Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

С жутким, чудовищным треском гусары первыми врезаются в наши оборонительные линии. Мне отчаянно хочется быть там, на поле боя, а не глядеть на него с относительно безопасного расстояния. Но покуда не дойдёт до конницы, которую я возглавлю несмотря на все протесты гетмана Ходкевича и князя Януша Радзивилла, мне придётся стоять и следить за обстановкой, чтобы не пропустить время для решающей контратаки. У нас слишком мало кавалерии, и она слишком уж уступает вражеской, поэтому упусти я этот шанс, и мы обречены. Прижмут к воде и перебьют всех до одного. Уж в этом-то я был уверен.

Что за рубка там шла у рогаток и на засеке, я почти не видел. Всё скрыли плотные облака порохового дыма. Из них то и дело выезжали отряды гусар и панцирных казаков, чтобы отойти, перестроиться и атаковать снова. А потом снова и снова, и снова. И ещё раз. Они кидались в этот ад, откуда в них летели мушкетные пули и картечь с ядрами из пушечных жерл. Кидались без страха, как будто не думали о смерти вовсе. Отважные до безумия, в этом им не откажешь.

Пикинеры прикрывали мушкетёров и гибли, когда длинные пики их ломались под натиском гусар. Начиналась рубка прямо в плотных рядах, на головы пехотинцам обрушивались длинные концежи, каждый удар которых нёс смерть или тяжкую рану. Иногда гусарам или панцирникам удавалось настигнуть не успевших вовремя отступить мушкетёров, и тогда начиналась форменная резня. Немцы и шотландцы стойко отбивались мушкетами и шпагами, но противостоять натиску гусар и панцирных казаков просто не могли. К местам прорыва спешно кидали конных аркебузиров и рейтар, начиналась рубка на равных, ведь лишённые разгона и натиска, что гусары, что панцирники долгого боя не принимали, предпочитая отступить и обрушиться снова.

Я всё ещё бездействовал, лишь выслушивал доклады, как в Гродненской битве, да распределял подкрепления из резервов, которых у нас было катастрофически мало. С того берега я никого забирать не хотел.

– Выбранцы дрогнули, – доложил мне примчавшийся от Тодора Михеева гонец. – Ещё один, много – два натиска, и побегут. Пан региментарий говорит, что остановить их уже не сумеет.

– Передай ему приказ отводить хоругви с засеки к воде, – приказал я. – Аламар, – обернулся я к фельдкапитану ландскнехтов, возглавлявшему последний наш резерв из наёмников, – займёте место выбранцов. Держитесь столько, сколько сможете.

Я приблизил к себе этого невысокого фельдкапитана, чувствуя в нём силу и решительность, которую нелегко заметить за неказистой внешностью. Однако людей он на битву водил, и те его уважали и подчинялись ему, так что я был уверен: он сейчас выполнит мой приказ и ландскнехты под его водительством будут стоять насмерть и простоят столько, сколько смогут. Хотя обыкновенно такая стойкость им не свойственна.

В очередной раз я пожалел о том, что не заготовили мы вовремя достаточно «чеснока» для отражения кавалерийской атаки. Все запасы рогулек, что были в войске, сейчас на том берегу Вислы, по большей части разбросанные перед позициями занятыми выбранцами. Я решил, что там они нужнее будут, но вышло иначе, и сейчас нам дорого придётся заплатить за эту, вроде бы небольшую, ошибку. Как бы она ни стала для нас фатальной.

Солнце поднялось к зениту и начало жарить так, что пот катился с меня градом. Особенно неприятно было, когда он промочил усы. И ведь не сбреешь, я слишком хорошо помнил разговор с Сапегой, после которого их отрастил. Я отчаянно потел в своём тяжёлом гусарском доспехе, сработанном уже после того как сейм утвердил-таки меня великим князем литовским. Лишь шлем снял, передал пахолику. Рядом точно также потели гетман Ходкевич и князь Януш Радзивилл, оба в доспехах. Хотя вряд ли хоть один из них пойдёт сегодня в атаку. Годы не те.

