Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

– Одних переговоров будет мало, Михал Васильевич, – ответил мне Ходкевич. – Подобные решения утверждаются лишь сеймом.

– И вы сомневаетесь, что он их утвердит? – приподнял бровь я.

– Я уверен, сейм никогда не утвердит соглашения, – уверенно заявил он в ответ, – даже если они уже будут подписаны королём.

Вот она, золотая вольность, и все её последствия. Иногда они очень серьёзно играют на руку Речи Посполитой. Бесконечно торчать с армией под стенами Варшавы я, конечно же, не могу, просто денег на содержание не хватит, да и провианта с фуражом. Придётся уходить, а без такой угрозы сейм, конечно же, ничего не утвердит.

– Отменить решения Люблинского сейма, – продолжал Ходкевич, – и de facto прекратить существование Речи Посполитой может лишь великий сейм, а одна подготовка к нему займёт несколько месяцев.

Тех самых месяцев, которых у нас нет.

– И всё же, – возразил я, – мы должны заставить Жигимонта подписать наши соглашения, а сенат и сейм из сенаторов-резидентов утвердить его. Только так Литва имеет шансы на будущее как самостоятельное государство.

– Даже если поступим так, – всё ещё не соглашался со мной Ходкевич, – король соберёт экстраординарный сейм, и тот отменит решение сенаторов-резидентов.

– Но в этом случае залогом будущего для Литвы станет сильная армия, – ответил я, – и верные союзники.

Конечно, к таким нельзя было причислить курфюрста Иоганна Сигизмунда Бранденбургского, однако пока польскому королю просто нечего ему предложить. Тот всё уже взял своими руками, и теперь хочет лишь короноваться в Мариенбурге как король Прусский. Да и начни Сигизмунд Польский новую войну с Литвой, следующим будет, само собой, Пруссия, которую он обязательно захочет сделать своим ленником снова. Поэтому нам поневоле придётся держаться друг друга, поодиночке королю куда проще расправиться с нами обоими.

– Только так, – заключил я, – мы сможем отстоять те соглашения, что будут заключены в Варшаве.

Поспорить с этим было сложно, да и Ходкевич, как человек умный, делать этого не стал.

* * *

И всё же без сейма не обошлось. Переговоры между прибывшим через неделю с лишним из Вильно Сапегой, от которого не сильно отстал князь Николай Радзивилл-Сиротка, а с ним и Острожский, с коронным канцлером, епископом Гембицким, продлились ещё около недели. За это время войско, стоявшее под Варшавой, сильно поредело. Венгерская пехота почти в полном составе покинула стан, сопровождаемые липками Кмитича гайдуцкие и выбранецкие хоругви возвращались в Литву. Часть наёмников вынужден был распустить и курфюрст: деньги, даже с полученными от каштеляна Варшицкого контрибуциями, которые выплачивались до сих пор, всё равно катастрофически не хватало. Итогом переговоров стал созыв Сигизмундом экстраординарного сейма, который и должен был сразу же утвердить все соглашения, которых мы, возможно, достигнем с королём Польши.

– Это нам на руку, Михаил Васильевич, – заверял меня многомудрый Сапега. – Сессия экстраординарного сейма длится лишь две недели. Даже если не будет достигнуто полное согласие, по окончании двух недель решение должно быть принято.

– А как же столь любимое шляхтой liberum veto? – поинтересовался у него я.

Польша – не Литва, где, считай, вся магнатерия, кроме Пацев, присоединилась к мятежу. Здесь, на сейме, так же запросто, как в Вильно, отменить эту золотую вольность не выйдет. А право это обнуляло все наши усилия. Нечего и огород городить, когда любой шляхтич в самом конце может подняться и произнести эту, можно сказать, магическую формулу, которая отменит все решения. Раз он не согласен, так и гори всё синим пламенем.

– Нам придётся отыскать противоядие против него, – вздохнул Сапега, не хуже моего понимающий, что это почти невозможно.

