Текст книги "На Литовской земле (СИ)"

Автор книги: Борис Сапожников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Теперь осталось только дождаться, когда ляжет-таки снег, и можно будет отправляться в Вильно. И уже по пути решать, стоит ли заезжать к столь радушному хозяину, как Лев Сапега.

Глава 3
Сложный выбор

По первому прочно легшему на дороги снегу, мы с Потоцким купили себе пару хороших саней да медвежьих шкур, чтобы подстилать и укрываться ими. Прежде мне (лично мне, не князю Скопину) не доводилось вот так кататься в санях, запряжённых тройкой резвых коней. Правили обоими упряжками дворяне из моего отряда, отлично справлявшиеся с этой задачей, далеко не такой лёгкой, как могло показаться на первый взгляд.

Кони обошлись нам в серьёзную копеечку, несмотря даже на то, что для своих саней рысаков Потоцкий оплатил сам. Наши скакуны, выезженные под седло, для тройки не годились. На конный торг я отправился вместе с Потоцким и Зенбулатовым, и не прогадал. Выбор и покупка лошадей у барышников стала настоящим спектаклем, какого я просто не ожидал увидать. Татарин отчаянно спорил с барышниками, то и дело обзывая их цыганами, даже если в их облике ничего похожего не было и близко. Однако не меньше чем с торговцами Зенбулатов ругался с Потоцким. Как всякий поляк пан Станислав считал себя лучшим знатоком лошадей на свете, и мнение его о себе было вполне оправдано. Вот только татарин Зенбулатов, который, можно сказать, родился в седле, ни в чём ему не уступал, и в статях, достоинствах и недостатках конских разбирался ничуть не хуже. Когда они объединялись, никакой барышник не мог противостоять их совместному натиску. Убойным аргументам Потоцкого, щедро приправленных латынью, и отборной ругани на русском и татарском, которой потчевал разбушевавшийся Зенбулатов, им попросту нечего было противопоставить, даже если кто-то из барышников и в самом деле оказывался цыганом, собаку съевшим на продаже коней со всеми их достоинствами и недостатками. Но когда мнения Потоцкого и Зенбулатова не совпадали – вот тут-то начиналась настоящая свалка. Они орали друг на друга, не слыша и не понимая половины слов, хватались за сабли и дважды до половины достали их ножен. Тут уже барышники сами не рады были, что связались с такими покупателями. Они сутулились, жались ближе ко мне, понимая, если эти двое бешенных покупателей начнут саблями махать, то вряд ли меня заденут, а значит рядом со мной будет безопасней всего. Наверное, несчастные продавцы и рады бы отдать своих рысаков за так, лишь бы мы поскорее убрались. Однако я не спешил, в полной мере наслаждаясь действом. Давно уже так не развлекался.

Вернулись мы с торга довольные, а Зенбулатов с Потоцким так и вовсе опустошённые, как будто мешки целый день таскали. Однако в результате этого похода мы стали обладателями двух троек отменных коней, которых оба они признали не более чем вполне сносными.

– Но выбор-то тут невелик, – развёл руками Потоцкий, – чего ещё ждать от этакого захолустья. Вот в Вильне бы мы выбрали куда лучших рысаков.

Он обернулся к Зенбулатову.

– Верно ведь, душа татарская?

Тот кивнул в ответ.

– Пойдём же, выпьем за это дело, – предложил Потоцкий, но тут понял, кто перед ним и разочарованно махнул рукой. – Да ты ж магометанин, поди, водки не пьёшь.

Зенбулатов снова кивнул, не став рассказывать, что он как раз крещённый, однако хмельного всё равно не пьёт.

Потоцкий же ушёл таскаться по местным кабакам, пить да трепаться со шляхтой. Понимал, что скоро привольной жизни его придёт конец, и он снова угодит под опеку дядьёв. Пан Станислав вообще по городу гулял свободно, я давно уже не отправлял с ним своих людей.

– Наши пути идут вместе до Вильны, – сказал он, – а там уж как Господь рассудит.

Потоцкий, как и остальные шляхтичи, был волен ехать куда пожелает, однако пока предпочитал оставаться со мной.

