Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

Возвращаясь на Московский двор я был молчалив и думал о своём. Теперь жизнь моя разделилась надвое. Всё, что было прежде, наверное, лишь прелюдия, вот сейчас уже начинаются настоящие дела. Да такие, что прежние битвы мелкими стычками покажутся, даже Московское побоище.

Но важнее другое. Отныне я не стану следовать ни за кем, не стану проводником чужой воли, как было прежде. Теперь, что бы там ни думали вельможные паны, я веду свою игру.

[1] Подскарбий (пол. Podskarbi) – казначей

[2]Делия – одежда, которую носили мужчины из шляхты (дворянства) Речи Посполитой. Делия похожа на пальто или плащ и надевалась поверх жупана с XVI до начала XVIII века. Делия обычно изготавливалась из шерсти, хлопка или бархата и отделывалась мехом. Типичная одежда «Делия» имела короткие, свободные, не застёгнутые рукава и застегивалась на груди металлическими пуговицами. Слово «делия» имело восточное происхождение, а само слово пришло в Польшу в середине 16 века из Турции.

[3]Кош – крупное казачье объединение (казачья община и одновременно воинское подразделение и хозяйство в его ведении, расположенные на определенной территории), обыкновенно возглавляемое кошевым атаманом, чаще называвшемся просто кошевым

[4]Павана – торжественный и благородный танец, которым увлекались в дворцовой среде. Обычно его начинали король и королева, затем – дофин со знатной дамой и так далее. Исполнялся под аккомпанемент тамбурина, щипковых инструментов и флейты

[5]Гальярда – танец романского происхождения, который называли танцем «пяти па». В основе танца – четыре шага и прыжок. Гальярда – весёлый, игривый танец, в котором исполнители демонстрировали ловкость и проворство. Павана в сочетании с гальярдой (исполнялась перед последней) составляла двухчастную инструментальную сюиту

[6] Универсал (пол. uniwersal – королевская грамота, от лат. universales litterae – послания, предназначенные для всех, открытые, публичные, торжественные) – циркулярная грамота, письменный манифест, законодательный или распорядительный акт административно-политического содержания в Речи Посполитой (в XV—XVIII веках)

[7]Радзивилл намекает на попытку Иоанна IV претендовать на польский престол после смерти последнего Ягеллона Сигизмунда II Августа, не оставившего после себя наследников

[8]По аналогии с польским бескоролевье (польск. bezkrólewie) – так называлось междуцарствие в старой Польше. В этот период католический архиепископ, примас Польши, исполнял полномочия временного главы государства – интеррекса. Он представлял страну в международных отношениях, решал вопросы войны и мира, руководил государственной администрацией, созывал и возглавлял сеймы – конвокационный, подводящий итоги предыдущего царствования, и элекционный, проводящий выборы нового монарха

Глава 8
После бала

Я не понимал, для чего вообще потребовалось слать письмо в Краков Янушу Острожскому. Тот ведь после Люблинской унии даже литовским магнатом не был, как объяснил мне такой же противник отправки этого письма, как и я, гетман Ходкевич. Он не спешил слать в Варшаву свою булаву, да и манифест пока ещё не был выпущен. По настоянию Сапеги, одного из самых опытных политиков Великого княжества, было решено сперва созвать вальный сейм, решением которого и станет низложение короля Сигизмунда как великого князя литовского со всеми вытекающими из этого последствиями.

– Мы отправили письма всем князьям в Литве, – заявил Сапега, когда мы в очередной раз собрались в ратуше, чтобы обсудить письмо Острожскому, – а также панам великим, чьи предки в вальном сейме литовском всегда заседали. Обойти князей Острожских значит оскорбить их, ведь мы возрождаем Литву до Люблинского сейма, отрицаем его, как и прежние унии. А допрежь Люблина Острожские были литовскими князьями, не польскими, и стали ими, когда земли их забрала себе Корона.

