, удалось Санчесу уладить свой конфликт с бессмертием или нет?

Я хочу знать, но не спрашиваю. Таковы правила.

Оглядываюсь:

– Мы только вдвоем?

Дикс кивает:

– Пока вдвоем. Если понадобится, разбудим еще. Но…

Он замолкает.

– Что?

– Ничего.

Я сажусь рядом с ним возле Бака. Там висят просвечивающие клубы и полосы, похожие на замерзший дым с цветовой кодировкой. Мы на краю облака молекулярной пыли. Оно теплое, полуорганическое, там много разных веществ. Формальдегид, этиленгликоль, обычные пребиотики – строительные блоки для создания сложных органических молекул. Хорошее место для быстрой стройки. В центре Бака тускло светится красный карлик. Шимп назвал его DHF428 по причинам, которые меня давно перестали заботить.

– Рассказывай, что к чему, – говорю я.

Он бросает на меня нетерпеливый, даже раздраженный взгляд:

– И ты тоже?

– Ты о чем?

– Как и другие. На других стройках. Шимп может просто выдать все данные, но они все время хотели говорить.

Черт, его линк все еще активен. Он подключен.

Я выдавливаю улыбку:

– Просто культурная традиция, наверное. Мы о многом говорим, это нам помогает… снова воссоединиться. После таких длительных отключений.

– Но это же так медленно, – жалуется Дикс.

Он не знает. Почему он не знает?

– У нас еще половина светового года, – напоминаю я. – Мы куда–то торопимся?

Уголок его рта дергается.

– Фоны вылетели по графику. – После его команды в Баке возникает сгусток фиолетовых искорок, они в пяти триллионах километров перед нами. – По большей части все еще сосут пыль, но им повезло: нашли пару больших астероидов, и перерабатывающие установки рано запустились. Первые компоненты уже выделены. Но потом шимп заметил эти флуктуации солнечного излучения, в основном в инфракрасной области, но на границе видимого спектра. – Картинка в Баке мигает: пошла ускоренная запись изображения звезды.

И точно, она мигает.

– По–моему, интервалы между вспышками не случайные.

Дикс чуть наклонил голову, не совсем кивнув.

– Выведи динамику во времени. – Я так и не смогла избавиться от привычки слегка повышать голос, обращаясь к шимпу. Искин послушно (вот что самое смешное) убрал космический ландшафт и заменил его на

..... . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Повторяющаяся последовательность, – сообщил Дикс. – Яркость самих вспышек не меняется, но интервалы между ними возрастают в логарифмической зависимости, с циклом в девяносто две и шесть десятых секунды. Каждый цикл начинается при тринадцати и двух десятых километра в секунду и со временем деградирует.

– А нет ли вероятности, что это природное явление? Маленькая черная дыра, болтающаяся возле центра звезды… или что–то в этом роде?

Дикс как–то нелепо тряхнул головой, изобразив отрицание:

– Но сигнал слишком прост, чтобы содержать много информации. На реальный диалог не похоже. Скорее… на крик.

Отчасти он прав. Много информации там быть не может, но ее достаточно. Например: мы умные. Мы достаточно могучие, чтобы управлять яркостью целой чертовой звезды.

Возможно, здесь все же не очень удачное место для строительства.

Я поджимаю губы.

– Звезда подает нам сигнал. Ты это хотел сказать.

– Может быть. Подает сигнал кому–то. Но он слишком простой для «розеттского» сигнала. Это не сжатый архив, он не может сам себя распаковать. Это не последовательность чисел Бонферрони или Фибоначчи, не число пи. И даже не таблица умножения. Не за что зацепиться.

Но все же это разумный сигнал.

– Нужно больше информации, – говорит Дикс, проявив себя повелителем ослепительно очевидного.

– Фоны, – киваю я.

– Э-э… при чем тут они?

– Мы расположим их в виде массива. Используем много плохих глаз для имитации одного хорошего. Это быстрее, чем запустить туда обсерваторию на большой скорости или изготовить ее на месте.

