Текст книги "Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов"

Автор книги: Брюс Стерлинг

Соавторы: Гарднер Дозуа,Мэри Розенблюм,Элизабет Бир,Питер Уоттс,Йен Макдональд,Роберт Рид,Джей Лейк,Доминик Грин,Сара Монетт,Адам Робертс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 68 страниц)

Хорейси, казалось, собралась, держа оборону, и возразила:

– Халиф, султан, императоры Пекина, Тимбукту или Куско приняли бы такое же решение.

– Это так. Если открыть индексальную выводимость достаточно рано, то любая культура, получившая ее, в результате сотворит для себя пустой мир. Судьба, здесь я согласен. – Тируитт поднял руки, забыв, что из–за каузопропагации его собеседница уже ослепла; я и сам пытался вспомнить название тех огромных, похожих на шары глаз, что когда–то украшали ее лицо, с их помощью она могла меня видеть. Риман грустно и взволнованно ерзал рядом. Старый пес он был с ней всегда, с самого первого дня, когда я встретил Хорейси в академии ФБИ, и кости его уже стали хрупкими и доставляли немало неудобств.

– Итак, – продолжил Тируитт, – Перон выяснил, что Великая чистка уменьшила количество смысла в этом мире практически до нуля, по крайней мере по сравнению с тем, что могло в нем быть. В своем бессмысленном мире вы, люди, прекрасно понимаете друг друга, ибо самый жалкий раб в антарктических угольных шахтах имеет больше общего с императором в Ницце, чем два моряка на берегу в мое время. В вашем мире можно отправиться в путешествие по любому маршруту и не найти ничего, что могло бы вас удивить. Вы ведете войны для того, чтобы число погибших позволяло реорганизовать популяцию, ваша эффективность в смерти невероятна, но вы вкладываете в сражение не больше страсти, чем мальчишки, играющие в футбол в мое время. Я видел записи вашего Нюрнбергского процесса, видел, как судьи пожимают руки обвиняемым, понял, что Европу лишь подобающим образом сократили; я взломал имперские архивы, читал о решениях устроить голод или начать резню, для того чтобы держать население на приемлемом, по мнению императора, уровне. Даже вы, мистер Растигеват, недавно увидели то, что знаменует конец света, и хотя жаждете уюта, что дарит вам присутствие вашей подруги, все равно очень волнуетесь – не так ли? – об отчетах, которые предстоит составить.

– Да, – сказал я, – а также о том, что, если я вдруг брошусь к ней на помощь, кто–то может понять, что я к ней эмоционально привязан. За это ее казнят. Но как вы узнали? Вы следили за мной?

– Разумеется. Уже некоторое время. Как и большинство Лийтов, вас воспитали так, что вы не обращаете внимания на рабов; искусный невольник вроде Лео может ходить за вами, не опасаясь обнаружения. Я бы не смог провернуть подобное с мисс Хорейси, так как, несмотря на поколения генетических исследований, ваши странные останки культуры не смогли произвести собаку, распознающую общественные классы.

Я чувствовал себя так, словно поддел аккуратно прибитую часть моей души, посветил фонариком внутрь, а там оказались какие–то крохотные белые твари, которые корчились и дурно пахли.

– А что, если мы ничего не сделаем? – спросил я.

– Индексальную выводимость, скорее всего, не откроет ни одна цивилизация – пока я не дам ее миру, когда изменения улягутся. Еще одна часть свободы, в которую, как видите, я верю. Люди должны воспользоваться ею; я всего лишь прошу, чтобы для начала они стали хоть чуть–чуть мудрее, дабы не стереть поспешно весь смысл из мира.

– А неужели смысл – это настолько хорошая вещь? – спросила Хорейси.

Он пожал плечами:

– А существование?

– Вы просите меня пожертвовать своим.

– Это так.

Хорейси встала:

– Растигеват, думаю, мы уже достаточно услышали. Давай выясним, держит ли он слово.

Тируитт не стал нас останавливать, похоже, он действительно держал слово. Я думал о том, сколько времени осталось, прежде чем наш выбор окончательно станет бессмысленным. Я думал о том, почему Хорейси не позвонила в ФБИ с мобильного прямо из офиса Тируитта, а потом поймал себя на том, что помню о мобильных телефонах.