– Сам ведь знаешь, Лев Иваныч, что князя Януша купили должностью краковского каштеляна, – покачал головой Ходкевич. Мы теперь обращались друг с другу по имени-отчеству, подчёркивая разрыв с Польшей, хотя кое-кто нет-нет да и срывался на привычное пан, но на это никто не обращал внимания. – Не пойдёт он с нами, скорее против нас, чтобы лояльность свою королю доказать.

Латинские слова и выражения, которые так любили ввернуть в речь польские магнаты, к месту и не к месту, тоже были забыты. Мы пришли к молчаливому соглашению не употреблять в речи латыни, хотя латинизмы, конечно же, никуда не делись. Их не особенно понимал бы князь Скопин, но я-то был рос в двадцатом веке, а корни большинства англицизмов, прочно вошедших в речь в конце этого и начале следующего двадцать первого века, уходили именно в латынь.

– А вот тут вы, Ян Кароль, – отчества Ходкевич не признавал и зваться Иван-Иванычем не хотел, потому князь Януш Радзивилл назвал полным именем, – ошибаетесь. Не столь просто купить князя Острожского. Тем более что мы с ним выходит родственники и свояки. Сын князя Кшиштофа, Янек, на дочери его женат, а сам я от его родной сестры рождён.

Тут я удивился, что он так легко рассуждает о том, что сын его женат на своей троюродной сестре. Хотя, наверное, в те времена это было нормой, причём как подсказывала память князя Скопина, не только в Европе и Польше, но и у нас, в Русском царстве. Закрытость аристократии, что здесь, что у нас, привела к тому, что все друг другу были родственниками через два-три поколения. Брать же жён со стороны или хотя бы дочерей детей боярских потомки удельных князей считали ниже своего достоинства.

– В Дубнах у меня достаточно верных людей, – продолжил Януш Радзивилл, – они донесут мне, когда Острожский будет там. Вот тут-то мы и нанесём ему визит.

– Это авантюра, – возразил ему Радзивилл-Сиротка, – которая может дорого вам обойтись, пан Януш. Да и мне, коли вы в неё моего Яна Ежи втянете.

Второго имени или отчества у его младшего кузена не было, так что обходились уважительным пан, куда деваться.

– Дорогой кузен, – усмехнулся в ответ тот, – вся наша авантюра обойдётся нам очень дорого, вне зависимости от того, выиграем мы или проиграем. Вот только в случае победы платить мы будем нашим золотом, а в случае поражения – кровью. Но и без риска такие дела, как наше, не делаются. Нам нужно привлечь на нашу сторону Острожского с его громадными владениями в Киевском воеводстве, отторгнутом от Литвы по итогу Люблинского сейма.

– А если он попросту арестует тебя и Яна Ежи, когда вы прибудете в Дубнинский замок? – предположил и вполне резонно его младший брат Кшиштоф.

– Я поеду один, и тогда стану первым мучеником во славу нашего дела, – без тени иронии ответил его старший брат. – И пускай судьба моя станет уроком для всех.

– Скверным уроком, пан Януш, – решил вмешаться я. – Нашему делу нужны не мученики, ибо мы не секта, вроде ариан или, Господи, прости, – я перекрестился, – ещё каких монофизитов. Нашему делу нужен каждый из нас, живой и здоровый, а не память о нём и горький урок, который преподнесёт его судьба. Для этого есть проповеди, из них мы уроки для себя извлекаем.

– Хорошо сказано, Михаил Васильич, – признал Януш Радзивилл, – а всё же мне надо ехать в Дубны, когда там Острожский появится. Мы с ним родственники и не станет он меня сразу в холодную кидать, пускай я и в опале. Надобно мне с ним, по-родственному, перекинуться парой слов, а там уж видно будет. Верьте мне, панове, Острожского не купить чином краковского каштеляна. Поляком он от того, что земли его от Литвы отторгли в Люблине, не стал, как не был поляком отец его, Константин-Василий, воевода киевский.

