Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Когда всё затянуло красным туманом, я и не заметил. Потом понял, что кто-то попал мне по шлему и кровь льётся в глаза. Но времени утирать её нет. Я отчаянно работал палашом, отбиваясь от наседающих со всех сторон врагов и бил в ответ. Оружие наливалось свинцом, боль всё сильнее отдавала в плечо после каждого удара, спина разламывалась, ноги ныли из-за того, что я то и дело привставал на стременах, чтобы удобнее было нанести удар сверху – прямо по голове. Широкий и тяжёлый клинок палаша буквально вбивал прочные гусарские шлемы в головы врагам, иные же раскалывал, а вместе с ними и черепа, когда и прямо до челюсти, только зубы во все стороны летели.

А потом всё кончилось, как всегда одним махом, словно ничего и не было. Вот только что я рубился с гусарами, и вот уже палаш висит на тепляке, а оказавшийся рядом Зенбулатов перевязывает мне голову полотняными битами. Хорошо, что именно он, ведь татарина я заставлял их кипятить, а после носить в суме отдельно от всего остального, чтобы никакая зараза не попала. Другие этим никогда не занимались, да я и не старался никого убедить, тут лучшим материалом был размятый хлеб с паутиной, а о том, чтоб хотя бы опустить бинты в горячую воду – никто и не думал.

– Что… – прохрипел я, голос после схватки плохо повиновался я. Однако Зенбулатов был опытный дворянин и понял меня без лишних слов, ему и одного моего рыка «что…» вполне хватило.

– Пехота подошла, – ответил он, – и потеснила гусар и остальных всадников. А пятигорцы Тамбиева прошли левым флангом и ударили оттуда.

Вот можно и возвращаться на наблюдательный пункт, тем более что с порубленной головой, когда шлем на голову на наденешь, в бою делать нечего. Я развернул своего аргамака и мы с Зенбулатовым и моими дворянами, что присоединились ко мне, когда польские гусары отступили, и я оказался в тылу, направились обратно. Теперь бой пойдёт и без меня. Нет нужды самому скакать впереди на лихом коне.

* * *

Вот тут его величество не удержался и расколотил-таки зрительную трубу. Только футляр и линзы её топтал не сам король, а нервно приплясывающий, чувствуя гнев седока, королевский аргамак.

– Проклятье! – выкрикнул его величество, а после добавил ещё несколько фраз на шведском и польском, которых королю и знать-то не положено, и потому свита пропустила их мимо ушей. – Как это могли случиться? Наши гусары отступают! Кавалерия разбита. Почему? Я вас спрашиваю – почему⁈

Король сорвался на дикий крик, совсем уронив собственное достоинство, однако никто в свите и не подумал упрекнуть его. Все видели, как столкнувшиеся польские и литовские гусары отчаянно рубились, и ни одна из сторон не могла взять верх. Видели, как пятигорцы прошли левым флангом под прикрытием пушек с холма, которого так и не смогли взять ни казаки Жолкевского, ни лёгкая замойская пехота. Как пятигорцы таранным ударом во фланг врезались в ополченческие хоругви и рассеяли их. Как, разогнавшись, нанесли удар гусарам. Те приняли его, не сломали строя, как ополченцы, но теперь дрались уже в полуокружении. На валах же выбранцы с гайдуками, уже готовые было отступить, приободрились, видя, что к ним спешит на выручку не только пехота, но и собственная кавалерия. Они с новой силой ринулись в атаку.

– Гусары! – прокричал король. – Гусария гибнет!

Он, как и вся свита, и Жолкевский, Замойский, Ходкевич, старый Тарновский видел, как с другого фланга к гусарам подступили сразу несколько пикинерских рот, принявшись теснить их своими длинными пиками. Уставшие от долгой рубки, терпящие поражение гусары сражались отчаянно, но гибли. Гибла гордость и слава Короны Польской – крылатая гусария.

– Трубите отход, – велел Ходкевич, и никто не решился оспаривать его приказ. – Надо спасать кого можно.