– Ищи телефонную будку, – сказала она. – Бог знает, осталось ли у нас время.

Она крепко взяла меня под локоть – еще недавно это казалось таким странным, чудесным ощущением, которое только начало мне нравится, но уже через день, неделю или месяц ее ладонь на моем предплечье станет вполне обычным делом. Как иначе ходить слепому человеку?

– Я помню, что говорила о том, как ты выглядишь, – сказала она, – но теперь я не понимаю, как узнала об этом, и я…

Ее рука дернулась, и Хорейси упала рядом со мной. Я склонился посмотреть, что случилось.

Риман громко заскулил и попытался вытащить поводок из–под ее тела; в его шерсти виднелась кровавая дыра размером с мой кулак, а потом я увидел пулевое отверстие прямо над ухом Хорейси, за секунду до того, как почувствовал укус в икру.

Я перекатился вперед, не поднимая головы, уже понимая, что стреляли из–за ряда припаркованных машин с другой стороны улицы, но большая часть мозга блокировала любые мысли, так как смерть Хорейси была непереносима. Еще одна пуля просвистела где–то надо мной, и я скрючился за пожарным гидрантом, стоящим вплотную к телефонной будке. Они создавали видимость защиты. Я вырвал пистолет из потайного кармана, тот самый, который Лео не нашел при обыске (тогда это был еще не пистолет, правда?); заметил движение между машин, выстрелил и с удовлетворением услышал чей–то стон.

Над линией стальных крыш показалась голова, когда второй стрелок кинулся на помощь партнеру. Я подсчитал все, насколько мог точно, определил, куда тот пойдет, и выпустил вторую пулю.

Вышло даже лучше, чем я ожидал; по какой–то неведомой мне причине человек высоко подпрыгнул, перемахнул через следующую машину, и снаряд вошел прямо ему в горло. Я присел, выжидая, и подумал. Машины. Эти маленькие грузовики для перевозки людей называются автомобилями. Я видел их всю свою жизнь, а тот, за которым сейчас (я надеялся) валялись два трупа, носил имя «Пакард Тандерберд».

Риман все еще барахтался, теперь он просто скулил, теряя силы, и то пытался вырвать поводок из–под тела хозяйки, то лизал ей лицо и тыкался в нее носом. Кроме него да еще отдаленного шума двигателей, вокруг стояла тишина.

Люди решат, что тут идет разборка между бандами. В какой–то мере так и было. У меня появились воспоминания о том, что мы с Хорейси были любовниками. Скоро память станет реальностью, и я стану тосковать по ней еще больше, чем сейчас.

Мои ноги и душа бежали наперегонки, соревнуясь, кто же первым окончательно меня подведет.

Скоро сюда прибудет множество начальников. Последние пару секунд никто не стрелял, но те, с другой стороны машины, уже точно должны были понять, где я нахожусь. Я прыгнул вбок от своей безопасной позиции, но выстрелов не последовало. Нога жутко горела, в ботинок натекла кровь, я заковылял через улицу; чуть не упал, когда меня по широкой дуге обогнул фургончик с мороженым (фургончик с мороженым? Я неожиданно вспомнил один такой, из детства им еще управляла… чернокожая женщина? Она называла меня «дорогушей»!).

Воспоминания бились в моем разуме, как разъяренные вороны, но я оттолкнул их прочь. Мужчина, которому я попал в шею, умер, а второму пуля пришлась в район подвижных ребер, и сейчас он с трудом дышал, пуская розовую пену изо рта; похоже, даже не заметил, когда я распахнул ему пальто. Жетон, как у меня, только теперь ФБИ стало ФБР – и что же означала эта аббревиатура?

Не важно. Выли сирены. Я большими шагами, покачиваясь, вернулся на улицу, протянул жетон перед машиной с полицейскими, выкрикнул какие–то нечленораздельные приказы и заставил их отвести меня обратно к Тируитту.

Коп открыл дверь, я залез внутрь. Сказал, что офицеров ФБР подстрелили преступники, засада на наркоторговцев накрылась, и приказал торопиться. Он быстро все изложил диспетчеру, пока мы неслись по Даунинг–стрит.