– Ты думаешь Янушу подкинуть вместо Кракова Киев со всем воеводством? – глянул с пониманием на него Сапега. – Умный ход, пан Януш, весьма умный. Он ведь может, этак по-родственному, и согласиться.

– Но на Киев может позариться Константин Вишневецкий, – заметил Ходкевич.

– Того и вовсе в наше дело звать не следует, – решительно заявил я. – Он враг мне, Ян Кароль, как и Родине моей, от которой я, даже приняв венец князей литовских, не отрекаюсь. Двух воров, что на царский трон лезли, он поддерживал оружием, в Москве в плен взят был, а как отпустили его, так набрал надворных людей и ко второму вору побежал. Не место ему среди нас, панове.

– Михаил Михайлович, кузен его, – высказался Сапега, – всё больше против турецких вассалов повоевать норовит, ему как будто и нет дела ни до чего. Смотрит только в сторону Молдавии да Валахии. Все деньги со своего староства[1] на походы туда спускает, да говорят ещё в долги залезть успел.

– Тогда с Вишневецкими нам не по пути, – подвёл итог я, – а значит предложение пана Януша должно принять, как весьма для нашего дела полезное.

– Насчёт Константина Вишневецкого, – попытался вступиться за магната Сапега, – напрасно вы так, Михаил Васильич, высказываетесь. Он, быть может, был врагом для Русского царства, поддерживал самозванцев, однако и я руководил сбором армии короля Сигизмунда в походе на Смоленск. Надобно ради общего дела отринуть прошлое, и приложить все усилия, чтобы совместно идти к выполнению нашей цели.

– Вы, Лев Иваныч, как и пан Януш, возражали, что Константин Острожский не стал поляком, став каштеляном краковским, – покачал головой Ходкевич, – а вот про Константина Вишневецкого такого сказать нельзя. Он ведь веру на католическую сменил, хотя как и Острожский выступает защитником православия на своих землях. Тем самым он показал королю, что стремиться влиться в польскую магнатерию, отказавшись от всего литовского и начал с веры. Даже если присоединится он к нам, нет ему веры, купить его король может хоть чином воеводы киевского, хоть бы и воеводы русского, ведь Гольский уже три года как по заграницам разъезжает, а Константин Вишневецкий в Варшаве интригует против него, желая себе этот титул заполучить.

– Будь по-вашему, панове, – признал поражение Сапега, – да и не про Вишневецкого сейчас мы речь ведёт, но про Константина Острожского. И решили мы, чтобы после не путаться, я оглашу, письмо ему слать, а после, как он в Дубне будет, вы, пан Януш, к ему по-родственному нагрянете, чтобы на нашу сторону переманить. Всё ли верно сказано, панове?

[1]Староство (лит. seniūnija – сянюния́, бел. ста́раства, старо́ства, пол. starostwo) – административно-территориальная единица в государственных владениях Речи Посполитой. В состав староства входили один и более городов, местечек и несколько сёл. Староства были казёнными владениями, которые передавались в аренду, обычно пожизненную, частным лицам, называвшимся старостами. Старосты не исполняли административно-судебные функции. Распоряжаясь доходами с имения, они выплачивали четверть в государственную казну на нужды войска. Староства передавались частным лицам монархом и сеймом в признание «заслуг перед обществом»

* * *

Реакция на события в Литве последовала не просто стремительная, а по-настоящему молниеносная. Первым делом в Варшаву заявился краковский каштелян Януш Острожский, и попросил аудиенции у его величества, правда, напирая на то, что дело его весьма срочное и не терпит никаких отлагательств. Сначала с ним переговорил епископ Вавжинец Гембицкий, великий канцлер коронный, более известный под латинской транскрипцией его имени – Лаврентий. И он тут же, буквально на следующем утреннем докладе королю, настаивал на скорейшей встрече с Острожским.