Гетман обернулся к королю, который в полной прострации глядел на поле боя, где продолжали сражаться и гибнуть крылатые гусары.

– Вашему величеству лучше вернуться в Варшаву, – посоветовал Ходкевич, – и как можно быстрее. Вскоре на валах будет очень жарко.

– Я доверяю вам теперь безоговорочно, пан гетман, – положил ему руку на плечо король. Он уже пришёл в себя достаточно, чтобы делать красивые жесты и говорить правильные слова. И отлично знал, что запоминается то, что сделано последним, а потому память о его истерике нужно перекрыть каким-то по-настоящему королевским жестом и словом. И Сигизмунд их нашёл. – Сохраните, кого сможете, на стенах Варшавы нам понадобится каждый солдат.

И развернув коня вместе со свитой покинул позицию Ходкевича. А тот не солгал королю, говоря, что скоро тут будет очень жарко.

Ещё до возвращения я отправил пару своих дворян с приказом венгерской пехоте атаковать валы.

– Бегом, – добавил я. – Без строя. Пускаю бьют, как умеют.

Они умчались к Тодору Михееву, передать мой приказ.

Не успел я вернуться к курфюрсту и князю Янушу с гетманом Ходкевичем, а гайдуки с выбранцами уже, сломав строй, прямо как в голливудских фильмах, бегом бросились на валы. Иногда надо и так воевать. Они поддержали уже порядком выдохшихся, уставших от атак товарищей из первой волны, выпалили по обороняющимся в упор из мушкетов, забросали их ручными гранатами: каждый солдат венгерской пехоты нёс по две, поджигая их от фитиля своего мушкета, и лишь после ринулись в рукопашную. Их сабли и топорики собирали обильную кровавую жатву.

И всё же их недостаточно было, чтобы взять валы. Ляхи с наёмниками там стояли крепко, обслуга пушек отбивалась банниками. Выбранцы сражались и гибли, но не могли сбить врага с валов, загнать их в шанцы, где расправиться с ними будет куда проще. Но подошедшие наконец наёмники из нашего войска, переломили ситуацию на поле боя.

Польская конница покидала поле боя, отступая между валами к стенам Варшавы. Это лишало врагов на валах внутреннего стержня, руки сами собой опускались. Продолжать сражаться, когда кто-то рядом с тобой отступает, очень сложно.

Тем временем подошедшие наёмники взялись за дело крепко. Пикинеры прикрывали мушкетёров, дававших залп за залпом по валам, откуда откатилась венгерская пехота. Пули ложились густо, заставляя обороняющихся отступить. Когда же ляхи отошли с гребня, чтобы не гибнуть без толку под ураганным обстрелом наёмных мушкетёров, перегруппировавшиеся выбранцы с гайдуками снова бросились на валы. И очень быстро сбили врага оттуда, загнали-таки его в шанцы, где началась форменная резня.

С левого фланга, который прикрывали наши пушки с холма, что враг так и не сумел отбить, в шанцы, в обход валов вошли две роты прусских пикинеров из личных войск курфюрста. Они гнали перед собой обороняющихся и обслугу пушек. Те и приблизиться не могли к ним из-за длинных пик, перегородивших буквально всё свободное место в узких шанцах.

Я не слышал, как во вражеском стане запели трубы и забили барабаны, давая сигнал с общему отступлению. Я видел последствия этого сигнала. Последние обороняющиеся покинули валы, отступая к стенам Варшавы. Вот тогда я понял, это то, что мне нужно. Это было не просто поражение, но самый настоящий разгром.

Глава 29
Vae victis!

Мог ли я подумать в прошлом году, когда въезжал в Москву вместе с князем Дмитрием Шуйским и Трубецким, после победы в битве при Коломенском, что спустя одиннадцать месяцев почти так же въеду в покорённую Варшаву? Конечно, никто не приветствовал меня, не кричал мне: «Скопа Московская», как кричали москвичи. Ведь их-то я избавил от вражеского нашествия, спас от подступившего прямо к стенам ляшского войска. Варшавянам не за что было любить меня, и уж точно приветствовать наш въезд в столицу Польши никто здесь не собирался.