Я помнил, что у Брока был какой–то банк, но смысла этого не понимал. Было очень странно чувствовать, что это моя первая поездка на атуйосмобиле, но воспоминаний хватало, поэтому я приказал:

– Это чрезвычайно важно, офицер, давайте, газ в пол и не жалейте сил.

Уже не помню, как убедил его не следовать за мной и не вызывать подкрепления.

Когда я, шатаясь, прошел мимо прилавка и направился в коридор к офису Тируитта, Лео и Бригд последовали за мной, лихорадочно пытаясь убедить меня не ходить туда, и тут я зацепился ногой за ковер, боль в икре, казалось, дошла прямо до мозга, и я упал навзничь. Даже не думал, что пол может так больно ударить, вроде и расстояние до него было маленькое. Я потерял сознание и затих.

– Саймон Растигеват, вы меня слышите?

Я знал этот голос – Тируитт.

Точно он. Я открыл глаза. Он склонился надо мной, сидя на стуле рядом с кроватью.

Потом я увидел иглу в моей руке; Тируитт проследил за моим взглядом:

– Простите, необходимость на случай, если вы захотите сделать выбор. Помните о том решении, которое я вас попросил принять?

– Да. – Ко мне многое вернулось – но не столько, сколько бы мне хотелось.

– Боюсь, за вас его приняли идиоты, которые, похоже, сочли, что вы переметнулись на мою сторону или нарушили режим безопасности, или они во что-то еще поверили в тот краткий период, когда смысл стад пробиваться повсюду. Поэтому они не стали с вами разговаривать и задавать вопросы, а послали команду убрать вас. Я очень рад, что человеческая раса не осталась навечно в этой истории; там, наверное, было очень неприятно. Но сейчас все мы, вся вселенная, находимся в стадии перехода; каждый час Интернет – для вас межсеть, но вы это и так скоро поймете – наполняется новой сложной историей, а в мире появляются миллиарды новых людей, и…

Он стал серым и размытым, а потом я понял, что и мир вокруг тоже расплылся. Тируитт дернул за иглу в руке, и я вскрикнул от боли.

– Извините, приходится так делать, чтобы удержать вас здесь. Потому и разбудить вас пришлось. – Ему как будто было нехорошо; похоже, Тируитт считал, что игла причиняет мне большие мучения, чем на самом деле. Я хотел подбодрить его, но сил у меня не осталось.

Впрочем, Фрэнк, судя по всему, и так решил, что я его простил, а потому начал задавать вопросы:

– Что вы помните? У вас шок. Вы вломились к Броку три дня назад. Кстати, спасибо; копы отставали от вас всего на двадцать минут и шли явно не за вами. Как я уже говорил, за это время мы перепрыгнули через множество крайне неприятных вариантов прошлого.

– Хорейси погибла, – сказал я. – Еще до того, как я склонился на ней и увидел входное отверстие от пули. Бедный Риман: в него тоже попали, он, кажется, умирал и вдобавок мучился от горя из–за хозяйки. – Я понимал, насколько странно и глупо это было, но никак не мог выбросить из головы пса. Почему–то он казался мне реальнее смерти Хорейси… нет, только он и был реальным в смерти Хорейси. – Я и сам буду по ней тосковать.

Я взглянул на Тируитта и продолжил:

– Непонятно, но я помню старый мир. Помню, что мы делали раньше. Но чувствую, как новая вселенная призраком надвигается на меня, проявляется по краям, словно вспоминаю другую реальность, где всегда жил.

– Вы существовали отдельно от людей слишком долго, – объяснил Тируитт, – по крайней мере, по меркам темпоральных изменений.

– Темпоральных изменений?

– Счетчика событий. Вы помните, кто я такой?

– Да. Вы… Фрэнсис Тируитт. Фрэнк. Безухий. В истории, откуда я, э–э–э, пришел, вы были… кем–то вроде Ньютона или Эйнштейна?

– Уже лучше. – Он улыбнулся. – А здесь я кто?