– Это бой на истощение, – заявил Ходкевич. – Оссолинский станет кидать свою кавалерию в атаки, покуда наша пехота не посыпется.

– С чего вы взяли, пан гетман, – поинтересовался я, – что она обязательно посыпется?

– Выбранцы уже отходят, – начал перечислять Ходкевич, – пеших резервов у нас просто не осталось. Только если с другого берега тащить. Засека ещё держится, однако испанские рогатки почти всюду уже растащили, и теперь пехоту прикрывают только пики. Люди гибнут, но видят, что враг снова и снова атакует их. От этого всякое сердце дрогнет, даже у испытанных ландскнехтов и шотландцев, которые славны своей непревзойдённой стойкостью. Вечно отбивать атаки конницы они не смогут.

– А вы не забыли, пан гетман, – ответил на это я, – что и панцирные казаки, и гусары – тоже люди. Под Клушином Жолкевский множество раз кидал кавалерию в атаку, но ничего не добился. Даже фланговым манёвром, которого Оссолинский себе позволить не может, он не сумел превзойти обороняющихся.

– Говорят, вы в той схватке зарубили самого Мартина Казановского, – напомнил мне князь Януш Радзивилл, – а он не последней саблей был на Речи Посполитой.

– Я не знал, с кем сражаюсь, – пожал плечами я. – Он был точно такой же враг, как и другие, хотя сразить его было, конечно, совсем непросто.

– Выдающаяся скромность, – усмехнулся князь Януш, – украшает воителя.

Пока разговаривали, враг отступил по всей линии, видимо, Оссолинский решил привести в порядок хоругви и дать передохнуть коням перед новым натиском.

* * *

Вернувшись в тыл, Станислав Потоцкий едва в седле держался, да и двужильный аргамак его уже спотыкаться начал, когда он понукал его шпорами, кидая в очередную атаку на шотландских пикинеров. Но прозвучал сигнал к общему отступлению, и гусары поспешили к знамени региментария, чтобы выслушать приказы.

Передав поводья пахолику, Потоцкий забрался в седло скаковой лошади и отправился к ставке Оссолинского. Около того уже собрались все командиры гусарских и панцирных хоругвей. Многих не хватало: кто убит, кто ранен так тяжко, что сражаться более сил не имеет. Их заменяли товарищи, принявшие командование вместо выбывших.

– Ещё один удар, панове, – обратился к ним Оссолинский. – Враг сломлен духом и не выдержит нового натиска.

– Потери велики, – возразил ему Станислав Потоцкий. – Да, мы нанесли противнику урон, пан воевода, урон серьёзный, причём лучшим их полкам, немецким и шотландским наёмникам. Но мятежники приведут в порядок укрепления.И пушки, поди, уже заряжают.

– И что же вы предлагаете, пан ротмистр? – Оссолинский подчеркнул тоном чин пана Станислава, не соответствующий занимаемому им положению в войске. – Отступить сейчас, когда мы в шаге от победы? Одна атака, – повторил окрылённый успехом Оссолинский, – один решительный натиск и мятежники побегут! Вы прижмёте их к Висле и перерубите всех до последнего.

– Пан региментарий, – с уважением, но и с нажимом ответил ему Потоцкий, – я сражался с московским князем, который сейчас всем войском мятежников командует. И после говорил с ним. Это человек умный, пускай и враг он Речи Посполитой, однако ни разу ещё не было, чтобы он callidus[1] какую в решительный момент боя не применил. Он ведь ещё кавалерию в бой не пускал ни разу.

– Быть может, она уже на том берегу, – отмахнулся Оссолинский, – а здесь только пара десятков рейтар осталась для разъездов.

– Это не так, – решился возразить ему Кибовский, приехавший вместе с Потоцким. – Мы дважды прорывали порядки выбранцов и дважды нас выбивали рейтары и конные аркебузиры. Их у врага явно не пара десятков, но куда больше.

– Вот он и бережёт их, – настаивал Оссолинский, – а нам надобно пехоту его сокрушить, когда же это дело будет сделано, можно и отойти.