После объявления сейма в Варшаву стали съезжаться магнаты и шляхтичи со всей Польши. Да и литовские тоже, после того как я по совету Сапеги выпустил манифест, призывающий всех в Литве, кому дорога завоёванная свобода Великого княжества, ехать в Варшаву на сейм. Последний сейм Речи Посполитой, так я назвал его в своём манифесте. И, похоже, угадал. Вельможные паны, магнаты и простые шляхтичи стекались отовсюду, точно так же, как на элекционный сейм в Вильно немногим больше полугода назад. Магнаты ехали в каретах, запряжённых шестёрками и восьмёрками лошадей, как правило, одной масти, с гайдуками на запятках и сильными отрядами наёмников или мелкопоместной шляхты, арендовавшей у них землю. Но куда больше было тех, кто прибывал в Варшаву в лёгкой коляске, всего с одним-двумя слугами, а то и вовсе верхом. Такие держались компаниями, как правило, будучи выходцами из одной местности, и знали друг друга в лицо. Они и селились рядом, так безопаснее было. Потому что что ни день, а на улицах Варшавы лилась кровь.

Поляки сцеплялись с литовцами, как правило, задевали друг друга, проходились по месту рождения или находили иной повод для ссоры, хватались за сабли. И если обыкновенно дело решалось в поединке один на один, то сейчас часто раздавался крик: «Наших рубят!», и тут же разгоралась прежестокая схватка. Без одного, а то и пары-тройки трупов не обходилось. Каштелян Варшицкий никак не мог унять литовцев, ведь те, кто даже не участвовал не то что в битве под Варшавой, но и во всей войне, чувствовали себя победителями и отказывались подчиняться приказам офицеров варшавского гарнизона. Тогда мне пришлось отправить ему в помощь незаменимого Козиглову, а его рейтары быстро угомонили буянов. Они в своё время не боялись между лисовчиками, липками и их добычей становиться после битвы на Висле, когда те не могли её поделить. Так что и теперь не подвели. И всё же без схваток не обходился ни один день.

– Варшава словно пороховая бочка, – сетовал, вернувшись из королевского дворца, где шли к концу переговоры с Гембицким и его ближайшими советниками, Сапега, – к которой только фитиль поднеси, и нас всех в пыль разнесёт. Я уже езжу к королю и обратно с почти полной хоругвью надворных рейтар, иначе просто опасно передвигаться по улицам.

Конечно же, из-за толп шляхты, которых запросто может направить горлопан вроде Загробы, которому я лоб в Вильно прострелил. Среди них вполне может затесаться отряд в пару сотен сабель, организованный и ждущий только приказа «Руби!», и выполнят они его с превеликим удовольствием. Особенно если чужая кровь будет хорошо оплачена, а уж за голову Сапеги многие готовы платить золотом и весьма щедро.

– Тем более, – поддержал его я, – нужно поскорее заканчивать всю эту историю с сеймом.

– Даже в боярской думе, – наверное, он хотел сказать «у вас в боярской думе», но вовремя исправился, – решения быстро не принимаются, а там нет не единогласия и liberum veto.

Конечно, бояре в думе могут спорить до Второго пришествия, чтобы соблюсти свои интересы и обязательно не уронить себя и род свой в местническом ранге. Но здесь всё куда сложнее, к сожалению.

– Но сейм ограничен двумя неделями, – напомнил я, – а значит, к концу этого срока должно быть вынесено решение.

– Вот только устроит ли оно нас, Михал Васильич, – от усталости после долгих переговоров он снова проглотил вторую «и» в моём имени, назвав на польский манер.

В тоне его почти не было вопросительных интонаций, да и ответ на этот вопрос я уже знал. Осталось лишь придумать, как склонить чашу весов на свою сторону.