– Мой лучший аспирант. Боже, а я – профессор математики. Причем хороший; я сейчас без труда вспомнил тридцать лет занятий.

Мы оба рассмеялись, пусть и не без грусти. И это я тоже вспомнил: Тируитт был тем редким человеком, который считал мои шутки смешными. Как и Хорейси.

Но она действительно умерла, а мы с Тируиттом действительно остались в живых, но были… не здесь. Мы были сейчас.

Странно до боли, словно одна память – галлюцинация, а другая – реальность, и у меня нет никакой возможности определить, какая из них какая.

– А теперь вы… математический психолог? Тут и такая штука есть?

– Сейчас есть. И всегда была, по меньшей мере последние сто двадцать лет. Или примерно тридцать один час, в зависимости от того, что конкретно вы считаете. – Он пожал плечами. – И я помню об индексальной выводимости, но плохо представляю, что с ней делать. А вы о ней помните?

– Вы уже послали мне с десяток длинных детальных электронных писем, объясняя ее или стараясь объяснить. Трудная штука. Я могу добраться до нее через глубинную структуру чисел, и просто стараясь понять, уже… хм. Да я теперь и сам профессор математики. Ах да, я уже говорил об этом.

– Один из одиннадцати. Одиннадцати профессоров математики, которые хотели поработать со мной над теорией индексальной выводимости. Точнее, вы намереваетесь стать одиннадцатым, так как мне нужен такой специалист по теории чисел. Но вам нужно встретиться с остальными десятью, причем как можно скорее, а также со многими другими людьми. А вы всегда предпочитали жить отшельником.

– Вот это я точно помню. Полагаю, если мне захочется работать над этой теорией, придется встретиться со многими людьми… в смысле, вживую встретиться. У меня так много друзей в Сети.

– Много, и вы даже можете провести всю работу с группой онлайн. Я сейчас не об этом. Вам нужно заняться этим здесь – и сейчас, я имею в виду – сейчас разговаривать и общаться, потому что иначе вы исчезнете, да уже чуть не испарились, но я успел провернуть иглу в вашей руке. Принцип непоследовательности все еще работает. Когда людей мало, самое простое решение – оставить нам воспоминания, если только мы будем обсуждать их исключительно между собой.

Как–то глупо и совершенно неожиданно я произнес:

– Я буду скучать по работе в ФБИ. И я очень, очень скучаю по Хорейси.

Я почувствовал, как подступают к глазам слезы, а Тируитт взял и спокойно вытер мне лицо платком.

– Как давно вас кто–то касался?

– До вас? Только Хорейси время от времени. Мне приходилось ждать, пока она это сделает. Сам я коснуться ее не мог, даже попросить не мог. А мне так нравилось, но я даже не имел возможности ей об этом сказать.

– Я помню, как все было в том, другом настоящем, – сказал он, кивая, словно этот факт многое значил. – Видите, как и я, вы сохранили память и теперь немало помните, словно яркий сон или любимую детскую сказку. Это наименее энергозатратный и наиболее стабильный способ существования. И вы сможете записать эти видения, прежде чем они поблекнут, или обсудить их с теми, кто тоже о них помнит.

Я потер лицо:

– Не знаю, захочу ли… вы знаете, как это было глупо, что я никогда не мог сказать ей… я всегда хотел сказать Хорейси кое о чем, а теперь даже имя ее смогу произнести только в разговоре с вами, да еще с несколькими людьми.

– А вы помните, почему не могли с ней поговорить?

– Недуг, со мной что–то не так, я не понимаю, что происходит с другими людьми, вижу их неправильно…

– Ах да, это… В этой реальности мы только начинаем видеть способы, как исправить вашу проблему или обойти ее. А там никто даже не пытался, ведь это было одно из отличий Лийтов, так же как худоба, длинные тонкие пальцы, абсолютный слух или светлые волосы. Но существовала очень простая причина, по которой вы не могли беседовать с ней по душам, а она могла демонстрировать, что хочет доставить вам удовольствие…

Я почувствовал, как на меня снисходит озарение:

– Лийт. Я был Лийтом, а она Общинником. Если бы я прямо рассказал ей о своих чувствах и кто–нибудь услышал мои слова, они бы убили ее. А теперь Лийтов нет, Общинников нет, и все в принципе…

– Свободны. Без всяких заглавных букв. Все другие категории – Благородные, Лийты, Общинники, даже рабы – исчезли. Теперь свободен каждый. Пожалуйста, останьтесь. Мне нужны люди, которые помогут вспомнить, – нам нужны, всем тем, кто еще помнит, нам нужна помощь, чтобы вспомнить еще больше.