На другой день мы покинули Витебск и санным путём отправились по дороге на Вильно. Первую ночь провели в местечке Бешенковичи, где погостили у его хозяина пана Езецкого, который был рад любым гостям и то, что я русский князь, который и пары месяцев не прошло, как воевал с поляками и литовцами, его ничуть не смущало.

– Я под Смоленск не ходил, – заявил он первым делом, – в авантюре нашего короля Сигизмунда не участвовал. Мне ни земли ни холопов с московских земель не надо, своих хватает и слава Богу. – Он широко по православному обычаю перекрестился на икону. – Да и вообще считаю, нечего Литве с Москвой делить. Всё уж поделено при Сигизмунде Старом, нечего сызнова лезть.

Пить он был горазд, однако я меру соблюдал, в отличие от хозяина и Потоцкого. На пана Станислава, похоже, длительное воздержание от крепких напитков повлияло не лучшим образом, и он нарезался вместе с хозяином имения прямо как в первый день после пересечения литовской границы. Следующим утром его ещё мирно посапывающего пьяным сном погрузили в сани. А вот пан Езецский оказался куда крепче. Он уже был на ногах и провожал нас.

Всю дорогу сперва до Бешенковичей, а после до Лепеля я размышлял, стоит ли принимать предложение Сапеги или же прямым ходом двигать в Вильно, чтобы вести переговоры со всеми магнатами разом. Что-то подсказывало, что бросаться сразу в омут местной политики, в которой я мало смыслю да и память князя Скопина не особо поможет, не стоит. Вот только если магнаты узнают, что прежде всех я, даже под внешне благовидным предлогом, встретился с одним из них, как они отреагируют на это, я не мог себе представить. Но с другой стороны, откажи я Сапеге, даже предельно вежливо, могу сходу перевести его в лагерь своих противников или хотя бы недоброжелателей. Он, быть может, и не станет агитировать за войну до победного конца, однако и условия перемирия станет выдвигать такие, принять которые я попросту не смогу. Полномочий таких мне царь Василий в наказе не дал.

Да, я имел письменный наказ, переданный мне лично царём. Через дьяка отправлять не стал, понимая, что и моему терпению есть предел. Спускать кому бы то ни было подобного унижения я не стал бы. Конечно, бунт поднимать уже поздно, а вот уехать в Литву и не вернуться, подобно Курбскому, вполне можно. Наплевать на посольство, раз уж такое ко мне отношение. Встреча с царём прошла быстро, он даже князя Дмитрия на неё не позвал.

– Михаил, – сказал мне тогда царь Василий, – не мне нужен мир с Литвою, но всему государству. Роздыху надо, иначе рухнет держава Рюриковичей. Развалится на удельные княжества, а врагу нашему только того и надобно. Не опала, – тон его стал почти умоляющим, – вовсе не опала твоя служба новая. Но никто кроме тебя не может спасти Отечество. Некого мне в Литву слать, кроме тебя, Михаил.

– А как же князь Дмитрий или Иван-Пуговка? – спросил я.

– Не будь они моими братьями, – решительно заявил царь, – отправил бы. Да невместно им такую службу править. Они царёвы братья, нет в Литве ровни им теперь.

Наказ я прочёл, когда остался один, хотя «сердешный друг» Потоцкий, конечно же, не прочь был бы нос туда сунуть. Полномочия, что на бумаге, что на словах у меня были самые широкие, прямо как в Выборге, где я вёл переговоры с Делагарди, представлявшим шведского короля.

Царёв наказ ограничивался общими фразами и тем, что в моё время в политике именовали «красными линиями». Теми самыми, заходить за которые нельзя ни в коем случае, однако если с той стороны поступит крайне выгодное предложение, то, наверное, всё же можно. В общем, как я понимаю, законы в политике не писаны, а полномочия у меня самые широкие.

В Лепеле мы остановились на гостином дворе. Как объяснил мне Потоцкий, городом владел Лев Сапега, пару десятков лет назад выкупив его вместе с округой у церкви, и начав бурное строительство на другом берегу реки Улла.