На наш пышный кортеж смотрели настороженно, скорее даже с опаской. Литовцев вообще недолюбливали в коронных землях, даже тех, что были литвой до Люблина, считая своего рода людьми второго сорта. Конечно, это в меньшей степени касалось великих магнатов вроде Радзивиллов, Ходкевичей или Сапег, однако даже застянковые коронные шляхтичи не считали себя ровней литовскому вельможному пану, которого запросто могли презрительно именовать боярином, намекая на их происхождение от панцирных бояр.[1] Это было одной из причин, по которой литовские шляхтичи охотно шли на службу и собирались в ополчение, особенно после Белостока, когда дело у нас пошло в гору и стало ясно, что скоро мы перейдём-таки границу коронных земель, и вот тогда-то можно будет рассчитаться за всё с кичливыми панами оттуда. И вот теперь эти самые презираемые в коронных землях литовцы, бояре, шляхта второго сорта, ехали по улицам Варшавы, а во главе их скакал я, московский князь, получивший венец великого князя литовского.

Что будет теперь с Варшавой и всей Речью Посполитой? Таким вопросом, наверное, задавались почти все, кто смотрел на нашу процессию.

Мы въехали в Варшаву через Краковские ворота, сразу направив коней к Замковой площади, где стоял королевский дворец. Ещё не достроенный, с высившейся башней, которую называли Сигизмундовой, он больше всего походил на большую казарму, как, впрочем, и многие дворцы что польской, что литовской знати, как будто хозяева их собирались держать там осаду против любого врага. Впрочем, сложись битва под стенами Варшавы иначе, вполне возможно, нам пришлось бы осаждать и недавно возведённый барбакан, и сам королевский дворец. Вот только никакого штурма не понадобилось – город сдался нам, как только стало известно о бегстве и пленении короля Сигизмунда.

Я ехал во главе отряда гусар, в починенных и тщательно начищенных доспехах. Все как один сверкали золотым шевроном на оплечьях. Даже я велел спешно заменить мне оплечье, на украшенное шевроном, чтобы не выделяться среди остальных, показывая, что для всех я, может быть, и великий князь литовский, но для гусар – в первую очередь их пан-брат и товарищ каждому в хоругви. Теперь пускай хоть кто-то из кичливых ляхов решит отпустить шуточку про «не всё то золото, что блестит». Рядом со мной скакали победители в Варшавской битве: курфюрст Бранденбургский в парадных доспехах, которые он надел только по случаю торжественного въезда в покорённую столицу; чуть позади – князь Януш Радзивилл, гетман Ходкевич и граф фон Вальдек. Генерал Оттенгартен же остался в нашем обширном лагере, что называется, на хозяйстве. Я перед отъездом передал ему свою булаву, чтобы никто в литовском войске не сомневался в полномочиях наёмного прусского генерала.

Ехали молча, каждый думал о чём-то своём. Разговоров скоро будет очень много, и баталии нам предстоят нешуточные, потяжелей, нежели были на Виленском великом сейме. Ведь тогда только князя выбирали, теперь же собирались своротить такую глыбу, как Речь Посполитая. Стараясь не думать о тяжком будущем, я вспоминал последние дни, а вспомнить там было что.

Увидев, что враг отступает с валов, я тут же отправил пахоликов к конному резерву. В тот момент я отчаянно жалел, что отпустил липков с лисовчиками, никто лучше них не сумел бы ворваться в город на плечах отступающего врага. Но кто же знал, что всё так обернётся.

– Конным аркебузирам галопом в город, – приказал я, – не дать врагу закрыть ворота!