– Что стряслось, ваше преосвященство? – удивился король такой настойчивости своего канцлера. Вставать и припадать к ему перстню, несмотря на высокое положение Гембицкого в иерархии католической церкви, Сигизмунд не спешил. Сейчас, на утреннем докладе, тот был в первую очередь секретарём короля, а уж после епископом куявским после, да это и не важно. – Вы так взволнованы, будто кто-то из конфедератов решился на рокош ради денег, которые им задолжала казна.

Король говорил о своих долгах легко и с иронией, несмотря на то, что положение в стране из-за поражения в войне с московитами, стало угрожающим. Многие магнаты, вложившиеся в поход, потеряли целые состояния, и теперь организовывали конфедерации, требуя выплаты денег, которые им задолжала казна. К ним охотно присоединялись разного рода шляхтичи, понимавшие, что всем миром чего-либо требовать у короля куда сподручней, ну а если не выгорит, так в толпе затеряться проще, а меч королевской немилости пройдётся по самым высоким головам, не затронув тех, кто пониже.

– Хуже, ваше королевское величество, – заверил его бледный Гембицкий. Он не стал докладывать ни о чём другом, сразу сообщил о визите Острожского и настаивал принять краковского каштеляна незамедлительно. – Я бы рекомендовал вам принять Острожского сразу после завтрака.

– Отчего же не до него? – приподнял бровь Сигизмунд.

– Боюсь, новости, принесённые им, напрочь испортят вам аппетит, – мрачно посулил Гембицкий.

Даже этих слов, как и отсутствия полноценного доклада, вполне хватило, чтобы испортить завтрак королю. Ел он без всякого аппетита, а вот рейнского выпил сильно больше обычного, даже вторую бутылку нести пришлось, хотя обычно его величество утром ограничивался бокалом-двумя.

И всё же Острожского, которого вызвали к королю сразу по окончании завтрака, Сигизмунд принял в той же иронической манере, в какой начал беседу с епископом Гембицким.

– Меня, пан Януш, тут перед вашим визитом мой канцлер стращал так, будто вы весть о казнях египетских, что на Краков обрушились, принесли, – с такими словами обратился король к каштеляну.

Краковская знать не особенно жаловала Сигизмунда после того, как год назад тот перенёс королевскую резиденцию в Варшаву, оставив почти разрушенный пожаром Вавельский замок. Лишившись статуса столичной аристократии краковские магнаты во главе с каштеляном Острожским отчаянно интриговали в сенате и на всех сеймах, стремясь вернуть столицу в свой город. Однако пока им это не удавалось, Сигизмунд был твёрд в своём намерении оставаться в Варшаве.

– Ваше величество, – опустился на колено немолодой уже князь Острожский, – менее недели тому назад получил я весьма странное письмо. Прочтя его, я отправил копию с верным человеком к Гембицкому, сам же собрался в путь как можно скорее и выехал к вам. Ваше величество, – повторил он, – прочтите сами его оригинал, и примете решение, стоит ли оно моей спешки и потраченного вами времени.

В просторной комнате для совещаний, где стоял малый трон, кроме короля и Острожского присутствовали и помянутый Сигизмундом епископ Гембицкий вместе с подканцлером Феликсом Крыским, а также верный сторонник короля маршалок коронный Сигизмунд Гонзага-Мышковский. Именно Крыскому подал письмо через своего слугу Острожский, тот принял распечатанный свиток, украшенный лентой с древним литовским гербом Пагоня, и подал его королю. Сигизмунда покоробило ощущение, что кроме него, содержание письма известно в комнате для совещаний всем. Могли бы и пораньше ему сообщить, а не ломать тут комедию. Однако углубившись в чтение он отбросил эти мысли, слишком уж важным оказалось содержание письма.

– Аспиды, – было первое слово, произнесённое королём после того, как он прочитал, а после перечитал письмо, чтобы удостовериться, что всё понял верно, и никакой ошибки нет и быть не может. – Аспиды подколодные. Трижды предатели. Иудино семя все до единого. Сейм возрождать хотите. Вот вам сейм вальный! – Он сжал кулак и продемонстрировал его своим ближайшим советникам, как будто именно они представляли здесь литовских заговорщиков. – Низложить короля в Литве – вот вам! – Король едва удержался от того, чтобы сложить из пальцев кукиш.