– Недалеко отсюда, – напомнил мне пан Станислав, – Николай Радзивилл и Григорий Ходкевич разбили воеводу Петра Шуйского. Помнишь, я тебе рассказывал о его гибели.

Не то чтобы я нуждался в напоминаниях, и так хорошо помнил об этом. В семье Василия Шуйского, тогда ещё боярина, об этом говорили частенько, неизменно браня при этом коварную литву.

– Здесь решать надо, пан Михал, – заявил Потоцкий вечером, когда мы покончили с ужином и я хотел уже идти спать, чтобы завтра выехать пораньше, – куда теперь дальше ехать. По северной дороге на Докшицы, к Кишкам, а оттуда – в Вильно, или же южной – на Бегомль, к Кейзгалловичам, и дальше – к Гольшанам. Ежели выберешь Гольшаны, то сразу скажи, наши пути разойдутся, и мне надобно будет искать слуг, чтобы сопроводили меня до Вильно.

– Знаешь, как оно говорится, – уклончиво ответил я, – утро вечера мудренее. Ты, пан Станислав, сейчас же не отправишься слуг искать, а завтра я тебе ответ дам.

И я ушёл к себе, Потоцкий же остался за столом, но вскоре и под его шагами заскрипели ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, в комнату, что он занимал. Я знаю это потому что не спал, ещё долго после того, как Потоцкий ушёл к себе, провалялся я без сна в кровати, ворочаясь с боку на бок. Мысли о том, как быть и что делать дальше, не давали покоя, какой уж тот сон. Куда мне податься? На встречу с Сапегой, прежде остальных магнатов, или же ехать прямиком в Вильно. Да только ждут ли меня там литовские магнаты, письма к которым я везу? Вильно – не Москва, а здешние магнаты – не наши бояре, что со времён деда Грозного царя, тоже Ивана и тоже Грозного, кстати, живут в Москве, а не по своим вотчинам. Литовцы больше на своей земле обитают, в своих имениях или городских домах. Станут ли ради меня собираться в Вильно и чем этот сбор вообще может кончиться? Столько вопросов, а ответов у меня нет. Вот и ворочался с бок на боку почти до утра.

Встал с тяжёлой головой, будто пил до полуночи, причём не пиво и не мёд, а чёртову водку, которой здесь предпочитают наливаться не завзятые пропойцы в кабаках, как у нас, но вполне себе зажиточные шляхтичи, вроде Потоцкого. И всё же решение я принял. В основном, от противного. Других аргументов у меня не было. Не был мне другом пан Станислав, просто и врагом прямо сейчас он тоже не был, однако это вовсе не значит, что к его советам стоит прислушиваться. Скорее наоборот, поступать прямо противоположным образом, что я сейчас и решил сделать.

Мы встретились с Потоцким за завтраком. Нам подали только что пожаренную яичницу со шкварками прямо в сковороде и небольшой жбанчик подогретого пива. Не такая уж это и гадость, кстати, и зимой пьётся очень даже неплохо, только следить надо, потому что в голову ударить может.

– Я отправлюсь в гости к Сапеге, – не откладывая в долгий ящик, объявил я Потоцкому. – Послушаю, что хочет сообщить мне великий канцлер литовский. Он ведь и должен первым встречать иностранных гостей, не так ли, пан Станислав?

– Старый лис сжуёт вас вместе с костями, – мрачно заметил в ответ Потоцкий, – и заставит после танцевать под свою дуду. Попомните ещё мои слова, как приметесь плясать под его музыку.

– Для начала, пан Михал, скажу, что я несъедобен, – заявил я. – Быть может, я и молод и не столь искушён в интригах, как Сапега, однако не стоит считать меня наивным дурачком.

– Кто другой на вашем месте, пан Михал, – почти со злостью бросил Потоцкий, – скинул бы с трона своего дядюшку и сам на него сел.