– Пан региментарий, – решился возразить его Оскерко, командовавший панцирными хоругвями дубенских конфедератов, присоединившихся к армии Оссолинского, – у нас ведь на хвосте висят Кмитич с Лисовским. Они могут прийти на помощь мятежникам в любой момент.

– Мы обвели их вокруг пальца, – отмахнулся Оссолинский, уверенность которого не могли поколебать никакие, даже самые разумные аргументы. – Панове, приводите хоругви в порядок и возвращайтесь туда. – Он указал на поле боя. – Добудьте мне сегодня победу, и вы прославите свои имена в веках!

Потоцкий только головой покачал. Не о том думает воевода подляшский: взял в нём верх над военным царедворец, и уже видит он fructus[2] победы, которую ещё надо добыть. Добыть кровью и кровью немалой. Но о цене сейчас пан Оссолинский точно не думал. Быть может, грезилась ему уже в мечтаниях булава великого гетмана коронного. Мечталось ему обскакать выскочку Александра Ходкевича, успевшего вовремя занять место у королевского престола, за это готов был уплатить немалую цену.

[1] Хитрость (лат.)

[2] Плоды (лат.)

* * *

Казалось, ничего не изменилось с первой атаки гусар и панцирников на наши позиции. Однако стоило всадникам приблизиться, как разница стала видна очень хорошо. Поломанные крылья, побитые доспехи, почти все без шкур и плащей, которыми славится гусария. Пики только у первого ряда, да и то не у всех, остальные с концежами и тяжёлыми длинными палашами, вроде моего клушинского трофея, что висит сейчас на поясе. Зенбулатов перед боем порывался подать мне дядюшкин подарок, но я в очередной раз отказался. В сражении я больше полагался на простое оружие.

Снова загремели пушки, Подбельский уже без команды открыл огонь, снова сосредоточившись на гусарии. Ядра выбивали всадников из сёдел, калечили коней, однако как и в прошлый раз остановить атаку не смогли. Как не остановили и слитные залпы мушкетёров. Гусары не ударили по засеке, обтекли её, оставив разбираться с укреплением панцирным казакам, а с треском и грохотом врезались в наёмных пикинеров. Немцы и шотландцы стояли насмерть, прикрывая мушкетёров. Пики ломались, люди гибли, но на место убитого всегда вставал товарищ, закрывая прореху в строю. Испанских рогаток почти не осталось, и гусары врубались в построения пикинеров, орудуя копьями (у кого они остались) и концежами. Казалось, вот сейчас, ещё немного и пехота побежит, даже стойкая, непоколебимая немецкая, но каким-то чудом наёмники держались. Понимали, бежать некуда – за спинами река. Нарушишь строй, побежишь, и ты покойник, догонят, затопчут, порубят без пощады.

– Они не могут вечно стоять под натиском гусар, – покачал головой Ходкевич, поражаясь выдержке наёмников. – Я бил шведскую пехоту под Кирхгольмом, там тоже были крепкие солдаты, но таких вижу впервые.

– Не всегда надо смотреть в военной науке на запад, пан гетман, – ответил ему я. – На востоке достаточно опытных стратегов, которые не уступают лучшим умам античности. Один из них сказал, что если поставить солдат там, где у них будет лишь один выбор сражаться или умереть, они станут драться до последнего. Он называл это смертной землёй или как-то так.

Конечно же, я знал это высказывание вовсе не по книгам. Китайских авторов не было в обширной дядюшкиной библиотеке, да и не уверен, что Сун Цзы вообще перевели с китайского в эти времена. Но не рассказывать же князю с гетманом о том, что услышал эти слова в эпиграфе к песне шведской рок-группы.

– С выбранцами бы не сработало, – заметил князь Януш. – Эти склонны терять голову и бежать, даже если альтернативой сражению будет верная смерть.

– Тодор собирает гайдуков и выбранцов, – возразил я, – и говорит, что вернёт их в строй.