– Остаться?

– Сделайте усилие. Говорите с людьми. Встречайтесь с теми, с кем общались только по Интернету, беседуйте с незнакомцами, идите к людям.

– А мне нравилось так себя вести, когда я работал на ФБИ.

– Продолжайте в том же духе. И действуйте. Последние несколько часов вы лежали без сознания и начали блекнуть, так же как в момент, когда я ткнул вас иголкой. Потом вновь обретали реальность, исчезали снова, каждый раз все дольше и все основательней. Судя по моим достаточно скороспелым выводам и тому, что я помню о теории одной из версий Эйнштейна, сейчас вы балансируете на некой грани: если вы выйдете в мир, то принцип несовместимости изберет самый легкий способ разрешения ситуации, наименее энергозатратный для всех измерений. Он позволит вам жить в состоянии полимнемонии, как я это называю, вы станете человеком с несколькими противоречащими друг другу наборами воспоминаний. Но если вы не станете поддерживать связи с другими людьми, то вселенная, выбрав путь наименьшего сопротивления, сделает так, будто вас никогда не существовало.

– А вам–то какое дело до меня?

– Ну, – ответил Тируитт, – мне бы пригодились ваши таланты. Здесь, в мире без индексальной выводимости, ваше обучение не остановилось, и вам еще есть о чем узнать и что практиковать. Поэтому мы можем использовать вас внутри группы, коли вы заинтересованы только в очевидной практичности. Опять же не надо забывать о хорошей компании, людях, с которыми можно побеседовать. Мне бы хотелось поговорить с тем, кто знает, что есть реальность, чистый эгоизм, иначе я тоже стану очень одинок. И наконец, теперь, когда вы пробудились и эмоционально более стабильны, я бы хотел кое–что увидеть. – Он повернулся к двери и крикнул: – Мисс Хорейси, я думаю, он уже готов присоединиться к нам.

Послышался изнуряюще медленный скрежет и удар; через мгновение я пойму, что же всегда казалось мне неправильным и неотвязной мыслью постоянно вертелось в голове. Причина, по которой я связывался с Хорейси только по.. Интернету, не межсети.

На секунду я словно повис между небом и землей.

Скребущий звук ускорился, мое сердце учащенно забилось ему вслед. Я уже улыбался, вспоминая то, что всегда знал, и сел в кровати. Я чувствовал себя очень хорошо.

– Давай, – воскликнул я. – Наконец время пришло, Рут.

– А что еще могло прийти, Саймон?

Смеясь, я встал ей навстречу. Тируитт не дал мне упасть – я все еще хромал из–за раны в ноге – и помог пройти вперед. Как и множество раз до того, я вновь простил ему самодовольную усмешку.

ДЖЕЙ ЛЕЙК
ПО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СХЕМЕ

Произведения крайне плодовитого автора Джея Лейка за последние пару лет появлялись практически во всех ведущих изданиях, включая «Asimov’s», «Interzone», «Universe» Джима Бэйна, «Tor.com», «Clarksworld», «Strange Horizons», «Aeon», «Postscripts», «Electric Velocipede» и другие. Несмотря на то что карьера Лейка началась довольно поздно, его многочисленных рассказов хватило на четыре солидных сборника: «Привет от Лейка и By» («Greetings from Lake Wu»), «Растет камыш среди реки» («Green Grow the Rushes–Oh»), «Американские печали» («American Sorrows») и «Псы в лунном свете» («Dogs in the Moonlight»). В числе его романов «Хитрое дело» («Rocket Science»), «Суд цветов» («Trial of Flowers»), «Движущая сила» («Mainspring») и «Побег» («Escapement»). Вместе с Деборой Лейн он выпускал престижную серию антологий «Многоголосие» («Polyphony»), с Дэвидом Моулзом сотрудничал в подготовке проекта «Лучшие приключенческие истории о дирижаблях») («All–Star Zeppelin Adventure Stories»), а также выступил составителем сборника «TEL: Рассказы» («TEL: Stories»). В последние годы вышла новая антология «Другие земли» («Other Earths»), подготовленная совместно с Ником Геверсом, новые романы «Зеленая» («Green»), «Безумие цветов» («The Madness of Flowers»), «Шестерня» («Pinion») и две повести, «Гибель космического корабля» («Death of a Starship») и «Особая тяжесть горя» («The Specific Gravity of Grief»). В 2004 году Лейк получил премию Джона Кэмпбелла как лучший молодой писатель. Он живет в Портленде, штат Орегон [23]23
  1 июня 2014 года Джей Лейк скончался.