– Я сообщил вашему величеству, – с обычной своей обстоятельностью заметил Гембицкий, – что дело у князя Острожского важное и отлагательств не требующее. Реагировать эти события должно как можно скорее, и жёстче.

– Вы верно поступили, пан Януш, – высказался король, – явившись с этой новостью ко мне лично. Ибо в противном случае на имя ваше легла бы тень предательства литовских магнатов, пожелавших и вас втянуть в свою авантюру.

– Со времён Люблинского сейма земли Острожских перешли в Корону Польскую, – покачал головой в ответ князь, – и я верен вам, ваше величество, и не желаю иметь ничего общего с предателями и заговорщиками, что злоумышляют против вас в Вильно.

– Тогда вот вам, пан Януш, моё королевское повеление, – простёр руку отработанным выспренным жестом Сигизмунд. – Соберите в своих землях войско и допрежь Christophania Damascus[1] войдите с солдатами в Вильно и калёным железом выжгите это гнездо предательских аспидов. С изменой должно быть покончено до Praesentatio Domini.[2]

– Я выполню волю вашего величества, – поднявшись с колена низко поклонился князь Острожский, про себя кляня виленских заговорщиков, проклятым письмом втянувших ему в их авантюру.

Этот чёртов исписанный чернилами лист обойдётся ему очень дорого. Швырнуть его в огонь, как Острожский хотел, прочтя письмо впервые, было бы слишком большой глупостью. Когда вся затея виленских заговорщиков провалится, в ходе следствия, которое будет весьма тщательным, обязательно всплывёт его имя, и тогда ему несдобровать. С другой стороны, если им каким-то чудом удастся победить короля, то имя последнего из князей Острожских снова всплывёт, и уже судьба его также окажется незавидной. Так что куда ни кинь, как говорится. А значит придётся действовать самому и за свой кошт, хотя нет никакого желания раскошеливаться ради подавления этого нелепого мятежа.

[1]Дамасская Христофания (лат.) – 25 января отмечается праздник Обращения святого апостола Павла, известный также как Дамасская Христофания. Этот праздник отмечается в римско-католической, англиканской и лютеранской церквях. Он посвящён событию, когда убеждённый фарисей, враг христиан и гонитель Церкви, после явления ему Воскресшего Христа (Христофании) по пути в Дамаск, стал учеником Господа и принял Крещение, а также посвятил свою жизнь проповеди Евангелия

[2]Сретение Господне, также Сретение Господа нашего Иисуса Христа (церк.-слав. срѣтеніе – «встреча»), Принесение во Храм (греч. Ἡ Ὑπαπαντὴ τοῦ Κυρίου, лат. Praesentatio Domini «представление Господа») – христианский праздник, отмечаемый в исторических церквях и некоторых протестантских конфессиях. Принесение в Иерусалимский храм младенца Иисуса Христа его родителями состоялось на 40-й день после Рождества и на 32-й день после Обрезания. В католицизме празднуется 2 февраля по григорианскому календарю

* * *

Мне не нравилось решение Януша Радзивилла ехать к Острожскому в Дубны, договариваться по-родственному, но все высказались за это, и спорить я не стал. Незачем и дальше вносить разлад, раз уж остальные договорились. Нет у меня пока власти приказывать магнатам, да и когда добьюсь венца князя литовского, если это вообще произойдёт, в чём у меня уже начались серьёзные сомнения, такой власти у меня не будет. Эти господа хотят вертеть мной, дёргать за ниточки, как марионетку, вот только когда кукловодов слишком много, они сами могут запутаться и поменяться с той самой марионеткой ролями. Будет ли так, бог весть, однако и послушно дёргаться и говорить, что требуется под их диктовку, я не собираюсь.