Словно подтверждая мои слова, лановая пехота выдвинулась обратно на позиции. С ними шли и гайдуки со своими длинными пищалями, которыми командовал совершенно татарского вида офицер, больше напоминающего липка, чем гайдука. Однако командиром он по словам Тодора был толковым, и гайдуки его уважали. Теперь их тактика огня вразнобой пригождалась больше слитных залпов, которыми палили наёмные мушкетёры. Выскакивая небольшими отрядами человек по пять-шесть, гайдуки с выбранцами обстреливали фланги атакующей кавалерии и тут же укрывались за строем пикинеров, чтобы как только враг вынужден будет отвлечься, выскочить снова или дать дорогу товарищам с уже заряженными пищалями. Убивать почти никого не убивали, даже поранили вряд ли кого, однако сумятицу вносили, и того достаточно.

Мы почти не разговаривали с гетманом и князем Янушем, не о чем было. Все глядели на поле боя, ожидая того самого момента, когда можно будет ударить нашей кавалерии. Если вывести ее слишком рано, сыграет преимущество польской кавалерии, особенно гусар. Мы просто не сможем переломить бой. Если же опоздать, то останется только принимать смерть вместе с пехотой. Прижатые к воде наши рейтары с конными аркебузирами станут такой же легкой добычей, как и немцы, шотландцы и выбранцы с гайдуками.

Я жестом подозвал пахолика, и тот быстро подъехал ко мне.

– Отправляйся к Козиглове, – велел я ему я, – пускай готовит к атаке рейтар и конных аркебузиров.

Как только тот умчался передавать приказ, я обернулся к Зенбулатову.

– Шлем и копьё, – сказал я лишь два слова, но гетман с князем тут же напряглись, оба решали кому первому начать меня отговаривать. Однако я остановил их, вскинув руку. – Всё решено, панове, я поведу в атаку гусар, как и должно князю.

– Но король Жигимонт сам в атаку не ходит, – привёл показавшийся ему, наверное, убойным аргумент, гетман Ходкевич.

– А я всякий раз вожу конницу сам, – ответил на это я, – и всякий раз бью его.

Исключением стала, пожалуй, только Белостокская битва, но в тот раз гусар я держал в резерве до самого конца, и они так в атаку и не пошли. Поэтому и мне не представилась возможность лично повести их.

Надев с помощью Зенбулатова шлем и приняв у него непривычное мне длинное гусарское копьё с княжеским прапорцем, я проехал к позиции гусар и встал рядом с их командиром. Молодой Ян Ежи Радзивилл, старший сын князя Сиротки, давно уже получил чин ротмистра и командовал всей нашей невеликой гусарией. Даже сейчас, несмотря на потери, гусар у Оссолинского было побольше чем у нас. Вот только наши сидели на свежих конях и не прошли через несколько часов тяжелейшей, изнурительной рубки с наёмной пехотой.

– Там, – указал я копьём на поле боя, где польская кавалерия продолжала отчаянно наскакивать на нашу пехоту, – дерутся польские крылатые гусары. Они считают себя потомками сарматов, лучшей в мире конницей. Но сейчас они ослабли, вымотаны долгим сражением. Они слишком горды, чтобы отступить, так заставим же их заплатить за гордыню. Вперёд, гусария! Шагом.

И несколько сотен всадников с длинными пиками тронули коней с места. За нами поспешали рейтары, фланги занимали конные аркебузиры, а рядом с гусарами скакали с полсотни пятигорцев, из тех, кто остался с нами, а не был отправлен с Кмитичем для противостояния конной армии Оссолинского. Пускай и лёгкая гусария, но тоже подспорье, с копьями они умеют управляться умеют отлично.

Польские всадники дисциплинировано, по команде рожков и труб подались назад, чтобы всей силой снова набрать разгон и ударить. Быть может, это и стало бы последней соломинкой, переломившей спину верблюда. Слишком измотаны были наёмники, да и выбранцы с гайдуками, несмотря на невеликие потери, как будто сердце потеряли. Сколько ни палили они по гусарам и панцирным казакам, почти никто не валился с седла, словно все они были заговорённые. Когда же нет никакого результата твоей стрельбы, наверное, во сто крат сильнее хочется бросить пищаль и бежать куда глаза глядят, раз враг так силён и, почитай, неуязвим для твоих пуль.