[Закрыть] .

В этом рассказе автор демонстрирует нам язвительный взгляд из очень далекого будущего на конечные судьбы человечества, отделенного от нашего времени тысячами, если не миллионами лет.

Меня зовут Пес–Копатель. Я не могучий и не страшный. Если вам нужен головорез, так в крысиных дырах любого захудалого городишки в этом состарившемся мире полно мускулистых парней. Если вы желаете мага, идите по следу рассыпанного толченого кремния и волчьей крови в их мрачные темные логова. Ученых можно отыскать в библиотеках, тайконавтов – в стартовых бункерах и в цехах по производству ракет, жрецов – в глубинах ребристых соборов, среди мерцания сальных ламп.

Я занимаюсь тем, что копаю. Раскапываю трупы, сокровища, изъеденные ржавчиной обломки истории, ради исключительного удовольствия убрать неубираемое и посмотреть, что там гниет под ним. Вы можете нанять меня на полдня, или на месяц, или хоть на весь год. Мне все равно.

Что до вас, я знаю, чего вы хотите. Вы хотите историю.

О, вы говорите, что жаждете узнать правду, но на самом деле правды не желает никто и никогда. А истории – это важнейшее из всего, ради чего я копаю. Важнее даже, чем закованные в стальные кандалы бедренные кости дейнотерия, выращенного в Виридианской Республике, которые я могу показать вам на огромном некрополе под Горами За Каменной Дверью. Ценнее, чем золотая проволока, которую горстями можно вытаскивать из мыслящих голов, что выстроились перед Сумаэнскими Пещерами, а они вопят, и их глаза вспыхивают и гаснут.

Любой, у кого есть хоть капля таланта и подходящий набор гадальных костей, может предсказывать будущее. Каждый день вспухшая запись о нем тянется через утреннее небо. Но провидеть прошлое – совсем другая штука.

Говорят, смерть – это дверь, которая никогда не открывалась дважды. Во всяком случае пока. Первым результатом такого знания обычно бывает печаль, впрочем, как и последним.

Умирают люди. Города. Нации. В свое время умрет и само Солнце, оно уже становится все краснее и жирнее, отвратительный толстяк, пылающий среди лета на горизонте. Когда утренняя звезда распахнет нам свои объятия, все могилы будут гореть в огне, но пока под рыхлой землей человеческие кости лежат поверх более древних костей.

То же и с городами. Все наши жилища выстроены на месте других жилищ. Человек может копать все глубже, пока жар самой земли не начнет подниматься со дна шахты, и там все так же будут этажи, и улицы, и деревянные рамы, прильнувшие к древним камням.

Вы знаете, что первая женщина, приветствовавшая утро, накануне легла спать обезьяной. Некий ангел перемешал ее сны длинной ложкой Бога, и на следующий день она помнила прошлое. Прошлое было тогда юным, меньше тридцати часов от роду.

Женщина спарилась с обезьяной, еще не знавшей, что она – мужчина, потом родила волосатое дитя, знающее, что оно тоже женщина, и началась история мира. Та женщина тоже умерла, легла в землю и засыпала себя грязью, превратившейся в камень.

Если я стану копать достаточно глубоко, в один прекрасный день я найду нашу общую праматерь. Но история, за которой вы пришли, она про другие времена, когда я докопался только до порога смерти.