Когда сейм начался, литовская делегация во главе со мной проехала через весь город от резиденции Радзивиллов до Замковой площади, растянувшись почти как воинский отряд. Да и был это воинский отряд: одних только гусар насчитывалась почти полная хоругвь, собранная с бору по сосенке из надворных хоругвей всех литовских магнатов, сопровождавших меня. Я возглавлял эту процессию. Ехал верхом, не в карете, как и князь Януш Радзивилл и гетман Ходкевич, демонстрируя, что мы в первую очередь воины, напоминая всей Варшаве, кто взял город и по чьей милости он не пошел на «поток и разграбление». Конечно, в доспехи облачаться не стали, но за кушаком у каждого была булава, на поясе висела сабля или палаш. Рядом со мной скакал верный Зенбулатов и мой двор – те самые верные мне люди, что отправились сор мной в Литву сопровождать пленников. Курфюрст тоже ехал верхом, но держался отдельно, чтобы его свита не терялась на фоне моей. За нами следовали литовские магнаты, решившие приехать на сейм. Старый князь Острожский ехал в одной карете с Сапегой, обсуждая с ним, наверное, какие-то постоянно всплывающие насущные вопросы. Ян Тышкевич, подскарбий надворный литовский, катил в роскошной карете один, сопровождаемый сильным отрядом гайдуков – все из ветеранов, которых он переманил из войска до того, как Мышовт увёл хоругви в Литву. Станислав Кишка покинул Жемайтию, чтобы принять участие в сейме, который уж точно никак не мог без него обойтись. Небогатый князь Курцевич составлял ему компанию, как и подкоморий упитский Гераклиуш Биллевич, хотя последнего к магнатам отнести было никак нельзя. Пускай и не беден, но не настолько богат, чтобы его в магнаты записать можно было. А за ними тянулось целое море простых литовских шляхтичей, которые будут торчать на Замковой площади, где уже занимали позиции солдаты варшавского гарнизона и рейтары Козигловы.

Спешившись перед воротами королевского замка, я передал поводья Зенбулатову – мои дворяне тоже останутся на Замковой площади, как и солдаты надворных хоругвей прибывших польских и литовских магнатов. Меня встречал сам маршалок великий коронный Сигизмунд Гонзага Мышковский, которого я не знал в лицо, однако своевременно оказавшийся рядом Ходкевич быстро поведал мне, кто это. Спесь, как будто, приросла к лицу Мышковского, скривив его в вечно недовольном выражении. Однако с нами он общался предельно вежливо и лично проводил в большой зал, который назывался Трёхколонным, где заседали сейм и сенат Речи Посполитой. Нас усадили на положенные нам сенаторские места, и осталось лишь дождаться начала работы сейма.

Ждать пришлось долго, потому что маршалку Мышковскому и его людям нужно было рассадить по местам всех сенаторов, а после расставить рядовых депутатов, собравшихся на сейм, а их набралось просто чудовищное количество. Из-за присутствия стольких людей в зале вскоре стоял гул, словно в улье: слишком многие разговаривали друг с другом, пускай и шёпотом, но постоянно, что и создавало тот самый гул, не прекращающийся ни на минуту.

Сенаторы сидели большим треугольником вокруг королевского трона, каждый из углов его ограничен был той самой колонной, давшей название залу. Меня посадили на почётное место прямо напротив короля, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза.

Гул стих мгновенно, когда в зал вошёл король. Сопровождаемый высшими сановниками, среди которых я сразу выделил епископа Гембицкого, и многими из тех, кто был с королём на Замковой площади, когда мы входили в Варшаву, он прошёл к трону и сел. Повелительным жестом он разрешил Гембицкому объявить начало работы сейма.

– Нынешний экстраординарный сейм, – хорошо поставленным голосом произнёс епископ, а по совместительству ещё и великий канцлер коронный, – по крайне серьёзному вопросу. Литовская делегация – (ишь как интересно нас назвали-то, делегация!) – выносит на обсуждение сейма вопрос о ликвидации решения Люблинского сейма, отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.

Он сделал эффектную паузу.

– И de iure, и de facto об уничтожении Речи Посполитой.

Конечно же, после этих слов зал буквально взорвался. Польские депутаты кричали и топали ногами, только что за сабли не хватались. Благо, на сейм с оружием проходить простым шляхтичам нельзя было, иначе, наверное, уже кровь пролилась бы.

Но стоило подняться со своего места мне, и в зале, как по волшебству, повисла тишина. Я увидел, как скривилось лицо короля, когда он понял, что на меня здесь реагируют точно так же, как на него. Поклонившись ему почти как равному, я прошёл три шага, так, чтобы меня было хорошо видно почти отовсюду в Трёхколонном зале, и заговорил.