– Чтобы вам работу облегчить, – в том же тоне ответил я. – Слуга покорный, как вы недавно мне сказали, узурпаторов на русском престоле хватило уже. Моей Родине покой нужен хоть какой-то, и я купил его ценой многих жизней не для того, чтобы стать подобием Клавдия Готского или вовсе Гордиана с Пупиеном.[1] Торить дорожку к московскому престолу для королевича Владислава я не стал бы никогда.

Потоцкий, видимо, был так удивлён моим знанием античной истории, что ему не нашлось что возразить. Конечно же, солдатских императоров Рима внезапно подкинула мне память князя Скопина, который в юности был книжным ребёнком, покуда не пришла пора в новики выходить. А в суздальском поместье князей Шуйских, где он воспитывался после смерти отца, оказалось весьма внушительное книжное собрание в том числе и по античной истории. Даже, что удивительно, переведённое на русский.

Удивлённый моей резкой отповедью, Потоцкий промолчал до самого конца завтрака. А после я распрощался с ним без злости. Он был славным спутником и поговорить с ним было интересно. Теперь же пришла пора использовать полученную от него информацию. Потоцкий остался на гостином дворе, я же велел готовить сани ещё прежде чем сесть за стол. Отправляться решил пораньше, чтобы проскочив Бегомль сразу добраться до Молодечно – города, принадлежащего князьям Збаражским. Оттуда до Гольшан уже не больше пяти часов – сущая ерунда по сравнению с тем отрезком пути, что мне уже пришлось проделать.

И всё же Потоцкий вышел проводить меня и распрощались мы с ним довольно тепло. Это прощание неприятно напомнило мне о Делагарди, ведь и с паном Станиславом, вполне возможно, нам ещё придётся скрестить сабли. Ни о каком примирении между польской короной и Русским царством и речи быть не может. И в новом походе короля Сигизмунда Потоцкие на Москву или на многострадальный Смоленск обязательно примет участие.

– Ежели вдруг доведётся в следующий раз встретиться нам на ратном поле, – заявил пан Станислав, – re vera я не стану искать вас, пан Михал.

– И я вас, пан Станислав, – заверил я Потоцкого.

На том и расстались.

Едва покинув Лепель, Зенбулатов подхлестнул лошадей, и тройка резво припустила по санному пути на юг, в сторону Молодечно и Гольшанского замка.

Фольварк[2] князей Збаражских, Молодечно, имел не самую большую корчму, которая не вместила всех моих людей. Управлялся тут корчмарь характерной внешностью очень напоминавший коллег своих из Рудни. Был он столь же угодлив, а взгляд его выражал ту же бесконечную печаль его народа.

– Мои дворяне не будут спать на конюшне, – заявил я в ответ на его предложение. – Это тебе не холопы, а шляхтичи, понятно?

– Понятно, ясновельможный пан князь, – кивал корчмарь, – да только где же найти места для них? Или вы возьмёте кого к себе в комнату?

Комната для гостей тут была одна да и так такая тесная, что я войдя почувствовал себя как в гробу. Хорошо ещё по зимнему времени клопов нет, а то будь потеплее они бы мне полночи спать не давали.

– Одного возьму, – кивнул я.

Я всегда брал с собой верного Зенбулатова, который спал на кошме у двери, так что если кто попытается войти без спросу и без стука, тут же обязательно на него в темноте налетит. Однажды мы так едва не пустили на колбасу Потоцкого, который приняв лишнего перепутал наши комнаты в витебском доме. Но всё же успели разобраться, услышав знакомую цветистую ругань на польском вперемежку с латынью.

– Остальные же, – добавил я, – лягут на кошмах прямо здесь. Ты растопи печь пожарче да оставь дров, мои люди будут следить за огнём до утра.

– Дрова нынче дороги, ясновельможный пан князь, – заломил руки корчмарь.

– Так и заплачу тебе за них, – отмахнулся я. – А ежели ещё раз предложишь моим людям на конюшне спать, всю корчму твою на дрова пущу.

Продолжать про то, что самого его на воротах повешу вместе со всей семьёй не стал, хотя слова эти прямо просились на язык. Память князя Скопина далеко не всегда помогала мне, иногда мне приходилось с нею бороться, чтобы не высказать того, что лично я считаю неприемлемым.