И последние наши конные хоругви по приказу пустили коней с места размашистой рысью, чтобы как можно скорее перейти на галоп. На галопе они прошли между валов, там, где выходила из-за укреплений вражеская кавалерия, и врубились в отступающих, где в порядке и что называется спиной вперёд, а где и просто бегущих польских солдат. Стрелять не стали, принялись сразу рубить с седла саблями и палашами, сбивали наземь и топтали конями. Рубили и тех, кто бросал оружие и поднимал руки, пленных брать приказа не было.

Закрыть ворота перед ними не успели. Слишком много набилось туда обезумевших, запаниковавших солдат. Даже стойкие замойцы бежали, никто не выдержит, когда его рубят с седла, а защититься ты можешь только вскинув над головой оружие. Без строя, рассеянные, они больше не представляли собой боевую силу, и каждый старался спастись, как сможет.

– Лановой пехоте, – отправил я гонцов к Тодору Мышовту, – поддержать кавалерию, занять позицию у ворот, не дать врагу выбить нас из города.

Конечно, наёмная пехота справилась бы с этим куда лучше, однако сейчас важнее скорость, и тут наёмники уступали лёгким на ногу выбранцам с гайдуками. Пока пикинеры и мушкетёры доберутся от валов до ворот, куда уже ворвались на плечах врага конные аркебузиры, противник успеет собрать все доступные силы, быть может, и какие-то резервы подтянет, и выбьет нас из города. А я этого совсем не хотел. Конечно, и наёмники подойдут, чтобы закрепить успех, но это будет позже.

Тодор Мышовт снова не подвёл меня. Венгерская пехота прорвалась через окончательно смешавших ряды и бегущих уже не только в город, но и просто куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого побоища, вражеских солдат, заняла ворота, встав рядом со спешившимися аркебузирами. Теперь врагу, если он решит выбить нас из города, придётся постараться. Очень сильно постараться.

Вот только стараться никто не стал. Вместо собранных в кулак отступающих и последних резервов, кинутых в бой, чтобы не дать врагу – то есть нам – захватить столицу, к воротам прибыла депутация во главе с каштеляном варшавским Станиславом Варшицким. Они прибыли под белым флагом, и хотя ничего не говорили о капитуляции, однако просили о перемирии на сутки. Я сам туда не поехал, вместо меня прибыл князь Януш, который дал согласие на перемирие от моего лица.

Теперь нам оставалось только ждать развития событий, потому что прямо в тот момент решалась судьба не только Варшавы, но и всей Речи Посполитой.

[1]Бояре панцирные происходили из «панцирных слуг», которые должны были нести службу на коне в тяжёлом «панцирном» вооружении с копьём, саблей, а позже – и с пистолетами. Освобождались от повинностей. Позже их стали привлекать к службе в мирное время в качестве полицейских, курьеров и так далее. Панцирные бояре, как и грунтовые казаки, занимали промежуточное положение между крепостными крестьянами и шляхтой. В шляхетское сословие не входили. Жили преимущественно на территории Полоцкого и Витебского воеводств ВКЛ. Согласно великокняжеским привилеям панцирные бояре имели земельные наделы с правом наследования, за это несли военную службу. Некоторые владели крестьянами, но большинство из них обрабатывали землю сами; им разрешалось жить в городах и заниматься ремёслами и торговлей

* * *

Когда его величество буквально ворвался во дворец, к нему тут же подбежали слуги и придворные. Однако король велел всем убираться и помчался в свои покои. Сейчас ему нужно принять важное решение, такое, от которого зависит судьба всего государства, а он, как назло, никак не мог решиться. Поэтому и вызвал к себе не Ходкевича, который и вовсе пропал где-то на валах, быть может, убит или попал в плен к мятежникам, никого из военных советников – они уже насоветовали и накомандовали, враг не просто у ворот столицы, но уже штурмует их, если не взял. Поэтому Сигизмунд, даже не переменив платья, велел явиться в зал для совещаний, он же королевский кабинет, епископа Гембицкого, а с ним подканцлера Крыского. Они оба прибыли по первому зову, оба были бледны и взволнованы.