– Не завоевателем пришёл я в Варшаву, – каждое слово из речи, что произносил сейчас, мы продумали с Сапегой, Радзивиллами и Острожским, теперь осталось только проговорить их, – но как защитник попранных в Люблине золотых вольностей литовских. Всегда, со времён Ягайлы и Витовта, литовская шляхта была неполноценной на фоне польских панов. Русины, жмудь, бояре – что с них взять, так говорили, шутя про «не всё то золото, что блестит». И в Люблине это достигло апогея, когда король Сигизмунд Август, якобы забирая своё, отнял у Литвы половину земель. Сделав Литву из верного союзника не просто вассалом, но частью единого государства, наречённого, но нигде не записанного – Речи Посполитой.

Мы хотели было упомянуть ещё о войнах Литвы, в которых она теряла земли, при том, что Польша и не думала вмешиваться и помогать, но решили отказаться. Воевала-то Литва с Москвой, и земли отходили к ней, да и среди воевод что Ивана Третьего, что внука его было немало Шуйских, и это мне бы тут же припомнили.

– И как же вы хотите защитить золотые вольности? – поинтересовался у меня епископ Гембицкий. Король пока хранил молчание.

– Не защитить, – возразил я, – но возродить, ибо они были попраны и втоптаны в грязь на Люблинском сейме. Канцлер великий Литовский предложил вашему величеству проект соглашений, подпишите их, и литовская армия немедленно покинет пределы Короны Польской.

– Но эти соглашения разрывают все связи между Короной и Великим княжеством! – с пафосом воскликнул епископ. – Они уничтожают саму Речь Посполитую!

В зале, конечно же, как по команде, поднялся гул, как будто несколько сотен рассерженных пчёл одновременно взмыли в воздух, старательно работая крыльями. Конечно же, сидевшие в своих креслах сенаторы хранили молчание, не роняя чести, однако собравшиеся за их спинами простые шляхтичи, из тех, кому повезло прорваться в Трёхколонный зал, себя никак не сдерживали.

– А её уже нет! – проговорил я так громко, но не срываясь на крик, чтобы меня услышали как можно больше людей. – Король Жигимонт Третий, что сидит прямо напротив меня, уничтожил Литву своим манифестом. Его ведь читали в каждой церкви по всем коронным землям, повторяли каждое воскресенье, чтобы народ получше запомнил. И вы, панове, сенаторы и простые депутаты, слышали его. Ибо нет более никакой Литвы, – процитировал я королевский манифест, – но есть провинция Новопольская, коя наравне с Великой и Малой Польшей составляет теперь единое Польское королевство.

– Но это было наказанием за подлый мятеж! – сразу же нашёлся Гембицкий.

Полемистом и оратором он был отменным, и потому мне следовало говорить как можно быстрее, не давая ему перехватить инициативу и обратиться ко всем собравшимся в Трёхколонном зале с длинной речью.

– Не мятеж, но рокош, на который имеет право всякий подданный короля польского и великого князя литовского, – поднявшись со своего места, возразил ему Сапега. – Ибо попранные золотые вольности литовские мы, литвины, имеем право отстаивать с оружием в руках.

– Но предводительствует вами не литвин! – отрезал Гембицкий, понявший, что больше одной фразы мы ему сказать не дадим и решивший говорить короткими и хлёсткими репликами, словно актёр-сатирик на сцене.

– А на польском троне сидит шведский королевич, – пожал плечами с деланным равнодушием я, – и это не мешает ему быть польским королём. Так отчего же мне не быть великим князем литовским?

– Потому, – впервые заговорил король Сигизмунд, – что этот титул мой, и ты присвоил его незаконно.

– Вы, ваше величество, сами отказались от великокняжеского венца и титула своим манифестом, – отрезал я. – Упразднив Литву со всем её народом, лишив её имени, превратив из Великого княжества в провинцию Польского королевства, вы перестали быть великим князем литовским. Вот против чего поднялась вся Литва, защищая себя самоё с оружием в руках.

Король ничего не ответил, лишь побледнел страшно, и я даже опасаться стал, как бы с ним удар не приключился. Это было бы на руку нашим соперникам. Однако ни помирать, ни валится с трона, держась за сердце, Сигизмунд, похоже, не собирался. Паузой же, возникшей после моего ответа, воспользовался Сапега.