Корчмарь, правда, и сам понял, что именно я не стал говорить, и поспешил убраться с глаз моих. Гневить русского князя в его планы не входило. Князья Збаражские в своём фольварке, наверное, и не бывают, жаловаться и защиты искать не у кого. Так что люди мои переночевали в тепле, хотя и без особого комфорта.

На следующее утро, правда, расплачиваясь за постой Зенбулатов торговался за каждую копейку, а после ворчал, что шимбэ-шайтан (что бы это ни значило) ободрал их как липку. Видимо, за дополнительные дрова корчмарь выручил неплохую сумму, а вчера-то как убивался и глаза закатывал.

И вот ближе к полудню того дня, когда мы покинули Молодечно, я увидел высокие стены и стройные башни Гольшанского замка. Того самого, где меня ждала встреча с настоящим лисом – великим канцлером литовским Львом Сапегой.

[1] Все перечисленные личности относят к т. н. солдатским императорам, провозглашённым войском правителям Римской империи. Клавдий II Готский правил с 268 по 270 годы, а Гордиан I, Гордиан II и Пупиен правили в течение одного 238 года

[2]Фольварк или фольварк (пол. folwark, бел. фальварак от диалектизма нем. Vorwerk) – хутор, мыза, усадьба, обособленное поселение, принадлежащее одному владельцу, помещичье хозяйство. Исторически в Речи Посполитой фольварк – наименование помещичьего хозяйства, в узком смысле слова – барской запашки

Глава 4
Скверный родич

Гольшанский замок явно возводился как укрепление, контролирующее дорогу на Вильно, однако со временем в этом, как видно, отпала нужда. Поэтому замок начали перестраивать, превращая скорее в укреплённое поместье. Да и то, как оценил я, серьёзной осады не выдержит. Стены не особенно крепкие, основной защитой служат земляные укрепления и рвы, окружающие их. И всё же, если подтащить пушки большого государева наряда, то расправиться с Гольшанским замком можно достаточно быстро.

Со стороны замок представлял собой большой квадрат, где стены и башни окружали внутренний двор. Ворота его были закрыты, однако о нашем приближении внутри уже знали. Не успели ещё башни замка замаячить на горизонте, как наш небольшой отряд перехватил разъезд, возглавляемый знакомым офицером. Именно он возил в Витебск письмо от Сапеги с приглашением.

– Поглядите, – указал он на небо, – собираются плотные тучи. Не иначе скоро будет серьёзный снегопад. Вы рискуете застрять по дороге.

Мы оба глянули на чистое, без единого облачка, небо и я согласился с ним. С самого утра стояла удивительно хорошая, хотя и морозная погода.

– Предложение пана Сапеги весьма кстати, – кивнул я.

– Мы проводим вас в Гольшанский замок, – ответил шляхтич, – где вы сможете переждать непогоду.

Вот и поговорили. Со стороны будто два идиота из комедии вроде «Тупой и ещё тупее». Конечно, если не знать всей подоплёки, а не знающих людей на дороге в тот момент не было.

Встречать меня вышел сам Лев Сапега, одетый в роскошную соболью шубу. Отчего-то мне вспомнился Делагарди, который так и не сумел взять в плен Жолкевского, чтобы отдариться почти такой же, только отделанной, конечно, поскромнее.

Я выбрался из саней, с удовольствием выпрямившись. Привычка к такому транспорту пропадала каждой весной, когда перебирался в седло. Да к тому же найти сани, в которых мне было бы удобно из-за высокого роста и длинных ног, оказалось попросту невозможно. И всё же ехать верхом я не мог себе позволить – невместно князю из Рюриковичей то, что может проделывать простой дворянин.

– Рад приветствовать тебя, пан Михал, – первым поздоровался Сапега, – в своём доме. Рад, что ты решил принять моё приглашение и пережать непогоду под моей крышей.

По дороге к замку погода, к слову, начала портиться. Поднялся ветер, нагнал откуда-то тучи, того и гляди в самом деле снег пойдёт. Ехавший рядом Зенбулатов пробормотал что-то о шайтан-сехирче[1] или как-то так.