В двадцать седьмом часу дня ко мне заявился экзоген. Мой посетитель был длиннее, чем багор, с кожей полупрозрачной, будто слизь. И все же он был сделан по человеческой схеме, с двумя руками, двумя ногами и блестящей шишковидной выпуклостью наверху. Узлы и петли его кишок просвечивали сквозь блестящую, гладкую, лоснящуюся кожу. Его запаховая карта была странной, к ожидаемой истории про звездные корабли и замедление времени примешивались запахи специй и пота, так могло бы пахнуть от пьяного каменобойца. Опасный тип. Но они всегда были такими. Безопасные оставались дома.

– Копатель, – произнес экзоген. Существо пользовалось синтезатором голоса, созданным, должно быть, еще на заре технологий. Поверьте, уж я-то знаю.

Я не из тех, кто судит человека по внешности. Видит Метатрон, я уже досыта насудился. И все же я с осторожностью отношусь к тем, кто является слишком уж издалека, потому что человеку вдали от дома нет нужды мучиться угрызениями совести.

– Да, это я и есть.

В потрохах у экзогена на миг что–то вспыхнуло тусклым мертвенно–голубым светом.

– Компенсация.

Один из тех типов. С этим я могу справиться. Это как говорить с Таурианцем. Весь синтаксис засунут в сверхограниченную совокупность морфем. Все равно что играть в игру с двумя сотнями вопросов.

– Компенсация по какой причине?

– Поиск.

– Именно этим я и занимаюсь. Ищу. Раскапываю. Что вы ищете?

– Смерть.

Это надо было хорошенько обдумать. Я не рассчитывал, что экзоген проделал весь этот путь среди звезд через Темные Глубины, чтобы именно я вырыл ему могилу. Не то чтобы я в свое время вовсе не копал могил – было дело разок-другой. Обычно никто не расходует на это энергию, разве что этот экзоген дал зарок заявиться сюда, на Землю, просто для того, чтобы закопаться здесь в могилу.

– Чью–нибудь конкретную смерть?

– Смерть. – Мой посетитель помигал разноцветными огнями, потом подрегулировал свой синтезатор. – Танатос.

– О, смерть сама по себе. – Я поразмыслил. – Вам, должно быть, известно, что смерть на самом деле найти невозможно. Персонификация мифологического образа не оставляет для меня своих визитных карточек, показывающих, где копать. Существует энтропийное затухание, но об этом свидетельствует абсолютно все.

По опыту я знал, что экзогену понадобится какое–то время, чтобы из моего свободного потока лексем составить имеющие смысл морфемы, подходящие для его разума. Я работал со своим солнечным алтарем, когда гость отыскал меня среди дюн из ржавых болтов, где я устроил свой дом. Так что я вернулся к своему занятию, уверенный, что мой посетитель снова заговорит, когда будет готов.

Экзогены функционируют по собственному времени. Некоторые носятся так быстро, что могут прожить стандартный год за несколько часов, другие передвигаются настолько медленно, что способны разговаривать с камнями и считать деревья быстрорастущими сорняками. Придет время, и этот тип ответит.

Два дня спустя он так и сделал.

– Секреты, – сказал экзоген, будто никакого времени вовсе и не прошло.

– Вы хотите, чтобы я искал секреты смерти? – Я рассмеялся. – У смерти нет секретов. Она находит всех нас. Смерть – наименее секретная штука во вселенной. Я могу вскрыть любую могилу и показать вам.

Путешественник провел рукой по своему полупрозрачному переду, породив множество крохотных разноцветных вспышек.

– Бессмертие. – Синтезатор как–то ухитрился произнести это задумчиво.

Я подхватил ритуальный топор из Второго Архейского Междуцарствия и провел пальцем от когтистой верхушки вдоль острия.

– Совсем несложно позаботиться о том, чтобы умирание было простым. Жить – вот это трудно.

Какой–то отвратительный миг я гадал, не собирается ли экзоген втянуть голову и подставить мне свою пульсирующую шею. Но он просто таращился на меня. Я думал, что он соскользнул обратно в замедленное время, пока существо не заговорило снова.