Он сделал знак кому-то из секретарей, и он, и епископ Гембицкий взяли с собой внушительную свиту из молодых людей, вооружённых писчими принадлежностями и нагруженных целыми кипами листов бумаги. Младший секретарь подал Сапеге внушительный свиток, где были записаны все основные положения договора, вынесенного на обсуждение сейма. Ради него, собственно, сейм и собирался. Чтение его заняло почти четверть часа, и я поразился таланту Льва Иваныча: он читал сам, выделяя акцентами нужные места, а когда надо, наоборот, говорил тише, чтобы не привлекать внимания. По окончании же поставил тоном такую жирную точку, что казалось, припечатал ею всех в зале.

– А как же быть с теми магнатами и шляхтой, – высказался-таки подканцлер Крыский, ближайший сподвижник епископа Гембицкого, – что проживает на тех землях, кои вы из Короны Польской в Великое княжество записать желаете?

– Они вольны либо принести присягу великому князю литовскому, – с расстановкой ответил ему Сапега, – либо покинуть пределы Великого княжества со всем имуществом. Исключение – лишь род Пацев, запятнавших себя предательством: их земли и прочее имущество по решению Трибунала Великого княжества Литовского конфискованы в пользу казны.

Несколько мгновений в Трёхколонном зале стояла гробовая тишина. Хорошо слушать препирательства сильных мира сего, но когда они объявляют свои кондиции, все сказанные слова вот-вот станут реальностью, как только на документе появится королевская подпись и печать. И это обрушивается на плечи тяжким грузом, пригибает к земле, ведь не каждый день становишься свидетелем гибели собственного государства.

Но всё же тишина эта не продлилась долго: кто-то в зале уже готов был выкрикнуть ту самую, почти магическую формулу, что превращает в пыль результаты переговоров, интриг и соглашений. Лишь одно слово, что перечеркнёт все достигнутое двумя канцлерами договорённости. Именно на него и рассчитывал епископ Гембицкий, соглашаясь едва ли не на все условия, навязанные Сапегой. И кто-то уже готов был произнести его, пустив прахом все мои усилия.

Но прежде чем нашёлся такой шляхтич, ведь никто не хотел лезть вперёд других, опасаясь мести литовских магнатов да и моей личной тоже, я первым обратился ко всем, собравшимся в Трёхколонном зале.

– Прежде чем кто-либо произнесёт veto, панове сенаторы и депутаты, – сказал я, – пускай вспомнит, что под стенами Варшавы стоит литовское и союзное ему прусское войско. И простоит оно здесь столько, сколько понадобится, чтобы утвердить все оглашённые паном Сапегой кондиции. И провиант, фураж, деньги оно будет брать с Варшавы и Мазовии, бремя содержания его падёт на плечи варшавян и мазовецкой шляхты.

О мужиках, которые на самом деле станут кормить нашу армию и есть кору деревьев и лебеду с голодухи, потому что самим хлеба не хватит, я не стал говорить, о таких мелочах на сейме не задумывались. Но и так мои слова заставили многих задуматься всерьёз. Сила – за Литвой и Пруссией, и за две недели наши армии оставят от Варшавы и Мазовии, если не разорённый, то уж точно подчистую ограбленный край. А ведь многие тут были как раз из мазовецкой, достаточно зажиточной шляхты, им ведь ближе всего ехать, да и в Варшаве родня или друзья есть, проще всего на сейм прорваться. Конечно, липки, разорявшие Мазовию, покинули коронные земли, но оставались лисовчики, которым я не спешил отдавать приказ возвращаться в Литву, держа их в осадном стане под стенами Варшавы. Очень уж хорошим они напоминанием всем о том, что может быть, если не удастся договориться.

– Чем скорее будут подписаны его величеством и утверждены сеймом изложенные паном Сапегой кондиции, – завершил свою речь я, – тем скорее литовское и прусское войска покинут Мазовию и пределы Польского королевства.