– Мой дом, – продолжал радушный Сапега, – твой дом, пан Михал.

– И я рад побывать у тебя в гостях, пан Лев, – ответил я, – и гостеприимство твоё радует сердце моё. Прежде бывали мы в противоборстве, однако клинков не скрещивали в битве, и тому я тоже рад.

О том, что Сапега руководил сбором и подготовкой войск для похода на Смоленск, я решил не напоминать.

Обниматься на людях мы не стали – всё это выглядело бы слишком уж лицемерно. И мои дворяне, и сопровождавшая Сапегу свита богато одетых шляхтичей понимали, ни о каком подлинном радушии тут и речи нет. Мы играем для тех, кто видит всю фальшь, соблюдая принятый ритуал, не более того, и превращать свою игру в откровенный фарс не стоит.

– Пока вас проводят в ваши комнаты, пан Михал, – продолжил играть роль Сапега, – отдохните в дороги, приведите себя в порядок. А вечером, за час до заката, жду вас на пир в вашу честь.

– Уж пир, пан Лев, – заверил я хозяина замка, – ни за что не пропущу. Как видите, совсем отощал я на дорожных харчах.

– Как и вы, – ответил Сапега, – я до недавнего времени был вынужден довольствоваться малым, ибо нахождение в воинском лагере, накладывает определённые ограничения. Однако теперь навёрстываю упущенное с двойным энтузиазмом.

Мы оба рассмеялись нашим не бог весть каким шуткам. Это уже походило на фарс, однако если уж играть, так до конца.

Поселили меня в роскошных комнатах, которые совсем не походили на мои из московского двора. Стены здесь были затянуты гобеленами со сценами охоты, на полу дорогой турецкий ковёр (но этим нас не удивишь, у меня в московском имении не хуже), в спальне громадная кровать с балдахином, прямо как в фильмах про мушкетёров и прочих исторических (в Русском царстве таких не принято делать). Мебель вся на тонких ножках, и в первый раз мне страшновато было садиться на стул, а ну как они подломятся подо мной и я растянусь на полу. Но нет, выдержали.

Первым делом я отправился в мыльню, смыть с себя пот после долгого сидения в санях. Ту же велел позвать цирюльника, что побрил меня и остриг отросшие за время путешествия волосы. Прошлый раз я брился ещё в Витебске, отдавать себя в руки местечковым цирюльникам не решился после знакомства с первым же, ещё в Рудне. У того так дрожали руки то ли с перепою, то ли от страха, что придётся брить целого русского князя, что я сразу отослал его и больше не рисковал. Теперь же представился случай, и я долго отмокал в просторной деревянной лохани пока опытный мастер срезал мне волосы и брил лицо.

Одежду я выбрал самую нарядную из той, что взял с собой, остановившись на том, что выглядело как можно более русским. Всё дело в том, что русский, литовский и польский костюмы на первый взгляд были похожи – длиннополые кафтаны с длинными рукавами, которые завязывают за спиной, свободные штаны, мягкие сапоги. Но если поляки всё сильнее смотрели на запад, перенимая французскую моду, отходя от того, что у нас традиционно звалось венгерским нарядом, то в Русском царстве этого по понятным причинам не было. Литовцы же оказались где-то между, однако после Люблинского сейма всё сильнее полонизировались. О костюмах мне подробно рассказал Потоцкий, весьма гордый тем, что Польша в последние годы перехватила у Венгрии титул законодательницы мод на востоке.

– Ну прямо боярин, – восхитился Зенбулатов, оглядывая меня. – Ты и к царю Василию так пышно не наряжался, право слово.

В Кремле мне некому было пыль в глаза пускать. И заменивший мне отца царь, и князь Дмитрий знали меня с детства как облупленного, так что стараться нет смысла.

Вместо привычного уже длинного палаша – трофея Клушинской битвы, взятого у убитого мной врага, я повесил на пояс царёв подарок, украшенное ляпис-лазурью, бирюзой и гранатами оружие, в обтянутых красным бархатом, отделанных чеканным серебром ножнах. Прежде он висел в моих покоях московского дома, таскать его на войну не стоило. Ещё потеряется в обозе – проблем потом не оберёшься. Однако в Литву я его, конечно же, взял, и сегодня он мне впервые пригодится.