– Я хотел бы спросить у вас совета, панове, – обратился к ним король, – как у лица духовного, чьи слова всегда давали мне силы в самую тёмную и тяжкую минуту, и у лица цивильного, чьи советы всегда были мне серьёзным подспорьем. Оставаться ли мне в столице, оборонять её до конца или же покинуть город, чтобы собрать силы в ином месте и покончить с врагом позднее?

Тут оба советника, и королевский секретарь, епископ Гембицкий, и подканцлер Крыский, продемонстрировали его величеству полную солидарность.

– Ваше величество, – первым заговорил Гембицкий, – вам нужно как можно скорее покинуть Варшаву с отрядом верных людей. Отправляйтесь в Краков, там вы сможете набрать новое войско для войны с мятежниками.

– Я полностью согласен с его преосвященством, ваше величество, – поддержал королевского секретаря Крыский. – Бунтовщики идут по чужой земле, даже заняв Варшаву, им не взять Кракова. Польская шляхта поднимется против них, и у вас будет новое войско, не потрёпанное в стольких сражениях. Не заполучив вашу особу, ваше величество, они вынуждены будут вернуться в Литву, и тогда мы сможем осенью продолжить войну на своих условиях.

Тогда король вызвал каштеляна варшавского и велел тому готовить отряд верных людей, чтобы помогли ему покинуть город до того, как тот падёт. Раз король уходит, оборонять столицу никто не станет, это Сигизмунд понимал и иллюзий на этот счёт не питал ни малейших.

– Выторгуйте у мятежников перемирие на сутки или хотя бы на двенадцать часов, – велел он напоследок Варшицкому, – либо же делайте что хотите, но чтобы до полуночи враг Варшаву не взял.

– Сделаю всё, что в моих силах, ваше величество, – заверил его каштелян, и Сигизмунд едва удержался от печальной улыбки. Губы его готовы были сами собой сложиться в неё, потому что все вокруг короля обещают сделать всё, что в их силах, но сил у врага отчего-то каждый раз оказывается больше.

Не прошло и пары часов, как король Сигизмунд уже мчался верхом к Висле и наплавному мосту, восстановленному по приказу Ходкевича. Переодетый в простое иноземное платье, он был больше похож на богатого дворянина, бегущего из города со своими товарищами, не желая оставаться в штурмуемой литовскими мятежниками Варшаве. Они миновали наплавной мост через Вислу, пока ещё не было потока беженцев, город ещё не понял, какая угроза нависла над ним, и помчались к взятому солдатами Замойского и Жолкевского осадному стану, раскинутому мятежниками на месте сожжённой Праги.

И там их ждал весьма неприятный сюрприз.

Засада была организована по всем правилам. Королевской кавалькаде дали въехать в осадный стан, промчаться между полуобвалившихся шалашей и остовов телег, деливших его на своеобразные улицы, и тут на её пути, словно из-под земли, вырос всадник на невысоком бахмате, одетый в роскошный кунтуш алого сукна, перепоясанный серебряным кушаком, из-под которого видны были украшенные дорогими камнями ножны сабли. За кушак был заткнут пистолет с затейливой резьбой на инкрустированной костью рукоятке.

– Ваше величество, – приветствовал всадник короля, снимая шапку, отороченную соболем, и тут же обратился к остальным своим людям, выезжающим из-за тех самых шалашей и тележных остовов, надёжно скрывших отряд в полсотни конных. – А ну, шапки долой, перед вами, дурачьё, его величество.

Всадники тут же поснимали шапки и шлемы, принялись кланяться. Однако намерения их явно были далеки от верноподданнических.

– С дороги! – рявкнул на предводителя всадников, натянувший поводья Сигизмунд. – Прочь! Как ты смеешь стоять на дороге у своего короля⁈

– Вы, ваше величество, – елейно улыбнулся в ответ всадник, нахлобучивая обратно на голову отороченную соболем шапку, – не мой король. Я имею честь служить великому князю литовскому Михалу Скопину-Шуйскому.

– Лжёшь, подлец! – наставил на него палец, будто клинок шпаги, король. – Я король польский и великий князь литовский! Московит же – подлый самозванец, против закона присвоивший себе чужой титул.