Закончив совещание в ратуше, я обычно отправлялся с Ходкевичем инспектировать нашу пока ещё весьма скромную армию. Пока ей была лишь сотня наёмников-шотландцев под командованием сурового капитана Каннингема – все при тяжёлых мушкетах, в крепких колетах и с обязательными беретами на голове. Никаких юбок, к слову, шотландцы не носили, все как один красовались шерстяными штанами непривычного кроя, кое у кого расцветка их совпадала с цветом берета, но как я понял это не было обязательно. Их унтера учили спешно набранных по деревням выбранцов,[1] и дело шло у них туго. Конечно, крепостное право в Литве было не таким жестоким, как в коронных землях, где из несчастных крестьян выжимали все соки, однако с каждым годом, прошедшим после Люблинского сейма, их положение становилось всё хуже и хуже. И потому в лановые, иначе называемые выбранецкими, роты набирать людей было очень сложно. Как и в посоху у нас, туда отправляли одного человека от скольки-то дворов, хотя здесь мерилом были ланы земли, отсюда и название. Конечно же, отправляли далеко не лучших. Часто приходили натуральные дурачки, кто и подтереться сам не умеет, как он выживал в деревне, непонятно. Но куда чаще встречались горькие пьяницы, их легко опознать по опухшим с похмелья лицам и равнодушному по всему взгляду, правда, среди них иногда попадались весьма интересные персонажи, кто до того как спиться был первоклассным столяром, плотником или, к примеру, кузнецом, и дело в посошной рати, где добраться до спиртного сложно, им всегда находилось. Такие после возвращались в родную деревню и брались за дело, хотя иные снова быстро тонули в чарке с водкой. Ну и конечно же крестьянская община отправляла записных бузотёров, от кого спасу не было всем, таким только бы кулак о чью-нибудь рожу почесать. С ними как раз оказывалось проще всего, и для воинской науки такие подходили как нельзя лучше. Ведь унтерский кулак всегда тяжелее, да и бить он умеет так, что после не встанешь, хочешь – не хочешь, а учиться придётся. Вот из такого теста пытались слепить для нашего войска пикинеров шотландские унтера.

Мы с Ходкевичем проводили довольно много времени на плацу за городскими стенами, где выбранцы вместе с шотландцами отрабатывали построения, марши и взаимодействие. И выглядело это пока не слишком красиво, правда, от набранных из посохи пикинеров, которых тренировали в моём войске наёмники Делагарди, отличий было немного. Конечно же, никаких голубых мундиров, пищалей, сабель и тем более секир у выбранцов не было. Мундиры правда уже шили, о чём позаботился Ходкевич, а вот из оружия у них имелись только длинные тяжёлые пики, с которыми они и шагали, целыми днями отрабатывая манёвры.

– Это весьма необычно, – качал головой гетман, глядя на старательно топчущих утрамбованный ногами снег выбранцов. – Никогда прежде у нас в войне не было пеших копейщиков, разве что при Болеславе Храбром или Генрике Благочестивом. Прежде никому и в голову не приходило, что в бою надо полагаться на пехоту, а не конницу. Разве только при осадах они нужна, чтобы рыть.

– Совершенно верно, Ян Кароль, – кивнул я. – Главной силой всегда была конница, и вы сколько раз говорили, что нам в этом не сравниться с Короной. Даже если не считать гусар, которых там больше и вооружены они лучше.

– То же касается и панцирных казаков, – заметил Ходкевич. – В Коронных землях их набрать куда проще, литовская шляхта победнее и много кто не может себе даже меринка[2] позволить.

– Вот потому их и надо набирать в пехоту, – решительно заявил я. – У мадьяр не считается зазорным воевать пешим, потому и литовским шляхтичам, кто не может себе никакого мерина позволить, надо идти в пехоту. Из них мы наберём офицеров, чтобы и дальше учили выбранцов. В кавалерии нам коронную армию не превзойти, даже не приблизиться, так вы мне говорили, и я не спорю с этим. Потому нужно искать другие способы борьбы с врагом, и пехота, как я это вижу, наилучший выбор. У нас достаточно времени, чтобы подготовить первые роты до весны, когда с окончанием распутицы, на нас двинется коронное войско.