Признаться, пиры я не любил после того самого, где был отравлен князь Скопин, покинувший тело, которое по чьей-то прихоти занял я. Каждый раз ещё в Москве, на торжествах по случаю Новогодия или позже, когда мы с триумфом вернулись в столицу после Коломенского побоища, мне было не по себе во время пира. В каждой чаше чудился яд, отчего после провозглашённых здравиц сложно было даже поднести его к губам не что сделать хотя бы формальный глоток. И я не сомневался, здесь мне понравится ничуть не больше

Слуги проводили меня в просторный, но какой-то вытянутый зал, где собирались пирующие. Я пришёл, как и положено высокому гостю одним из последних, когда остальные уже расселись за столами и ждали меня. Место мне определили, само собой, почётней некуда. Осталось только горько усмехнуться про себя, вспомнив пир по случаю разгрома польского короля, когда меня усадили за воеводский стол, а место моё рядом с царём занял сумевший вовремя перебежать князь Трубецкой.

– Прошу, прошу, – добродушным шмелём прогудел Сапега, – усаживайся поудобнее, Михаил Васильич, пир у нас на всю ночь, как и положено. Никто не скажет, что старый Лев Сапега ударил в грязь лицом перед русским князем.

Все, кто слышал его, и я, конечно же, отметили последние слова. Обычно поляки называли нас московитами, не признавая права Москвы на объединение всех русских земель под своей властью. И вот Сапега при всех назвал меня не московским или московитским князем, но именно русским. Это стало для меня – да пожалуй не для меня одного – большим сюрпризом.

– Благодарю, – в тон ему ответил я, усаживаясь рядом ним с кресло с высокой спинкой. – Уверен, пан Лев, ваш пир не уступит царскому размахом и пышностью.

– Лев Иваныч, – поправил меня Сапега, – мы же не в землях Короны Польской, тут можно звать себя привычным именем-отчеством.

Вот тут я уже всерьёз задумался какую игру ведёт Сапега. Отказываться от традиционного польского обращения, давно уже принятого в Литве, называть не только меня, что можно принять просто за дань уважения, но и себя на русский манер по имени-отчеству. Нет, это уже серьёзно, и тут надо держать ухо востро. Сапега ведёт какую-то игру, которой я пока не понимаю, но отчего-то мне кажется, что игра эта уже пахнет кровью. Большой кровью. Ответа у меня пока нет, остаётся только внимательно следить за тем, что дальше предпримет этот литовский лис, воистину заслуживающий свой герб.

Когда все расселись за столами, Сапега на правах хозяина поднялся и вскинул полный вина бокал. На пиру у Сапеги всё было по первому разряду, а как иначе-то? Тяжёлые золотые тарелки, серебряные вилки и ножи, бокалы на тонких ножках, конечно же, венецианского стекла. Ну и угощение под стать. После царских пиров меня сложно было удивить богатством и разнообразием стола, однако Сапеге это удалось. Хотя превзойти русского царя он, конечно же, не смог, но всё равно угощение было более чем богатым и обильным.

Вот только у меня кусок в горло не лез. И не только из-за вьетнамских флешбэков о пире у князя Воротынского по случаю крестин его сына. Поведение радушного хозяина Гольшанского замка меня не сказать что пугало – пуганный я, но совсем мне не нравилось. Да и присмотреться к нему стоило.

Лев Сапега, мой заочный противник из лагеря короля Сигизмунда, почти уверен, именно он стоял за интригой с Мариной, дважды вдовой самозванцев, и походом на Калугу. Если во дворе, когда встречал меня, он был одет традиционно, в польской манере, то сейчас костюм его скорее напоминал мой. Конечно, русским его назвать было нельзя, наверное, так одевалась литовская знать до Люблинского сейма и той самой полонизации, о которой мне все уши прожужжал Потоцкий, рассказывая о нынешних литовских магнатах.