– Это уже magnae res politicae,[1] – отмахнулся всадник, – я же человек маленький, всего лишь полковник лёгкой конной хоругви в литовском войске. Честь имею представиться, ваше величество, Александр Юзеф Лисовский, простой шляхтич герба Ёж.

– Ты получишь моё королевское прощение, – заявил Сигизмунд, – и любое староство, какое выберешь, если пропустишь меня и сопроводишь до Кракова!

– Лестное и щедрое предложение, – потёр подбородок, словно обдумывая или в самом деле обдумывая, слова короля Лисовский. – Но вынужден отказаться, ваше величество. Я – подлец, не скрою, такова уж моя natura, кою уже не исправить. Но предателем и перемётчиком не был никогда и становиться не желаю, natura такая, ничего с собой поделать не могу.

– И что же ты станешь делать теперь? – поинтересовался у него Александр Балабан.

Племянник Жолкевского возглавлял отряд, сопровождающий короля. Однако, несмотря на то что людей он подобрал одного к одному – все отчаянные рубаки и готовы за его величество хоть в омут головой, хоть на сабли лисовчиков, – он понимал: драться сейчас – просто людей без толку положить. Лисовчиков слишком много, дорога вперёд отрезана, их просто перебьют, а его величество всё равно попадёт в плен.

– У меня приказ со всем вежеством проводить его величество обратно в Варшаву, – ответил Лисовский. – Вы же, панове, вольны сопровождать его величество или же ехать себе, мне до вас дела нет, и лить вашу кровь я не собираюсь.

Король затравленно глянул на Балабана, как будто думал, что тот покинет его, оставив одного. Однако староста теребовльский делать этого не собирался, предателем и трусом прослыть он точно не хотел.

– Надо разворачивать коней, ваше величество, – грустно произнёс он, – и возвращаться с этими негодяями в Варшаву.

Сигизмунд и без его советов понимал – выбора у него нет, придётся возвращаться. Чёртов московский выскочка снова переиграл его, вот только теперь король у него в руках.

[1] Большая политика (лат.)

* * *

На Замковой площади наш кортеж встречал сам король Сигизмунд под надёжным конвоем разряженных в пух и прах лисовчиков. Это был настоящий звёздный час полковника Александра Юзефа и его людей. Взять в плен самого короля польского – о таком простой шляхтич не мог и мечтать, да и не мечтал бы никогда, если уж честно. Но вот теперь Лисовский со своими лисовчиками стоят вокруг большой группы высших сановников Речи Посполитой, сопровождавших короля Жигимонта Польского. Тот уже успел сменить дорожное платье, в котором бежал из столицы, на более приличествующий королю наряд, решив одеться подчёркнуто на польский манер, хотя обычно отдавал предпочтение иноземному платью. Рядом с королём сидел в седле епископ Гембицкий, хотя особам духовного звания это было не так чтобы привычно. Его я опознал по сутане и Библии, которую он держал в левой руке, словно щит. Других сановников и сенаторов, безусловно вельможных и знаменитых, даже князь Скопин знал только по именам, но никак не в лицо.

Я сперва подъехал к Лисовскому, решив сказать этому плуту пару слов, прежде чем начну разговор с королём.

– Видел, какую рыбу я тебе в садок закинул, пан полковник, – усмехнулся я, – а ты артачился, не хотел оставаться в осадном стане.

Лисовский лишь усы разгладил в ответ, ничего не говоря. Он просто раздувался от самовольства, и мне, как никогда прежде, хотелось рубануть его по голове палашом. На поясе висел не привычный клушинский трофей, а дядюшкин подарок, однако и им я вполне мог раскроить его череп, так что зубы по всей стороне полетят.