Его глаза расширяются. На мгновение он выглядит почти напуганным, непонятно почему. Но этот момент проходит, и он снова делает нелепое движение головой:

– Это отвлечет слишком много ресурсов от строительства, так ведь?

– Отвлечет, – соглашается шимп.

Мне хочется фыркнуть, но я сдерживаюсь.

– Если тебя настолько заботит соответствие контрольным точкам нашей стройки, шимп, то оцени потенциальную угрозу, создаваемую неизвестным разумом, достаточно могущественным, чтобы контролировать энергетическую отдачу целой звезды.

– Не могу, – признает он. – У меня недостаточно информации.

– У тебя вообще нет информации. О чем–то таком, что может при желании остановить всю нашу миссию. Так что, может быть, тебе следовало бы что–то разузнать.

– Хорошо. Фоны перепрограммированы.

Подтверждение высвечивается на переборке – сложная последовательность танцевальных инструкций, которую «Эри» только что выстрелил в пустоту. Через шесть месяцев сотни фонов – самовоспроизводящихся роботов – станцуют вальс и выстроятся в импровизированную наблюдательную решетку. Еще через четыре месяца у нас может появиться для обсуждения нечто более веское, чем вакуум.

Дикс смотрит на меня так, словно я только что произнесла магическое заклинание.

– Шимп может управлять кораблем, – говорю я ему, – но он до омерзения тупой. Иногда нужно просто сказать ему, что делать.

Он выглядит слегка обиженным, но под обидой безошибочно угадывается дивление. Он этого не знает. Он не знает.

Кто, черт побери, растил его все это время? И чья это проблема? Не моя.

– Разбуди меня через десять месяцев, – говорю я.

Он словно никуда не уходил. Я снова прихожу на мостик, а он уже там, смотрит на тактический дисплей. DHF428 заполняет Бак – разбухший красный глаз, который превращает лицо моего сына в маску дьявола.

Он бросает на меня краткий взгляд. Глаза расширены, пальцы подергиваются, словно через них пропускают ток.

– Фоны ее не видят.

Я еще не совсем отошла после сна.

– Не видят чего?

– Последовательности! – Голос у него на грани паники. Он покачивается вперед–назад, перемещает вес с ноги на ногу.

– Покажи.

Дисплей разделяется пополам. Теперь передо мной светятся два клонированных красных карлика, размером с оба моих кулака каждый. Слева он такой, каким его видит «Эри»: DHF428 по–прежнему мигает, как он это делал (предположительно) все последние десять месяцев. Справа – композитное изображение, переданное составным глазом: интерферометрическая решетка, построенная из множества точно расположенных фонов, все их рудиментарные глаза теперь распределены слоями и совместно выдают картинку, близкую к высокому разрешению. С обеих сторон контраст усилен так, чтобы бесконечное подмигивание красного карлика стало видно невооруженному человеческому глазу.

Но только подмигивание видно лишь в левой части дисплея. Справа звезда светится ровно, как свечка.

– Шимп, возможно ли, что чувствительности решетки недостаточно, чтобы увидеть эти флуктуации?

– Нет.

– Хм-м… – Я стараюсь представить какую–нибудь причину, из–за которой шимп мог солгать.

– Какая–то бессмыслица, – жалуется сын.

– Смысл есть, – бормочу я, – если мигает не звезда.

– Но она мигает… Ты же это видишь… погоди, ты хочешь сказать, что есть нечто позади фонов? Между… между ними и нами?

– Угу.

– Какой–то фильтр. – Дикс немного успокаивается. – Но разве мы его не увидели бы? Разве фоны не наткнулись бы на него, следуя к звезде?

Я перехожу на командный голос, каким общаюсь с шимпом:

– Какое сейчас поле зрения у курсового телескопа «Эри»?