– Дверь.

– Дверь.

Дверь к смерти? Это была фигура речи, древняя, как архитектура. Должно быть, этот экзоген имел в виду что–то более буквальное.

– Дверь. – На этот раз интонация синтезатора подразумевала эмфатическое умозаключение.

Экзоген отключился, погружаясь в тишину, переносящую его через границу между жизнью и искусством. Ощущение света и жизни, окутывавшее его, словно желтый туман – серное озеро, исчезло.

Я обзавелся собственной статуей. Ходящей, говорящей, вероятно мыслящей, и уж точно фантастически богатой.

Для пробы я ткнул его кончиком ахейского топора в грудь. Примерно туда, где у человеческого подобия должна быть грудина. Это было все равно что тыкать в камень. Кожа экзогена не поддавалась, а ощущение тяжести сделалось прямо–таки всемирным.

Дверь. Что, барочные круги ада Ренессанса на Мбази его побери, он имел в виду?

Вы прекрасно знаете, что, хотя Земля умирает, она никоим образом не мертва. Даже труп под пологом леса не мертв. Кишечная флора расцветает в безумии внезапной, смертельной весны. Муравьи кишат в огромной куче распадающегося протеина. Терпеливые жуки ждут, чтобы отполировать кости до блеска, пока они не станут похожи на маленькие кусочки погибшей! Луны, вросшие в землю.

Так обстоит дело в этом мире. По покрою вашего костюма я могу сказать, что вы из другого мира, но по его качеству вижу, что вы не летели сюда через Темные Глубины. Терпеливый человек с неограниченным запасом воздуха и тысячелетним богатством может прогуляться отсюда до проксимы Центавра, перепрыгивая от станции к станции, но землянин, планирующий перемещаться между звездами таким способом, что это путешествие сравнимо со средней продолжительностью человеческой жизни, очень, очень богат. А вы явно землянин по происхождению и явно не настолько богаты, судя по вашей обуви.

Прошу прощения. Я обидел вас? Терпите; когда разроешь могилы множества поколений, выясняется, что твое чувство такта куда–то испарилось вместе с прочими обломками времени. Я беден, беден как церковная мышь, потому и не вижу ничего зазорного в чьей–то бедности.

Кроме того, эта история, которую я рассказываю, может однажды спасти вам жизнь. Безусловно, это стоит пары–другой непреднамеренных обид. Не то чтобы я замышлял снова вас обидеть, можете не сомневаться, но Пес–Копатель славится своей прямотой, как и весь наш род, хотя и не создан по человеческой схеме.

Вот мы, скопище смертельно раненных существ на смертельно раненной планете, но мы еще живы. И не важно, какое место мы занимаем в обществе. Я скорее жук, полирующий кости мира, чем блестящий исследователь начала всех цивилизаций, и все же я дышу – образно говоря, разумеется.

И вот мне пришло в голову поискать смысл в просьбе экзогена. По прошествии месяца кожа его остыла до цвета холодного железа, и никто не поверил бы, что он живой. Он стоял, словно памятник на собственной могиле, слепо уставившись туда, где увидел меня в ту ночь.

По крайней мере, теперь я понимал, как он пробрался между звездами. Экзогену ничего не требовалось для поддержания жизни, он был невосприимчив к скуке. Не столько неумерший, сколько неживой.

Я пошел к своему другу, отцу Ноструму. Очень близкое подобие человека, каких в эти ужасающе поздние времена среди нас было так мало, отец Нострум жил в соборе, собственноручно выстроенном из склеенных обломков, подаренных и откровенно украденных. Он собирал его по кусочкам, при помощи жезла из пустотелого металла из Империи, Жеррин, обернутого шкуркой соболя. Не раз и не два я выкапывал и приносил ему большущие, широкие куски с балками, вытолкнутые какой–то неведомой святой силой из сырой, с примесью ржавчины, земли.

Генетика этого жезла, заложенная в его кожаной рукояти, была гораздо ценнее всего, накопленного отцом Нострумом на этой земле, но он, как жрец, был выше того, чтобы думать о подобных вещах. Ну, или так он говорил себе, мне и всем остальным, согласным слушать.