Когда я отправлял Лисовского в засаду в осадный стан на правый берег Вислы, он и в самом деле артачился и всеми силами пытался отвязаться от этого поручения. Конечно, ему куда сильней хотелось разорять Мазовию, предавая её огню и мечу, нежели торчать с отборными лисовчиками в старом осадном стане и ждать появления там короля. Это если нам удастся взять Варшаву, если король побежит, если решит бежать именно так… Слишком много «если», а тут из рук буквально утекает добыча, которая теперь вся липкам Кмитича достанется. И всё же против прямого приказа он пойти не посмел, несмотря на всё своё знаменитое своевольство, да и сорвать банк шансы были, поэтому лисовчики и засели в старом осадном стане, поджидая короля. И ждать его пришлось недолго.

Проехав мимо Лисовского, я наконец оказался лицом к лицу со своим давним врагом, королём Жигимонтом Польским. С ним я воевал с прошлого года, но ни разу не видел его, и теперь наконец Бог дал – свиделись. Буквально лицом к лицу.

Первые несколько минут мы оба потратили, изучая друг друга, обоим интересно было понять, каков он – давний враг, с которым столько раз скрещивали клинки, но ни разу не встречались очно.

– Приветствовать вас на своей земле я не стану, – первым заговорил король Сигизмунд, – ибо вы не более чем захватчик, нацепивший к тому же чужую корону.

Как ни крути, а он был королём, и потому я не имел права обращаться к нему первым, как и курфюрст. Даже победители, мы были ниже его по рангу, да к тому же мятежными вассалами. Что я, что курфюрст, даже если бы Сигизмунд принял решение Виленского сейма, где меня выбрали великим князем литовским. Поэтому нам пришлось ждать короля, однако и тот не мог бесконечно тянуть паузу, поэтому вынужден был первым обратиться к нам, пускай и с не очень приятными словами.

– Великий сейм Литовский, – первым ответил королю Сигизмунду я, – избрал меня князем, так что великокняжеский венец я ношу по праву.

Самого венца у меня на голове не было, конечно, он остался в Вильно, однако ни Сигизмунда, ни меня это ничуть не смущало. Он тоже без короны польской был, в конце концов, но королём же от этого быть не перестал.

– Вашего сейма я, как великий князь литовский, не признаю, – отмахнулся Сигизмунд с таким высокомерием, словно его вместе со свитой окружали вовсе не мои лисовчики, а привычные гвардейцы из шведов, которым он доверял безоговорочно, – как и вашей подлой узурпации Литвы.

– Об этом, – ответил я, – будут судить другие. В Варшаву уже едут князь Николай Радзивилл и канцлер Сапега. Они везут проекты соглашений, которые будут подписаны между Польшей и Литвой.

– Этому не бывать никогда! – с пафосом выпалил король, и я понял, что пора несколько охладить его пыл.

– Ваше величество, – как можно спокойнее проговорил я, – мы пришли в Варшаву не как завоеватели, не отдали столицу своим солдатам на три дня, хотя, видит Бог, они этого заслужили и крови пролилось достаточно. Я не требую вашу саблю и ключи от города. Ведутся переговоры лишь о контрибуции, которую выплатит город, чтобы успокоить наших солдат. Если им не заплатить после такого сражения, они точно бунт поднимут и, того гляди, вообще спалят Варшаву. Тогда ни о каких переговорах и речи идти не может, придётся ввязываться в жестокую тотальную войну, в которой уже не будет победителей. Я не желаю, чтобы и дальше лилась польская и литовская кровь, поэтому предлагаю вашему величеству и всей Польше в вашем лице соглашения, которые закончат войну.

– Отторгнув от неё Литву… – начал было его величество, однако подъехавший к нему поближе епископ Гембицкий на правах духовного иерарха и коронного канцлера позволил себе прервать его и быстро что-то заговорил шёпотом, так что слышал один только Сигизмунд.

– Что ж, – кивнул король, когда Гембицкий отъехал обратно, – я многое мог бы сказать вам обоим, однако пока удалюсь к себе. Переговоры лучше вести в достойной обстановке.