– Восемнадцать микроградусов, – отвечает шимп. – При текущем расстоянии до звезды поперечник конуса составляет три и тридцать четыре сотые световой секунды.

– Увеличь до ста световых секунд.

Изображение разбухает, уничтожая прежнее, разделенное на две части. На мгновение звезда снова заполняет Бак, окрашивая все на мостике в темно–красные тона. Затем съеживается, точно съедаемая изнутри.

Я замечаю какую–то нечеткость картинки.

– Можешь убрать этот шум?

– Это не шум, – сообщает шимп. – Это пыль и молекулярный газ.

Я удивленно моргаю.

– Какая у него плотность?

– Сто тысяч атомов на кубометр. На два порядка больше туманности.

– Почему он такой плотный? – Мы наверняка заметили бы любое небесное тело, достаточно массивное, чтобы удерживать возле себя столько материала.

– Не знаю, – признается шимп.

У меня возникает тошнотворное ощущение, что мне известен ответ.

– Настрой поле зрения на пятьсот световых секунд. Повысь усиление условных цветов в ближней инфракрасной области.

Космос в Баке становится зловеще темным. Крошечное солнце в центре, теперь размером с ноготь, сияет с возросшей яркостью: раскаленная жемчужина в мутной воде.

– Тысяча световых секунд, – командую я.

– Вот оно, – шепчет Дикс.

Края Бака теперь вновь по праву занимает дальний космос: темный, чистый, первозданный. DHF428 располагается в центре тусклой сфероидной завесы. На такие иногда натыкаешься – это ненужные ошметки звезды–спутника, чьи конвульсии извергают газы и излучение на световые годы. Но 428 – не останки новой звезды. Это красный карлик, безмятежный и мирный, звезда среднего возраста. Ничем не примечательная.

Если не считать того факта, что она сидит точно в центре разреженного газового пузыря диаметром в одну и четыре десятые астрономической единицы, то есть двести десять миллионов километров. И того, что этот пузырь постепенно не рассеялся, не растаял в космической ночи. Нет, если отбросить вероятность серьезной неисправности дисплея, то получается, что эта небольшая сферическая туманность расширилась от центра до диаметра примерно в триста пятьдесят световых секунд, а затем просто остановилась, и границы ее намного более четкие, чем на то имеет право природное явление.

Впервые за тысячу лет я жалею, что не подключена к компьютеру нейронных шунтом. У меня уходит целая вечность, чтобы набрать движениями глаз параметры поиска на клавиатуре в голове и получить ответы, которые мне уже известны.

Компьютер выдает цифры.

– Шимп, повысь яркость условных цветов для волн триста тридцать пять, пятьсот и восемьсот нанометров.

Ореол вокруг 428 вспыхивает, как крылышко стрекозы на солнце. Как радужный мыльный пузырь.

– Оно прекрасно, – шепчет мой пораженный сын.

– Оно способно к фотосинтезу, – сообщаю я.

Судя по спектру, феофитин и эумеланин[24]24
  Феофитин – разновидность хлорофилла, в молекуле которого отсутствует центральный ион магния. Встречается у пурпурных бактерий, в которых работает аналогично хлорофиллу в растениях. Эумеланин – коричнево-черный пигмент, широко распространенный в растительных и животных тканях, а также у простейших. Он определяет окраску кожи и волос. Меланин поглощает УФ-лучи и тем самым защищает ткани глубоких слоев кожи от лучевого повреждения. Другой недавно обнаруженной функцией является усвоение УФ-излучения для обеспечения жизнедеятельности. Хроматофор – клетка, в состав которой входит пигмент.


[Закрыть]. Есть даже следы какой–то разновидности пигмента Кейпера на основе свинца, поглощающего рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимп выдвинул гипотезу «хроматофора»: ветвящихся клеток с маленькими гранулами пигмента внутри, как с частичками угольной пыли. Если сгруппировать эти частички, то клетка фактически будет прозрачной, а если распределить их по цитоплазме, то вся структура потемнеет, станет ослаблять электромагнитное излучение, проходящее сквозь нее сзади. Очевидно, на Земле были животные с такими клетками. Они могли менять окраску, сливаться с окружающим фоном и так далее.