Мы все отлично понимали, что собираемую для нового похода на Москву армию Сигизмунд обязательно двинет в Литву, как только вальный сейм объявит о расторжении Люблинской унии. И тогда начнётся настоящая война с сильным, отлично мотивированным противником. Ещё более жестокая, нежели недавняя с Русским царством, потому гражданская война всегда такова. Здесь не щадят ни правых ни виноватых, убивают без счёта и творят, подчас, такие зверства, каких на чужой земле себе не позволяют. Просто потому что сражаются с теми, кого знают, с кем возможно не так давно дрались бок о бок. Даже в этот век, когда к таким вещам относятся куда спокойнее, многим нужно основательно накрутить себя, взрастить внутри побольше ненависти, иначе как рубить кого-то, кто тебе жизнь спас, кто делил с тобой последний кусок хлеба и чарку на привале, с кем грелся у одного костерка. Без ненависти тут никак не обходится, а уж взрастив её в себе, сложно сдержаться и выпускать этого беса только в бою. Вот и страдают все, кто под руку попадётся.

– Стоит помнить, что вальный сейм, – резонно возразил мне Ходкевич, – может и не проголосовать так, как нам нужно.

Об этом все мы старались не говорить, и если уж заговаривали, то чтобы остудить пыл оппонента. Вот как Ходкевич сейчас. В этом случае все мы со своим заговором попросту сядем в лужу. Устроили бог весть что, а на деле – литовская магнатерия и шляхта просто откажется поддержать нас, не такую уж большую кучку заговорщиков. Ещё чего доброго повяжут прямо на сейме и отправят в Варшаву. Но если так случится, значит, мы этого заслужили – своей самонадеянностью и глупостью, расплачиваться за которые приходится по самой высокой цене.

– Думаю, дело с Острожским, – ответил я, – покажет, готовы ли остальные выступить против короля.

Ходкевич кивнул, и словно подтверждая мои слова, шотландцы грянули слитным залпом. Утоптанный плац заволокло пороховым дымом, в это облако унтера тут же погнали выбранцов. Шеренги пикинеров, едва научившихся ровно стоять, поплыли и унтера срывали голос да то и дело пускали в ход крепкий кулак, чтобы придать строю хоть какое-то подобие порядка.

– Надо набрать казаков, – посоветовал Ходкевич. – Они, конечно, не стойки, зато неприхотливы да и вооружение у них своё. Найм же их обходится не так дорого.

– Из-за этой самой нестойкости, – покачал головой я, – они не могут стать ядром войска, вокруг которого будет строиться битва. Да, их нужно нанять столько, сколько получится, но использовать для поддержки, не более того. Прямого удара коронной кавалерии, даже лёгкой, не то, что панцирной или, боже упаси, гусарии, они не выдержат. Разве что из укреплённого стана.

– Ядром армии, – настаивал Ходкевич, – может быть единственно кавалерия. Пехота, хоть выбранецкая, хоть превосходящая её наёмная, таковой выступать не может. Что бы вы, Михаил Васильич, не говорили, а сражение в поле выигрывает кавалерия.

И тут с ним было не поспорить. Как и с тем, что литовская кавалерия очень сильно уступала польской. Причём по всем статьям. С этим тоже надо было что-то делать, вот только я слабо себе представлял что именно, и память князя Скопина тут помочь не могла. Весь его опыт строился на применении поместной конницы, к сожалению, ещё сильнее уступавшей польским гусарам, особенно во встречной схватке. Это я испытал на себе при Клушине, когда ценой невероятный усилий и страшных потерь нам удавалось хотя бы сдерживать вражеский натиск. О том, чтобы отбив его перейти в контратаку не было и речи, всех сил дворян и детей боярских из поместных сотен хватало лишь на то, чтобы собраться после схватки и ждать новой атаки врага. Кое-что я слышал от Делавиля и его предшественника, погибшего при Клушине англичанина Колборна. Вот только насколько их опыт применим здесь, на Литовской земле, я затруднялся сказать.