Но прежде чем это произошло, ударила наша кавалерия. Проскочив мимо вставших как можно теснее пикинеров и уступивших нам дорогу мушкетёров с гайдуками и выбранцами, мы обрушились на не успевшего толком развернуться и построиться для новой атаки врага.

Я снова нёсся в общей массе тяжёлой конницы, как под Гродно, ощущая себя частью чего-то большого и неимоверно массивного. Мы врезались в польских гусар единой массой, но не разметали их, конечно. Лишь преломили копья, выбив из сёдел многих, а после в дело пошли концежи и палаши. Я рубился отчаянно, не глядя по сторонам, как при Клушине или под Москвой. Сейчас мне важнее всего было нанести удар быстрее врага, разрубить чьё-то перекошенное ненавистью лицо, рубануть сверху, стараясь попасть рядом с наплечником, чтобы клинок вошёл туда, где он крепится к кирасе, просто ударить посильнее, чтобы враг отшатнулся и я смог бы врезать ему снова, добить, прикончить, и тут же сцепиться со следующим. И так снова, снова и снова. Круговерть лиц, рук, концежей и конских морд. Вот что такое сражение. И нет из него выхода: либо победить, либо погибнуть.

Когда польские гусары, а вслед за ними и панцирные казаки дрогнули, я конечно же не заметил. Просто сражаться стало проще, врагов стало меньше, а после они и вовсе пропали. Только тогда я смог оглядеться, и понял, что гусары отступают. Видимо, первыми не выдержали панцирные казаки, им пришлось противостоять рейтарам и конным аркебузирам, которые обстреливали их с флангов, не вступая в рукопашную схватку. Козиглова, что бы про него ни говорили, как бы ни смеялись, командир был толковый и приказы умел выполнять. Поняв, что им грозит окружение, подались назад и гусары, отступая под нашим натиском вполне организованно. На флангах панцирные казаки уже кое-где побежали, окончательно сломав боевые порядки, и давая рейтарам возможность преследовать их и рубить палашами по спинам. Кони-то у нас посвежее будут, так что уйти удавалось немногим.

И тут случилось то, что после назовут чудом на Висле, конечно же, имея в виду всё наше сражение, однако в тот момент чудом показалось именно это. Из леса, откуда утром в туманной дымке выезжали конные хоругви Оссолинского, показались новые всадники. Они сходу, без порядка, обрушились на отступающих гусар и бегущих панцирников.

Я опустил палаш, копьё сломалось в первые же мгновения конной сшибки. Можно возвращаться к гетману с князем. Битва окончена.

Глава 27
Подкрепления

Я готов был в обе щеки расцеловать Кмитича и Лисовского, хотя последнего и должен бы ненавидеть, да и ненавидел всей душой. Слишком много горя принёс этот человек моей Родине. Однако сегодня эти двое буквально изменили весь ход войны. Варшава была обречена, что я и заявил на первом же военном совете, состоявшемся на левом берегу Вислы.

– Я даже не рассчитывал на такой успех, – говорил я, – какой принесла нам битва на Висле. Благодаря стражнику великому литовскому и полковнику Лисовскому нам удалось не просто разбить, но разгромить, рассеять по округе всё войско Оссолинского. А ведь это едва ли не половина всей кавалерии Жигимонта.

– Жаль самого воеводу подляшского взять в плен не удалось, – покачал головой Лисовский.

Конечно полковник невелика птица, чтобы на военных советах присутствовать, но сегодня особый день, и не пригласить его я не мог. Хотя и старался не смотреть особо в его сторону.

– Хороший выкуп можно было бы за него взять, – усмехнулся Кмитич, – но уж не свезло, так не свезло. И так добычи твои лисовчики взяли богато, столько и липки к рукам не прибрали.

Между татарами и лисовчиками после боя даже короткие схватки за пленников и добро вспыхивали. Их гасили рейтары Козигловы, неизменно оказывавшиеся рядом с буянами, чтобы угомонить всех разом. При этом добро как-то само собой оказывалось у рейтар, спорить с которыми не желали ни липки, ни лисовчики.