– Значит, вокруг этой звезды есть мембрана… или живая ткань, – говорю я, пытаясь усвоить новую концепцию. – Мясной пузырь. Вокруг целой чертовой звезды.

– Да, – соглашается шимп.

– Но это же… Господи, какая же у него должна быть толщина?

– Не более двух миллиметров. Вероятно, меньше.

– Почему?

– Если бы он был намного толще, то стал бы заметнее в видимом спектре. И «фон Нейманы» [25]25
  Джон фон Нейман (1903–1957) – венгеро–американский математик, сделавший важный вклад в квантовую физику, квантовую логику, функциональный анализ, теорию множеств, информатику, экономику и другие отрасли науки. В частности, он тщательно исследовал идею самовоспроизводящихся машин, которые назвал «универсальными сборщиками» и которые часто упоминаются как «машины фон Неймана». Теоретически самовоспроизводящийся космический корабль может быть послан в соседнюю звездную систему, где он будет добывать полезные ископаемые, чтобы создавать свои точные копии. Затем эти копии отправляются в другие звездные системы, повторяя процесс. Здесь такие самовоспроизводящиеся устройства называются «фоны» и используются для создания порталов.


[Закрыть] обнаружили бы его, когда наткнулись.

– Но при условии, что эти… клетки, я полагаю… подобны нашим.

– Пигменты такие же, остальное тоже может быть похожим.

Но не слишком похожим. Никакой обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о каком–то чудесном растворителе, который эта штуковина должна использовать в роли антифриза…

– Ладно, тогда давайте будем консервативны. Допустим, средняя толщина – миллиметр. Плотность примем равной плотности воды. Какова масса пузыря?

– Одна целая четыре десятые йотаграмма, – почти в унисон отвечают Дикс и шимп.

– Это будет… э-э…

– Половина массы Меркурия, – охотно подсказывает шимп.

Я присвистываю.

– И это один организм?

– Пока не знаю.

– У него есть органические пигменты. Он разговаривает, черт побери! Он разумный.

– Большая часть циклических эманаций живых существ есть простые биоритмы, – отмечает шимп. – Это не информативные сигналы.

Я игнорирую его и обращаюсь к Диксу:

– Предположи, что это сигнал.

Он хмурится:

– Шимп говорит…

– Предположи. Пусти в ход воображение.

Достучаться до него не получается. Он какой–то нервный. Я понимаю, что он часто выглядит таким.

– Если кто–то тебе сигналит, – говорю я, – что ты станешь делать?

– Сигналить… – на лице смущение, и где–то в голове замыкаются контакты, – в ответ?

Мой сын – идиот.

– И если входной сигнал имеет вид систематических изменений яркости света, то как…

– Использовать импульсные лазеры: настроить на попеременную выдачу импульсов с длиной волны семьсот и три тысячи нанометров. Мощность переменного сигнала можно повысить до экзаватт, не подвергая опасности наши радиаторы; после дифракции получится около тысячи ватт на квадратный метр. А это намного превосходит порог обнаружения для любого устройства, способного детектировать тепловое излучение красного карлика. Содержание сигнала не имеет значения. Если это просто крик. Ответный крик. Проверка на эхо.

Ладно, значит, мой сын – идиот, но с гениальностью в узкой области. Но он все еще выглядит унылым.

– Но ведь шимп сказал, что в сигнале нет реальной информации…

Дикс принимает мое молчание за амнезию.

– Он слишком простой, помнишь? Просто цепочка щелчков, – замечает он.

Я качаю головой. В этом сигнале больше информации, чем шимп способен вообразить. Шимп очень многого не знает. И меньше всего я хочу, чтобы этот ребенок начал прислушиваться к его советам, смотреть на него как на равного или, боже упаси, как на ментора.