– Нам нужно и в кавалерийском деле удивить врага, – заявил я. – Мы не может выставить таких же гусар, значит, надо искать способ набрать как можно больше панцирных казаков, к примеру.

– Это не решит проблему, – покачал головой Ходкевич. – Даже три сотни панцирных не выдержат удара одной гусарской хоругви, в которой будет вполовину меньше всадников.

Тут я с ним спорить не стал. Панцирные казаки вооружались и воевали почти так же как наша поместная конница, и таранного удара крылатых гусар не могли выдержать. Даже при внушительном численном преимуществе. И если в прежней войне я мог полагаться на стрельцов и пеших наёмников Делагарди, которые пускай и из-за укреплений, вроде засеки, испанских рогаток или того же гуляй-города, могли вполне успешно противостоять гусарам, то сейчас у меня такой пехоты не было. Да, из магнатов можно вытрясти денег на наёмников из Европы, вот только до Литвы те доберутся слишком поздно. Сигизмунд со своей армией куда ближе.

Неожиданное решение предложил князь Радзивилл-Сиротка, который привёл в Вильно пару своих надворных[3] сотен из Несвижа. Все они были вооружены на европейский манер, мало чем отличаясь от знакомых мне рейтар из армии Делагарди. Сперва их приняли за наёмников, однако князь тут же возразил:

– Отнюдь, панове, – сказал он. – Всё это шляхтичи из Несвижа и ближайшей округи, которых я вооружил на свой кошт и заставил учиться рейтарскому делу.

Он представил мне их командира, высокого крепкого шляхтича по имени Лонгин Козиглова, герба Зервикаптур.

– Лучшего командира для рейтар найти сложно, – отрекомендовал его князь Радзивилл. – Голова у него, конечно, малость дубовая, но иногда оно и лучше для службы.

– Дубовую голову и под шлемом пуля не пробьёт, – тяжеловесно пошутил командир рейтар.

– Ваши люди могли бы стать отличными учителями для рейтар, – предложил я, – как считаете, получится подготовить хотя бы несколько рейтарских хоругвей до весны?

– В этом ничего сложного нет, – вроде бы согласился со мной князь Радзивилл, – из панцирных казаков да из шляхты, что волонтёрами на войну пойдёт, можно набрать полк хоть в тысячу рейтар. Их и готовить-то особо не надо. Тактика боя примерно та же. И кони такие хорошие, как у гусар не требуются. Пистолетов тоже хватает, слава Богу. Вот только нужны доспехи, кованые кирасы, шлемы и прочее. А этого у нас нет.

– Но ведь можно закупить, – настаивал я. – Да, это будет стоить дорого, но через тех же новгородских купцов их можно купить за границей.

– Не успеем до весны, – возразил Ходкевич, конечно же, присутствовавший на смотре надворных сотен. – Вряд ли даже в Нюрнберге или Аугсбурге найдётся сразу столько рейтарских и кирасирских доспехов. Их нужно делать на заказ, а это время. То самое время, которого у нас нет.

– А в Литве мы можем делать хотя бы облегченные доспехи? – поинтересовался я. – Мне кажется достаточно такого, как у свейских лёгких всадников, хаккапелитов. Они все поголовно в кирасах, но многие даже без стальных шлемов.

– На литовской земле нет мастеров, кто бы кирасы ковал, – покачал головой Радзивилл-Сиротка. – Как и в Московии у нас умеют делать кольчужные доспехи, но никак не кирасы.

– Но как же гусары? – удивился я. – Среди них многие в кирасах или хотя бы нагрудниках щеголяют.

– Все эти доспехи, – возразил Ходкевич, – кованы за границей. В немецких землях, где это умеют делать лучше всего. У кого побогаче могут быть италийской работы. У нас же, как и у вас, таких ковать давно уже не умеют, тут князь прав.