Король показал себя хозяином Варшавы, которым на самом деле не был, однако сумел сохранить лицо. Вместе с придворными он вернулся во дворец, не удосужившись пригласить нас с курфюрстом. Быть может, незваный гость и хуже татарина, однако если придётся, мы и незваными, непрошеными придём к королю в гости, как под стены Варшавы. Но пока же и мы с курфюрстом и свитой развернули коней и направились в варшавскую резиденцию Радзивиллов, больше похожую на укреплённый замок, как и многие подобные здания, начиная с самого королевского дворца.

Вести предварительные переговоры было решено поручить князю Янушу Радзивиллу, как самому старшему среди нас и наиболее опытному на дипломатическом поприще. Вместе с ним отправился в королевский дворец и граф фон Вальдек, который был не только военным: он будет вести переговоры от имени курфюрста Бранденбургского и предлагать королю соглашения, освобождающие Пруссию из ленной зависимости от Польши. С каштеляном Варшицким договаривался генерал Оттенгартен, выжимавший из Варшавы все соки, чтобы не только накормить армию, продолжавшую стоять под её стенами, но и заплатить солдатам хотя бы часть обещанного. Только так можно избежать бунта, что понимал и каштелян, оттого и шёл на уступки генералу, хотя и торговался за каждый грош и бушель муки, словно последнюю рубаху с него снять пытались.

– Мы можем держать всю армию под Варшавой, пока будут идти переговоры с королём, – говорил мне Ходкевич, – однако после её придётся распускать по домам, хотя бы часть. Выбранцы уже откровенно ропщут, хотят по домам, срок их службы подходит к концу. Но и остальные не сильно лучше. Торчать в осадном стане несколько месяцев не захотят даже наёмники. Ведь война окончена, порции их будут сильно урезаны, а на грабежи рассчитывать больше не приходится.

– Распускать выбранцов – риск, – покачал головой я, – но на него придётся пойти. Пока они на чужой земле, никуда не денутся. Дураков шагать через пол-Польши, где их уж точно не любят, найдётся немного. Однако и держать здесь такую армию уже нет смысла. Отправьте гонцов в Мышовту, пускай собирает выбранецкие хоругви и под прикрытием липков Кмитича возвращается с ними в Литву. А там, кто захочет, пускай идёт по домам. Тех же, кто решит остаться в хоругвях, разместить по квартирам в Белостоке, Дрогичине и Бресте Литовском.

Кмитичу с его липками тоже нечего делать в Мазовии. Они уже прилично разорили этот край, и теперь, когда война вроде как закончилась и начинаются переговоры, продолжать это делать не стоит. Пускай возвращается с липками в Оршу и стережёт там границу. Липков тоже лучше по домам распустить. Добра они награбили в Мазовии достаточно, никто обиженным не останется. Домой просились и пятигорцы, князь Тамбиев приходил сам не один раз, но их я решил пока придержать, совсем уж оставаться без войска не хотелось. Самому князю я – за счёт добрых обывателей Варшавы, конечно – подарил отменного жеребца со золотой сбруей, дорогое оружие, взятое как трофей в Варшавской битве, и он остался доволен такими богатыми поминками. Его людям же обещали заплатить одними из первых, когда закончатся переговоры о размере контрибуции, уплаченной Варшавой. Получить эти деньги, конечно же, они смогут только в том случае, если останутся в войске. Покинут его – и их придётся выбивать уже в Вильно из прижимистого подскарбия Воловича, у которого, как известно, и снега зимой не допросишься, что уж о золоте говорить.

– И всё же наёмное войско наше и курфюрста слишком велико, чтобы долго держать его под Варшавой, – покачал головой Ходкевич. – Оно ведь не только сам город, но и округу, основательно разорённую липками Кмитича, объест так, что местным шляхтичам придётся кору с деревьев варить на завтрак.

Мужикам, до которых Ходкевич, само собой, не снизошёл, и вовсе останется только с голоду помирать.

– Но это будет хорошим аргументом на переговорах, – усмехнулся, правда, не слишком весело, я, – в пользу их скорейшего завершения.