Рассерженный гул стих, уступив место тяжкому молчанию. Мне оставалось только добавить знаменитое «Vae victis», однако накалять обстановку ещё сильнее я не стал. Она и без моих слов была подобна бочке с порохом, а любое слово станет даже не фитилём, но ударом молнии.

И она ударила, но не в Трёхколонном зале, а на Замковой площади.

* * *

После говорили, что из королевского дворца выбежал всклокоченный шляхтич с простреленным лбом и заросшим бельмом глазом, рвал на себе волосы из чуприны и кричал безумным голосом:

– Панове, товарищи, братья, они, как иуды, продают там отчизну и бесчестят её! – надрывался он. – Кто имеет право отрывать от неё провинции, переходить к другому народу, отрекаться от своей крови⁈ Братья, это позор, измена, убийство, злодеяние!.. Спасите отчизну, братья! Именем Бога, кто шляхтич, кто честен, спасите родину-мать! Отдадим же свою жизнь за неё, не пожалеем головы! Лучше на свет было не родиться тому, кто теперь не отдаст своей жизни!.. Спасите родину-мать!

И эти крики безумца взорвали-таки бочку с порохом, в которую превратилась Варшава. На Замковой площади никто у шляхтичей оружия не отбирал, они тут же взялись за сабли и принялись с азартом резать друг друга. Литовцы, немцы, поляки – каждый сцепился с каждым, вспоминая старые обиды, отдавая старые и новые долги. Засверкала сталь, полилась кровь, и этого было уже не остановить ни солдатам варшавского гарнизона, ни рейтарам Козигловы.

Резня быстро выплеснулась с Замковой площади на улицы Варшавы. Кругом принялись рубиться литовцы и пруссаки, которых в столице было довольно много: приехавшие на сейм шляхтичи, солдаты магнатских отрядов и варшавяне, взявшиеся за оружие. Рубились отчаянно и жестоко. Это не было избиением, а быстро переросло в уличные бои, захлестнувшие всю Варшаву. Улицы её буквально истекали кровью, а трупы валялись кругом, зарубленные, растоптанные, разорванные на куски. Подчас и не поймёшь, кто это – поляк, литовец, пруссак или ещё кто, просто истерзанный, бесформенный ком человеческого мяса с торчащими белыми обломками костей. Многих после хоронили в безвестные могилы с крестами без таблички с именем-фамилией.

И тут настал второй звёздный час Александра Юзефа Лисовского. Пренебрегая приказом не входить в Варшаву, он повёл своих людей и ворвался в столицу с огнём и мечом. Первым делом подпалил несколько домов на окраине, а после его всадники, словно татары, промчались по улицам, рубя всякого, кто вставал на их пути или не убирался с него достаточно быстро. Объединившись с рейтарами Козигловы, Лисовский легко подавил сопротивление примкнувших к восставшим солдат варшавского гарнизона, и вот тут уже по улицам столицы потекли настоящие реки крови. Уж что-что, а наводить порядок самым жестоким образом полковник Лисовский не только умел, но и любил, ведь после резни всегда приходит черёд грабежа.

Как Варшава не сгорела в итоге, одному Господу Богу ведомо. Наверное, помогло заступничество Богородицы, ведь в самый жестокий час на улицы вышел примас Польши, архиепископ Гнезненский Войцех Барановский. Высоко подняв над головой список знаменитой иконы Ченстоховской Богоматери, он шёл по залитым кровью улицам крестным ходом, сперва в окружении служек и отряда особо рьяных в вере шляхтичей, двое из них поддерживали его под руки, не давая опустить икону. Они распевали псалмы и гимны, а в перерывах архиепископ принимался увещевать всех, кто творил на его глазах насилие, и порой даже залитые кровью по локоть руки лисовчиков опускались, и они бежали прочь, будто черти, не вынося лика Пречистой Девы.

В королевском же дворце в это время творились совсем другие дела, и многие из присутствующих при подписании договора, оглашённого Сапегой, и дополнительных протоколов к нему, включённых курфюрстом Бранденбургским Иоганном Сигизмундом, могли воскликнуть: «Vae victis», ибо в тот первый день сентября года одна тысяча шестисот одиннадцатого от Рождества Христова Речь Посполитая перестала существовать.

Так закончился последний и самый короткий в её истории сейм.