Кмитич с Лисовским шли спасать наше войско, торопились к переправе, взяв с собой в войско столько коней, что на каждого всадника по три приходилось. Забирали у богатых, давно не ведавших войны мазовчан рабочих лошадок, каких не жалко и загнать. Боевых и верховых коней жалели: гнали без груза и даже без сёдел, как табун. Мчались как ветер, без отдыха, загоняя крестьянских лошадок, и лишь после того, как те падали, пересаживаясь на верховых. Боевых же берегли до последнего. Лишь перед самой атакой накинули на них сёдла и ударили. Сходу, без порядка, думая, что спасают, на деле же оказалось, именно они превратили победу в полный разгром. Опрокинули и порубали уже бегущих, сломавших боевые порядки панцирников, врезались с тылу в отступающих гусар так, что те внезапно оказались в окружении. Рубились, правда, до последнего, жестоко, не желая сдаваться в плен. Кое-кто даже прорвался: всё же лисовчики, липки и даже пятигорцы были кавалерией лёгкой. Гусары прорубались через них, нанося страшные раны своими длинными концежами, и пускали спотыкающихся коней вскачь, пытаясь уйти подальше. Многих потом приводили на арканах те же липки: далеко на таких уставших конях не уедешь. Однако кое-кому всё же удавалось спастись.

И тем не менее можно было с уверенностью сказать, что конное войско Оссолинского перестало существовать. Конечно какая-то часть его придёт в Варшаву, неся королю чёрную весть. Однако много кто решит, что войны с него хватит и отъедет обратно в своё поместье или застянок, прикинув что дело королевское проиграно, и драться за него больше не стоит.

– Теперь нам нужно как можно скорее идти к Варшаве, – продолжил я, – и ставить под её стенами осадный стан.

– Жигимонт знает, – напомнил мне Ходкевич, – что у нас нет тяжёлых пушек для осады столицы. С нашим арсеналом мы провозимся слишком долго, а кидать на штурм стен выбранцов – затея гиблая. Ещё Баторий, когда Псков осаждал, показал это. Не слишком они хороши при штурме стен.

Пскова Стефан Баторий так и не взял, пришлось ему тогда убираться подобру-поздорову, несмотря на заявление о победе над Русским царством. И мы сейчас окажемся в том же положении, что и он. Торчать под стенами Варшавы без тяжёлых пушек и надежд на их прибытие откуда-либо – попросту глупо. Мазовия, конечно, край богатый, но наша армия объест его слишком быстро, да и потери в осаде, даже без стычек с гарнизоном, будут расти каждый день. Как и дезертирство, особенно среди выбранцов. Мы можем попробовать простоять здесь столько же, сколько Жигимонт стоял под Смоленском, вот только что-то мне подсказывало, это далеко не лучшая идея. В конце концов, у нас в тылу может образоваться конфедерация, а то и не одна. И вот тогда-то нам придётся очень туго.

– У нас достаточно инженеров, – ответил я, – чтобы минную войну развернуть. Будем подводить петарды к воротам. Современная война возможна и без пушек. Тем более, что укрепления Варшавы старые и на методы войны новой никак не рассчитаны.

– Прольётся много крови, – покачал головой князь Януш Радзивилл, – прежде чем мы прорвёмся в Варшаву. Да и времени уйдёт на все эти штурмы очень много. Пока мы будем осаждать столицу, к ней вполне могут подойти подкрепления.

– А без конницы Оссолинского, – добавил гетман Ходкевич, – потерянной на Висле, Жигимонт не рискнёт выйти в поле.

– У нас нет выбора, – пожал плечами я, – кроме как окружить Варшаву настоящим кольцом осадных лагерей и предпринимать штурмы, прощупывая оборону. Рано или поздно она поддастся.

Я верил в то, что Варшаву можно взять и без осадных орудий. Она не слишком велика, столицей стала недавно, и домов в ней, как мне сообщили, насчитывалось около трёх сотен. Далеко ей до Москвы и Вильно. Долго оборонять не самый большой город с откровенно устаревшими, средневековыми ещё стенами, лишь дополненными шанцами и валами и редутами с пушками, невозможно. Сильной стороной поляков всегда была кавалерия, а при обороне крепостей от неё толку мало, нужна толковая пехота. Однако за валами и рвами даже выбранцы чувствуют себя достаточно уверенно, чтобы сражаться, а не разбегаться после первого же серьёзного натиска. У нас же как раз в пехоте существенное преимущество, и пускай на штурм первыми придётся кидать наёмников, а уж следом за ними самых обстрелянных выбранцов с гайдуками, всё же я считал, что пускай и дорогой ценой, но Варшаву мы возьмём.