Мы пили дорогое вино из стеклянных бокалов, закусывали чем-то удивительно вкусным и наверное изысканным. Играя и дальше радушного хозяина Сапега рассказывал мне сам о каждом блюде, которое предлагал попробовать. Я всё больше молчал, лишь провозглашал ответные здравицы. Всё шло своим чередом. Шляхта, никто из них, кстати, не оделся похоже на Сапегу – все щеголяли привычными для ляхов кунтушами с золотым шнуром и широкими кушаками, медленно, но верно напивалась и наедалась. Иногда кто-то с дальнего конца поднимался на ноги и провозглашал здравицу за гостя или за хозяина (за хозяина куда чаще), и все пили до дна. Выпили из короля польского и царя московского, и, само собой, за Витовта, великого князя Литовского. И тут Сапега меня снова удивил.

Он поднялся со своего места, вскинул твёрдой несмотря на количество выпитого вина рукой бокал и провозгласил таким громким голосом, что слышно его было и в самом дальнем углу длинного зала.

– Здравица князю Александру[2] Кейстутовичу! Великому князю Литовскому Витовту, – добавил он, наверное, чтобы все, включая меня поняли о ком он говорит.

– Здравица! – подхватили все. – Здравица! Виват Витовт! Виват!

Вино и мёд лились рекой, перемены блюд следовали одна за другой. Видя умеренность Сапеги в вине, хотя выпил он немало, однако старался лишь мочить в вине свои длинные седые усы во время большинства здравиц, пил до дна только тогда, когда это было положено, я следовал его примеру. Мне казалось, что тот чего-то ждёт, быть может, когда шляхтичи за столом упьются достаточно, чтобы можно было либо покинуть пир никем не замеченным либо начать важный разговор прямо тут же, без опасения, что нас может кто-нибудь подслушать.

И всё же кроме дежурных разговоров о погоде, о делах в Русском царстве и в Литве с Польшей, о достоинствах тех или иных блюд, что предлагал мне радушный хозяин, дело никуда не двигалось. Чем дальше, тем сильнее мне казалось, что никакого серьёзного разговора не будет, а Сапега просто решил посмотреть каков из себя посланец русского царя, прибывший на сепаратные переговоры с литовской магнатерией. Вот только это лишь смотрины или проверка, а если проверка, то в чём она заключается.

Пока я вёл себя как обычно, не напивался, ел много, но вынужденно, ведь с каждой перемены надо что-то попробовать, хотя бы немного, чтобы не оскорбить хозяина. Беседу поддерживал на все темы, не пускался в крамольные разговоры и не пытался хаять царя, если от меня этого ждали. Быть может, считали кем-то вроде Курбского. Пару раз Сапега назвал Грозного царя тираном, и лишь на второй раз я осадил его.

– Лев Иваныч, – уверенно произнёс я, глядя ему прямо в глаза. Взгляд у Сапеги был вроде и соловый, как будто сейчас уснёт, но глаза под тяжёлыми веками блестели, выдавая интерес к каждому сказанному мной слову, – Иоанн Васильевич – царь русский, – я сделал упор на слове русский, давая понять кем считаю себя и наших правителей, – и был ли он тираном или безумцев, это наше, русское, дело. И лишь нам судить о нём по делам его. Пускай каждый народ судит своего правителя сам.

– Это будет отличный тост, – сразу же подхватил Сапега, поднимаясь, и я не отстал от него.

В тот раз он выпил до дна.

Если это и было проверкой, то как мне показалось я её прошёл.

В остальном же пир затянулся почти на всю ночь, и лишь когда за окнами начало светлеть, а в дальнем конце зала самые неродовитые и небогатые шляхтичи упились и спали, кто на столе, кто под столом, Сапега поднялся в последний раз.

– Пора и честь знать, – сообщил он, и первым направился к выходу, за ним пошёл и я.

Те из шляхтичей, то ещё могли стоять на ногах, тоже потянулись к выходам. Упившихся же так и оставили лежать. В зале жарко пылали несколько каминов и замёрзнуть никто не должен.