– Перво-наперво нужно запасти как можно больше пороху и ядер, – принялся приказывать я. – Будем вести обстрел Варшавы день и ночь, чтобы в городе никто ни спать ни есть нормально не мог. Калёных ядер как можно больше кидать. Вонючих тоже. Эпидемия живо заставит Жигимонта или на переговоры пойти, или выйти в поле для битвы. Разделить войско на две дивизии. Первая сидит в закопях и готовит минную войну, если получится взорвать галерею, считайте, Варшава в наших руках. Вторую отвести на десять вёрст от городских стен, чтобы видно оттуда не было, насыпать вал и заставить отрабатывать штурм, чтобы всякий солдат при штурме настоящем знал свой манёвр и действовал не задумываясь. Осадную дивизию надо сформировать в основном из наёмников и необстрелянных выбранцов. Пускай сидят в безопасности и воюют потихоньку, да опыта набираются. В штурмовую набрать прошедших Гродно, Белосток и Вислу, дать им два полка шотландских мушкетёров, в которых потери поменьше. Изводить их тренировками денно и нощно, чтобы через две недели были готовы идти на штурм.

– Кого вы поставите во главе этих дивизий? – поинтересовался Ходкевич.

– Вы, пан гетман, – ответил ему я, – возглавите штурмовую, потому что это наиболее вашим талантам соответствует. Князь Януш же останется под стенами, и мы вместе с ним будем руководить осадой.

После этого совета, который не сильно-то затянулся: обсуждать было особо нечего, войско двинулось маршем к Варшаве. Теперь уже не спешили особо, давая недавно прошедшим огонь жестокого сражения людям отдыху побольше. Тем более, что под стенами Варшавы он им будет только сниться. Уж там-то работы хватит на всех.

* * *

Когда до Варшавы дошли чёрные вести о страшном поражении Оссолинского, его величество, хотя и человек он был ещё довольно молодой, страшно расхворался. Так сильно он болел после того, как узнал о мятеже вероломного герцога Седерманландского, захватившего шведский престол. Даже после побега из-под стен Москвы не было его величеству так худо, как теперь. Несколько дней пролежал он пластом, и к нему врачи допускали лишь епископа Гембицкого да молодую королеву Констанцию Габсбуржанку. Всякий раз, когда королевский секретарь выходил его покоев, толпа придворных тут же набрасывалась на него словно свора псов, забыв о епископском сане Гембицкого, и вопрос у всех на устах был только один: будет ли его величество жить или стоит уже готовиться к новому сейму? Ответ на него у епископа неизменно был один и тот же:

– Состояние его величества тяжёлое, но стабильное. – Гембицкий, опытный политик и интриган ни разу ни единого слова ни даже интонации не изменил, чтобы не давать многочисленным придворным повода к размышлениям. – Однако с Божьей помощью и вашими молитвами, вельможное панство, – он так обращался ко всем, потому что среди придворных было немало и дам, сопровождавших своих супругов, – его величество поправится и снова примет бразды правления Речью Посполитой.

Наверное, подойди в те дни армия мятежников к стенам Варшавы и предприми штурм, так столица бы пала к ногам самозванного великого князя литовского, настолько страшная сумятица творилась тогда головах у всех. Однако тот не спешил, давая войску отдых перед осадой. И прежде чем он подступил к столице, начав разбивать по своему обыкновению осадные лагеря, превращая их в настоящие крепостцы, его величеству и в самом деле стало лучше. Когда это произошло, Сигизмунд, узнав эту новость, как будто нашёл в себе какие-то прежде неведомые силы и на следующий день уже встал с койки. А неделю спустя, пускай и опираясь на руку крепкого пажа, всегда готового подхватить его величество, если у того ноги откажут, уже взбирался по винтовой лестнице на башню, чтобы своими глазами через линзы зрительной трубы поглядеть на врага.

– Московский князь снова обвёл нас вокруг пальца, – недовольно ворчал Сигизмунд, глядя на строящиеся вокруг Варшавы крепостцы, откуда уже очень скоро начнут обстрел города и передовых укреплений вражеские пушки. – Мы ждали штурма через Вислу, а он сумел побить Оссолинского и тем лишил нас почти половины конницы.

– Оссолинский свалял хорошего дурака, – не преминул задеть противника в борьбе за булаву великого гетмана коронного Александр Ходкевич, – и потерял доверенные вашим величеством ему хоругви, равно как и собственные, подляшские. Вас не первый день дожидается племянник Потоцких, молодой Станислав, гусарский ротмистр, прозванный Реверой, он чудом вырвался из той бойни и готов вам поведать всю её печальную историю.

– Пускай отдыхает, – отмахнулся король. – Если услышу, как гибли гусары, я снова расхвораюсь, и тогда уже ничто не спасёт Варшаву, а с ней и всю Речь Посполитую.

Тут он вовсе не бахвалился, а вполне трезво оценивал положение. Заболей он снова, да так, как недавно, когда и пары слов толком сказать не мог и лежал целыми днями без памяти от жара, и сенат тут же возьмёт управление на себя. А ведь хуже быть не может, когда в осаждённом городе вместо одного человека решения станут принимать шестнадцать сенаторов-резидентов. Среди них всегда найдутся и те, кто захочет прекратить войну любой ценой, в том числе и такой, заплатить которую его величество ни за что бы не согласился. Поэтому сейчас вся Речь Посполитая покоилась на плечах короля Сигизмунда, и это была вовсе не фигура речи.

– Благодаря Оссолинскому у нас нет сил, чтобы организовать вылазки, – продолжил мрачно вещать Ходкевич, – и пытаться сбить осаду или хотя бы замедлить ход работ. Сейчас вся округа в руках бунтовщиков: их фуражиры безнаказанно грабят крестьян и мелкую шляхту, забирают скот, коней, зерно, кур. Мятежники на чужой земле, и их ничего не сдерживает.

– Мазовчане – народ зажиточный, но крепкий, – засомневался король, – если они будут и дальше грабить округу, то очень скоро в тылу у них образуется конфедерация, а может и не одна.

– Это ослабит позиции мятежников, – согласился Ходкевич, – но пока у них есть Лисовский и липкинские хоругви на конфедерации сильно уповать не стоит. Кмитич с Лисовским уже показали себя отменными командирами в такого рода войне и своего шанса не упустят. К тому же от Оссолинского ушли союзные нам татары Кан-Темира. Возможно, они смогут учинить войну на коммуникациях врага, а может и вовсе не пойдут на левый берег Вислы и отправятся в Литву, наводить там страх и брать ясырь.

– Это было бы весьма кстати, – заметил его величество, – ведь недовольство в тылу скверно сказывается на любой армии.

– В Литве осталось достаточно войск, – покачал головой Ходкевич, – чтобы справиться с татарами. У Кан-Темира после Белостока их осталось не так много, чтобы устроить настоящий террор, так что на это сильно рассчитывать не стоит. Он скорее в Крым уйдёт раны зализывать, видя, что здесь ему удачи и добычи не видать. Ведь так обыкновенно в таком случае татары поступают.

– Что же вы предлагаете, пан гетман польный? – подчеркнув тоном чин Ходкевича, поинтересовался король.

– Разорить осадный лагерь на правом берегу, – принялся сыпать предложениями гетман, потому что ждал именно этого вопроса, – вряд ли там осталось много народу, если вообще все не разбежались. Можно ночью, скрытно, на лодках подвести казаков, они в этом деле большие доки. А когда лагеря на правом берегу не станет, тогда нужно снова навести наплавной мост в Прагу. По нему отправить фуражиров за припасами, особенно порохом. Его, ваше величество, нам понадобится превеликое количество, и даже обширных запасов, что есть в столице, может не хватить.